Досознание. Психологический тип ориентировки.

Культура Homo habilis. Олдувай.

 

 

Предварительные замечания.

 

 

Как складывалась сама реальность и появилась и развивалась жизнь – это не вопрос данной работы. То, что я мог чисто спекулятивно сформулировать, я уже в основном сделал в предисловии, к которому могу отослать ещё раз, если содержание сказанного там позабылось, так как нам всё же это понадобится. То, что оно могло позабыться – неудивительно, учитывая насыщенность анализируемых проблем. Я сам постоянно ловлю себя на том, что теряю высказанное из виду, с чем и связаны постоянные возвращения ради цельности модели и удобства её осмысления критикой. В предыдущих вариантах работы я старался не повторяться, но и прочесть их смогли лишь немногие.

В отношении проблемы возникновения и генезиса реальности могу лишь добавить к уже сказанному следующее. Что одной из целей этой работы является желание на новом уровне объяснений продемонстрировать далеко не новую мысль, что наше понимание реальности во многом зависит от уровня тех внутренних ментальных средств и методологических подходов, которые мы применяем для осмысления. Ментальные средства и методологический подход – это, по-моему, практически почти одно и то же, хотя словосочетание «методологический подход» более понятно философам со стандартным университетским образованием. Я бы предпочёл первый термин.

Средства решения и не только внешние есть у всего живого, наделённого способностью реагировать на значимую ситуацию. Методологический подход надо сначала сформулировать; сомнительно, что этот термин применим к способу решения приспособительных задач одноклеточными, хотя их внутренние механизмы, обеспечивающие решение, называть ментальными также не вполне удобно. Но даже сформулированный в явном виде методологический подход мало кому понятен. Если вы даже понимаете, что такое методология, многим ли вам удалось это объяснить. Что такое ментальные средства и уровень решаемых задач, присущие даже тем, кто не способен в это вникнуть, тоже поначалу мало понятно. Но есть всё же надежда изложить это.

Возвращаться к рассмотрению более ранних состояний развития реальности придётся не потому, что мы будем её постигать, это дело приспособительной практики и выросших для решения её нужд отраслей исследовательской деятельности. А потому, что нас кроме всего прочего будет интересовать гносеогенез, возникновение и эволюция внутренних ментальных средств решения задач приспособительного характера, тех средств, которые и приводят к появлению знаний о реальности. Каким образом эти средства появляются, какие преимущества они дают, каким образом с помощью новых средств изменяется ориентировка существ ими владеющих в окружающей реальности и в самих себе, как с помощью этих средств изменяется вся приспособительная инфраструктура: социум, технология и прочее. Конечно, исследовать мы будем то, что хоть как-то поддаётся анализу и изложению.

 

Запретить предполагать способность к познанию, субъективные и даже дискурсивные характеристики у неживой природы – нельзя. Заниматься специально критикой подобных взглядов занятие неблагодарное. Такая критика в отношении каждого из возможных подходов более уместна в курсе истории философии. Интересующимся могу историей философии и посоветовать заняться. Эти представления настолько воодушевляющие, что они, вполне обосновано, используются в художественной практике. Но если вы считаете, несмотря на их недостатки, демонстрируемые в школьном для философов курсе истории философии, что они и есть самые правильные, то попробуйте с их помощью построить сколько-нибудь последовательную модель и предоставьте её открытой критике. Тогда мы эту модель и обсудим.

Что касается излагаемой здесь модели, то предполагать у свободы параметры познающего субъекта, значит, предполагать, что она суть что-то, кроме случайности. А в таком случае мы с чёрного хода притащим опять идею об изначально существующем порядке, закономерности, так как, если мы имеем дело с чем-то, то это что-то должно быть как-то организовано. Даже если это и точка. Для того чтобы быть точкой, необходимо ещё что-то, где наше нечто будет точкой. Если нечто никак не организовано, то оно не нечто, а ничто в отношении его хоть какой-либо предметности и упорядоченности. Не от этой ли изначальной, но пока не познанной упорядоченности мы убегали? Может ли это ничто при этом ещё и познавать, если мы не предполагаем его чем-то? Да и наш личный и исторический приспособительный опыт взаимодействия с тем, что мы называем неживой природой, склоняет нас отказаться от её одушевления.[1]

Другое дело, что мы не можем представить себе хоть как-то предметно это существующее изначальное ничто, если уж мы приписали ему атрибут существования. Но представление предполагает свою гомоморфность чему-либо. Представлять может только мыслящее существо, пытающееся найти аналогии с воспринимаемой знакомой по опыту реальностью, что характерно для уже упоминавшегося традиционного сознания, анализом которого мы в соответствующем месте займёмся. Мы же здесь выстраиваем модель, в которой мы опираемся не на представления, а используем их лишь от случая к случаю, как иллюстрации для прояснения проблем апелляцией к личному опыту. Куда опасней, как видится, логическая неувязка. Может ли ничто существовать? Ведь утверждение о ничто предполагает его отсутствие.

Если мы остаёмся в рамках субстанциального подхода, мы никогда не выпутаемся из этого тупика. Но ведь и сам субстанциальный подход – это порождение как раз традиционного типа сознания, пытающегося держаться хоть каких-то предметных представлений. А субстанциальные, предметные ассоциации в теории – это рецидив традиционного сознания в философской модели. Я не вижу возможности выбраться из этого тупика, не отказавшись от субстанциальных привязок, способных похоронить всё и вся. Кант, чувствовавший эту проблему, а на самом деле она была хорошо известна уже буддистам, отказался обсуждать статус исходной реальности, назвав эту реальность непознаваемой. Эта уловка была ничем не лучше уловки буддистов, утверждавших, что подлинной реальностью является абсолютная пустота, являющаяся отрицанием полного ничто. Понимайте, как хотите.

К несчастью, мы не можем отказаться от обсуждения этой исходной реальности, как предлагал Кант и отталкивающиеся от него авторы. Отказываясь делать это, мы только накапливаем проблемы в осмыслении современного естествознания, которое более-менее продуктивно строит естественнонаучные модели этой реальности, не задумываясь о своей гносеогенетической зависимости от буддийских гипотез. Та теология, выросшая из этих гипотез, как это ни трудно кое-кому признать, с которой мы в настоящее время имеем дело, хотя и имеет, по моему убеждению, прямое отношение к появлению теоретического естествознания, уже давно не способна ответить на вопросы, возникшие там. То, что я предложил в этом вопросе, возможно, тоже уловка. Я напомню её.

Мы в результате критики отвергли допущение об изначальной законосообразности реальности и в противовес этому убедились, что мы можем предположить генезис реальности из предположения об изначальной свободе. Именно представление о свободе, как мы её способны осмыслить, а не ничто мы и положили в основание строящейся модели. Представить свободу, как нечто, что-то хоть как-то материальное или предметное невозможно. Сказать, что свободы нет, тоже невозможно. Надеюсь, что хоть эти рассуждения из предисловия у вас в памяти остались. Под свободой понималось там не некоторое субстанциальное нечто, а лишь нами осмысляемая гипотеза, предполагаемая спекулятивно природа не воспринимаемой исходной реальности, у которой и нет иных фундаментальных признаков, атрибутов кроме свободы и существования, если излагать это в традиционных философских терминах, как к этому привыкли специалисты. А иные и тоже отнюдь не материальные характеристики появляются у неё, как подсказывают нам наши рассуждения, опирающиеся на опыт осмысления накопленного, так как не появиться не могут, если мы приняли наши допущения.

Что она сама по себе, мы, конечно, сказать об исходной реальности не можем. Мы только можем на нашем уровне сознания выдвигать предположения, встраивать их в целостные модели и смотреть, работоспособны ли они. Откуда берётся у нас право и практика обсуждения спекулятивной природы – это вопрос самостоятельный, как и вопрос, возможно ли вообще выстроить спекулятивную модель без проблем логического характера. На последний вопрос ответ хорошо известен. И к этому ответу, так как к нему необходимо кое-что добавить, и к первому вопросу придётся ещё вернуться. Пока что могу предварительно сказать, что в отношении природы спекулятивного обсуждения придётся также рассматривать его эволюцию.[2]

Поэтому если то, что я предлагаю, и уловка, то также как и уловки буддистов и Канта, то это способ выбора направления сознательного движения при построении теоретических моделей. Такое направление предлагается выбрать в ситуации почти полной дезориентации при нежелании выполнять кажущиеся не вполне убедительными программы непродуктивного поведения, настойчиво навязываемые окружающими, придерживающимися архаичных представлений. Это ещё одна очередная попытка понять, что в этих представлениях на самом деле продуктивно, а что является архаикой, непростительно затрудняющей нашу и так нелёгкую жизнь. Как я уже обращал внимание, именно этот конфликт и является, по-видимому, важнейшим стимулом исследовательской деятельности в гуманитарной области, что для меня вполне осознано. Окажется ли новый подход продуктивным – это вопрос времени. Но посмотреть, как с помощью этого подхода упорядочивается историко-культурный материал можно уже сейчас, чем мы и занимаемся.

 

В любом случае, если вы понимаете, что неживая природа не мыслит и не обладает знаковой дискурсивной природой, которую мы могли бы читать в её проявлениях как книгу или незримым мистическим третьим оком в её непроницаемых для непосвящённых глубинах, то попробуем продвинуться дальше. В принципе и неживая природы и живая могут по уровню развития войти в ту область, которую мы назвали досознанием. Но в узком смысле мы будем здесь называть так психологический уровень ориентации, возникший и существовавший до появления приёмов решения приспособительных задач, которые появляются частично в антропогенезе, а частично только с появлением человека, да и то не сразу, а в процессе исторического развития его приспособительных средств. Но появляющееся сознание в его различных по уровню развития формах надстраивается именно над механизмами досознания, и поэтому так или иначе эти механизмы участвуют в процессах решения нами задач нашего существования в окружающем нас мире. А также, будучи необходимой составляющей нашего собственно человеческого существования, оказываются представленными и в нашем внутреннем плане.

Попробуем теперь рассмотреть очень непростую проблему. Если исходная реальность такова, как мы её предположили, и обладает вероятностной природой, ибо какой иной природой может обладать продукт самоограничения свободы. И это совпадает с тем, как эту природу представляет современная физика, отталкивающаяся от установок квантовой механики. То при таком подходе, даже притом что самоограничения приведут к росту тех или иных тенденций, стабильность возникнувшего будет относительной. Само по себе это не противоречит той лишь относительной стабильности, которую известная  нам природа и демонстрирует. Дело лишь в том, какой временной интервал существования тех или иных природных форм мы рассматриваем.

Но сама возможность хронологической оценки, впрочем, как и пространственной, предполагает наличие хоть сколько-нибудь определённых, стабильных точек отсчёта. И именно определённость точек отсчёта вступает в противоречие с представлением о свободной, вероятностной, случайной, а значит и не имеющей жёсткой определённости исходной глубинной реальности. Та определённость, которую мы можем предположить  в рамках закона больших чисел, с какой бы высокой вероятностью не предполагалась, не может являться основанием точек отсчёта из-за возможности её разрушения в связи с отличной от нуля вероятности такового. А отсутствие точек отсчёта ведёт к невозможности получения какого-либо сколько-нибудь определённого опыта ориентировки в реальности.

Живая эволюционирующая природа, встроенная в неживую основу и существующая в ней и благодаря этой неживой природе за счёт каких-то пока неисследованных нами толком особенностей её организации, привносит, конечно, за счёт своей большей упорядоченности иной уровень порядка и стабильности в реальность в целом. Или хотя бы в какие-то её фрагменты и ракурсы. Но привнести в реальность точку или точки отсчёта она не может. Она может привнести только тенденцию роста негэнтропии. Она может также учитывать и учитывает особенности тенденций и организации неживой реальности, благодаря чему она собственно и существует. Но что и как она учитывает, это вопрос, который для своего решения требует ещё многого, чего в наличие нет.

