Введение.

 

 

Причины и мотивы создания этой  работы.

 

За самыми сложными и отвлечёнными проблемами, которые мы пытаемся осмыслить и изложить другим людям, в большинстве случаев стоят достаточно простые мотивы. Иначе эти проблемы не смогут никого затронуть и не могут быть поняты другими людьми. Эти мотивы могут быть по-разному восприняты и оценены другими людьми в зависимости от их позиций, установок и исповедания. Но без проникновения в эти мотивы невозможны ни полноценное понимание, ни принятие, ни критика взглядов автора, излагающего свои представления. Анализ собственной мотивации при написании работы – это попытка обозначить место этой работы в мотивированной различным образом деятельности других людей, с которыми мы прямо или косвенно вынуждены контактировать. Для современной философской работы игнорирование подобной связи было бы непростительным просчётом и серьёзным недостатком, обессмысливающим работу.

Собственная мотивация – это, как правило, тайна за семью печатями для самого автора. Но человек, взявшийся за работу подобную этой с её декларируемыми целями, должен с максимальной степенью ясности попытаться насколько возможно всё-таки прояснить эти мотивы для себя, сформулировать их. Это даст возможность критикам усмотреть не только возможные эмпирические и логические ошибки исследования, но и проанализировать и сопоставить заявленную мотивацию автора с тем, как она представляется самим критикам. А реальная мотивация, несомненно, может иметь и какие-то негативные стороны и, вообще, быть чем-то иным.

Важнейшим пусть и не единственным осознанным мотивом, заставившим автора, как ему кажется, взяться за эту работу, явилось несоответствие, с одной стороны, между личным далеко не всегда прояснённым опытом его существования в так знакомой нам всем реальности, в которой мы живём, работаем, проводим досуг, а с другой стороны, объяснениями, даваемыми окружающими. К тому же к нашему времени уже давно общим местом стал конфликт между традиционными обоснованиями и критериями оценки деятельности, а, с другой стороны, с накопленным научным опытом. Ещё одну проблему несоответствия того, как мы воспринимаем сами и навязываемого нам извне, представляют собой многочисленные комментарии к текстам, с которыми приходится сталкиваться и просто как читателю, и как специалисту.

Это относится и к современным комментариям, предисловиям и послесловиям, цель которых, по-видимому, помочь читателю справиться с пониманием текста. Но особенную проблему составляют древние комментарии. С одной стороны мы вынуждены с ними считаться, чтобы понять, как текст воспринимался в прошлом. Но, с другой стороны, старый комментарий – это всегда и более примитивная техника анализа, и менее развитые представления о реальности, мышлении, речи и их взаимодействии, что часто как раз и ведёт к модернизации осмысления, заимствуемой современными комментаторами. Чтобы увидеть это иногда достаточно просто перечитать текст, а не воспроизводить некритично объяснение текста. Даже классическая литература 19-го столетия – это уже история. Многие из этих текстов оказываются трудными современному читателю, воспитанному на комиксах, иллюстрированных журналах и телевидении. А запредельные трудности чтения философских произведений известны всем, кто пробовал это делать. Помочь понять текст таких произведений должен комментарий. И тут-то как раз и выясняется, что комментарий не только не помогает, но мешает, дезориентируя читателя.

Вопрос неадекватности оценок и комментариев связан не с личной вполне понятной заинтересованностью нас самих и наших оппонентов в разрешении тех или иных проблем, хотя во многих случаях без этого не обходится. Если для кого-то вопрос стоит именно так, добиться личной победы, то я думаю, что эта книга будет такому человеку неинтересна. Огромное количество людей пока ничего не коснулось их лично в очевидном материальном плане, не замечает несоответствия, о котором мы сейчас говорим, а многие не в состоянии его обнаружить, даже при попытке им объяснить проблему, а замечают и обсуждают только сам материальный план возникшей проблемы или какие-то личные ассоциации. Подобное несоответствие для них незаметно, несущественно и не мешает их полноценному существованию. Во многих житейских ситуациях этого действительно оказывается достаточно, и вопросы решаются в рамках прямого столкновения интересов.

Излагаемая концепция вряд ли будет представлять интерес и для тех, для кого подобное несоответствие опыта и объяснений, суть лишь временные противоречия, и связаны с особенностями наших текущих житейских интересов, различиями в опыте и ограниченностью речевых средств. Всё это действительно может быть так, но подобная позиция может быть применена и к взглядам тех, кто её придерживается, так как об этих взглядах можно сказать, что они также временны. А это, в конце концов, делает невозможным какое-либо взаимопонимание и познание вообще и ставит под вопрос необходимость неутилитарной речевой коммуникации. Зачем они тогда? Необходимо, наконец, выяснить для себя лично, считаете ли вы, что понимание и познание хоть как-то пусть и ограниченно возможно, или вы считаете, что оно невозможно. В последнем случае, если вы последовательны, вам необходимо перейти к примитивному образу существования. Но тогда и отношение к вам будет соответствующее.

Конфликт между теми, кто хочет осмыслить проблему и теми, для кого такой подход не представляет никакого интереса, достаточно очевиден. Причём сами попытки осмысления привели к появлению огромного количества не согласующихся друг с другом взглядов и школ сосуществующих исторически и одновременно. И это ещё одна проблема, которая может заставить задуматься. Идеологический разнобой, в настоящее время являющийся нормой международного права, на самом деле фикция, усыпившая внимание. Действительно, мы все вместе и каждый из нас имеем право на собственные представления. И это хорошо, когда речь идёт о наших личных правах или в ситуации полемики с фанатичными мало вменяемыми представителями плохо продуманных подходов.

Но полный плюрализм мнений сам по себе маловразумителен, когда дело касается не вкусов или вопросов техники секса, а принятия серьёзных приспособительных решений. Даже один человек при принятии решения рано или поздно вынужден принимать своё единственное решение, которое в серьёзных ситуациях определяет его дальнейшую жизнь. А в ситуациях, где от принятия решения зависит жизнь коллектива людей, плюрализм мнений – это только констатируемый факт. Он или не учитывается вообще, например, при посадке самолёта в экстремальной ситуации, или, как при принятии важных политических решений, за процедурами выяснения желаний и умонастроения общества и его различных слоёв и представителей следует принятие решения пусть и ограниченным в своих возможностях, но ответственным за принятие решения лидером этого общества. История знает много случаем, когда лидер счёл возможным не посчитаться с высказываемым мнением большинства. Да и сейчас для этого существует достаточно, хотя и ограниченных законодательством, возможностей. И не всегда высказываемое большинством мнение оказывается верным.

В подобных случаях можно понять и до определённого предела оправдать политический прагматизм и волевое решение ответственного лица. Хотя вообще-то хотелось бы знать, если возможно, в чём этот предел. Но прагматизм и плюрализм в исследовательской деятельности – это признание невозможности познания и разрушение представления об истинности. Сегодня, исходя из политической целесообразности, один плюс один будет два, а завтра исходя из политических соображений три. Вчера этого человека называли врагом народа и его пустили в расход, а завтра в среде тех, кто имеет доступ к власти идёт борьба за гонорар на памятник этому герою. И при этом в средствах массовой информации перед мало понимающей публикой разворачивается полемика, в которой в ход идут эстетические, нравственные и иные аргументы, часто не имеющие под собой никакой почвы. И в этой полемике тонут иногда прорывающиеся вразумительные доводы.

Кроме этого представление о безбрежном плюрализме мнений делает невозможной систему общего образования. Чему мы должны учиться сами и учить других? Может быть, поставим эти вопросы на голосование? Заодно и перед самими собой при выборе жизненно важного решения. Естественно, что и вообще сколько-нибудь сложное взаимодействие с окружающими ставится под сомнение. А вместе с этим и сколько-нибудь сложное производство и вообще общественная организация. Я надеюсь, что это разъяснять нет необходимости, и вы способны осознать это и сами.

То, что кто-то эти проблемы не замечает или, зная о них, игнорирует не временно, так как есть и иные дела, а принципиально, если и имеет какое-то значение, то скорее отрицательное для процессов происходящих в обществе. Наивный взгляд на первобытный гуманизм, идущий от критики Жан-Жаком Руссо современной ему цивилизации, разрушается от эмпирического, а не книжного столкновения с реалиями ранних форм сообщества людей. Хотя это также вопрос вкуса. Существует достаточно высокий процент людей, которые хотели бы полакомиться человечиной. И многим, особенно в молодости, не хватает полноты напряжённости жизнью. Но человеку, ориентированному на хотя бы минимальный психологический комфорт, будет через некоторое время невыносимо трудно реализовать себя в примитивном сообществе в ситуации постоянных посягательств физического, имущественного, пищевого, сексуального, психологического, идеологического и, может быть, ещё какого-нибудь характера, мало отличающихся, по сути, от существования в криминальной среде. На курорте даже среди цивилизованных людей хорошо пока хороша погода. А варианты того, что может произойти, к примеру, в каком-нибудь мало развитом племени, даже и не в прошлом, когда вдруг наступит голод, можно оставить домыслить читателю. Тем более что археологического и этнографического материала достаточно. Да и в более спокойное время в подобном окружении наукой вряд ли удастся заняться за исключением, может быть, этнографических исследований и ведения дневника.

