Антропогенез.

 

 

 Предсознание. Культура Homo erektus. Ашель.

 

 

После раскопок в Олдувайском ущелье представление об эволюционной преемственности между видами Homo habilis и Homo erektus устоялось в среде специалистов. Эта преемственность, проводившаяся ранее между австралопитеками и различным образом названными находками останков видов антропоморфных существ, к которым относятся, например, питекантропы и синантропы, сейчас в литературе чаще называемыми общим именем архантропы, и следами жизнедеятельности, подкреплялась данными сравнительной анатомии и анализом следов приспособительной деятельности. В Олдувайском ущелье можно обнаружить не только последовательность залегания слоёв, к которым принадлежат останки, но также и постепенную эволюцию, как анатомического материала, так и культурно-исторического. А заодно и приблизительно датировать их.

Справедливости ради всё же хочу отметить тот неприятный для дальнейшего существования фундаментальных исследований факт, что принципы международного законодательства, разделяемые мною и оформленные в известном документе, называющемся «Декларация прав человека», подрывают возможность существования науки. Мне не составляет труда предложить сразу несколько доводов, кроме простейшего, «я не согласен», заставляющих усомниться в справедливости выводов специалистов. От уже упоминавшегося, что это, мол, специально так насыпали, который можно, конечно, игнорировать из-за чересчур сложных проблем с насыпкой вперемешку с вулканическими отложениями, до отрицания наличия убедительной связи между культурными отложениями. Действительно, известный нам материал находок по всей планете разнообразен, и мы не можем с абсолютной уверенностью сказать, какие линии развития этого процесса вели к появлению тех или иных популяций, каким образом шла миграция, скрещивание и эволюция.

В быту, бизнесе и прикладных исследованиях дело обстоит несколько проще. Наше недоверие к доводам и опыту в этих областях достаточно быстро приводит к плачевному или катастрофическому результату, а людей, бездумно или умышленно манипулирующих лишь внешне правдоподобными доводами, стараются отдалить. Но в фундаментальных исследованиях, с их трудно осмысляемыми проблемами и постоянно неполным материалом, как и в судебной практике и вообще в любом серьёзном начинании, у нас нет другой возможности, как принять ответственность за своё решение.

Признание преемственной связи Homo habilis и Homo erektus опирается на признание эволюционной концепции развития природы, на весь предшествующий опыт реконструкции возможного пути этого процесса, на очевидную последовательность залегания культурных слоёв. А также на возможность осмысления связи имеющихся культурно-исторических данных и на отсутствие иного эмпирического материала, который мог бы противоречить нашим выводам. Если вы не согласны со всем этим, начиная с концепции эволюции, убеждены в ином происхождении человечества и самого себя, а также ждёте появления новых противоречащих данных, благо вероятность, что дело обстоит иным образом, действительно, отлична от нуля, то это ваше право. Что касается опровержений, то дело здесь обстоит прекраснейшим образом. Средства массовой информации постоянно разносят то одну, то другую сенсацию. Так что приходится не столько работать, сколько опровергать опровержения.

Если же задаться вопросом, откуда берётся столь стойкое сопротивление  вполне нормальных людей кажущимся вполне приемлемым доводам, то, по-видимому, важнейшим источником этого сопротивления является их деструктивное влияние на устоявшиеся идеологические системы конфессиональной природы. Наше сознание – изначально коллективный продукт. Я постараюсь показать, что появление и эволюция сознания в том виде, в котором мы его только знаем, были невозможны без феноменов неутилитарного, в том числе и культового характера.

Разрушение неутилитарной составляющей культуры силовыми методами ведёт, а печальная практика этого также известна, к разрушению общественных связей и деградации собственно человеческой составляющей нашего мышления и наших взаимоотношений в обществе. Постепенная секуляризация современного общества – это, по-видимому, необратимый в целом процесс, которому на смену приходят иные мероприятия практически культового характера, поощряемые сообществом в лице его государственных институтов. К таким феноменам общественной практики можно отнести и традиционно известные институты системы массового образования и массовых развлечений. Сюда же, особенно после появления телевидения, относятся средства массовой информации. Возможно, что жестокая общественная необходимость приведёт к появлению ещё каких-нибудь образований подобного характера. Чем слабее современные церкви, тем большая ответственность ложится на эти институты.