Остаётся предположить, что определённую точку отсчёта, необходимую для ориентировки субъекта в реальности, в реальность привносит сам субъект. Правда тут же возникает вопрос, будет ли она в таком случае хоть сколько-нибудь объективной, и если это возможно, а наша приспособительная практика на этом и стоит, то почему и в какой степени. Последнее замечание вполне уместно, учитывая, что время от времени эта определённость терпит хорошо известный историкам науки крах. И не отсюда ли возникает некоторая не безусловность наших знаний, невозможных без точек отсчёта и их определённости? И откуда берётся, в том числе, и законодательно закреплённая доверчивость к не безусловным точкам отсчёта и измерениям, отказ от которых грозит разрушить наши выработанные веками технологии?

Как странно ни выглядело бы поначалу наше исходное предположение, а на самом деле у этого предположения есть прецеденты, его следует проанализировать. Во-первых, следует обратить внимание на то, что речь здесь идёт о психологическом субъекте, под представление о котором может подойти любой организм, у которого мы предполагаем способность самостоятельной ориентации в реальности, а не то, что традиционно предполагается под субъектом в философии, и что правильнее было бы назвать философствующим субъектом. В последней роли может выступать, из всего, что мы пока знаем, только наделённый полноценной речью и развитым сознанием человек.

Во-вторых, так как подобного типа субъекты ориентировки в первую очередь являются индивидами, речь необходимо вести не о всеобщей системе отсчёта, порождающей пространство, время и всё остальное. Общей для нас является реальность, в которой мы находимся и частью которой являемся сами. Речь идёт только о способности механизмов конкретного субъекта ориентировки создавать какую-нибудь точку отсчёта как элемент своего собственного внутреннего поля ориентировки для решения актуальной приспособительной задачи. Соответственно таких точек отсчёта будет не меньше, чем субъектов ориентировки. А у отдельного субъекта таких неупорядоченных точек отсчёта будет примерно столько же, сколько задач он перерешал. Не берусь сказать точнее. И это всё только усугубляет проблему.

При этом некоторые свойства того, что мы осмысляем как время, например его необратимость, в рамках излагаемой модели существуют как фундаментальные свойства самой пусть и статистической реальности и имеют место быть и до появления субъектов ориентировки. И мы при этом рассматриваем происходящее как последовательность событий, раз уж мы, как философствующие субъекты, привыкли рассматривать происходящие в представлении о хронологической шкале, которая должна ещё как-то сформироваться в истории человечества. А сейчас мы совершаем шаги, которые, как я надеюсь, позволят нам приблизиться к пониманию, откуда эти наши представления о том же времени, позволяющие нам ориентироваться в окружающем мире и строить теоретические философские и научные модели, могли бы взяться.

Хочу ещё раз обратить внимание, что в отличие от концепции трансцендентального времени Канта и в ещё большей степени концепции субъективного времени, идущей от Бергсона, подобный подход не пытается полностью представить время, как проекцию трансцендентального или психологического субъекта на реальность. Такие подходы приводят к давно известным непреодолимым трудностям, из-за чего всерьёз практики их не воспринимают. Но то, что они не сошли с дистанции философского осмысления, связано с убедительностью некоторых примеров в них изложенных и с теми проблемами, которые накопились в концепциях объективного времени, как в субстанциальной, так и в реляционной. Та концепция времени, которая строится здесь, является развитием другого подхода Канта, а именно пусть и не всегда удачно реализованной его попытки показать, что в наших представлениях и знаниях о мире получено от самой внешней реальности, а что привнесено нашими механизмами осмысления, которые отнюдь не совсем произвольны.

 

 

Теоретические проблемы существования и особенностей досознания.

 

 

Попробуем понять, как способность решать задачи может реализоваться у одноклеточных, которые в наших представлениях о макромире являются пусть и микроскопическими, но всё же наглядно воспринимаемыми телами, имеющими размеры и какую-то организацию, хоть для этого и необходимо применять увеличительную технику. Приходится признать, что спроецировать внешнюю точку отсчёта, как мы её себе представляем, которую мы у них, как у субъектов предположили, вовне они не могут. Им просто нечем это сделать. Ни создать специальную пространственно-временную точку отсчёта, ни отправить её во внешнюю реальность. У них есть механизмы гомеостаза. В том числе и у растений. Они проживают какие-то состояния. Но воспринимать и мыслить, как мы, они не могут, чтобы хоть мысленно эту точку где-нибудь представить. Но если они являются с нашей точки зрения перемещающимися, то они должны иметь ещё кое-что. Как минимум механизмы управления перемещением, если это не чисто физико-химический процесс.

Итак, происходит то, что, мы воспринимаем как перемещение[3] и привыкли называть перемещением, но о чём можно рассуждать и как об изменении статуса в отношении пока ещё не вполне осмысляемого массива фундаментальной реальности. Каковы же реальные механизмы управления перемещением – это вопрос конкретных исследований. Частично, конечно, мы об этих механизмах уже достаточно много знаем. Но есть одна деталь, на которую немногие обращают внимание. Если это жёстко детерминированный в своей основе механизм, речь идёт не о сложившихся эволюционно закреплённых типичных реакциях организма, а о том, что их обеспечивает, то мы получим не организм, а компьютер со всеми теми проблемами, которые мы обсуждали в предисловии. Такой организм не сможет, в первую очередь, ориентироваться в среде. Он не сможет, к примеру, отыскивать пищу, не зная изначально, не только где эта пища находится, но и куда эта пища может сама убежать, какой она окажется и какой стороной она к нему обратится. Очень плохо, если зубами или копытами.[4]

К предположению о том, что центром, организующим и координирующим деятельность психологического субъекта, является механизм непредсказуемого поиска, меня заставил прийти анализ деятельности актёра, который я изложил в упоминавшейся работе об интерпретации текста актёром. Так случилось, что как раз в это же время, когда я боролся внутри себя со спинозистскими идеями глубинной детерминированности окружающего нас мира, усвоенными ранее и внушенными мне системой образования в их непреложной правильности и ценности, мне в частной беседе о своих исследованиях поведал биолог Юлий Александрович Лабас. Разговор шёл почти в форме монолога с его стороны. Квинтэссенция нашей беседы изложена в его научных публикациях, которые можно отыскать, но очень трудно читать из-за насыщенности математическими выкладками и понятиями. Это считается обязательным для научной публикации, хотя чаще это только запутывает картину излагаемого, а иногда, к сожалению, прикрывает собой отсутствие чего-либо содержательного вообще. Но подобное замечание к данному случаю не относится, хотя читать, конечно, нелегко.

Я буду отталкиваться от той информации, которую я получил визави. Суть полученных им результатов сводилась к следующему. Он также пришёл к выводу, что в основе поведения живых существ лежат механизмы непредсказуемых действий. У пресноводной гидры этот механизм был обнаружен, исследован и описан. Наличие такого механизма предполагалось у всего сколько-нибудь перемещающегося от амёбы до млекопитающих и человека. Как раз исследованию поведения амёбы была посвящена большая часть нашей беседы. Как технически внутренними механизмами амёба организовывает свои поисковые действия, в то время было ещё не ясно, в отличие от исследованных и также тогда изложенных мне сведений о гидре. С тех пор я не следил за исследованиями в этой области и не в состоянии сказать, в каком состоянии они находятся. Может быть, и остановились. Но того, что я услышал, было достаточно, чтобы усилить излагаемый мною сейчас подход.

Внешние действия амёбы в подобной ситуации выглядят так. Сначала она совершает несколько неупорядоченных движений в различные с нашей точки зрения стороны. То, что амёбы движутся значительную часть своей жизни беспорядочно, было известно и ранее, но этому не придавали значения. Беспорядок смысла не имел. Ну не умеет двигаться упорядоченно, и всё. Но затем-то пусть и непоследовательно амёба перемещалась, если использовать наши привычные пространственные представления,  в часть капли с большим количеством пищи или меньшей концентрацией вредных для её существования веществ. Следовательно, беспорядочные первоначальные движения, да и в некотором отношении и дальнейшая некоторая неупорядоченность были не только результатом её неумения двигаться последовательно прямо, но и были необходимы ей для выбора дальнейшего направления движения, которое, в конечном счёте, осмысленно. Непредсказуемые метания амёбы заставляют её выявить особенности среды, с которой она соприкасается и которую за неимением дальнобойных рецепторов иным образом исследовать не может.

В любом случае предполагаемый нами или существующий там, где это продемонстрировали исследования, механизм координации поисково-приспособительной деятельности и будет сопоставлять внешнюю для него информацию, хотя информация может идти и от самого организма, полученную между предшествующим состоянием и тем, что произошло. Причём только ту информацию, которую он сам подвергает контролю. И в тех параметрах внешней и внутренней среды, за которыми он способен следить. Естественный отбор, согласны мы с его наличием или нет, должен сохранить популяцию таких особей, у которых результат поведения данных особей будет успешен. Что значит, что механизмы обработки информации у представителей этого вида способны решать адаптационные и вспомогательные задачи, и, в частности, уметь работать с различными параметрами, в том числе и биологически непосредственно нерелевантными, и, в частности, с параметром направления.

Собственно говоря, для осуществления непредсказуемого действия никакого специального механизма не надо. Если принять положения излагавшейся модели, то понятно, что существует достаточно много внешних и внутренних причин совершать непредсказуемые действия. Это вполне характерно и для неживой природы. Вспомните хотя бы, как полощется флаг на ветру. Проблема как раз в том, что механизм ориентировки сам должен в своём ядре обладать также непредсказуемостью, в какой момент он начнёт новый отсчёт. Иначе поведение данного организма будет, как бы сложно ни были организованы его реакции, рано или поздно просчитываемым другим механизмом ориентировки, и тогда данный тип организмов не жилец. Он или никого не сможет съесть или будет съеден или хотя бы поставлен в полную зависимость сам.

У пресноводной гидры, воспроизвожу это по памяти, психофизиологический механизм в своём координирующем ядре, которое и было эмпирически исследовано, содержит три генератора различных частот. Эти частоты суммируются ещё одним, назовём это устройством, которое посылает импульс к действию различным компонентам организма гидры в момент пика сложенных импульсов. Надеюсь, что вы со школьной скамьи помните процедуру сложения графиков синусоид. Пока ситуация стабильная, то генераторы работают на невысокой частоте. Но стоит в поле рецепторов гидры появиться жертве или опасности, то сигнал от рецепторов увеличивает частоту всех генераторов, пики суммированных частот появляются чаще и щупальца гидры двигаются активнее.

Механизмы управления конкретными действиями включают или выключают их по сигналу суммированного импульса в зависимости от дополнительных условий, которые сами по себе ни к каким управляемым действиям не приводят. То есть промежуток между пиками сложенных импульсов для ориентирующего механизма проходит как один момент. Сам пик импульса является для ориентирующего механизма ненаблюдаемым, как механизм запуска, прямого отношения к биологическим потребностям организма не имеющий и непосредственных действий не производящий. Собственно и весь ориентирующий механизм для самого организма практически не наблюдаем. Возможны лишь исключения, да и то, скорее, за физиологическим сопровождением процессов работы этого механизма.

Существенным для внешнего действия, реакции организма и осмысленным в этом отношении для внешнего наблюдателя окажется промежуток, отрезок между импульсами. Если речь идёт о сопоставлении изменений во внешней среде и во внутреннем состоянии организма, как они могут быть даны механизму ориентировки этого организма, то необходимо вести речь не об исследованных нами в нашей шкале времени изменениях в организме и среде, а о сопоставлении состояний в отрезках между пиками импульсов. И, естественно, в параметрах, контролируемых внутренними механизмами ориентировки. Поэтому для организма именно совокупное состояние того, что оказалось на отрезке между пиками импульсов, и будет точкой отсчёта.