Так или иначе, но мы вынуждены подойти к признанию, что проблема истории сознания является не просто не очевидной, а является недоступной для понимания определённых людей, в отношении психологического здоровья которых мы не можем выдвинуть сколько-нибудь серьёзных претензий. Даже не проводя специальных социологических исследований, которые вообще-то не возбраняются, а лишь опираясь как на свой опыт, так и на опыт тех, кто сталкивался со сходными проблемами, можно выделить некоторые группы подобных людей. Это, во-первых, дети и подростки, которые до определённого возраста не способны воспринимать даже постановку таких проблем. Это, во-вторых, представители народностей, находящихся на ранней стадии развития. Это относится как к народностям, ещё не развившимся до стадии цивилизации, так и к тем, у которых процессы цивилизации ещё не очень развиты

Эта постановка вопроса мало понятна и для огромного большинства представителей современных сообществ из-за особенностей их развития и иной ориентированности их интересов. В любом случае причиной непонимания являются не причины психопатологического характера, а, как это мы попытаемся осознать, ограничение в уровне решаемых задач. Проблема, к сожалению, заключается в том, что феноменологическую картину этой постановки вопроса можно полноценно рассмотреть, по-видимому, только в последовательно изложенной истории сознания, а понимание истории сознания для определённых групп оказывается невозможным. Поэтому проблему необходимо разбить на две: на обоснование подхода для тех, кто способен следить за ходом рассуждения, чем мы и будем заниматься в дальнейшем, и проблему освоения этого подхода остальными и перспективы этого. Но так как без обоснования проблемы говорить о её преподавании или каком-либо ином способе популяризации нет большого смысла, то, по-видимому, к этому обоснованию и необходимо перейти.

 

Проблема собственно человеческого мышления.

 

Проблема собственно человеческого мышления – это на самом деле пучок проблем, каждая составляющая которого должна быть прояснена. Начнём с того, что однозначного понимания, что такое мышление, нет. Есть многочисленные, принципиально не согласующиеся между собой, непоследовательные и не выдерживающие последовательной критики традиции понимания того, что это такое. Этот разнобой усугубляется тем, что мышление феномен достаточно эфемерный. Этот феномен не представлен на банальном уровне нашего восприятия. Более того, все попытки как-то материализовать представление об этом феномене, перевести вопрос из плана обсуждения в план регистрации физических параметров, обречены на провал, так как при этом происходит подмена предмета обсуждения, и мы вместо исследования мышления начинаем заниматься исследованием материальных процессов, сопутствующих мышлению. При этом мышлением называют всё, что попадает в процессе исследования в поле восприятия исследователей, от отклонения стрелок приборов до изображений и предметов, на которые указывают подопытные.

Говорить о мышлении, по-видимому, имеет смысл лишь в том случае, если этот феномен себя как-то демонстрирует. А такая демонстрация возможна лишь при определённых обстоятельствах. В наличии должна быть какая-нибудь задача, проблемная ситуация, которая до этого не имела решения и не могла самопроизвольно разрешиться без участия какого-либо существа, для которого она и была проблемной. В случае если искомое существо, человек ли это, животное ли или какой-либо неопознанный нами объект, разрешает для себя, а заодно и для нас эту задачу или связанные с нею постановки, то факт решения задачи говорит о том, что у этого существа есть способность мышления, которая себя продемонстрировала. Другого способа зарегистрировать наличие мышления – нет, так как мышление – это и есть способность решать задачи и ничто другое.

Но это ещё не всё. Для того, чтобы быть уверенным, что мы имеем дело с феноменом мышления, а не с иными способами разрешения проблемной ситуации, мы должны быть уверены, что у данного существа или объекта не было возможности увильнуть от применения способности мыслить, чем бы она ни была, воспользовавшись какими-либо известными ему знаниями, освобождающими его от поиска неизвестного ему ранее решения. То есть мы должны отличать от решения задачи с помощью мышления решение с помощью автоматизированных навыков, припоминания ранее решённых задач или подглядывания за процессом решения кем-либо ещё.

Под решением задачи с помощью мышления следует также отличать решение с помощью какой-либо врождённой или благоприобретённой программы, так как в этом случае для решения задачи нет необходимости в свободном непредсказуемом поиске решения. И в этом смысле вычислительные процессы в ЭВМ мышлением назвать нельзя, так же как и все случаи рефлекторного или инстинктивного поведения, что не исключает возможности вкрапления процессов мышления между этапами, решение которых обеспечено инстинктом, наблюдением, припоминанием и так далее.

К сожалению, подобное понимание мышления оказывается для многих откровением и совершенно неожиданной новостью даже раздражающей их из-за трудности возразить по существу, из-за чего им приходится отказаться от представления о незыблемости ранее исповедуемой точки зрения и всего, что с её помощью было построено. Новизна же у этого понимания относительная. Не углубляясь в историю этого вопроса можно отметить, что примерно в таком виде подобное понимание мышления в 20-х годах 20-го столетия сформулировал В. Келер, однозначно продемонстрировавший в своих экспериментах наличие мышления, по крайней мере, у высших животных, тем самым, в частности, продолжив разрушение сложившегося в европейской христианской интеллектуальной традиции стереотипа, что мышление – это специфическое свойство только людей[1].

Но дальнейшие исследования показали, что возможности даже высших животных весьма ограничены. Притом, что были обнаружены дотоле не замечаемые их способности к изобретательству, приспособительным открытиям, орудийной деятельности, включая изготовление простейших орудий деятельности, решение групповых и коммуникативных задач, включая ограниченное освоение чужих средств коммуникации и даже имитацию чужой коммуникативной деятельности, в том числе и в приспособительных целях. В целом это свойственное животным ограничение можно охарактеризовать, как отсутствие интереса и возможности решать неутилитарные задачи, задачи лежащие за пределами приспособительных интересов особей. А в отношении способности усваивать некоторые коммуникативные средства людей, следует отметить, что, усваивая их в ограниченном виде, высшие приматы не изобретают их сами. А в естественных условиях используют с не меньшим успехом, как это становится понятным сейчас, свою систему сигнализации, которая в полном смысле аналогом человеческого языка не является.

Подытоживая необходимо сказать, что животные способны решать творческие приспособительные или как-то связанные с ними задачи, в том числе задачи удовлетворения психологических потребностей, например, коммуникативные задачи, часто эмоционального характера, или чисто познавательные ориентировочные задачи по исследованию территории, а также игровые задачи двигательного характера на развитие силы, ловкости, координацию движений. Соответственно, животные обладают творческим мышлением, но ограниченным утилитарными интересами индивидов и потребностями самих механизмов психологического ориентирования особей данного вида.

Потребности самих механизмов ориентирования, потребности самой психики, это важная деталь, которую нельзя упускать при исследовании поведения сколько-нибудь сложных живых существ имеющих аппарат центральной нервной системы. Центральная нервная система – это относительно независимый аппарат, служащий для адаптации живого существа к изменяющимся в определённых пределах условиям внешней среды. Наличие у этого аппарата собственных потребностей достаточно очевидно даже для самонаблюдения. Разве вам не знакомы такие явления, как тактильный голод, из-за которого может даже возникнуть невроз, информационный голод или коммуникативный голод. Или недостаток положительного эмоционального подкрепления и так называемая экзистенциальная тревожность, возникающая при долгом отсутствии проблемных ситуаций.

Эти потребности есть у всех людей, и в той или иной степени присущи сколько-нибудь развитым животным. Они могут отличаться только в определённых пределах, но не могут отсутствовать вообще, будучи в той или иной степени представленными разными сторонами во внутреннем плане индивида, осознаёт он это или нет. И эти потребности также определяют мотивацию поведения животных и человека и создают проблемные для индивидов ситуации, требующие какого-нибудь решения.

При исследовании решений мы сталкиваемся с ещё одной проблемой, когда пытаемся осмыслить саму способность решать задачи. В Новое время интенсивное осмысление этой проблемы в философии было начато Рене Декартом, а затем было продолжено в психологии, после выделения её в отдельную отрасль, и шло по пути понимания способности мыслить, как психологических качеств индивида. Под такими качествами понималась его сообразительность при решении задач или так называемые способности к определённым видам деятельности, отдельным составляющим деятельности или в обучении, или иные параметры психологической карты индивида. Постановку этой проблемы можно обнаружить уже у Будды Гаутамы, а затем у многих авторов, включая изречения, традиционно приписываемые Иисусу Христу.

Даже у Канта, у которого намечается иной подход, уровни осмысления проблем в философской рефлексии в исторической ретроспективе существуют как самостоятельная проблема, не имеющая отношения к способностям личности решать задачи, чем занимаются в его конструкции в основном присущие дискурсивно мыслящему существу механизмы способности суждения, как он её понимает. Причина такого разрыва связана не только с тем, что Канту, как первопроходцу, тяжело усмотреть дальние следствия и связи своих постановок проблем, первая из которых возникает из осмысления под определённым ракурсом историко-культурного материала, а вторая – из осмысления проблем познания, сосуществования, взаимодействия и общения с другими людьми. В этом просматривается традиционный косный разрыв в ретроспективном осмыслении между сиюминутными проблемами, которые нам необходимо по-человечески решить, и осмыслением процесса становления методов собственно человеческого решения проблем.

Именно Кант наиболее основательно после Декарта и на совершенно ином уровне обращает внимание на методы, на технологию принятия решений, получения знания, вкусовой оценки. И он же впервые обращает внимание на ступенчатость исторического развития человеческого мышления. Но механизмы мышления, по Канту, это всё же универсальные механизмы, а история мышления, это лишь его догадка. Их связи Кант не замечает и, во всяком случае, не отмечает.

Я могу понять трудности, которые возникли у Канта, когда он создавал свою теоретическую модель, которую он, кстати, как модель и воспринимает. Я могу понять трудности при чтении этих абзацев у тех, кто не углублялся в особенности взглядов Канта и всего, что было после этого в философии накручено. Можно, в конце концов, при первом чтении эти абзацы пропустить. Но меня всякий раз настораживает непонимание этих постановок у тех, кто должен разбираться в этом, как профессионал. И в особенности неприятие ими идеи филогенеза мышления людей, из-за чего мы, собственно, на мой взгляд, и зашли в непроходимый теоретический идеологический тупик.