Если под культовыми действиями понимать коллективные действия, не связанные непосредственно с какой-либо утилитарной необходимостью или непосредственно с потребностями психологических механизмов ориентации, то зачатки таких действий, в дальнейшем постепенно эволюционировавшие в известные нам исторические культовые феномены, мы можем, по-видимому, предположить уже в исследуемый нами сейчас период. Во всяком случае, без этого предположения будет очень трудно, если вообще возможно, объяснить как некоторые феномены культуры архантропов, так и дальнейшие процессы антропогенеза и эволюции человеческого сообщества.

Такие действия, если их рассматривать как самостоятельный процесс, будут представлять собой некоторый спектакль, для разыгрывания которого, конечно, необходима вся совокупность психологических механизмов участников этого действия. Само действие, требующее значительной самоотдачи, не имеет в таком случае какого-либо непосредственного утилитарного значения и не предполагает утилитарной заинтересованности участников. Хотя могут быть причины психологического характера, вовлекающие участников в культовое действие. И лишь некоторые отдалённые следствия совершения подобных действий обладают в конечном результате приспособительным значением, без чего смысл всего этого действия иначе исчезает.

Одно из важнейших следствий подобных действий – это неутилитарная консолидация участников в рамках не только выполняемых, но и иных возможных групповых действий, включая коллективное сосуществование. Такие коллективные действия, в случае их осуществления с помощью каких-либо новых возможностей реализации, поддерживают установку на иной тип коллективного сосуществования и взаимодействия, отличающийся от утилитарно определённых норм сосуществования и взаимодействия в стае или стаде.

Собственно утилитарные причины коллективного сосуществования людей никогда и никуда не исчезают. Новое, появляющееся в процессе антропогенеза, а затем в гораздо более высоком темпе с появлением человека современного вида, лишь добавляется к прежним формам существования, несколько реорганизовывая их. Рассматривая только последние этапы существования современного человека, практически невозможно выявить, что откуда взялось. Историческая ретроспектива даёт для этого гораздо больше возможностей, и очень важно эту возможность не упустить.

С действиями культового, ритуального характера, о которых идёт речь, сходны очень похожие на них действия животных, вызываемые иными причинами. Например, брачные ритуалы, вызванные необходимостью ослабить механизмы психологической защиты индивидов. Или, например, коллективный вой или передразнивание, которые тоже вроде бы не имеют утилитарной значимости, если под таковой понимать только потребность есть, совокупиться и избежать непосредственной опасности. Здесь, по-видимому, необходимо учитывать и психологические проблемы, возникающие в процессе коллективного существования и коммуникации, в том числе и среди представителей разных видов. Также как приходится, как психологически зависимое рассматривать поисково-ориентировочное поведение при освоении новой территории. Или те же «танцы» пчёл, которые являются способом передачи жизненно важной информации. Желание послушать Баха, перечитать Шекспира или Канта или самому написать что-либо такой же значимости свести не только к утилитарным потребностям, но и к чисто психологическим, если это, конечно, не причины патопсихологического характера, невозможно. Да и здесь здравое следует отличать от патологических стимулов.

Сами действия культового характера, также как и устную речь, до появления современной звукозаписывающей и видеозаписывающей техники, которой чуть более ста лет, реконструировать практически мы не можем. Мы можем в рамках наших современных возможностей только строить гипотетические модели процессов прошлого, опирающиеся на косвенные свидетельства, и столь же косвенными доводами их подтверждать или опровергать. Перед тем как предложить проанализировать некоторые предположения, необходимо сначала посмотреть накопившиеся археологические материалы, принадлежащие этому периоду, который продолжался примерно от 1 млн. лет тому назад вплоть до появления неандертальцев на следующем шаге антропогенеза.

Неандертальцы – это новый антрополого-анатомический тип предшественников человека со свойственной ему новизной в его приспособительной культуре. Установить хотя бы примерно дату их появления, а соответственно и верхнюю дату существования Homo erektus не удаётся, так как этот период неопределим ни одним из известных сейчас методов. Местонахождение границ этого периода слишком мало для калий-аргонового метода и слишком велико для радиоуглеродного. Реальные находки культуры Homo erektus распределяются по двум периодам: более 1 млн. лет и 700-500 тыс. лет тому назад.