 

Вернёмся опять к нашим представлениям о точке отсчёта и о направлении. Это наши представления, а не представления одноклеточного, так как ему нечем их не только проецировать вовне, но и представить. У него пока ещё нет того, что мы могли бы назвать внутренним планом. Есть только то, что мы можем оценить как последовательность реакций. Одноклеточное проживает какие-то состояния, отделяемые ведущими отсчёт механизмами ориентировки, которые мы воспринимаем как действия, реакции его организма. Эти действия мы рассматриваем как движения в трёхмерном пространстве и в определённые промежутки времени. Но для самого организма существует лишь потенциально бесконечная череда состояний и такая же потенциально бесконечная возможность реакций двигательного характера в таком же потенциально бесконечном количестве направлений, которые он лишь временно фиксирует, но никак не представляет.

Хотя, если говорить о типе реакций, то оно не бесконечно велико, а как раз наоборот вполне перечислимо. Перемещение, питание, уход в цисту и некоторые другие реакции в различных вариантах. Уже одноклеточные начинают обладать некоторым исходным набором врождённых приспособительных реакций, являющихся результатом их приспособительной эволюции из менее развитых форм организмов. И более того, как показывают современные исследования, и приобретённой в процессе индивидуальной жизни памятью. Существуют и эксперименты, это демонстрирующие (20,183-187), и представления о внутриклеточных механизмах, которые эту память осуществляют. Более того, такое понимание механизмов памяти заставляет пересмотреть старые теории памяти, отдававшие эту функцию всецело центральной нервной системе.

Появление рецепторов несколько дополняет эту картину. Собственно и поверхность амёбы или даже весь её организм можно рассмотреть как рецептор. Именно реакция той или иной с нашей точки зрения стороны этого организма, неважно выполняла ли поверхность этой стороны функцию рецепции или это результат реакции каких-то более глубоко залегающих его частей, и задаёт то или иное направление дальнейшего перемещения организма. Состояние внешней среды соотносится здесь однозначно, как мы воспринимаем, с направлением контакта с нею, пусть даже это осуществляется за счёт биохимических реакций. При этом в период, который мы осмыслили как точку отсчёта, в непродолжительном отрезке реагирования ради решения приспособительной задачи осуществляется единство рецепции, особенностей гомеостаза и двигательной активности.

При отсутствии внутреннего психологического плана это никак организмом одноклеточного не может быть представлено, и даже для нас, имеющих не только внутренний план, но и в той или иной степени развитый контроль этого плана, учитывая непродолжительность этого акта, составляет значительную трудность вообще уловить его. Но этот акт может быть как-то зафиксирован механизмами внутриклеточной памяти и относительно стабильным остаточным состоянием организма хотя бы на непродолжительное время и использован механизмами координации деятельности. И впоследствии, скорее всего, именно внутриклеточная память и оказывает существенное влияние при решении задач различного уровня и оценке истинности.

Если в основе механизмов нашего субъекта действительно лежат механизмы вроде тех, которые были обнаружены у гидры, то не так уж далеки от истины были буддисты, утверждавшие, что наше сознание, а вообще-то надо брать шире психика в целом – это идущие чередой акты работы ориентирующего механизма. Или как говорили буддисты метафорически – вспышки сознания или, уточню, психики. Если мы имеем дело с многоклеточным организмом, обладающим рецепцией и развитой системой контроля центральной нервной системой также и внутренних параметров организма и развитой суммированной скоординированной памятью, то информацию идущую извне вполне можно отделить от самоощущений организма и оформить как более или менее грубую картину полученной извне информации. Точнее поток огрублено воспринимаемых картин, неявно выделяемых идущими изнутри точками отсчёта. Или правильней оцениваемыми нами как точки отсчёта отрезками.

Таким образом, нам необходимо при осмыслении внешней реальности отделять результат наших спекулятивных предположений о её статусе, а в рамках излагаемой модели эта реальность, пусть и статистическая, однозначно есть, от той картинки, которая на переднем плане нашей психики, так или иначе, присутствует. Картинка эта является продуктом обработки некоторой части информации, идущей от реальности самой по себе. Картинка эта гомоморфна реальности, но не представляет собой всей реальности как таковой. Даже в отношении того фрагмента реальности, с которым восприятие вошло в контакт[5].

Сказанное не надо воспринимать, как попытку предложить вам от воспринимаемой картинки отказаться. Она ведь гомоморфна фрагменту реальности и снабжает нас пусть и нерелевантной биологически, но всё же информацией о состоянии воспринимаемого. Формирование наших знаний, опыта идёт, как и у других живых существ, и под влиянием воспринимаемого тоже. И апелляция к воспринимаемому также обоснованна. Но не безоговорочно. Не всё в этой картинке значимо.

Такое понимание разделения на фундаментальную реальность, передний план восприятия и механизмы субъекта в истории философии не новость. Это достаточно близко к кантовскому разделению на вещи сами по себе, явление и трансцендентальные формы познания. Хотя, я думаю, что специалисты отличия предлагаемой и кантовской теоретических конструкций обнаружат без труда, а неспециалистов я мучить погружением в дебри историко-философской критики, по крайней мере, пока без особой необходимости не буду, поскольку к этому ещё необходимо подготовить.

Проблема как раз в осмыслении статуса не воспринимаемой фундаментальной реальности, которую многие, не признают вовсе,  даже усвоив в рамках систематического специального образования сведения о ней, например, в курсе современной физики. Или представляют её в рамках разнообразных, не выдерживающих критики, концепций, как, например, в стандартных теологиях. А часто случается и то и другое вместе. И всё это уживается в одной голове, которая, как правило, этим не пользуется, кроме как для разговоров за чаем или в подобной необязательной обстановке, в которой тебя-то и призывают по всей строгости к ответу. Для демонстрации интеллектуального превосходства, на которое ты сам вообще-то и не претендовал, пока тебя не попытались завалить в кучу малу.

 

Но каким образом ориентация в направлениях, их привычная для нас размерность и воспринимаемое перемещение вообще появляются и теряют свою индивидуальную субъективную природу? В исходной фундаментальной реальности по всему размерности нет. Она свободна. Если вы считаете, что трёхмерность выводима из объективной реальности, продемонстрируйте это. Если вы считаете, что мир трёхмерен, и доказывает это привычная приспособительная практика, то и к гусю на Рождество и к салату Оливье к иным событиям тоже многие привыкли. И если бы даже все привыкли, то это говорит только о нашей общей солидарности, которая может быть вкусовой, которая принадлежит нам, как потребность в питьевой воде.

Если трёхмерность пространства или четырёхмерный пространственно-временной интервал или нечто ещё, что можно предложить взамен, имеют объективную природу, пусть и более сложную, чем мы способны пока что понять, попробуем поискать, где в рамках нашей модели могло бы найтись для этого место. Конечно, не в исходной свободной реальности, так как в ином случае это и было бы первичным изначальным порядком со всеми вытекающими отсюда следствиями, которые нам так не понравились и с которыми мы не согласились. Можно ли построить чисто теоретическую физико-математическую модель, которая бы показала, откуда они берутся из самоограничений свободы, я не знаю. Такую модель построить не могу и не представляю как. Сам бы хотел узнать, но испытываю сомнения в возможности этого в связи со сказанным о статистической природе фундаментальной реальности. Математики верят только доказательствам о невозможности доказать. Да и то не всегда. Пусть пробуют.

Я хочу обратить внимание, что речь идёт о безусловно определённых параметрах реальности, о пространстве и времени, которые мы привыкли воспринимать определёнными. Потому что если рассмотреть их, не предъявляя требования определённости, то рассуждения наши должны пойти по иному руслу. Время можно рассмотреть, например, как результат некоторого статистического ограничения. Процессы, происходящие в фундаментальной реальности, а мы вынуждены даже в наших спекулятивных рассуждениях о самоограничении свободы рассматривать происходящее с этой свободой как процесс, приводят, по-видимому, к некоторым взаимоограничениям, которые могут быть сопоставлены. В подобном сопоставлении для развитой реальности мы, как относительно внешние этому процессу сознательные наблюдатели, можем выделить относительно определённые объективные точки отсчёта. Кстати, что собственно делает нас внешними наблюдателями? Откуда берётся наша способность быть внешними наблюдателями и способность определённо судить о внешней нашему наблюдению природе, если мы часть этой статистической природы?

Именно в рамках подобных сопоставлений мы и можем использовать приборы под названием часы. И сами они на основе различных процессов дают лишь статистически приблизительное представление об измеряемом интервале процесса, и то, что они измеряют, является лишь статистически ограниченным интервалом процессов статистической природы. И что хуже всего по мере приближения к начальной точке самоограничения свободы при возвратном ретроспективном размышлении об этом мы вынуждены осознать, что уменьшается количественная сторона участвующих в процессе составляющих. А значит и исчезает хоть какая-нибудь относительная определённость для сопоставления, из-за стремящегося к бесконечности увеличения погрешности в измерении. Не это ли приводит к исчезновению представления о времени при углублении в процессы микромира и приближении к гипотетической точке возникновения реальности в теории большого взрыва?

Представление о пространственно-временной определённости в какую-либо вспомогательную теорию в промежутке между нашими спекулятивными построениями и физико-математическими теориями тоже пристроить некуда. В самих физико-математических моделях микромира, давно отказывающихся от пространственно-временных отношений, многое непоследовательно и не выдерживает критики. Более того, хоть физико-математические модели кроме всего прочего должны согласовываться с обобщённым эмпирическим опытом, они сами зависят от философско-теологических подходов, к которым можно отнести и излагаемую концепцию. Сращения между этими двумя типами подходов не произойдёт никогда из-за их различной природы. Физика интересуется внешней реальностью, философия – высказываниями о ней и не только о ней. Какое ещё может быть между этими двумя «между», да так, чтобы обоих касалось, ума не приложу. Если может только сам ум, но тогда уж точно божественной природы.

Есть ещё шанс, что искомая размерность может оказаться ограничением организации реальности при процессах генерирования макрообъектов. Но законы больших чисел зададут не однозначную, а лишь вероятностную размерность воспринимаемой реальности. Может ли подобную определённость создать наложение действий нескольких случайных источников, генерирующих объекты? Сомнительно в связи с изложенным о вероятностной природе результата. Хотя чем чёрт не шутит. То же можно сказать и о негэнтропии, связанной с появлением живого.

Это всё усиливает предположение, что не только определённые точки отсчёта, а вполне возможно и размерность воспринимаемого привносим мы, в основе своей бессознательно, так как воспринимать размерность воспринимаемой реальности по иному не можем.[6] А иначе как всё это объяснить? Наши механизмы ориентации по своему происхождению так осваивают поступающую извне информацию, и это универсально для способа организации ориентировки. Они настроены на оценку регистрируемых изменений условий. В том числе и на то пропускает нас среда в связи со своими физическими особенностями или нет, и вообще как она на нас реагирует, а затем распределяют информацию от рецепторов известным нам по самому результату образом.

Конечно, хотелось бы более подробно знать, каким образом работают механизмы ориентирования всех самостоятельно перемещающихся живых объектов. Скорее всего, существуют различные типы подобных механизмов. Но принцип работы у них всё же должен быть схожим. То, что в ядре таких ориентирующих систем, обеспечивающих работу всего комплекса психики, находится механизм непредсказуемых, в конечном счёте, действий, я уже демонстрировал и критикой противоположных представлений и ссылкой на эмпирические результаты. Но сами неупорядоченные, относительно зависимые от ситуации импульсы создать реакцию организма не могут.