Есть ещё, по крайней мере, одна причина, мешающая и специалистам и неспециалистам. Это специфика понимания  того, что такое задача. То понимание, которое идёт от осмысления этой проблемы Келером обычно подменяется более ранним распространённым представлением, идущим от Фомы Аквинского. Задачи вплоть до нашего времени, не вникая в суть проблемы, воспринимаются с лёгкой руки автора этой идеи или как банально утилитарные, или как абстрактные. В связи с этим необходимо понять, имеет ли вообще идея абстрактности хоть какой-то смысл и если имеет, то какой. Для этого необходимо разобраться, а для чего собственно эта идея Фоме Аквинскому понадобилась. Какую задачу он пытался решить, вводя в своём изложении этот термин?

Начнём с утверждения самого Фомы Аквинского: «Активный интеллект создаёт общее понятие, абстрагируя его из материи» (Сумма теологии, 1, q. 79, 5 ad 2) [2]. К сожалению, эта фраза – это один из часто встречающихся при исследовании философских проблем случаев, нарушающих известный принцип, что неприятности лучше разрешать по одной по мере их поступления. Здесь мы сталкиваемся вплотную в одном предложении с целым клубком связанных друг с другом проблем, каждая из которых ищет своё обоснование в других и любая способна сбить нас с толку.

Попробуем воспользоваться возможностью, что мы в данный момент не на открытой дискуссии, на которой можно не слушать доводы оппонентов, а давить на них, в случае необходимости просто хлопнув дверью. Письменный текст обладает рядом преимуществ. Его можно в случае необходимости перечитать. При этом оппонент явно не присутствует. Поэтому его невозможно перебить, заткнуть ему рот или, устроив галдёж и указав на регламент, не дать его выслушать. Можно, правда, его замолчать или оболгать, приписав ему не существующие методологические ошибки, которые очень трудно понять, но это уже другая проблема. Даже в идеальной ситуации, даже если вы правы, у оппонентов всегда есть возможность не согласиться, не объясняя причин, не вникать в смысл сказанного и вообще не читать написанное. Это их святое право, освящённое декларацией прав человека.

Но даже те доводы, которые сейчас будут изложены, это только предварительные доводы. Собственно вся работа посвящена осмыслению проблемы природы и формирования понятий тоже, так как без этой проблемы невозможно осмыслить природу специфики наших знаний и нашего мышления. Но только после полного прочтения работы при вторичном чтении у читателя может сложиться понимание хотя бы сложности этой проблемы и понимание много ли у нас шансов достаточно быстро разгрести эту авгиеву конюшню.

Попробуем сначала осмыслить термин абстрагирование в первом приближении. То, что значение термина эмпирически не очевидно, я, надеюсь, возражений у вас не вызовет. Прямое эмпирическое осмысление абстрагирования, как описания процесса создания термина, или «общего термина», что значит просто нарицательного имени существительного или существительного с грамматическим определением в виде прилагательного, такое прямое осмысление вызывает ассоциацию с известным рассказом Станислава Лема, пародирующего подобную ситуацию. В рассказе Лема суперЭВМ извлекает квадратный корень. Она напрягается, жужжит, трясётся, мигает лампочками и затем действительно извлекает корень, квадратный, корявый и узловатый.

Если вас, как и меня, не устраивает такое понимание термина абстрагирование, но вам не нравится способ, которым я демонстрировал это, ничего страшного. Я лишь надеюсь, что сказанное мною, поставило вопрос на ребро, и вы увидели, что ваше уверенное привычное понимание слова, которое вы, возможно, не раз употребляли, на самом деле не очень понятно, если понятно вообще.

Я, правда, совершенно откровенно слегка подкорректировал Фому Аквинского. У Фомы Аквинского речь шла об общих понятиях, а я стал говорить об общих терминах, что может кому-нибудь показаться некорректным и он захочет обвинить меня в грубейшей логической подмене предмета обсуждения. Я не собираюсь оправдываться. Я действительно это сделал с тем, чтобы исправить ситуацию насколько удастся чуть позже. Сделал я это по многим причинам. Первая из них та, что термин «общее понятие», хоть и более понятен, как кажется, чем термин абстрагирование, но не намного. И поэтому на самом деле, когда мы рассуждаем об этой проблеме, мы в действительности постоянно совершаем эту подмену, подставляя вместо не очень понятного термина «понятие», понимание его как термина, с которым мы реально и имеем всегда в логике дело, так как всегда исследуем не мышление, а высказанное, воплощённое в речи.

Для того, чтобы хоть немного прояснить ситуацию я введу некоторые определения. Не для того, чтобы, введя их, что-то строго доказывать, а для того, чтобы хоть как-то уточнить, что я имею в виду. Заодно вам представится возможность проконтролировать мои собственные взгляды. Определений будет четыре, и все они будут однотипными. Определять я буду термины: изображение, образ, знак и понятие. На мой взгляд, все эти четыре феномена являются заместителями реальности для мыслящего субъекта, как мы привыкли его традиционно представлять, и это их главный родовой признак. При этом изображение и знак являются сами феноменами внешней реальности и находятся вне субъекта. Соответственно образ и понятие принадлежат самому субъекту. По крайней мере, давайте то, что мы рисуем или видим нарисованным, как бы мы не называли это раньше, называть изображением.

Образ и изображение сходны в том, что подобны, или, если выразиться наукообразно, гомоморфны хоть в каком-то отношении замещаемому объекту. А знак и понятие, и это эмпирически ясно, но почему-то не очень, ни в каком отношении объектам внешней реальности не подобны, не гомоморфны. В том, что только что сказанное верно, можно убедиться, пытаясь подыскать хоть какое-то подобие между вещами и словами. Слова – это тоже, несомненно, разновидность знаков. Но подобия между словами и вещами вы не найдёте. Их нет. Если они есть, то приведите пример и назовите отношение, в котором слово само по себе без привнесения в него каких-либо досужих ассоциаций подобно замещаемому объекту. Пожалуйста, не приводите как пример медленно произнесённое слово медленно. Вопрос стоит о значении словесной формы в обыденной речи.

Вы можете сколько угодно долго в случае несогласия искать доводы, но я не могу ждать, пока вы сообразите и приостановить свою работу. Поэтому я привожу все четыре определения. Вот они. Ничего нового после сейчас мною сказанного вы в них не найдёте. Это лишь формальность.

1.                        Изображение – это заместитель внешней реальности для субъекта, гомоморфный реальности и находящийся в самой реальности.

2.                         Образ – это заместитель внешней реальности для субъекта, гомоморфный реальности и находящийся в субъекте.

3.                        Знак – это заместитель внешней реальности для субъекта при отсутствии какого-либо подобия между заместителем и замещаемым и находящийся в самой реальности.

4.                        Понятие – это заместитель внешней реальности для субъекта при отсутствии какого-либо подобия  между заместителем и замещаемым и находящийся в субъекте.

Присмотритесь, пожалуйста, ещё раз к этим определениям. Конечно, функция знака выходит за рамки только замещения объектов внешней реальности. Функции знаков и изображений часто переплетены для непонимающих различий их функций. Например, рисунчатые символы, используемые как указатели. Но, в первую очередь, они всё же знаки в виде стилизованных изображений, что проще для осмыслений и запоминания. По крайней мере, их такими задумал автор, воспроизводя этим древнейший способ рисунчатого письма, которое тоже ведь ещё необходимо было изобрести. И если вас не подводит память, то вы, может быть, вспомните, что первый раз смысл этих знаков вам всё же подсказывали, несмотря на их кажущуюся очевидность.

Или чем является словесное описание внешности объекта, с помощью которого мы можем этот объект представить? Но слова, которые мы используем, всё же, в первую очередь знаки, вербальные или зримые сигналы. Если вас, в первую очередь, интересуют именно эти соотношения знаков и изображений, то вы можете этим заняться для себя самостоятельно. Это небезынтересно. Что-то вы для себя проясните. Эта задача строгой классификации не поддаётся. Ну, может ещё, что немаловажно, начнёте на несколько ином уровне различать себя, высказанное вами и реальность, о которой вы высказываетесь.

Конечно, что такое понятие, также необходимо прояснять. Это пока только первое грубое приближение. Мне сейчас пока важно, чтобы вы хотя бы уяснили, что мы не можем не ввести эти два не вполне ясных термина знак и понятие. Что процессы нашей ориентировки в действительности не сводятся к распознаванию объектов и манипуляциями осколками представлений в нашем мышлении. Если они, вопреки моему мнению, сводятся к этому, пожалуйста, это продемонстрируйте. И, пожалуйста, здравыми рассуждениями. С помощью слов, а не телепатией или внешними манипуляциями изображениями.

Вопрос о сопоставимости речи и реальности запутан издревле. Путаница началась, по-видимому, с незапамятных времён, когда первые фиксирующие знаки письменности были идеографическими, то есть рисунчатыми. К этому придётся вернуться ещё раз в основном корпусе работы. И самые ранние обсуждения этой проблемы, например, в древнеиндийской и древнегреческой философии, а может быть и ещё раньше, не отмечали принципиальной негомоморфности речи и реальности, а наоборот пытались её отыскать, чтобы объяснить, каким образом речь ориентирует нас в реальности. Ответ древних был прост. Речь ориентирует нас, так как она в чём-то реальности подобна. Вот только пока мы не поняли точно в чём. Но уже почти поняли. Осталось ещё немного. И так более двух с половиной тысяч лет вплоть до наших дней множество исследователей в упор не замечает, что даже постановка проблемы в этом ракурсе некорректна.