 

Что собственно новое по сравнению с жизнедеятельностью животных обнаружено при археологических исследованиях. Во-первых, на некоторых стойбищах этого периода обнаружены следы кострищ. Хотя наличие кострища на стойбище не носит постоянного характера. Но само наличие кострищ явно выводит культуру архантропов за пределы того, что укладывается в наши представления об образе жизни зверей. И этого одного, по-видимому, достаточно для оценки этого вида и его культуры, если и не как входящих непосредственно в мир людей, то имеющих к этому миру прямое отношение.

В этот период, кроме привычных по культуре хабилисов форм каменных орудий, появляются грубые стандартизованные орудия: рубило и кливер, отличающиеся характером рабочей поверхности. При раскопках Олдувайского ущелья в лежащих ближе к поверхности слоях, оцениваемых и по антрополого-анатомическим данным, как принадлежащие к этой культуре, видна постепенная эволюция более примитивных орудий с несколькими сколами к орудиям с некоторой дополнительной обивкой несколькими ударами вблизи рабочей кромки. А затем и постепенное распространение обивки на всё орудие. Объяснение причины такой обработки удобством использования орудия не выдерживает критики. Хотя такие орудия, возможно, удобней держать, но ранние промежуточные типы обивки, отделённые от состоявшегося стандарта минимум тысячами, а то и десятками тысяч лет на удобство будущего пользования и не намекают. Поздние варианты этих достаточно примитивных орудий имеют не только некоторое закругление на противоположном от рабочего конце орудия, но и большинство из них действительно более удобно захватывается правой рукой (1,70).

Не вписывается в наши представления об особенностях существования в животной среде и появление крашения обглоданных костей красной охрой. Какая необходимость может заставить зверя покрасить кость? Для этого к тому же следует разыскать выходы окислов железа и принести их совершенно несъедобные на стойбище. Возможны и иные варианты, но находки окрашенных костей и куски охры обнаружены именно на стойбищах (1,74). Некоторые исследователи предполагают, что охрой, а возможно и углями от костров раскрашивалось и тело, раз уж руки оказывались выпачканными этими красящими составами. Возразить на это нелегко. Необходимо только учитывать, что раскрашивать следует понимать в смысле красить, а не разрисовывать. Последняя способность появляется, по-видимому, только у человека. Но вот насколько это тело уже было лишено шерсти? Покрасить, впрочем, можно и собственную шерсть.

С этим периодом связывается появление нового вида оружия – копья-пики с заострённым и обожжённым на огне остриём (1,77-78). Такие копья, а возможно и иные орудия, как, например, рогатина, использовались, скорее всего, для упорно-ударных действий. Об этом свидетельствует то, что центр тяжести копья естественным образом находится в дальней от острия половине копья. Копья, технически приспособленные для метания, со смещённым вперёд от середины центром тяжести предполагаются только в период существования неандертальцев. Но даже появление ударного копья выводит изобретение архантропов за пределы действий, свойственных животным. Животным вообще не свойственны действия прямолинейного колющего характера, если это не физиологически обусловленный механизм, например, как у жала осы. Колющие удары являются одним из важнейших навыков, которые должен усвоить занимающийся рукопашным боем или использованием холодного оружия вследствие их очевидного технического преимущества перед ударами других типов. И не только копьё-пика как инструмент, но и само использование его как инструмента должно сначала быть открыто.

Кроме уже упоминавшихся вертикальных опор кровли хижины (1,74) следует отметить способность архантропов переносить коллективно столь большие тяжести, как пол туши слона на достаточно большое расстояние. В этом хорошо известном случае группа охотников загнала слона в болото и добила там. Затем вырубила половину туши слона. Вторая половина так и осталась лежать на месте, где и была обнаружена. Отделённую часть туши отнесли более чем за 2 километра на стойбище, располагавшееся между скальных выступов, где эту часть, по-видимому, прислонили вертикально в естественном положении к скале и не употребили в пищу. О том, что мясо не было использовано по прямому назначению, говорит отсутствие следов скобления на костях, что приходилось делать, так как сырое мясо от кости само не отстаёт. Об этом же говорит, что кости лежали в анатомическом порядке у основания камня, как если бы они просто обрушились после того, как туша сгнила и была объедена мелкими хищниками и насекомыми, а не были разбросаны, как обычно, по всему стойбищу в месте их непосредственного употребления.