 

Если мы пока не знаем, как эти механизмы реально работают, можно попробовать это домыслить. Более того, без подобных схоластических домыслов мы никогда не узнаем, как они работают реально, так как пока вопрос не поставлен, на что собственно отвечать. Не на вопрос же, где достать зелёный горошек. Так мы вообще никуда не сдвинемся и, что обидно, и горошек будет почему-то всё время исчезать, когда он позарез нужен. Или, что ещё хуже, исчезать будут возмущающиеся. А, как показывает историческая практика, и вообще задумывающиеся. Почему – это уже иной вопрос, связанный с особенностью некоторых форм организации государственной власти. Хотя в лесу со зверями я никому бы не советовал задумываться надолго о посторонних для выживания проблемах. Для занятий философией нужна специфическая обстановка.

Но если у вас есть возможность поразмышлять, давайте попробуем это сделать. По крайней мере, появится, что потом опровергать. Итак, неупорядоченные импульсы, которые и задают точки отсчёта и являются спусковым механизмом деятельности психики организма, саму деятельность не производят. Осуществление деятельности нуждается в промежуточном механизме, который бы выбрал нужную реакцию, нужное действие организма. Этот промежуточный механизм должен быть в наличие и у простейших одноклеточных, и поэтому ни о какой преднамеренности его использования не может быть и речи. Это должна быть автоматизированная система реагирования, способная самостоятельно выбирать, исходя из сложившейся ситуации, хотя бы глобальную направленность поведения живого существа, с тем, чтобы в дальнейшем уже можно было выбрать более определённые реакции для решения наличной задачи. Я специально беру простейшие организмы, потому что у развитых организмов в рамках их возможностей общие глобальные установки могут реализоваться столь многообразными способами, что это запутает картину.

Наличие задачи, на мой взгляд, является обязательным условием какой-либо деятельности. Если задачи нет, то и смысла у действий и реакций организма нет. При отсутствии какой-либо жизнеобеспечивающей задачи единственной причиной деятельности организма может быть только потребность к деятельности самой ориентирующей системы, раз уж она так устроена, что не работать у живого организма не может. Такую внешне выраженную деятельность в целом называют поисковой. И эту поисковую деятельность следует отличать от целенаправленного поиска. И хоть конкретные реакции в таком случае прямого приспособительного смысла иметь не будут, сама работа этих механизмов и случайно приобретённый в результате этой деятельности опыт приспособительным смыслом как раз обладать могут.

Но каков, хотя бы в общих чертах, механизм этой глобальной ориентации? Тут я вынужден опять вернуться к предположениям, высказанным ещё в работе по интерпретации художественного текста актёром. Предлагаемый там анализ текста показывает, что тексты разбиваются осмысленно на триады, за которыми по всему стоит направленность деятельности наших психологических механизмов ориентировки на познающее восприятие, восстановление внутреннего равновесия и на двигательную активность, которые и составляют важнейший смысл составляющих триады. При этом я не случайно использовал термин направленность не по отношению к пространственному перемещению, а к особенностям деятельности ориентирующего механизма.

Но сначала о природе этого механизма. У меня вызывает сомнение предположение, что для выполнения этих функций необходимы какие-то специальные морфологически выделяемые органы или органеллы. Хотя впоследствии в процессе развития и эволюции организмов подобные органы и возникают для выполнения специальных вспомогательных задач. Такие как средства восприятия, передвижения или механизмы иммунной системы. Подобного типа органеллы встречаются и у одноклеточных организмов, например, жгутики и иные средства перемещения. Но растительные организмы способны реагировать на изменения условий среды, восстанавливать себя и даже совершать некоторые движения, например, росянка, мимоза, подсолнух, без специальных органелл и какого-либо центрального управления этими функциями. Поэтому в первую очередь такое понимание направленности следует осмыслять как теоретическое, хотя анализ текста, на который я постоянно ссылаюсь, и некоторые другие данные подтверждают, что это предположение не беспочвенно, а за этим предположением стоят реальные осмысленные процессы. А для тех, кто этим анализом занимался кое-что и эмпирически известно.

По-видимому, и у простейших существ, наделённых механизмами ориентации – это тоже лишь функции жизнедеятельности, но уже определяющие доминанту работы всего психофизиологического механизма.  На что работа этого механизма может быть направлена изначально? На обеспечение захвата пищи, на восстановление нарушенного внутреннего равновесия, или в какой-то момент просто оказывается в состоянии установления информирующих организм связей с внешней средой под её воздействием. При этом внутри организма во внутриклеточной памяти создаётся поначалу отнюдь не гомоморфный внешней реальности след своего же собственного состояния в этот момент. Каким образом появляются подобные глобальные доминанты, какими механизмами они обеспечиваются в процессе эволюции, если вообще такие механизмы удастся обнаружить, это вопрос не чисто спекулятивный, и ответить на него я не готов.

С появлением рецепции и иных технических возможностей возникают более сложные взаимодействия основных доминант деятельности организма, вкрапление их функций в действия друг друга под контролем механизма ориентации, который собственно и выбирает исходя из ситуации, чем он сейчас будет занят. А затем ориентирующий механизм, поставив процесс на поток до времени решения задачи или до появления более важной задачи, будет усовершенствовать выполнение задачи за счёт контролируемых или автоматизированных реакций, вмешиваясь в проблемных ситуациях.

В таком случае и сам процесс рецепции будет происходить в различных условиях. Я обычно привожу пример с хирургической операцией. Хирург, действующий в операционном поле, видит то, что он делает, хотя и специфическим образом. Отвлекаясь на сами действия и рассматривая то, что он видит ради этих действий и поставленной цели. Студент медик, разглядывающий действия работающего хирурга с познавательной целью, видит это иначе, хотя и он может совершать какие-то действия, например, менять ракурс рассмотрения. Родственник оперируемого, если он оказался свидетелем, тоже будет видеть происходящее, но явно не в состоянии душевного равновесия, и действия его будут, скорее всего, связаны с манипуляцией носовым платком.

Но как бы сложен ни был организм, в основе его психофизиологической деятельности будет работать не воспринимаемая последовательность импульсов, отделяющих друг от друга акты ситуативного тождества рецепции, гомеостаза и активности. Со временем у развитой психики сама рецепция станет постоянным фоном любой деятельности в состоянии бодрствования и даже во сне будет так или иначе себя проявлять. При этом сама рецепция тоже должна каким-то образом быть включённой в эти несовпадающие функционально направленности жизнеобеспечивающей триады.

Я ещё раз хочу обратить внимание на то, что рецепция сама по себе не является непосредственной биологической задачей. Восприятие света и фотосинтез – это не одно и тоже. Перемещение само по себе, в отличие от побега от опасности, также не является непосредственной биологической задачей, как и ориентация в пространстве, и выполняет вспомогательную роль. Раз уж зрительной рецепции столь особое место традиционно отводится в философском осмыслении, остановим внимание на ней.

Само построение зрительной картинки, является вспомогательной, а отнюдь не базовой процедурой. Для того, чтобы картинка была построена, необходимо сначала выбрать, что из неизвестно сколько мерного и как в действительности организованного массива статистически определённой фундаментальной реальности будет отобрано для рецепции и в каком диапазоне воздействия со стороны реальности. Здесь работает естественный отбор. И сам способ организации воспринимаемой картинки как трёхмерной может быть является результатом ограниченных технических возможностей нашего психофизиологического аппарата ориентирования в куда более многомерном информационном поле. Тем более что даже то, что мы знаем об этом информационном поле, говорит о его большей информационной полноте. А также и о его возможной, во всяком случае, используемой при расчётах, большей размерности.

Правда, мы видим орган зрительного восприятия или одноклеточное существо также как трёхмерный объект. Но как иначе в таком случае мы можем его видеть, если остальное для нас недоступно? Кстати видим мы его сначала просто где-то и как-то и к нашему представлению о его трёхмерности ещё изрядно примешивается то, что мы его разглядываем, а, будучи искушёнными в науках, ещё так и осмысляем. Проблему геометрических представлений я пока вообще трогать не хочу, раз уж мы говорим о досознании или его представительстве в нашем сознании, как мы его здесь рассматриваем.

Но попробуем вернуться к представлению о направлении. В какой-то момент изложения я стал его использовать не как представление, связанное с пространственными характеристиками, а как представление о глобальных особенностях приспособительной деятельности. Несмотря на то, что мы воспринимаем амёбу трёхмерной и её перемещение осмысляем как направленное в трёхмерном пространстве, сомнительно, чтобы для самой амёбы существовало что-нибудь подобное нашим представлениям.[7]

В какой-то момент амёба мечется, исследуя окружающую среду. В какой-то момент перемещается, решая этим приспособительную задачу. А в какой-то момент занимается то ли перевариванием того, что обволокла, то ли в цисту уходит или выходит из неё. В общем, тем, что можно осмыслить как реализацию глобальной доминанты. И собственно само перемещение ею не осмысляется, как и его направление. Это, в первую очередь, реализация особенностей её доминанты. Эта особенность доминанты не осмысляется микроорганизмом тоже. Тем не менее, она нами достаточно основательно выделяется при осмыслении деятельности этого организма, хоть и не является столь зримой, как пространственное перемещение. Такая внутренняя направленность значима для приспособительной деятельности организма. И именно в рамках этой значимости приобретает значимость приспособительное перемещение организма, изменение его статуса в окружающем массиве фундаментальной реальности.

Вся предшествующая традиционная наука отталкивается, как и весь приспособительный опыт от исследования наблюдаемой реальности, именно так пытаясь понять глубинную ненаблюдаемую природу явлений. Отсюда и интерес к механизмам внешне обнаруживаемого поведения, к ориентировке в пространстве и так далее. Мы как-то мало обращаем внимание на то, что сама по себе пространственная ориентировка бессмысленна. Мы, так как вопрос толком не был поставлен, не обращали внимание на механизмы ориентировки на значимое для выживания. И вполне возможно даже механизмы того, что мы осмысляем как пространственное ориентирование, сама эта пространственная ориентировка, как она нам дана, скорее всего, возникли для решения задач приспособительного характера, так же, как и более поздний пространственный план ориентирования, включая ещё более поздние представления о ней самой

Возможно, найдётся кто-нибудь более храбрый, чем я, и, невзирая на возможные впоследствии выявленные огрехи рассуждений, просто заявит, что так оно и есть. Я бы остерёгся это делать по очень многим причинам. Во-первых, я, как автор, отслеживающий то, что я высказываю, чувствую некоторую неполноту и не полную последовательность высказанного в последних абзацах, что, учитывая сложность проблемы, за большой грех не считаю. Мне бы хотелось сначала увидеть замечания в отношении высказанного. Во-вторых, как я обращал внимание, эта неполнота высказанного является неполнотой также и эмпирической. Но получение эмпирических результатов – это работа специалистов совсем другого профиля. Результаты этой работы как раз и могут или похоронить предположение, кстати, не в ущерб всей модели, так как это достаточно частный вопрос, или как-то это предположение усилить. В-третьих, зная всю сложность этой проблемы, я бы поостерёгся вообще диктовать в этой области что-либо, имея основания предполагать, что произойдёт в этом случае. Я уверен, что как раз специалисты это-то хорошо понимают, зная хоть сколько-нибудь историю и подробности этого вопроса.

Собственно говоря, внешняя убедительность предположения и его хоть сколько-нибудь понятность, без которой оно не может быть убедительным, не могут заставить принять его в качестве научного положения. И даже экспериментальное подтверждение ещё не делает его таковым. Почти всегда есть возможность интерпретировать результат эксперимента в рамках иной концепции. Сложные физические теории, даже позволившие получить достаточно очевидные технически осуществлённые результаты, до сих пор пытаются перевести на язык обыденных предметных пространственно-временных представлений, хотя безуспешность таких попыток очевидна тем, кто с этими концепциями практически работал. Но, по крайней мере, им то эта непереводимость очевидна, если их не понуждают разными способами придумывать эрзац объяснения для окружающих.