Сложность проблемы заключается в том, что, отказавшись от старых представлений нам необходимо предложить, чем заполнить пустующее святое место. Этим мы и займёмся чуть позже, а пока продолжим прояснение проблемы. Пока мы не будем трогать вопрос о том, что такое понятие и как с ним обращаться. Сначала всё-таки посмотрим ещё раз, как выглядит обсуждаемое утверждение Фомы Аквинского в отношении общих терминов. Возможно ли абстрагированием, мы закроем пока глаза на то, что не понимаем, что это такое, извлечь из материальной реальности или скомпоновать из неё общие или какие-либо иные термины. Да так, чтобы эти термины сохранили смысловые технологические связи с этой материей для нашего сознания, а иначе они нас в этой материи ориентировать не будут. И при этом, если, как мы согласились, слова – это разновидности знаков, которые, будучи заместителями реальности, не имеют даже подобия с ней. И если подумать, то и никаких иных отношений, кроме как, что они сами материализованы, то есть должны быть, хоть как-то, во плоти, с материей не имеют тоже. Но тогда возникает вопрос, почему тогда вместо них нельзя использовать любой случайный материальный объект.

Если до вас, наконец, дошло, что при стандартном подходе мы не можем понять, каким образом наша речь соотносится с действительностью, и не сможем этого сделать никогда, пока мы пытаемся решать эту задачу подобным образом, я надеюсь, что и вы захотите задать себе вопрос, который задал себе в своё время я. А каким же всё-таки способом речь участвует в решении приспособительных задач? То, что она участвует, надеюсь, вам ясно. Осталось попробовать предложить убедительную гипотезу. Это не так просто сделать, так как проблема разрастается как ком, как только начинаешь эту задачу решать. Нужен какой-то подход, который позволил бы распутывать проблемы последовательно по мере поступления.

Наиболее адекватным способом, как кажется, а я пошёл именно по этому пути, это посмотреть, как эти проблемы разрастаются эволюционно, лишь бы был достаточный исторический материал. Именно от полноты этого материала зависит насколько зыбкими или устойчивыми будут наши предположения. Иначе нам придётся скатиться к чему-либо вроде обсуждаемого положения Фомы Аквинского. Для своего времени оно на самом деле было прогрессивно и решало, по крайней мере, одну проблему.

А именно, существует банальное знание того, что и как делается в обиходе. И существует нечто, вроде обсуждаемой сейчас проблемы, до которой обычным гражданам или подданным дела нет. Эти проблемы далеки, отвлечены от реалий обыденной жизни, где важно решить задачу, где достать еду и как её приготовить. Это не дело ума обывателя. Это абстрактные проблемы. Так, во всяком случае, через много лет это будет осмысляться в немецкой классической философии. Но я не могу согласиться, что искомое необыденное знание абстрактно. Если это так, то оно не имеет никакого смысла, несмотря на внешне красивые решения, которые в той же немецкой классике даются.

Абстрактная проблема не может по определению иметь отношение к реальности, а может лишь служить игрушкой для внутреннего психологического удовлетворения. Поэтому ещё необходимо показать и место и значение того, что не вполне разумно называют абстракциями, иначе мы обречены воспринимать их только как погремушки, как многие, естественно, и делают, вопреки реальному значению теоретических областей знания.

Забегая опять вперёд в отношении генезиса речи можно сказать, что нам нет необходимости придумывать новые специальные идеи для объяснения появления феномена речи из реальности. Если мы согласны с эволюционной теорией, а вопрос нашего отношения к ней мы уже обсуждали раньше, то ко времени появления предшественников человека, а на самом деле несопоставимо раньше, в среде животных особенно коллективных существует развитая система сигналов, которая при определённых обстоятельствах способна к дальнейшему развитию в речь человека. Вопрос только каковы эти условия и как, возможно, шёл этот процесс.

Я не буду очень глубоко анализировать ещё один термин исследуемого нами высказывания Фомы Аквинского, а именно термина материя. На самом деле этот термин у Фомы Аквинского двойственный. Но как его ни понимай, то ли как материал материалов, лес лесов, silva silvarum, что характерно для философии этого времени, то ли как единичные вещи, что характерно для аристотелевской традиции, к которой принадлежит Фома Аквинский, для нашего анализа исследуемого высказывания это значения не имеет. Не всё ли равно, откуда путём абстрагирования невозможно получить общие термины, из кашеобразного нечто или из конкретных столов и стульев. Да, ни откуда. У них, у терминов, как и вообще у речи, совершенно иной источник.

 

Но в исследуемом высказывании Фомы Аквинского речь всё-таки идёт не о терминах, а об общих понятиях. В логике, а Фома Аквинский отталкивается от логического понимания термина «понятие», под понятием подразумевается всё-таки опять же термин, но не обозначающий объекты внешней реальности, а обозначающий, что мы, субъекты понимаем под этими вещами. Или в некоторых интерпретациях этой проблемы, когда мы понимаем сознание как дискурсивный феномен или процесс, в этом случае понятия – это просто слова, являющиеся объектами нашего мышления. Понятия в этом подходе и есть слова, но не произнесённые, а являющиеся начинкой нашего субъекта. Это ещё одна, кстати, авгиева конюшня, которую не так-то просто вычистить.

При таком понимании понятия критика высказывания Фомы Аквинского ничем не отличается от того, что мы уже проанализировали. Извлечь такие слова из материи, чем бы она ни была, и каким бы инструментарием мы не владели, невозможно, даже если это слова внутреннего плана субъекта, а не внешнего плана реальности. Иначе читайте предыдущие абзацы. Но есть и иные понимания проблемы понятия, и для порядка их следует всё же осветить.

Суть этих подходов заключается в том, что наше понимание, дискурсивно оно или нет, это уже другой вопрос, само это понимание – есть. Оно констатируется извне другими людьми в случае, если мы с их точки зрения решили задачу, и оно как-то представлено внутри в нашем субъекте, и мы это зачастую в некоторых ситуациях более или менее смутно чувствуем. То, что мы поняли, это какой-то комплекс, цельный, представляющий собой или некоторую единичную точку в нашем внутреннем плане, или это как-то развитый комплекс, или это нечто иное, но собственно это, с точки зрения данных подходов, и является единицей нашего понимания, понятием.

Можно считать, что этот комплекс чисто субъективен, находится в какой-то идеальной реальности, где бы она ни находилась, в субъекте ли, в феномене, который мы осмысляем, или в каком-то запредельном месте. Можно считать, что у этого комплекса есть какая-то материальная опора, в психике ли, правда тогда мы должны предметно представлять психику, что маловразумительно. В физиологическом ли обеспечении феноменов психики, а это сомнительно, так как понимание, как мы его чувствуем и наблюдаем, и физиология – феномены нерелевантные. Или опять же мы можем представлять понятие в качестве материализованных дискурсивных феноменов психики, что маловразумительно тоже, но это следует показать.

На самом деле понимание мышления, как дискурсивного процесса столь же невразумительно, как и понимание мышления, как процесса оперирования гомоморфными представлениями феноменов реальности. Но если образы реальности хоть как-то подобны самой реальности, то у понятий-знаков такой связи нет. Поэтому теоретик, пытающийся конструировать теорию познания, двигаясь по этому пути, вынужден обосновывать связь таких понятий с реальностью ссылками на процесс познания, который он обоснует позже. А затем он вынужден обосновывать возможность такого процесса познания тем, что между понятиями и реальностью существуют тонкие познавательные связи. Этот совершенно очевидный круг в обосновании, как правило, основательно запутывается в лучшем случае терминологией, авторитетными отсылками к отягощённой логическими ошибками логической семантике или к общегерменевтическим рассуждениям, смысл которых, по ощущению, не понимают и сами авторы, которых непонятно в чём обвинить, в недомыслии или в нелишённом зла умысле.

В любом случае, если единицы понимания дискурсивны, то есть являются находящимися внутри нашего сознания или организма словами, критика возможности получения таких понятий абстрагированием сводится к тому, что мы уже обсуждали. Можно, правда, добавить, что хотелось бы разъяснений, как эти слова внутри нас и в каком месте находятся, а также как же они в процессе решения задач участвуют. И разъяснений не просто в виде досужих гипотез, без которых, конечно, не обойтись. Я также думаю, что если представлять основу нашего понимания дискурсивной, то помещать её куда-либо вне нас в вещи или в неизвестно что смысла большого не имеет, так как непонятно, как это понимание оттуда извлекать. Особенно, когда мы размышляем вдали от объекта размышления.

Если же основа нашего понимания не дискурсивна, то чем бы она ни была, идеальной ли или как-то связанной с физиологическим обеспечением приспособительных реакций, в любом случае её нельзя извлечь из материи абстрагированием, про которое мы собственно толком понять ничего не можем. Если рассматривать понятие как идеальное непонятное образование, то в любом случае задача влияния таких понятий из трансцендентных или трансцендентальных далей на реальность не имеет решения, что хорошо известно историкам философии. Такие понятия ведь по определению запредельны, как же они вразумительным образом оттуда будут влиять, не прибегая к колдовству. А если они в материи, то где именно. И, собственно, влияют тоже как?

Если же рассматривать влияние физиологически обеспеченных механизмов психики на решение приспособительных задач, то, хотя эта задача в первом приближении и не бесперспективна, пусть даже некоторые границы у подобного подхода и имеются, но искомые доминанты возбуждения, обеспечивающие приспособительное поведение называть понятиями, как мы привыкли понимать их в логике, явно некорректно. Понятия, как они понимаются в логике, являются дискурсивными образованиями, а физические и физиологические процессы, пусть это не покажется кому-то странным, явно не дискурсивны. И в любом случае психофизиологические доминанты, генерализующие поведенческие реакции и понимание, появляются по эмпирическим причинам, а не в результате абстрагирования, простите меня за это слово.