Изменения произошли и в анатомическом строении архантропов. Так как материалы захватывают большой период времени, то по этим материалам видна даже некоторая эволюция вида. В первую очередь и в основном эта эволюция касается изменений, связанных с развитием мозга представителей этого вида. Значительную трудность представляет то, что разновременные по периоду существования находки обнаружены на различных удалённых друг от друга территориях, что создаёт проблемы при защите результатов исследований от нападок критики, как впрочем, и при защите того, что относится к анализу результатов культурно-приспособительной деятельности. Нам действительно неизвестны линии реального развития вида или видов, происходившие в этом процессе. Нас убеждает здесь стойкое усиление целостной концепции антропогенеза эмпирическими данными и осмысленными моделями, несмотря на иногда выходящее за всякие разумные рамки давление оппонентов, которым, казалось бы, и проку от этого нет.

Ещё одна трудность связана с тем, что, несмотря на систематические и разноплановые исследования морфологии и функций головного мозга людей и остального животного мира, мы накопили огромное количество плохо систематизированных и не вполне ясно и определённо во многих случаях сформулированных знаний. Более того, по моему убеждению, мы и не можем, двигаясь по пути эмпирического исследования морфологии и функций мозга, получить желаемый результат. Проблема заключается не в недобросовестности исследователей или бессмысленности их дела. Такие исследования необходимы, и более того, значительная часть наших знаний в этой области является результатом решения прикладных задач, например медицинского характера.

Я не вижу смысла тратить сейчас время и силы на изложение хорошо известных недостатков так называемой позитивистской методологии. Я бы хотел обратить внимание на то, что при попытках понять устройство мозга, двигаясь по этому пути, мы предполагаем, что деятельность мозга – это набор функций для реализации известных нам по внешней приспособительной практике действий. Если довести этот подход до логического конца, то мы тогда должны разобраться, где, например, в центральной нервной системе заложены слова, где действия, где буквы, где слоги, а где любовь к отечеству. Эмпирические исследования в лучшем случае демонстрируют нам, какие нарушения неожиданного ракурса происходят при нарушениях в той или иной части мозга. И чем эти нарушения схожи с нарушениями при каких-то наших ошибках или проблемах психопатологического характера. Такие данные никогда не смогут объяснить способа целостной работы психики при решении реальных задач. Мы даже места, где буквы находятся, найти не можем. Как же мы поймём, как Кант свою критическую философию из головы вынул?

Это задача решается иным способом. Это сугубо спекулятивная по своей природе задача, которую необходимо самостоятельно рассматривать в рамках анализа её собственных данных. Другое дело, что постановка этой задачи оказывается малопонятной для человека впервые с ней сталкивающегося и непонимающего, о каких собственно самостоятельных данных может идти речь. Вот безработица и преступность растёт, и майонез куда-то исчез – это понятно. Мозг тоже вроде я видел на рисунке или фотографии в учебнике, а если повезло и в анатомическом музее. К сожалению, так рассуждающий не видел тоже вполне эмпирического феномена – текстов, составляющих корпус философского знания. Точнее сами книги, может быть, и видел. И даже в руках держал. Но вот прочесть и понять, что там написано и правильно ли это, именно с этим возникли проблемы. Из-за того, что мышление вещь принципиально не воспринимаемая. Если кто-то с этим не согласен – пусть принесёт и покажет.

Некоторые предварительные пусть и не бесспорные представления о важнейших механизмах, обеспечивающих решение приспособительных задач психикой, мы пытались осмыслить в предыдущем разделе, а более серьёзные и детальные представления о механизмах интеллектуальных процессов и их физиологическом обеспечении, на мой взгляд, вообще не дело одного человека. Из огромного материала исследований останков архантропов я, в меру своего понимания, выделил из компилируемого источника следующее. Кроме увеличения общего объёма черепа, происходит увеличение высоты его свода по сравнению с приматами. Исследование эндокранов архантропов показывает не только увеличение объёма мозга, но и усложнение его структуры. Разрастание коры больших полушарий идёт неравномерно по областям. Особенно развиваются теменная, нижнелобная зоны и верхняя задняя часть лобной доли. Что значит это, может прокомментировать только специалист, который представляет, за что эти области могут отвечать. По мнению специалистов, это зоны, отвечающие за некоторые функции приспособительных действий и речевого общения. О каких функциях речевого общения может идти речь сказать трудно.