По настоящему серьёзной защитой и способом, переводящим предположения в разряд необходимого и общезначимого знания, является использование результатов его логической и экспериментальной проверки в процессах приспособительной практики. Для физических концепций такой практикой является использование их представлений в технике. Да и то найдётся немало людей, не пожелавших соглашаться ни с этими концепциями, ни с полезностью полученных результатов. Много ли найдётся желающих заняться проверкой столь далёких, как им кажется, от приспособительной практики, да и от прикладной науки рассуждений о генезисе наших пространственно-временных представлений? Притом, что вопрос нашего восприятия и осмысления реальности с очевидностью связан с нашим приспособлением к ней. Вот уже более двухсот лет после основательной попытки Кантом в его трансцендентальной эстетике заострить внимание на этой проблеме не получено сколько-нибудь убедительных результатов ни за, ни против. Если не считать результатами обоснование в столь не убедительной для многих области, как особенности принятия решений. Но вопрос всё же остаётся.

 

В предыдущих рассуждениях мы исходили из анализа ориентировки и деятельности отдельного организма. Но как показывает наш собственный опыт и практика, а также наблюдение за коллективной деятельностью и коммуникацией других живых существ, в целом при всём разнобое наших представлений существует некоторая координация этих представления, в том числе и пространственных, без которых никакое взаимодействие и взаимопонимание не могли бы осуществиться. Определённость внутренней точки отсчёта сугубо индивидуальна. Индивидуален и опыт организма. Собственно и конкретный механизм ориентации у каждого организма, если обращать внимание только на то, что можно было бы назвать материальной его организацией, уникален. Общим является сам базовый принцип работы механизмов ориентации. Это всегда механизм, предполагающий непредсказуемость до определённого, конечно, предела реакции организма на различные стимулы. Иной способ организации этого механизма, как я уже пытался продемонстрировать, не способен решать задачи постоянно меняющегося и к тому же эволюционирующего мира.

Изменяет ли такое понимание особенностей ориентирующего механизма, как мы предположили, объяснение нашей ориентировки в воспринимаемой реальности? В целом можно сказать, что восприятие – это врождённый исторически сложившийся генетически наследуемый нами механизм, от чего я не отрекался, но своеобразно переосмыслил. Механизмы восприятия, знаем ли мы, как они устроены или нет, работают практически автоматически, оставляя ничтожную возможность на них влиять. Сами эти механизмы не наблюдаемы для самих себя. Поэтому за исключением особых ситуаций внешняя картина воспринимаемого нами мира не зависит от наших взглядов, как она получена. Тем более что независимо от наших взглядов мы в восприятии получаем гомоморфный слепок фрагмента реальности. В несколько большей степени по акцентуации воспринимаемое зависит от того, что мы благодаря нашей эрудиции и установкам хотим в ней выделить.

Другое дело, что акцентуация на том, что результат восприятия – это гомоморфный слепок, и на врождённости и недоступности для нас механизмов восприятия, парализует нашу возможность хоть как-то избежать представления о роковом детерминизме, обрекающем нас на беспомощность при решении приспособительных задач, о чём я уже говорил ранее. Такое представление обосновывает право на произвол в ситуациях, когда ещё бывает возможность найти неочевидное нетривиальное решение, или даже вспомнить известное решение, но не способное быть понятым человеком, выше необходимости привязанным к переднему плану восприятия. Наш анализ и должен позволить нам этого избежать. Иная проблема, что наша деловая коммуникация предполагает апелляцию к воспринимаемой реальности, акцентируя на ней внимание, так как подобная апелляция исторически выросла из координации взаимодействия по отношению к воспринимаемому плану. Как, впрочем, и наши индивидуальные действия, которые в той или иной степени формируются и выполняются, используя координацию с передним планом восприятия.

Мы не способны регистрировать общезначимо информацию без апелляции к воспринимаемому плану или его параметрам. Даже в ситуации философской дискуссии, где воспринимать часто кроме слов вообще нечего. К воспринимаемым словам и апеллируют. Непосредственно к собственной внутриклеточной памяти оппонента адресовать невозможно, хотя некоторые пытаются. Суггестивное понимание и влияние оставим пока в покое. С ними необходимо разбираться отдельно, когда с дискурсивно оформленными удастся разобраться. Процесс ориентации, который собственно и является процессом решения приспособительных задач, происходит самостоятельно и неявно своим чередом, а процесс регистрации воспринимаемого, идущий под контролем механизмов ориентации, идёт своим чередом где-то латентно, а где-то ещё и под управлением доминанты потребности или намерения. Но даже для одноклеточных фундаментальная реальность обрабатывается механизмом ориентации только в оказавшем влияние на рецепцию виде, пусть эта рецепция суть лишь глобальная биохимическая реакция на состояние внешней для постороннего наблюдателя среды. Притом, что рецепция для механизма ориентации, это не единственный влияющий на него параметр.

Недоучёт специфики работы ориентирующих механизмов может привести, например, к такой интерпретации. Анализ показывает, что гончая, преследующая зайца по пересечённой местности, притом, что заяц меняет постоянно направление бега, вынуждена всё время делать поправку на изменение ситуации. В целом она бежит по оптимальной для преследования линии, которая может быть описана дифференциальным уравнением 2-го порядка. Во всяком случае, решение этой задачи математиками и линия, вычисляемая ими с помощью уравнений, аналогичны линии эмпирического движения гончей. И если мы не понимаем особенностей психологического уровня решения задач, а отталкиваемся только от переднего плана нашего собственного наблюдения, а знание математики и представления о её применимости также являются феноменами переднего плана, оформленными словами, то получается, и я не раз слышал такие утверждения, что гончая решает дифференциальные уравнения 2-го порядка. Если такое утверждение рассматривать как метафору, я не вижу большого греха в такой формулировке. Но это утверждение формулировали при мне те, кто в своей профессиональной деятельности метафоры не употребляют. То, сколько сил и времени было ими потрачено на догадки, как гончая в привычных для математиков терминах дифференцирует и интегрирует, я опущу.

В любом случае задача погони, как и задача ухода от неё, психологическими механизмами решается. Как – это другой вопрос. Для объяснения работы механизмов ориентации при подобном процессе стоило бы обратить внимание на следующий момент. Мы можем, действуя традиционно, исходить из объективно присущей реальности трёхмерности пространства. В таком случае, для ориентации в пространстве в процессе погони должно происходить не только постоянное считывание данных зрительных рецепторов, обработка этих данных в режиме реального времени. Но необходима и передача результатов обработки двигательному центру, перераспределение обработанной информации двигательным центром, который вообще-то управляется не непосредственно пусть и обработанной зрительной информацией, а имеет иную природу. Хотим мы или нет, но нам необходимо объяснить, каким образом морфологически выделяемыми подсистемами нервной деятельности или её функциями, или для одноклеточных организмов подсистемами клетки, трёхмерность учитывается. При этом следует помнить, что двигательный центр это всё же не центр рецепции и своих рецепторов для ориентации в пространстве у него нет.

Между подсистемами восприятия и обеспечения движения лежит пропасть, наличие которой проанализировал на спекулятивном материале ещё Кант, хотя случайно замечена она была и словесно выделена, по крайней мере, уже Аристотелем. При наличии подобного осмысляемого разрыва необходимо предположить механизм их связи, в нашем случае кроме всего прочего координирующий деятельность этих подсистем в отношении трёхмерности пространства. Но тогда такой механизм учёта и использования трёхмерности должен быть. Как вы его себе представляете? И где?

Кроме того, ещё существует подсистема поддерживания гомеостаза организма, которую, пусть и по другому названную, заметили, выделили и проанализировали те же упоминавшиеся фигуры. И эта подсистема также не сводится по своим функциям к двум предыдущим. Для осмысления её функционирования нам вообще нет необходимости прибегать к рассмотрению проблем размерности реальности. Тем не менее, эта система должна быть сопряжена с двумя предыдущими, так как без неё деятельность этих двух теряет приспособительный смысл. А какой иной ещё вы можете для них придумать?

Но можно ту же задачу обеспечения ориентировки в процессе погони попытаться решить, предполагая, что именно сам способ работы ориентирующего механизма так обрабатывает наличную информацию, что мы трёхмерность обнаруживаем лишь тогда, когда осмысляем эту проблему впоследствии. Пусть и спорный вариант такой обработки я предложил ранее. Эта задача также непроста, но, возможно, не столь бесперспективна как предыдущая, кажущаяся более привычной. Опыт овладения сложными двигательными навыками, особенно предполагающими перемещение, показывает, что мы вообще-то овладеваем навыком, который только может быть проинтерпретирован как действие в трёхмерном пространстве. Как правило, при овладении подобными навыками и при их реализации нам не приходится пользоваться представлениями о трёхмерности. Если мы и пользуемся при этом пространственными ориентирами, то только как зрительными точками отсчёта, зрительными стимулами, не придавая значения гипотетической или реальной объективной размерности реальности.

В большинстве ситуаций, где используются пространственные представления, нам, как правило, вполне достаточно плоскостной картинки и дихотомических ориентиров: ближе – дальше, правее – левее, выше – ниже. Причём при усвоении навыка со сложной координацией действий в большинстве случаев удаётся разбить задачу на подзадачи, на чём основана дрессировка животных. Необходимость учитывать третье измерение возникает только при решении задач пространственного конструирования. Но в реальных ситуациях конструирования, например при постройке жилища, эта задача чаще всего замещается выполнением действий, рефлекторный механизм которых запускается, как стимулом, предшествующим состоянием строительных работ. Так, во всяком случае, выглядят действия насекомых, у которых наиболее развиты механизмы инстинктивного поведения и сооружения которых более правильны геометрически.

У позвоночных, у которых роль инстинктивного поведения минимальна, конструкция построек более беспорядочна, но сам принцип конструирования, по-видимому, остаётся тем же, а именно, следующие строительные действия отталкиваются как от стимула от предшествующего состояния строительных работ. Ситуация коренным образом изменяется, когда возникает необходимость решить задачу на свободное конструирование. Даже высшие приматы, решая прикладную задачу достать подвешенный к потолку банан, не в состоянии аккуратно составить кубы. Они после нескольких проб догадываются, что, составляя кубы, можно, в конце концов, дотянуться до лакомства, раз одной или двух коробок, поставленных друг на друга, не хватает. Но они раз за разом нагромождают эти постоянно сваливающиеся коробки, пытаясь достать добычу, рискуют жизнью, но не догадываются просто поставить коробки аккуратней. Учёт третьего измерения в творческой задаче появляется только в антропогенезе на первой же стадии у Homo erektus, у которых существует жильё с опорой на вертикальный столб и некоторые другие виды деятельности, косвенно заставляющие предполагать освоение ими задач подобного типа. У них же впервые появляется левая гоминидная извилина коры головного мозга, с которой связывают возможность ранней стадии развития речи. Не здесь ли лежит ключ?

Возвращаясь к проблеме погони, стоит также отметить, что наличие очага возбуждения в центральной нервной системе, доминанты, определяющей действие догоняющего или спасающегося, вполне позволяет осмыслить погоню, как цель. А так как эта цель в целом не бессмысленна и погоня осуществляется или с целью добыть пищу или с некоторой отсрочкой осуществления этого – угодить лидеру группы, хозяину, то вполне можно говорить и о намерении реализовать ту или иную потребность. Особенно наличие намерения заметно в поступках стайных хищников, в отсроченных действиях которых на охоте это просматривается более явно.