Но, всё же, хотя бы одно положительное для нашей проблемы значение, у концепции абстрактного знания есть. Эта концепция однозначно демонстрирует, что наше знание, по крайней мере, не однослойное. Эта концепция демонстрирует наличие запредельных для обыденного мышления постановок вопросов, что не является новостью для христианских теологов, например, даже в рамках теологизирования различавших собственно христианское и не развитое с их точки зрения языческое понимание проблем, притом, что некоторые решения древнегреческой философии всё-таки были христианской философией ассимилированы. Как могло так получиться, что ранняя, казалось бы, по уровню развития античная концепция оказалась более развитой – это уже другой вопрос, к которому мы также вернёмся позже.

Опыты Келера и последовавшая за ними интерпретационная и исследовательская деятельность показали принципиальную интеллектуальную ограниченность животных при решении стоящих перед ними задач, хотя по сообразительности животные нередко превосходят человека, как и по многим другим параметрам, а новые исследования показывают доселе не предполагаемые способности высших приматов к освоению речевых средств коммуникации. Но, во-первых, эта способность к усвоению речи имеет серьёзные пределы. Это, из наиболее заметного, и количественный запас речевых единиц. Но это и полное непонимание всего, что выходит за пределы утилитарных интересов особей. Можно в определённых пределах выдрессировать обезьяну, но социализировать её невозможно.

Да что приматы. Не удаётся приспособить к современной жизни и огромное количество представителей малоразвитых народностей. Даже если они живут в цивилизованной среде, заботящейся о них и толерантной к их странностям. Кто-то из них до определённого предела приспосабливается, но полноценно участвовать в современной жизни, производстве и тому подобном они не могут. Так же, как не могут это до определённого возраста дети, от которых этого и не требуют. Требуют от них, конечно, многое, но результат хорошо известен. А для тех взрослых, которые не могут это осознать и пытаются невозможное заставить, предусмотрены законодательные нормы, время от времени обсуждаемые и пересматриваемые для уточнения.

В детской и возрастной психологии это осознано достаточно давно. В какой-то степени эта проблема осознана в педагогике. Собственно, в том числе и поэтому педагогика существует. Но в двадцатом веке после Келера в психологии был осознан именно вопрос об уровнях решаемых задач. Исследования, проведенные Жаном Пиаже, однозначно продемонстрировали существование этой проблемы и эмпирически обозначили некоторые возрастные возможности детей. Но онтогенез хоть и бывает в чём-то подобен филогенезу, но не является его полным аналогом. Исследования в педагогической и возрастной психологии позволили серьёзно усовершенствовать педагогический процесс, выстроить в рамках предмета преподавания переход от простых начальных проблем к более сложным, надстраивающимся над ними. Но подобные исследования не могут по многим причинам осмыслить саму проблему классификации задач по сложности за пределами одного предмета преподавания, а также в отношении преподавания предметов гуманитарного цикла, где для подачи материала вполне обоснованно используется исторический подход.

 

 

Историко-культурный пласт реальности и проблемы его осмысления.

 

 

Проблема истории относится также к очень непростым синкретическим проблемам, последовательное изложение которых представляет известную трудность само по себе. И, кроме этого, при ознакомлении с этой проблематикой приходится сталкиваться не только с непониманием, а зачем всё это, но и с множеством попыток смести всё, что до сих пор было в этой области наработано, в диапазоне от отрицания наличия этой области исследования до всевозможных попыток всё перекроить. Специалисты всё это игнорируют, понимая, что будь это бесполезная информация, вокруг неё не устраивали бы такой, иногда просто неприличной возни. Но доводы оппонентов влияют на окружающих, особенно если на них не отвечают. А если учесть, что падкие по своей природе на сенсации средства массовой информации разносят даже маловразумительную информацию в невероятных для прошлого масштабах с авторитетом государственных указов, лишь бы эта информация была внешне проста для изложения, то совсем не реагировать на эти доводы было бы неправильно. При этом необходимо, конечно, хоть немного себя уважать, и как человек, посвятивший себя, в том числе, и исследованию этого вопроса, я всё же буду исходить, что такой феномен существует, и буду защищать ту позицию, которой придерживаюсь.

Исследования истории человечества, на мой взгляд, убедительно демонстрируют, что человечество проходило известные, по крайней мере, в первом грубом приближении, этапы. Можно спорить о том, каковы эти этапы, каковы их хронологические рамки. Можно обсуждать каковы особенности этих этапов, причины и механизмы смены этих этапов. Можно придираться к недочётам тех или иных концепций исторического процесса и ко многому другому. Но любой не вздорный человек, столкнувшийся с массивом историко-культурных данных, вынужден будет их как-то упорядочить для дальнейшего осмысления. И естественно поначалу важнейшим окажется хронологическое упорядочение. А иначе об истории ли в ином случае будет идти речь?

Отвлечёмся пока от проблем, связанных с хронологией, так как даже идеально хронологически обработанный историко-культурный материал представляет собой бесконечно большое количество событий и требующих интерпретации феноменов культуры, с чем не способен справиться даже демон Лапласа или гипотетический сверхмощный компьютер из-за их принципиальной неспособности оценивать и интерпретировать. Это мы выделяем, оцениваем, интерпретируем и упорядочиваем сведения для своих нужд в рамках своих представлений. И та ныне господствующая в научной истории традиция рассматривать исторический процесс, как сменяющуюся последовательность нелишённых закономерности этапов, идёт, как я уже обращал внимание, от замечания в три страницы размером, как будто вскользь в виде дополнения дописанных Кантом в конце своего самого знаменитого труда.

Но уже более чем двухвековой период использования этих представлений для упорядочивания историко-культурного массива, несмотря на все ошибки и недочёты, показывает его перспективность, позволяя с помощью этих представлений более адекватно осмыслять исторический процесс. И, в любом случае, отказ от представлений об исторических этапах развития человечества не только превращает историко-культурный материал в груду хронологически упорядоченного назидательного мусора, но разрушает сформировавшиеся исторические и социологические представления и не позволяет полноценно вести дальнейшие исторические исследования, отбрасывая нас в этом вопросе на несколько веков назад.

Теряя представления о некоторой упорядоченности исторического процесса, мы теряем перспективу взгляда на историю, тонем в фактах, обессмысливая сами исследования, превращая работу историка в архивное дело, а результаты его работы в систематический перечень наподобие каталога компьютерных файлов. Следует обратить внимание, что в докантовский период тем, что помогала осмыслять и упорядочивать историю, был нравственно-религиозный подход. Не вижу смысла подробно останавливаться на его недостатках. Для человека верующего эта критика не будет иметь никакого значения, а для человека с секуляризованным мышлением она и не нужна. Во всяком случае, для осмысленной систематизации исторического материала этот подход очевидно бесперспективен, для всех, кто с ним сталкивался. Более того, концепция этапов исторического процесса неявно используется многими современными религиозными теоретиками, хотя бы в виде терминологического аппарата, как ни странно, марксистской социологии и философии истории. Неисповедимы дела твои Господи!

Но вопрос необходимо поставить ещё серьёзней. А можем ли мы вообще элиминировать, устранить из методологии исторического исследования, да и вообще из гуманитарной области все рудименты религиозно-нравственного подхода. Возможна ли история, как наука чисто позитивистского типа? Не притворяемся ли мы, когда утверждаем, что нашим идеалом в этой области является устранение субъективно-оценочной стороны. Я имею в виду не политическую, конфессиональную или иную идеологическую конъюнктурность, служащую для оправдания действий каких-то лиц или обоснования с этой же завуалированной целью пропагандируемых невразумительных идей, которые действительно необходимо выявлять и избегать. В новейшее время гуманитарная область, как видится, сама становится той идеологической, пусть пока ещё не общепринято, сферой, которая постепенно дополняет, а для секуляризованного сознания и замещает частично прежний, исчерпывающий свои возможности, религиозно-нравственный назидательный подход.

Но религиозно-нравственный подход замещается лишь частично, так как пусть мы и далеки от какой-либо конфессии, и насколько сомнительной для нас ни была бы идея божественной инстанции, мы живём не в безвоздушном пространстве, и хотим мы или не хотим, мы вынуждены отвечать себе и другим людям на вопросы, которые они ставят. Другое дело насколько мы в состоянии сконцентрироваться на конкретной задаче, к примеру, того же исторического исследования.

Именно религиозно-нравственные соображения, или назовите их как-то иначе, заставляют нас совершать выбор между подходом, в котором история рассматривается как процесс, происходящий в масштабах единого человечества, имевшего общих предков, в отличие от горячо любимого многими локально-культурного подхода, рассматривающего отдельные культуры, как совершенно независимые изолированные организмы со случайными экономическими и политическими контактами. Внешне мы, конечно, являемся гражданами или подданными конкретного государства, поддерживаем определённые обычаи, исповедуем те или иные взгляды, говорим на определённом языке. Но говорит ли это, что мы должны на этих отличиях акцентировать внимание. Это, в конечном счёте, несомненно, война. Хотите ли вы её?

Есть, конечно, и иные соображения, заставляющие усомниться в основательности локально-культурного подхода. Кроме неприлично большого количества мелких ошибок, не замечать которые могут позволить только конъюнктурные соображения или недомыслие, локально-культурный подход со своей опорой на особенности тех или иных локальных культур неявно обосновывает полную невозможность взаимопонимания между культурами. Можно назвать навскидку, по крайней мере, две школы, придерживающиеся подобного подхода. Это, во-первых, к сожалению, многие историки, определяющие ключевые тенденции в системе государственного образования, чью позицию можно назвать патриотической. Во-вторых, это внешне находящиеся к ним в оппозиции авторы, отталкивающиеся непосредственно от герменевтической в своей основе концепции Шпенглера, а на самом деле от ещё более ранних поздневозрожденческих идей Жана Бодена о связи развития общества и его особенностей с географической средой, или исповедующие сходные взгляды. Хотят они или нет, но платформа у них общая, а именно локально-культурный подход, что и определяет накал и бесперспективность их полемики. Не надо, конечно, смешивать локально-культурный подход, как методологию, о чём сейчас и идёт речь, и наш интерес к локально-культурной проблематике, иным языкам, обычаям и прочему, что имеет практическое приспособительное значение. Это как раз профилактика от войны.