 

Отдельно стоит выделить проблему сигнальной коммуникации. То, что мы у сколько-нибудь развитых живых существ воспринимаем как сигналы, скорее всего вначале было эпифеноменами деятельности, которые в случае приспособительной значимости становились стимулами деятельности. Онтогенез и естественный отбор каждый по-своему позволяют ориентирующим механизмам организма выработать на стимул необходимые жизнеобеспечивающие реакции. Эти реакции не жёсткие и предполагают необходимость осмысления сигнала в конкретных ситуациях. Эти реакции, по-видимому, не жёсткие и у насекомых, у которых сложная система акустической, визуальной и иных типов сигнализации больше похожа на коды. Это можно предположить и по особенностям их не всегда автоматического реагирования и исходя из нашего предположения об особенностях глобальных принципов организации ориентировки.

Сигнал является феноменом внешней организму реальности. Но первоначальные сигналы являлись скорее выражением состояний организма. Затем, по мере развития механизмов ориентирования, сигналы становятся инструментом координации групповой приспособительной деятельности. Постепенно совершенствуются механизмы выражения и интерпретации сигнала в связи с содержанием внешнего плана и памяти. Но затем сигнальная деятельность становится настолько развитой, что начинает использоваться и для имитации чужой коммуникативной деятельности. Частично смысл такой имитации нами не уяснён, и, по-видимому, он связан со сложными взаимоотношениями в разновидовых совместно проживающих на одной территории группах живых существ. Эту гипотезу усиливают наблюдения за млекопитающими и птицами, проживающими совместно с человеком. Но и в естественных условиях происходит нечто подобное. Более того, хищники иногда имитируют сигналы своих будущих жертв для подманивания, которое существует в живой природе и в более примитивной форме, что демонстрирует достаточную свободу их сигнальной активности. И всё это в любом случае работает на предположение о том, что в основании механизмов ориентировки заложена внутренняя свобода психологического субъекта.

Возможность передачи информации с помощью сигнала не гомоморфного этой информации обеспечивается единым принципом организации основы ориентирующих механизмов. Несмотря на то, что механизмы ориентации у различных биологических видов отличаются, в основе всех механизмов заложено постоянное появление новых точек отсчёта, воссоздающих единство восприятия, состояния гомеостаза и реагирования. У одного биологического вида со сходными проблемами и сходным устройством механизмов ориентации и восприятия естественно больше возможностей непосредственно понять значение сигнальной информации. Но мы и до того, как появилась этология, изучающая сигнальную деятельность живых существ, вполне могли догадаться о намерении жужжащих и кружащихся вокруг нас пчёл в отличие от намерения этих же пчёл, кружащих вокруг улья или над цветущим лугом.

Взаимодействие и взаимное существование возможно для выживших индивидов, способных согласовывать свои действия, выделяя в рамках собственного опыта сигнально-значимое в действиях других, что и становится важнейшей опорой ориентировки и сигнальной коммуникации. Передача опыта, от организма к организму требует дешифровки накопленной информации, что всегда происходит не без потерь, тем более что часть опыта сугубо индивидуальна и связана с интересами особей. Осмысляется при передаче опыта только та сигнальная информация, которая может другим индивидом быть дешифрована с опорой на его наблюдение, двигательный опыт и переживание. При этом нас иногда поражает, до каких подробностей при некоторой способности к этому дешифровка может доходить. В рамках же наших человеческих возможностей мы можем осмыслять чужой опыт и анализом результатов приспособительной деятельности тех или иных организмов и их видов.

Те, кто представляет животных как начинённых рефлексами и действующих жёстко инстинктивно существами, как живой компьютер, явно недооценивают их интеллектуальные возможности, которые, конечно, всё же отличаются от человеческих. Привычка отказывать животным наперекор реальности в способности мыслить, когда, к примеру, кошка обманывает хозяйку и съедает сметану, пока та отвлеклась, связана, по-видимому, с необходимостью оправдывать убийство некоторых видов животных ради питания. Но это несколько иная проблема. Хотя и к самой проблеме некоторых особенностей питания придётся вернуться тоже, потому что это достаточно значимый феномен приспособительной культуры.

Насколько развиты психологические возможности животных, говорит то, что некоторые млекопитающие, это особенно касается приматов, узнают себя в зеркале. В принципе у животного, со сколько-нибудь развитой нервной системой, должны быть самоощущения тела. В конце концов, оно понимает, где у него болит, и какое место оно зализывает. Однажды оппонент упорно не желал признавать, что обезьяна, примеряющая шляпу перед зеркалом, узнаёт себя в отражении, на основании, что у неё нет присущей человеку рефлексии, которая только и обеспечивает наличие сознания. Я резко спросил, понимает ли обезьяна или нет, на чью она голову шляпу натягивает. И, к сожалению, могу констатировать, что достаточно большая, специально собравшаяся для обсуждения философских проблем аудитория специалистов, довод этот не признала весомым. Способность понимать за обезьяной не признали. В результате агрессивным сочли меня.

Границу между людьми и животными безуспешно пытались провести ещё в христианской теологии, по-видимому, всё по той же банальной завуалированной от поздней критики причине обоснования права употребления их в пищу, хотя впоследствии эта проблема стала сугубо спекулятивной. В Новое время предположение о рефлексии, как об атрибуте собственно человеческого мышления, впервые выдвинул Рене Декарт. Затем эта проблема была окончательно запутана Кантом в дебрях его трансцендентальной аналитики, которую, по моему убеждению, критики только читают, а не анализируют, не будучи способными последовательно и методично разобраться с многочисленными кругами и подменами, которые часто попадают в этот раздел из других мест кантовской конструкции. А большинство авторов не читают этот фрагмент вообще, будучи не в состоянии это сделать и предпочитая сослаться на какой-нибудь авторитет. Поэтому остаётся надеяться лишь на то, что убеждённые в наличии только человеку присущей рефлексии специалисты воспримут высказанное мною внимательно. И раз в рамках политкорректности нельзя сказать об этом по-другому, поднапрягутся и всё-таки прочитают, то, что у Канта написано, не игнорируя усвоенных в курсе логики требований. А с остальных, какой может быть спрос? Тем более что многим продуктивно работающим авторам невразумительность идеи рефлексии, как критерия наличия сознания, итак ясна, пусть и по другим причинам.

Но у животных по всему есть не только зачатки рефлексии как ограниченного осмысления себя, из которого вырастают современные формы рефлексии людей, включая формы философской рефлексии. У них обнаруживается развитая эмоциональная жизнь, узнавание, привязанности, забота друг о друге и о потомстве. По поведению животных во сне и после пробуждения и по сопутствующим этому энцефалограммам можно предположить у них наличие сновидений. Всё это говорит о наличии у них достаточно развитого внутреннего плана. С какого момента у живых существ внутренний план появляется, как эволюционирует и каковы его приспособительные функции, это отдельные вопросы, которые требуют осмысления. Жизнь животных богата и иными проявлениями, такими как ритуалы ухаживания, элементами утилитарной актёрской игры при попрошайничестве и охоте. Животным нельзя отказать в умении в определённых пределах прогнозировать ситуацию. Они занимаются исследованием территории, на которой проживают. Они способны разыскивать не только пищу, но и необходимые для лечения продукты природы.

И при этом для тех, кто любит вопросы ставить, остаётся вопрос, каким образом они справляются со всей этой группой задач своими индивидуальными в своей глубинной основе непредсказуемыми психологическими механизмами, выстраивающими свои точки отсчёта. Подробно на этот вопрос может ответить только реконструкция истории психики. И хотя внутренняя точка отсчёта определённа только для субъекта, в любом случае изначальная индивидуальность и субъективность точек отсчёта в отношении реальности оказывается пусть и не абсолютно, но преодолённой. Причём не только за счёт единства окружающей реальности по своему происхождению, что собственно я не оспариваю, а последовательно утверждаю. И не только, хотя это немаловажно, за счёт принципиальной общности конечной цели ориентировки, необходимости решить приспособительную задачу, задачу выживания. При всём различии и особенностях наших обменов веществ и различиях организмов, мы ведь генетически происходим из одного источника. А ещё и за счёт того, что мы, по крайней мере, потенциально, осуществляем некоторое относительное единство опыта ориентации всего живого в окружающей среде за счёт единого принципа организации поисковых механизмов в их основе. Опыт наш, конечно, индивидуален. Но физические условия, если речь идёт о построении картины реальности, и биологические, если речь идёт о задачах, ради которых эта картина выстраивается, и психофизиологические, если речь идёт о базовых механизмах решения задач, участвующих в построении этой картины для нас, у нас общие.

Насколько мы зависимы от воспринимаемого предметного плана и значимых сигнальных его составляющих каждый может судить по собственному опыту. Именно эту зависимость используют для психологического манипулирования, бороться с которым можно только за счёт свободной ориентировки, которую как раз при манипуляции и пытаются подавить, отвлечь посторонними проблемами. Сами механизмы ориентировки индивид не воспринимает, хотя творчески работающие люди, охотники, все, чья деятельность как-то связана с риском, стараются, что удаётся лишь в определённых пределах, их стимулировать. С момента появления психологической ориентировки, позволяющей выполнять успешные приспособительные действия, усовершенствование механизмов ориентировки важно для выживания и оказывается включённым в процесс дальнейшей биологической эволюции, влияя на него.

 

 

Непосредственные предшественники антропогенеза.

 

 

Всё, что проходило до появления письменности в том, что условно называют дописьменной историей человечества, мы вынуждены восстанавливать с помощью археологических исследований. Возникшие вначале как попытка подтвердить информацию древних письменных источников с изрядной добавкой кладоискательского авантюризма, постепенно они стали важнейшей составляющей критики и дополнения письменных источников, а затем их методы были экстраполированы и на период существования людей и их предшественников в дописьменный период. Сложность исследования дописьменного периода ещё в первой половине 20 века составляло то, что практически почти все совместные находки костных останков и орудий деятельности были переотложенными. То есть паводок, размыв культурный слой, смывал содержимое стойбища или могильника, откладывал его в излучине, где его случайно находили. Доказать в этом случае, что это содержимое одного культурного слоя было невозможно. Да и методы абсолютной датировки были во многих случаях неприменимы.

Перелом наступил, когда в Олдувайском ущелье были найдены 140 метровые по высоте отложения следующих один над другим культурных слоёв пересыпанных вулканическими отложениями, что позволило применить калий-аргоновый метод датировки. После этого последовал ещё ряд открытий, и теперь эмпирическая картина происходившего на пороге антропогенеза и на его самых ранних стадиях примерно ясна. Я не вижу возможности пересказывать содержание огромного количества исследований и обобщающих их трудов. Всё это можно найти в библиографии, в частности в библиографиях работ, на которые я ссылаюсь. Я вижу цель своей работы в другом. Я пытаюсь восстановить гипотетически особенности решения приспособительных задач на том или ином уровне развития, как предшественников человека, так и на различных этапах развития самого человека, включая наше современное развитие. А все остальные данные использую для иллюстрации и будущей критики, если таковая состоится.

Так как мы в дальнейшем будем осмыслять реальные эмпирические данные, то нам в большей мере придётся использовать привычные методы рассуждения в научной области, а не уходить в схоластические спекуляции. Это не значит, что нам совсем удастся уйти от них и от использования следствий, полученных нами в результате развития наших гипотез. Иначе, зачем мы тратили на это время. Можно просто оставить всё как было в различных областях знания, и ничего к этому не добавлять. Собственно у каждого есть возможность именно так продолжать ко всему относиться, будто ничего и никем иного сказано не было и этой работы не существует. За отсутствием возможности, к сожалению, приходится оставить не освещённым огромный содержательный период развития психологической ориентировки от простейших к высшим млекопитающим. Но это работа, скорее всего, ещё на многие десятилетия для огромного количества исследователей.