В любом случае, я надеюсь, вы согласитесь, что хронологическая упорядоченность сама по себе недостаточно организовывает материал, требуя некоторых дополнительных мер, если речь идёт не об анализе отдельного деяния, а об истории человечества в целом с его несоразмерно огромным массивом свидетельств. А локально-культурный подход нам в этом не помощник, так как, даже если закрыть глаза на его недостатки, территориальное или отраслевое упорядочение событий и выделение хронологических этапов это не то же самое и одно другого не отменяет.

Но вот как раз выделение исторических этапов и составляет очень серьёзную проблему. Дело даже не в том, что, как я обращал внимание, очень многие даже не воспринимают эту проблему. Этих людей можно было бы просто проигнорировать. Но даже если проблема для вас очевидна, возникает множество вопросов связанных как с техникой выделения этих этапов, так и с критериями проверки результатов наших предположений. В отдельную проблему, хоть и связанную с предыдущими, можно также выделить вопрос о природе процессов, приводящих к очевидному для многих существованию неслучайных этапов исторического развития человеческого сообщества. Хотя для первооткрывателя этого – Канта это всё же были не этапы истории, а как бы возрастные уровни развития философского знания, созданного людьми на различных исторических этапах своего существования. Уровни развития понимания, сознания людей.

Попробую начать с проблемы проверки. Я надеюсь, что вы понимаете, что даже в современном естествознании, впрочем, как и в любом деле, нам не каждый раз удаётся воспользоваться простыми известными со школы приёмами эмпирической, математической или логической проверки. В большинстве случаев мы надеемся только на наш собственный и наших коллег опыт работы, на основанное на этом опыте предвосхищение, а в некоторых крайних случаях просто на везение, пускаясь в те или иные исследования или действия. И в конечном случае только дальнейшая практически-приспособительная практика позволяет нам убедить не только себя, но и окружающих в нашей правоте. Удача эксперимента сама по себе способна подтвердить лишь, что наши теоретические допущения были верны, да и то, если нам удаётся показать, что ни одна из известных теорий, кроме нашей концепции, не могут объяснить полученный результат.

Дальше – хуже. Для гуманитарной области, к которой относится история, приспособительная практика довод малоубедительный. Не потому, что результаты изысканий на приспособительную практику влияния не оказывают. Оказывают и огромное. А потому, во-первых, что результаты скажутся не скоро, а лишь после того, как эти взгляды станут исповедовать те, кто познакомился с ними в средней школе. Сформировавшиеся взрослые люди почти неспособны реагировать и использовать даже убедительные технические результаты. Вспомните своих знакомых, отказывающихся овладеть компьютером. Нынешнее молодое поколение, несомненно, также столкнётся с чем-либо похожим. А сколько необходимо времени, чтобы даже убедительные результаты после просеивания попали в школьную и вузовскую программу? И, во-вторых, пока вы будете доказывать свою правоту, вам придётся столкнуться с пренеприятнейшей проблемой конъюнктурности и неспособности окружающих прислушиваться к доводам.

Поэтому не стоит рассчитывать на скорую поддержку. Но так как хотя бы для себя вам понадобятся убедительные доводы, позволяющие подтвердить себе, что вы действительно правильно решаете задачу подобного типа, могу лишь поделиться собственными соображениями. У нас, на мой взгляд, и нет изначально других доводов, кроме понятности того, что мы сделали, когда мы пытаемся свои же собственные результаты впоследствии осмыслить. Необходимо лишь чтобы наша память не была чересчур короткой, как это бывает со многими. При правильной периодизации историко-культурный материал будет легче и убедительней осмысляться вами самими. А при изложении этого материала другим людям, если их вообще это интересует, вам легче будет подыскивать убедительные доводы. А там, глядишь, и сторонники откуда-то появятся и отнюдь не из конъюнктурных соображений, а потому, что им тоже что-то стало понятней. Не этого ли мы добивались?

Конечно, для того, чтобы проконтролировать результат, необходимо понимать, а как же он собственно был получен. И Кант, и вся последовавшая за ним традиция выделения периодов шла по пути, который я попытаюсь обрисовать. Историко-культурный материал осмыслялся, а затем автор сообщал, что этот материал удобно укладывается в такие-то рамки. Естественно, что кто-то мог и не согласиться. Он мог сформулировать доводы, предложить изменить или уточнить границы этапов или переиначить само членение. Оппоненты могли познакомиться с доводами, примерить такое понимание к себе и согласиться или нет. Так исследовалась и история общества, и история культуры, и история творчества отдельных авторов. И, естественно, если вы не знакомы с исследуемым материалом, то ни понять, почему именно так предлагается, ни возразить вы не можете. При этом никакому иному контролю, кроме непосредственного осмысления материала, такой метод работы подвергнуться не может.

То, что я предлагаю, не отменяет этой практики, так как, собственно говоря, она и является базовым проверенным временем и социальной практикой методом решения подобного типа задач. Меня в этой практике не устраивали отдельные детали, как и непонимание самой природы этого процесса. То, что я предложил для осмысления и усовершенствования этих приёмов, изложено подробно в моей работе по интерпретации художественного текста актёром, к которой я вынужден вас отослать, так как эту работу необходимо для уяснения того, о чём я говорю, не просто прочитать, а проделать, то о чём там идёт речь. Я не могу апеллировать к опыту, которого у вас нет.

Но вкратце, там вы найдёте и технику, позволяющую выделять однозначно и смысловую организацию текста, и способ подвергать проверке результаты подобного анализа. Там же вы найдёте некоторые предварительные пояснения, а также экстраполяцию приобретённых навыков на некоторый более широкий ареал проблем. Именно эту технику я и применял к истории культуры при выделении тех или иных её периодов. Естественно, что я не начинал работу на пустом месте, а пользовался и полученными традиционным способом результатами работы специалистов в различных соотносимых с этой проблемой областях, лишь уточняя то, что считал необходимым. Я сделал то, что в состоянии был сделать в одиночку. Соглашаться или не соглашаться, проверить результаты, найти ошибки или принять эти результаты в целом и что-то убедительно уточнить – это уже не проблема автора. Я не могу заставить вас в это поверить и не вижу  смысла заниматься этим. Я хочу для начала вас с этим хотя бы познакомить.

 

Но вот уже более столетия что-то неладное творится с самой проблемой хронологии. Я имею в виду явление, которое у специалистов получило название гиперкритика. Проблема датировок действительно существует. Она не проста. Но гиперкритика пытается создать в этом вопросе полный хаос. Существует по крайней мере две волны гиперкритики, обе имеющие российское происхождение.

Первая волна была связана с появлением гиперкритики. По версии её автора все феномены культуры, приписываемые древности, в первую очередь письменные источники, приписываемые тем или иным древним авторам, это результат работы образованных французских офицеров-шутников, насочинявших в начале 17-го века эти труды. К огромному огорчению поклонников этого подхода появление археологии показало, хотя бы на примере раскопок Трои, обнаруженной по описаниям Гомера, что господам офицерам надо было не только знать древние языки, уметь писать в различных стилях и создавать литературные труды и философские концепции. Но им необходимо было без землеройной техники, появившейся уже даже после появления гиперкритики, построить в различных, часто в то время даже неизведанных концах земного шара, различные сооружения, разрушить их и завалить для правдоподобия землёй. Лес на этом месте, к счастью, им бы высаживать не пришлось, так как он и сам, если его не уничтожать, достаточно быстро захватывает не возделываемые людьми пустоши.

Вторая волна гиперкритики, возникшая не так давно, связана с попытками маловразумительным образом навязать содержательной по своей сути области формальные математические методы проверки. При этом автор этой гениальной идеи, ссылаясь на статистику и иные математические выкладки при исследовании тех или иных параметров текстов, пытается перемешать не только известную периодизацию событий, но и придирается к географическим реалиям, персоналиям и так далее. При этом он жалуется, что никто его не критикует за собственно математические расчеты. Я сознательно не называю имя автора этой рекламирующей его акции, так как его же доводы можно направить против него самого, сказав, что наши математические исследования, а попробуйте меня проверить, показывают, что его самого на свете не было. А всё это шутка другого человека, который, как показывают математические выкладки жил в другое время, в другом месте, имевшем к тому же иное название. И почему бы ему ни провести статистические исследования текстов амбулаторных карт в поликлинике, они ведь тоже кем-то сочинены, показав таким образом, что не сведущие должным образом в математике врачи неправильно ставят диагнозы, в том числе и ему самому.

Вообще удивительно такое необдуманное доверие к математическим расчётам. Представьте, если ваше доверие к математике столь велико, а нам не придётся выходить за пределы курса школьной арифметики, что банк выплачивает, ну, к примеру, один процент годовых. Если вы положите в банк, к примеру, сто миллионов в твёрдой валюте, то через год вы получите один миллион прибыли. Даже если примерно половина этих денег уйдёт на выплату всевозможных налогов, хватит ли вам полмиллиона на то, чтобы скромно, но безбедно пожить в своё удовольствие? Так почему вы не кладёте деньги в рост? С математикой ведь здесь всё правильно.