Эволюция живого с момента его возникновения вплоть до нашего времени известна нам, конечно, лишь фрагментарно. Как, впрочем, фрагментарны, если присмотреться, все наши знания. Но это не мешает нам склониться к убеждению наличия этой эволюции и к представлениям о примерном гипотетическом её ходе. Известны также непосредственные предшественники млекопитающих, и ранние их формы, и те их виды, которые могли бы находиться на пути к появлению современного человека. Проблему хронологизации находок мы уже обсуждали раньше.

Но ещё до появления методов абсолютных датировок, только подтвердивших и уточнивших ранее полученные результаты, исследователи использовали методы сравнительной анатомии, предполагающие кроме прочего и осмысление функции тех или иных фрагментов, а не только прямое их сопоставление по размеру и форме. В частности именно эти методы заставили их однозначно по типу зубов различить ветвь развития приматов, включая и высших человекообразных обезьян, и ветвь развития человека, зверообразные предшественники которого были к тому же прямоходящие, если судить хотя бы по тому, что их задние конечности опирались на стопы. Последняя древнейшая недавно обнаруженная в Эфиопии находка представителя этой линии, подвергающаяся анализу, в том числе и анализу на подлинность, относится примерно к 4-4,5 млн. лет тому назад. Примерно такое время существования 4-5 млн. лет специалисты обычно и отводили времени появления австралопитеков и именно в Африке, где и обнаружена большая часть находок. А так как к тому же только в Африке обнаружен такой полный эволюционный ряд приматов, включая человекообразных, исследователи склоняются к тому, что именно Африка и была прародиной предшественников человека, откуда они постепенно мигрировали в Евразию.

Причина прямохождения австралопитеков также вопросов не вызывает, так как регион их обитания в этот период обезлесивал, что и привело, по-видимому, к необходимости меньше находиться на деревьях и больше перемещаться по земле. Переход на передвижение на четырёх конечностях использован не был. В принципе и крупные обезьяны предпочитают при перемещении по земле переходить на задние конечности лишь с временной опорой на тыльную сторону кистей передних конечностей, что позволяет им использовать эффективней возможности кисти.

В том курсе антропогенеза, который мне излагали во всех местах, где я обязан был его изучать, именно прямохождению, свободным передним конечностям и всему, что предшественники человека этими конечностями делали, и придавалось важнейшее значение в появлении сознания. При этом то, что делали люди и их предшественники, называли трудом. Я не называю первоисточник этого не потому, что те, кто учились в моё время, итак его знают, а остальных это может вообще не интересовать, а потому, что хочу пощадить первоисточник. Для второй половины 19 века это была вполне работоспособная концепция. Но полтора столетия критики – это тоже немалый срок.

Поклонники этого подхода утверждают, что труд создал человека и его сознание. Но затем они утверждают, что труд – это специфически человеческий образ деятельности, требующий наличия сознания. Труд – это сознательная деятельность. Как и во многих других случаях, это вопрос согласия или несогласия с требованиями логического контроля рассуждения. Вот с эти как раз очень напряжённо. Чаще всего, понимая бесперспективность полемики со специалистом, не способным обнаружить элементарный круг, я просто уходил от объяснений и отшучивался. Воистину так и в Бога уверуешь.

Я понимаю, что можно запутаться в сложном рассуждении и совершить логические ошибки в обосновании категориального аппарата и трансцендентальной апперцепции, как это произошло с Кантом в его трансцендентальной аналитике, или запутаться, как это произошло у него же, в трансцендентальном схематизме. Я понимаю, что можно при недостатке информации для исследования совершить трудно обнаруживаемые ошибки при анализе природы соотношения речи, реальности и мышления, как это произошло в обсуждавшемся ранее высказывании Фомы Аквинского. Но эти ошибки вполне естественны и не умаляют заслуг обоих этих исследователей, учитывая реальное продуктивное влияние их взглядов на развитие того же естествознания и опосредованно на наши современные технологии и социум. Ещё неизвестно, не наделал ли ошибок я сам при обсуждении природы психологической ориентировки и не совершу ли их в дальнейшем.

Проблему составляет упорство, с каким уличённые в логической ошибке или невразумительности оппоненты не желают, а, скорее всего, не способны их видеть. Хотя возможно, что и то и другое вместе. На круге о взаимном порождении труда и сознания я останавливаться не вижу смысла. Особо упорствующих я могу только отослать к рассказу Марка Твена, где он доказывает, что он сам себе дедушка. Если проблема труда в том виде, в котором о ней обычно рассуждают, сама по себе и может стоить времени на неё потраченного, то лишь из-за невнятности использования этого термина в политэкономии и в связанной с ней концепции революционного движения с хорошо известными катастрофическими последствиями в истории 20 века.

Я надеюсь, что и без язвительных замечаний понятно, что ни прямохождение само по себе, ни свободные руки также сознания не породят. Правда, прямохождение действительно освободит передние конечности от необходимости постоянно их использовать для поддержания равновесия и устойчивости. Но даже совершенно свободные руки на фортепьяно или скрипке сами собой сыграть не смогут.

Обезьяны, достаточно умело владеющие, в определённых пределах конечно, различными предметами, во время драки или чего-нибудь ещё более серьёзного бросают их, если они их только что держали в лапах, и пускают в ход свободные от орудий конечности и зубы. И это несмотря на то, что преимущество длинного орудия даже при случайном его использовании в подобной ситуации, очевидно. Использованию орудий в драке приматам, скорее всего, мешает их неустойчивость на задних конечностях.  Биологической приспособительной эволюции, которая привела к прямохождению, должна была сопутствовать эволюция навыков, позволяющих использовать преимущества вертикального положения корпуса, что и привело к закреплению этого эволюционного биологического шага в естественном отборе.

Наиболее вероятной причиной, которая могла бы заставить прямоходящих австралопитеков случайно, а затем и постоянно использовать палки и длинные кости, скорее всего, была сопутствующая жизни групповых существ конфликтность их существования. Проба сил противника по группе происходит уже в детстве, что внешние наблюдатели рассматривают как игру, забывая, что они сами натерпелись в этом возрасте при отсутствии контроля со стороны социально адаптированных взрослых. Совершенно не понимать, о чём идёт речь, могут только те, кто провёл детство в идеальных в педагогическом отношении условиях или в условиях такого агрессивного пресса со стороны социального окружения, что это привело к неполноценности развития способности понимать.

По-видимому, именно память, сохранившая сведения о равноценности сил противника сдерживает, да и то не абсолютно внутривидовое уничтожение у хищников. Это же, скорее всего, тормозит существующий в естественных условиях конфликт между представителями видов, проводивших детство вместе. Крупные обезьяны едят на воле представителей мелких видов, достигающих до 20% их массы. Вполне возможно потому, что более крупную съесть не так просто. Живьём она, естественно, не дастся. Конечно, можно попытаться представить другие причины этого. Если они есть, то хотелось бы их подтвердить или попытаться опровергнуть высказанное предположение. Как-то в безбрежный гуманизм в мире зверей к представителям своего вида не очень верится, если в человеческом сообществе его приходится поддерживать силовыми мерами. Априорное узнавание представителей своего вида и определение пола по запаху или иным стимулам, например, в период течки, конечно, существует. Но это не мешает существованию драк внутри группы в тот же период, впрочем, как и в другие периоды и по иным поводам.

 Использование длинного орудия, палки или кости крупного животного, коренным образом изменяет ситуацию противоборства. Безоружный представитель вида в таком случае уже может стать жертвой или просто потерпеть поражение в столкновении даже с одним противником, вооружённым ударным оружием. Приёмам борьбы безоружного против холодного оружия не так уж много столетий. Скорее всего, необходимость самозащиты от посягательств представителей своего вида понуждала представителей австралопитеков вообще практически не расставаться с оружием, которое они могли использовать и для других целей. Собственно об этом говорит концепция Р. Дарта, предполагавшего использование подобного вида орудий до появления орудий из камня. Можно, конечно, предположить первоначальное появление подобных орудий для других целей, поскольку они ограничено используются современными приматами в качестве прикладных орудий деятельности. Но ни с кем столь интенсивно не общается живое существо с детства как с представителями своего вида, с которыми ему с детства приходится выяснять отношения. Да к тому же следует учесть, что тот вид австралопитеков, который и оказался дальним предком человека, был мясоедом, не гнушающимся съесть, как показывает анализ костных останков пищи, сородичей.

За последние полстолетия исследователями, более пристально изучавшими поведение животных в условиях эксперимента и в естественных условиях их обитания с другими установками в отношении осмысления их деятельности, были обнаружены дотоле не замечаемые их способности к приспособительным открытиям, изобретательству, орудийной деятельности, включая изготовление простейших орудий деятельности (6,93). При этом орудие создавалось и при намерении совершить действия при отсутствии непосредственно воспринимаемой цели действия. Особенно в этом отношении отличаются приматы.

Но, несмотря на то, что в естественных условиях приматы применяют камни для раскалывания раковин моллюсков, орудия из камня они не изготавливают. Этому, по-видимому, также мешает их неустойчивость на задних конечностях. И тот традиционный образ жизни, который они ведут, также не понуждает их к постоянному изготовлению орудий из камня. У прямоходящих австралопитеков, вооружённых ударным оружием, увеличившим дистанцию боя и соответственно их безопасность, появляется возможность более успешной охоты и на более крупную дичь. Учитывая, что территории, на которых они проживали, обезлесивали, и в связи с этим постепенно оказались утерянными привычные пищевые ресурсы, а также всеядность и других приматов, естественным оказывается увеличение доли мясной пищи в их рационе. Исследователи по косвенным подсчётам предполагают долю мяса в рационе некоторых австралопитеков, которые и дали линию развития через антропогенез к человеку, до 98-99%.

Вот как раз постоянное использование мясной пищи, особенно мяса крупных животных, может привлечь использование камня сначала для разделки туши и раскалывания костей, порядок первенства здесь не важен, может быть и наоборот. А затем привести и к использованию отщепов расколотого камня или примитивной обивке камня для разделки, соскабливания мяса с кости, что подтверждается внешним видом скоблёных костных останков, выковыривания и тому подобного. Вообще освоение работы с камнем может идти параллельно освоению использования палиц различного происхождения. В любом случае к развитию навыков орудийной деятельности поедание мясной пищи ведёт косвенно. Прямой связи мясной диеты и появления сознания нет. Хотя догадка, что они как-то связаны, возникшая из эмпирического обобщения особенностей питания древнейших людей и их предшественников, в отличие от типичного питания приматов, по всему обоснована. Но эта связь носит не медицинский характер.

В частности, как предполагают исследователи, наиболее развитые австралопитеки снимали с убитых животных шкуры для дальнейшего их использования для укрытий. Укрытия, по-видимому, делались на земле из веток и не сохранились, но на их предполагаемом месте сохранились по кругу выложенные камни, по-видимому, для того, чтобы шкуры не снесло ветром (1,66). Возможно, по предположению исследователей, некоторые из них и тело прикрывали, набрасывая на себя шкуры, так как предполагают, что у них уже отсутствовала сколько-нибудь существенно спасавшая от холода шерсть. Но возможно, что окончательная потеря шерстяного покрова кожи произошла постепенно за ненадобностью при появлении относительно более комфортабельных условий существования, например, к эпохе появления неандертальцев, уже повсеместно использовавших огонь и создававших примитивную одежду из шкур.

Несмотря на наличие разнообразных орудий деятельности, предназначение которых вполне можно понять, ранее предполагалось, что такие осмысленные действия как резание[8], скобление и сверление, а для этого периода скорее ковыряние, свойственны лишь человеку. Но по общему виду не удаётся классифицировать орудия из-за очевидного наглядного разнобоя их формы и размера (1,62). Это заставляет предположить, что орудия изготавливались без выработанного навыка и воспитуемых приёмов от случая к случаю по мере необходимости. Хотя некоторые из них и заготовки для них, как показывают находки, переносились от места добычи камня или места изготовления орудия на большие расстояния, что могло быть вызвано необходимостью использования их после охоты.

Не вполне понятен только один вид встречавшихся орудий – грубо обитые сфероиды или скорее полусферы, так как о точной геометрической форме речь здесь не идёт. Количество их растёт по мере того, чем ближе к нашему времени находится слой, где они залегают (1,62). Высказывались различные предположения о функции этих орудий. В частности их предназначение для метания. Но для метания можно использовать и любой попавшийся под руку булыжник. Обезьяны иногда бросают с деревьев в не полюбившийся им объект, что попадёт. И, в общем-то, попадают. Хотя бросковое копьё появляется только у неандертальца. И пока функция этих камней непонятна, можно представить, что они вообще являются случайным результатом обработки камня для иных целей. Например, результатом подражательной неосмысленной деятельности подростков.

Примитивность орудий сама по себе ни о чём не говорит. Люди также в случае необходимости изготавливают примитивные орудия. Но стабильное отсутствие иных орудий, случайность сколов, и что важнее, отсутствие каких-либо стандартов орудий и отсутствие эволюции в их изготовлении, на что обращает внимание П.И. Борисковский (1,62), говорит о не характерном для деятельности человека способе их изготовления. Все эти виды орудий вполне могут быть изготовлены в случае утилитарной необходимости и прямоходящим зверем с развитыми, завершающимися кистью, передними конечностями.

Расщепить доску в случае необходимости или наломать веток и ободрать с них кору перед какими-либо необходимыми действиями могут и приматы. Гнёзда и укрытия также делают некоторые высшие приматы, другие млекопитающие, птицы и более примитивные существа. То, что наземные укрытия защищались предположительно шкурами, заставляет предположить, что с волосяным покровом и терморегуляцией у строителей этих укрытий было не всё в порядке. Гориллы спокойно мокнут под проливным дождём в своих выстроенных на деревьях гнёздах. Переходу к покрытию шкурами жилища могло предшествовать использование их первоначально для укрытия тела во время сна.

В первую очередь развитая каменная индустрия, о которой шла речь, была обнаружена при раскопках Олдувайского ущелья и приписывается на основании данных этих раскопок одному из видов австралопитеков, получившему название Homo habilis, «человек умелый». Время проживания хабилисов ориентировочно относят к периоду 2,6-1 млн. лет. Свою точку зрения на принадлежность хабилисов по особенностям культуры всё-таки к животным я уже изложил чуть выше. С теми, кто относит хабилисов к виду живых существ, наделённых начальными формами сознания, я не могу согласиться в необходимости для их деятельности сознания, как я его понимаю. А с другими известными представлениями, что такое сознание, я, проанализировав их, не могу согласиться из-за их некорректности. Если вы со мной не согласны, то в рамках норм дискуссии я готов в случае необходимости обсудить иные подходы, но сейчас не вижу смысла тратить на это время. Кто разбирался с этим вопросом, итак всё не хуже меня знает. Единственно, с чем я готов согласиться и в чём готов поддержать тех, кто уделил внимание хабилисам, как антропоморфным существам, что именно их из всех австралопитеков следует рассматривать, как непосредственных предшественников антропогенеза. И дальнейший анализ мы будем строить исходя из этого предположения.

Важнейшим признаком сознания является наличие речи. Прямых археологических следов дописьменная речь не оставляет. Теоретическая реконструкция речевых возможностей предшественника человека – это задача чрезвычайно сложная, но я всё же рискну предоставить на ваш суд некоторые предположения, тем более что я излагал их в предыдущих издававшихся вариантах концепции истории сознания. Главное в этих предположениях основывается на принципиальном различии звукоизвлечения у приматов и человека. Человеческая речь использует организацию звукового потока речи на струе выдыхаемого воздуха. Звуки на вдохе иногда встречаются в человеческом обиходе как рудимент в боевых выкриках, среди приёмов фольклорного пения и возможно ещё в каких-то ситуациях.

Но акустические сигналы приматов, издаваемые при помощи того, что у человека является речевым аппаратом, производятся на вдохе. Именно об это разбились все попытки научить приматов произносить слова, хотя в области усвоения языка жестов глухонемых или с помощью приклеиваемых к магнитным доскам символов достижения наиболее талантливых экземпляров достигало тысячи знаков. Максимум, что удалось добиться с подопытной человекообразной обезьяной, это выдавливать из себя почти беззвучно несколько простейших английских слов, обозначающих маму, папу и чашку. Причина этих трудностей в особенностях гортани приматов и соответственно в особенностях крепления голосовых связок. Но конструкция гортани австралопитеков и хабилисов в частности, а это реконструируется по костным останкам, практически ничем от гортани приматов не отличается. Изменения гортани появляются только у вида Homo erektus, более широко известного, как питекантроп, хотя в эту группу входят находки из разных мест и под другими названиями, например, синантроп.

Если конструкция гортани у хабилисов не отличается от конструкции гортани приматов, то и говорить о каком-то ином звукоизвлечении, более похожем на человеческое, нельзя. Правда при этом возникает вопрос, откуда может появиться техника нашего привычного звукоизвлечения. Не попадаем ли мы опять в порочный круг? И как нам выбраться из этого очевидного тупика? Но если, как мы предположили, хабилисы ещё по своему менталитету остаются животными, нам и нет необходимости предполагать у них сколько-нибудь полноценную речь. Достаточно найти ту составляющую будущей речи, которая, не будучи собственно речью, оставаясь ещё в пределах того, что мы осмысляем как сигнализацию животных, будет иметь приспособительное значение и поэтому окажется закреплённой сначала в обиходе, а затем и анатомически в процессе эволюции.

Такой составляющей речи, по-видимому, является шумный выдох. После перебора различных гипотез, где этот шумный выдох мог бы иметь приспособительное значение, и достаточно жёсткой критики со стороны оппонентов я остановился на предположении, что такой ситуацией, скорее всего, является ситуация использования ударного оружия на охоте или броска камнем в том же процессе. Хабилисы жили стаей и охотились по всему так же стаей, что давало им преимущество даже перед крупным противником и другими австралопитеками. Поэтому шумный выдох так же мог стимулировать одновременность действий всей стаи, преимущество чего очевидно для тех, кто знаком с техникой и тактикой рукопашного боя.

Приматы в целом, как показывают исследования, достаточно чувствительны к шуму и акустическим сигналам. У них также развито подражание действиям окружающих, что ускоряет передачу приспособительного опыта. Хабилисы, по-видимому, также не являются исключением. Вполне возможен перенос практики шумного выдоха и на другие виды деятельности. Например, на деятельность по обработке камня. В случае утилитарной необходимости хабилис мог изготовить соответствующее нужде орудие. Но в практике деятельности животных мы сталкиваемся также с действиями тренировочного игрового характера на развитие силы, ловкости, меткости прыжка, на координацию движений. К примеру, игру котят с клубком ниток. Поэтому вполне возможно, что малопонятные по своей функции каменные «сфероиды» являются как раз отходами подражательной игровой обучающей активности, скорее присущей молодым особям.

Эндокраны, слепки внутренней полости черепа, которые получаются или искусственно или естественно, если в полость черепа набивается ил, глина или какие-то иные ингредиенты, у хабилисов, как и у других австралопитеков, также не отличаются от эндокранов приматов ни по общей форме мозга, ни по его конструкции. Это также усиливает предположение о скорее зоологическом статусе хабилисов. Хотя объём мозга у них больше. Для сравнения воспроизведу данные среднего объёма мозга у различных видов. Шимпанзе 394 см³, горилла 498 см³, австралопитеки 522 см³ (435-600 см³), Homo habilis 657 см³, Homo erektus 974 см³, современный человек 1450 см³. (1,22;1,32) У неандертальцев мозг бывал крупнее, чем у современного человека, но это отдельная проблема. Первоначальное увеличение объёма мозга у австралопитеков, скорее всего, связано с обеспечением управления телом при прямохождении. Эволюционное увеличение мозга хабилисов должно было также обеспечить более сложные манипуляции при изготовлении орудий и работе с ними. Увеличение мозга было также нужно для ориентации в сложных внутригрупповых отношениях в стае владеющих простейшим оружием хищников, что и привело, по-видимому, к таким результатам естественного отбора.

Возможно, вид прямоходящих антропоморфных существ с дубинами и камнями в руках вызывает подозрение, не имеем ли мы дело с существами, ставшими на путь антропогенеза. Но в каком смысле? В смысле, что они вплотную подошли к черте, отделяющей человека от остального животного мира? В этом смысле, да. Перешли ли они эту черту, если этой чертой является хоть какой-то зародыш речевого мышления? По всему, нет. Между этими человекообразными зверями и человеком лежит пропасть, которая исторически, как мы сейчас можем её реконструировать, преодолевается даже не за один шаг. И именно, по-видимому, речь и связанная с нею специфика мышления и являются тем, что отличает человека от всего остального животного мира, а отнюдь не рефлексия или иные причины.

Иногда таким критерием называют нравственность. Но нравственность – это тип поведения, допустимый в том или ином сообществе или группе в значимых для такой группы ситуациях. Особенность этих допустимых типов поведения и демонстрирует нам те или иные нравы. В группе животных, неважно хищники это или травоядные, также не всё дозволено. В группе, состоящей из индивидов, жизнь подчинена особенностям групповой динамики, исследованиям которой не так уж много десятилетий. Если мы с очевидностью обнаруживаем отличия в нравах не только между людьми и животными, но и между различными по развитию группами людей живущих одновременно или в различные исторические эпохи, то необходимо искать не абстрактные и не априорные причины этих отличий.

Подчинение нормам групповой динамики, связанной с особенностями выживания того или иного вида живых существ и особенностями их внутригрупповой борьбы за выживание и, как следствие, за своё положение в группе, и является, по-видимому, тем, что можно назвать императивом их поведения в сообществе. Этот «императив» формируется с детства особенностями существования и взаимодействия в группе, где другой индивид является лишь объектом потребностного интереса. А для групп хищников, в том числе и пищевого. И если эта упомянутая потребность не реализуется постоянно, то только благодаря внешним, постепенно воспитуемым и приводящим к социализации механизмам сдерживания, становящимся в процессе развития индивида и его внутренним пусть и неабсолютным императивом. Исследования поведения обезьян показали, что столь привычный императив заботы о потомстве, по крайней мере, у приматов не является врождённым или подкреплённым безусловными стимулами, а поддерживается в рамках групповой динамики, в том числе и давлением со стороны лидера группы. Воспитанная с рождения вне группы, а затем искусственно осеменённая самка загрызает своего раздражающего её ребёнка.

Стая хищников отнюдь не то место, где индивид может чувствовать себя в полной безопасности. Впрочем, стадо травоядных – это, как показывают исследования, тоже не рай. В стаю или в стадо индивида загоняет жестокая необходимость, так как существование в группе всё же безопасней, хотя сопряжено с иными трудностями. Только крупные самцы могут иногда существовать самостоятельно, не чувствуя необходимости в групповой поддержке и, в случае отсутствия необходимости в ней, уходить из группы хотя бы на время, тяготясь постоянной, не лишённой неприятностей, сутолокой группового существования.

Но так как группа является местом удовлетворения жизненных потребностей и относительной безопасности, ради достижения утилитарной цели непосредственного жизнеобеспечения, индивид должен вкладывать свои усилия в консолидированные действия группы, что осваивается также не без воздействия других членов группы в различных ситуациях её существования. И эти социализированные действия, как и ориентация в групповой динамике, в своей основе, учитывая необъятное количество возможных ситуаций, не могут быть определены инстинктом, а требуют способности свободного выбора адекватных действий при решении приспособительных задач.

 

21.02.05.