 

Но и сами датировки – это проблема совершенно непонятная неспециалистам. Существуют действительно серьёзные проблемы, связанные с датировками древней истории. Я не буду останавливаться на них подробно, так как всё это можно найти в соответствующих пособиях и учебниках, при посредстве которых готовят историков. Отмечу лишь главное. Наши предварительные представления в этой области складываются на основе знакомства с текстами, указывающими на ту или иную последовательность излагаемых событий, или на те или иные хронологические привязки. В этих текстах, конечно, бывает несогласованность описаний или отсутствует какое-либо летоисчисление. Приходится анализировать и сопоставлять тексты. Эта работа называется специалистами критикой текста. Но мы вынуждены изначально доверять текстам так же, как друг другу. Без этого рухнет возможность нашего совместного проживания.

И только затем критическими размышлениями, которые возникают у нас уже в детстве, мы начинаем отсеивать неправдоподобную и сомнительную информацию, лишая доверия в отношении достоверности сообщаемой информации тех или иных людей, тексты или их фрагменты. При этом мы переводим тексты в разряд лжи или художественного вымысла, хотя ещё надо разобраться с этим так называемым художественным вымыслом, что он такое, раз уж он на нас действует, а людей в разряд лжецов, мошенников, глупцов или ненормальных. Но в большинстве случаев, по моему убеждению, мы всё же имеем дело не с заведомой ложью, а с ошибками, возникающими по различным причинам. Если мы, конечно, находимся не в компании психически больных или мошенников, или в недоразвитом деградирующем сообществе людей, не способных ориентироваться в реалиях окружающего их, в том числе и социального, мира. Для отсеивания этих ошибок тщательная критика и нужна. Не надо её только с гиперкритикой отождествлять.

Если вы уяснили себе, что изначально для установления датировок, как и вообще для уяснения происшедшего, мы пользуемся анализом письменного наследия, частично бывшего в начале устным, преемственным, и изначально опиравшимся на доверие к сказанному, а иначе как вы представляете себе жизнь сообщества и накапливание приспособительного опыта. И если вы не склонны в гиперкритическом раже перемешать всё и вся, подорвав этим какую-либо возможность хоть что-нибудь понять, интересно, кому это выгодно, то, может быть, мне удастся объяснить вам и непростую проблему так называемых абсолютных датировок. Претензии к этим методам, связанным с установлением дат на основе расчета времени полураспада входящих в исторические памятники радиоактивных элементов, я слышал даже от высокопрофессиональных физиков. Хочу быть точным, в той или иной степени склонных к гиперкритике. Объяснить им, что такое критика текста, я так и не сумел. Да, в общем, их это и не интересовало. Но так как доводы их запали мне в душу, или куда-то ещё, не знаю, как это назвать, то некоторые соображения на этот счёт я хотел бы высказать.

Расчёт времени полураспада тех или иных элементов, а эту информацию можно было получить из курса физики средней школы, является статистическим, и поэтому достаточно огрублённым, с теми или иными погрешностями, заложенными в основу самих расчётов. Чтобы понять масштабы этой погрешности, необходимо разбираться с особенностями расчётов в статистике, что под силу далеко не всем. Тем не менее, в своих собственных делах физики пользуются и статистическими расчётами и представлениями о полураспаде. Их претензии возникают, только когда эти представления начинают использовать историки, при этом первичная хронологическая шкала представляется им на манер физической, измеряемой часами, а не исторически-событийной, лишь уточняемой с помощью методов радиоуглеродного или калий-аргонового анализа, которые, кстати, позволяют выявлять фальшивые подделки под исторические находки. Опять же возникает вопрос, на кого эти ребята работают.

Но, как меня уверяли, эти методы вообще неправильны и эксперименты показали вообще непредсказуемый разброс. Но почему-то, во-первых, невозможно в авторитетных общедоступных изданиях найти ссылки на эти эксперименты. Во-вторых, я охотно верю, так как сам в своё время в связи с особенностями своего образования был вынужден прикоснуться к этой проблеме, современный с использованием сложных капризных приборов эксперимент вообще дело не простое и требующее перепроверок. Иногда даже хочется дополнительный эксперимент поставить, чтобы выяснить, почему при предшествующей попытке приборы толком не работали и показывали несусветно что. Именно поэтому и делаются дополнительные экспериментальные перепроверки. И все, кто хоть немного работал сам в этой области, знает, что совершенно идентичных результатов наши измерения не дают. Есть даже специальная область научная, исследующая погрешности измерений. Почему-то у себя дома физики эти погрешности терпят. Я имею в виду их научный дом.

Да что там радиологические исследования. Вспомним хорошо нам всем известный прибор под названием термометр. Вспомним, как его градуируют. Запаивают трубку со спиртом, ртутью или иной жидкостью и засовывают её в тающий лёд. На том месте, где столбик жидкости остановится, ставят чёрточку и рядом цифру ноль, если мы пользуемся шкалой Цельсия. Затем засовывают трубку в кипящую воду и там, где столбик жидкости остановится, ставят чёрточку и рядом цифру сто. Затем, как будто жидкости расширяются под действием температуры линейно, я уж не буду копаться глубоко в самом не лишённом проблем представлении о температуре, просто делят данный интервал на сто делений, которые и должны изображать температуру. Но это ещё полбеды. Затем выше ста и ниже ноля просто пририсовываются деления в том же масштабе, хотя является большим вопросом, как собственно зависит поведение жидкости в трубочке в этой ситуации. И тем не менее взглянув на термометр за окном или слыша сообщение бюро прогнозов, а уж как ошибается бюро прогнозов и врут средства массовой информации, что температура минус двадцать градусов, мы одеваемся потеплей, а не выходим на улицу лишь в шортах и сандалиях на босу ногу.

 

На этом можно было бы прекратить анализ неуклонно увеличивающихся, граничащих с не здравым рассудком доводов антиисторического характера. В частности непонятно, что возразить на муссировавшиеся одно время утверждения о том, что история закончилась, но тогда, может быть, она уж и не начиналась. И вообще, что мы понимаем под историей, которая закончилась. Жизнь что ли прекратилась? А мы тогда здесь чем занимаемся? И вообще, не на том ли мы уже свете? Хотя когда-нибудь отсюда и удалимся. На моей памяти эту проблему всерьёз обсуждали кандидаты и доктора философских наук. Не могу сказать, что в том дыму огня совсем не было, но как-то ясности хотелось бы, чтобы понять, о чём речь-то идёт. Но напоследок не об этом, а об ещё одном распространённом ныне в интеллектуальных кругах явление под названием эзотерика.

 Как выяснилось из общения с поклонниками этой концепции, сами эзотерики не ведают и не интересуются своей родословной, что очень характерно для этого подхода в целом и демонстрирует его антиисторический характер. Удивительно, что многие и не только эзотерики начинают интересоваться историей вопроса, только когда пропадает их кошелёк, и они хотят вспомнить, куда они его положили, и не заходил ли кто-нибудь в помещение до этого. Не этой ли короткой исторической памятью представителей некоторых сообществ вызвано, что политики и связанные с ними средства массовой информации могут так безнаказанно лгать? Отсутствие исторической памяти и серьёзного интереса к истории и её подлинности является характерной чертой того, что в дальнейшем тексте будет рассматриваться как традиционный тип сознания.

Но если вас всё-таки интересует то, что ещё может быть как-то понято в эзотерической концепции, то следует обратить внимание на следующее. Идея деградации человечества, идея существования более совершенного человеческого сообщества появляется уже у Гесиода. Источником этой идеи весьма возможно послужило знакомство древних греков с более древними, приходящими в то время в упадок культурами Междуречья, Египта и Малой Азии, информацию о которых, даже не путешествуя туда самостоятельно, можно было получить от соплеменников, ходивших туда по торговым делам. Тем более, что наиболее развитые в культурном плане греческие поселения как раз на восточном побережье Средиземного моря и находились в непосредственном контакте с этими землями или с землями, граничащими с ними. Эти древние культуры имели свою историю, развились из более примитивного состояния, но к моменту жизни Гесиода поражали современников своими архитектурными сооружениями, как поражают и сейчас туристов пирамиды и храмы Древнего Египта на фоне примитивного существования местных крестьян-феллахов. Именно пирамиды и примитивное сельское существование и жилища местного населения сравнивают в таких случаях, а не пирамиды и, к примеру, архитектуру Парижа, Нью-Йорка, или творчество Гауди или Нимейера.

Идея Гесиода о предсуществовавшей более высокоразвитой культуре была впоследствии воспроизведена Платоном в его позднем диалоге «Государство», где Платон для целей пояснения использует приём, получивший в современном литературоведении название ремифологизация, то есть сочинение искусственного фантастического предания на манер древнего устного предания для пояснения каких-либо своих идей. В частности, в этом диалоге Платон создаёт известное знаменитое предание о людях, прикованных лицом к стене пещеры и познающих мир только по теням вещей на стене. И там же он создаёт такой же по природе искусственный ещё более известный миф, отталкивающийся от концепции Гесиода, о существовавшем некогда древнем государстве Атлантида, которое скорее следовало бы искать в особенностях стиля аргументации Платона, чем там, где его пытаются найти. Особенно затрудняет критику этого искусственного мифа то, что Платон для убедительности ссылается на явно недоступное для проверки уже современниками, привыкшими доверять преданию, хотя и начавшими понемногу критиковать его, египетское предание. Впрочем, фантазировать – не преступление, и искать Атлантиду в реальности, даже если её и не было, не возбраняется.

Ссылка на древность предания, как довод в его убедительности, оказалась настолько живучей, что во второй половине 18-го века на фоне возрастающего интереса к древним культурам и фольклору она получает новый импульс. Так ссылку на то, что его концепция является древнейшим взглядом на проблему, для усиления авторитетности, можно найти, например, у Лессинга[3]. Интересна сама причина такого пристального внимания к древности и фольклору. Возможной причиной такого интереса была реакция на возрастающий в послекартезианскую эпоху интерес к естествознанию и систематической спекулятивной философии. Почти бесконтрольно умозрительное, с огромным количеством ошибок естественнонаучное и философское теоретизирование как компенсации требовало осмысления ранее существовавших, но не замечаемых интеллектуалами проявлений и идеологии обыденной жизни, от которой они поначалу пытались бежать в так называемое «абстрактное» знание, которое мы уже немного анализировали. Но в результате пришлось бежать в древнее предание и культуру и в местный фольклор от выхолощенных схем позднего классицизма. Рафинированные продукты, если верить рекламе, несомненно, лучше, но организм почему-то предпочитает естественную пищу, хотя где её теперь найдёшь.

Там же у Лессинга можно найти и предположение, что концепцию метемпсихоза, кругообращения душ после смерти исповедовали до Пифагора и Платона уже египтяне, персы и халдеи. Хорошо ещё, что Лессинг не ссылается на орфиков, у которых якобы Пифагор по утверждению самого Пифагора, заимствовал свою концепцию. Это, конечно, вопрос дискуссий, не сочинил ли Пифагор эту концепцию сам, для авторитетности ссылаясь на предание об Орфее, или не заимствовал ли он её у индусов, к вопросу о происхождении её там нам придётся ещё вернуться в соответствующем месте. Во всяком случае, по наследию, приписываемому орфической традиции представление о круговороте душ усмотреть невозможно. Там присутствует только предание о нисхождении Орфея в преисподнюю и благополучном, правда без Эвридики, возвращении назад. Нечто подобное совершил и Одиссей в известной поэме, названной по его имени. Но это называется не метемпсихозом, а по-другому.

Что касается представлений о круговороте душ после смерти в ещё более древних культурах, на которые ссылается Лессинг, то следует обратить внимание, что предположения Лессинга высказаны в период, когда языки этих культур были полностью забыты, и содержание текстов было для Лессинга недоступно. Именно благодаря усиливающемуся интересу к этим культурам особенно после возникновения в конце 18-го века романтизма в начале 19-го века благодаря упорным усилиям и счастливым случайностям древнеегипетская иероглифика и клинопись Междуречья были дешифрованы.

С этой поры и началось интенсивное исследование обнаруживаемых текстов, их перевод на современные языки, их осмысление, критика и изучение в соответствующих университетских курсах. Ничего подобного в этих текстах не обнаружено и не предполагается в этих культурах, если судить по содержанию текстов. Как раз это содержание и представляет подлинный интерес. Гипотеза о существовании в этих культурах концепции круговорота душ не подтвердилась. Для этого эти тексты достаточно внимательно прочитать. Уместно как раз поставить вопрос о том, а когда собственно возникла даже не концепция круговорота душ, а необходимая для неё, как основа, представленная в древних культурах концепция посмертной жизни, которая, возможно, сама проходила какие-то этапы, если судить по её сложности. Концепция предполагающая посмертную жизнь где-то, в различных культурах это различные места, то ли образа тела, остающегося в памяти живущих, то ли чего-то ещё, вроде нашей памяти об этом теле, которым, как и иными психологическими атрибутами, должно было обладать и умершее тело.

Но эзотерики как раз и не хотят читать те реальные тексты, которые до нас всё же дошли, несмотря на все сомнения и яростное отрицание их гиперкритикой. Чаще всего это просто агрессивное нежелание с ними знакомиться. Хотя иногда это не выдерживающая серьёзной историко-филологической критики интерпретация текстов и иных объектов культуры, как в проанализированной выше ситуации с Лессингом, на которого, между прочим, ссылаются или от которого отталкиваются, когда пытаются осмыслить корни концепции круговорота душ. Эзотериков греет предположение о существовании иной «тайной» и поэтому не дошедшей до нас культуры и соответствующих текстов «тайных», доступных только для круга посвящённых учений. Единственные тексты, которые они признают, это современные тексты самих эзотериков о наличии таких учений, следов которых обнаружить невозможно, так как они тайные. И только сами эзотерики имеют право догадываться о содержании этих текстов, рассуждать об их тайном содержании, делать из этого далеко идущие выводы, в том числе и предполагая современный всемирный заговор.

К сожалению, заговоры время от времени в жизни случаются, и тайные ложи часто не без криминальной составляющей тоже появляются. Но это дело не философии, а спецслужб, в случае, если нечто подобное носит криминальный характер и действительно имеет место. К сожалению как раз у спецслужб, если контроль общества за ними ослабевает, в связи с особенностями их работы и имеется наибольшая возможность подобное устраивать, особенно если такова политическая установка власти в обществах, не предполагающих сколько-нибудь полноценного контроля общества за институтом власти. В случае, если ничего подобного места не имеет, то это вопрос больше медицинский и психотерапевтический. Как исследователи мы не имеем права выходить за пределы здорового рассудка и хоть как-то проверяемых гипотез.

 

И если на эзотерике мы остановим анализ проблем, в которых трудно диагностировать, с чем мы имеем дело, с отсутствием современного здорового сознания, способного полноценно критически анализировать, или с хорошо завуалированным мошенничеством, то, к сожалению, на этом специфические проблемы исторического исследования не заканчиваются. Я попробую здесь лишь обозначить эти проблемы. Я не думаю, что большинство из них удастся разрешить в ближайшем будущем, исходя из того, как я оцениваю свою эрудицию в этом вопросе и эрудицию тех оппонентов, с которыми мне приходилось иметь дело. Я могу только однозначно для себя сказать, что та теория познания в различных вариантах, с которой я, в той мере, в какой я являюсь специалистом, знаком, не способна принципиально на эти вопросы ответить. Я не буду мучить читателей анализом этого, но готов какие-то конкретные подходы в случае необходимости впоследствии обсудить. А та теория познания, которая может возникнуть из высказываемых здесь идей, если и возникнет, на что я надеюсь, то будет признана очень нескоро.

Что это за проблемы. Во-первых, как я уже отмечал в начале этого раздела, история не существует без хронологического упорядочения того, что мы осмысляем как события. И это на самом деле синкретическая проблема. С одной стороны, это непростая синкретическая проблема самой хронологизации с множеством дополнительных проблем. Но, во-вторых, это и проблема событийности. Не только исторические этапы, которые мы выделяем в результате огромной теоретической работы по интерпретации культуры, но и сами культурно-исторические события нужно сначала кому-то выделить из массива происходящего, чтобы оценить, как значимые, и зафиксировать, а затем опять же впоследствии кому-то необходимо выделить из массива зафиксированного то, что собственно и было существенным. Естественно, что ни теория познания классического типа, ни то смутное и путанное, что выросло из так называемого герменевтического подхода, ясно разъяснить, что происходит в этом процессе, не могут.

И вот тут-то как раз и нужно разобраться, что собственно нам нужно для исследования подобных процессов. Разъяснения ли нам нужны, как протекает наш историко-познавательный процесс, или нам нужны установки, разъяснения, на что нам в этом процессе ориентироваться для успешного разрешения стоящих перед нами задач. Одна из таких установок, это осознание, что летописец или автор какого-либо иного источника, например личного письма или хозяйственного документа, как участник событий или состояний выражает нечто для него значимое. Именно осмыслить это значимое и пытается историк. И если мы впоследствии хотим построить какую-то новую теорию познания, которая могла бы нас хотя бы предварительно как-то ориентировать, то нам как раз и нужно понять, каким образом формируется не внешний образ реальности и представления о ней, хотя это тоже интересная проблема. Нам необходимо понять, как формируется и функционирует система выделения и ориентировки на значимое.

Последовательность, порядок событий, а не только само случившееся и является с какого-то момента тем, что значимо для исследователя события, которого это событие затронуло. Неважно криминальное ли это расследование, историческое исследование или что-либо ещё. Достаточно сложную последовательность действий можно выдрессировать и у животного. А некоторые последовательности они могут понять, наблюдая за тем, как действие выполняют другие, и даже случайно самостоятельно открыть. Но для последовательной фиксации событий необходима письменность и последовательный счёт, без которого невозможен последовательный отсчёт интервалов времени. И письменность, и счёт возникают, как мы понимаем сейчас, только с эпохой цивилизации. А способность предполагать и усматривать связь между зафиксированными в летописях событиями предполагает представление о не воспринимаемой, но существующей связи событий, что возникает только после появления буддизма с его отказом от привязки к воспринимаемой реальности.

Между прочим, и для возникновения логического учения также необходимо представление о не воспринимаемой связи высказываемого. Также как и для представления о причинно-следственных отношениях в неживой природе необходимо представление о не воспринимаемой связи явлений. Вопрос стоит не об овладении некоторыми закономерностями реальности, это могут и примитивные существа, а именно об осмыслении оформленной речью связи явлений. Уже даже эти детали заставляют задуматься о том, что интеллектуальные возможности людей при общей равной изначальной природной способности к интеллектуальным процедурам проходили какие-то этапы и были ограничены наличным культурно-историческим инструментарием. И соответственно и сам уровень исторического исследования, уровень осмысления и интерпретации текстов и иного наследия также проходит какие-то этапы, почему и нельзя так безоговорочно доверять старым комментариям и гипотезам.

Можно также сказать, что и то, что сейчас я пишу, а вы, когда сумели добраться до этого текста, читаете, также результат ограниченный историческим инструментарием. Можно из этого сделать противоположные выводы. Что это не надо читать, так как это исторически ограниченный взгляд. Но тогда уж будьте последовательны и ничего не читайте, ни во что не вникайте, ничего не слушайте и не познавайте. И вообще ничего не создавайте и не делайте. И не утверждайте тоже. Всё равно ведь всё устареет. Также как и предположение, что всё устареет. Или всё-таки понимая, что излагаемое мною – это ограниченный взгляд, посмотрите, не расширяет ли он ваши возможности за пределы той ограниченности, в которой вы пребывали ранее.

 

24.01.05.