На исследованных эндокранах яванских питекантропов выражена значительная асимметрия борозд и извилин головного мозга. В левом полушарии, которое по исследованиям человека в большей степени обеспечивает речевые функции и решение аналитических задач, у тех же яванских питекантропов нижняя лобная извилина носит более гоминидный или попросту человеческий характер, чем правая. Эта извилина ещё более выражена у синантропов из Чжоукоудяня. Связь асимметрии мозга с праворукостью, которая подтверждается анализом использования орудий, по-видимому, есть. Но вот что первично? Кажется, всё-таки первична асимметрия мозга в связи с появлением новых физиологических механизмов, обеспечивающих зачатки речевой деятельности. А праворукость, свойственная только человеку в отличие от остальных животных, является, скорее, следствием морфологической и вслед за этим функциональной асимметрии мозга.

Дальше те же авторы, опыту и наитию которых приходится доверять, так как никто кроме них неспособен ориентироваться в их профессии, а добросовестность работающих в этой области также хорошо известна, высказывают на основании изучения эндокранов предположение, что яванскому питекантропу была несвойственна даже артикуляция звуков. У них можно предполагать только мимические двигательные функции, которые впрочем, есть и у приматов, и гортанные нечленораздельные звуки (1,45-46). Неспособность архантропов к артикуляции предполагается и по исследованиям костей гортани. И даже у неандертальца по данным исследования останков пусть и более развитой гортани также не предполагается способности к полноценной артикуляции фонем, появляющейся только у человека.

 

Если мы попытаемся связать те изменения, которые произошли в период существования и эволюции архантропов с теми достижениями, которые были обнаружены или предполагались нами на основе обнаруженной у хабилисов культуры, то, во-первых, по-видимому, следует вспомнить о предполагавшемся у хабилисов доречевом, имеющем приспособительную значимость, шумном выдохе. Этот шумный выдох, вполне укладывающийся в наши представления, основанные на анализе культуры хабилисов, вполне мог предшествовать появлению некоторых речевых особенностей анатомии архантропов. Собственно предположение об этом выдохе я и ввёл, чтобы объяснить себе, с одной стороны, принципиальное отличие звукоизвлечения человека и приматов, а, с другой стороны, особенности физиологического аппарата звукоизвлечения хабилисов и архантропов. Откуда-то должна была речь всё-таки взяться, хоть какая-то, пусть даже её зародыши. И должны были быть какие-то укладывающиеся в наши здравые представления причины эволюции животных в направлении антропогенеза.

Поскольку предполагавшийся нами шумный выдох имел столь важное приспособительное значение, то вполне возможна и анатомическая эволюция средств его обеспечения, гортани и соответствующих отделов центральной нервной системы. Что затем закрепилось естественным отбором случайных изменений. То, что произошло с гортанью понять проще. Труднее осмыслить изменения, произошедшие с механизмами управления извлечением и специфическим реагированием на новый тип сигнализации. Тем более что такие изменения произошли не в одночасье, а должны были складываться, начиная с каких-то простейших и наиболее важных изменений, закрепивших, а затем и развивших приспособительные возможности индивидов и групп, в которые они входили.

Первоначально уже на поздней переходной стадии развития хабилисов мог быть выделен и закреплён коллективной практикой доминантный узел обработки шумного сигнального выдоха  в центральной нервной системе. Так как значимость этого выдоха в процессе коллективной охоты особых сомнений не вызывает, то можно согласиться с тем, что на поздних этапах существования хабилисов, или пусть какой-нибудь параллельной ветви, этот сигнал уже координировал совместность нападающих ударов, а не только являлся эпифеноменом работы орудием. Регулярная работа определённых узлов центральной нервной системы и получила  постепенно морфологическое подкрепление.

Особое положение обрабатываемых сигналов нового типа могло быть встроено только в уже существовавшие ранее механизмы обработки сигналов. Хотя в использовании этих сигналов имеется существенная новизна. Сигнал нового типа, притом, что он так же, как и сигналы прежнего типа обрабатывается механизмами свободной ориентировки, привязан практикой к определённому типу взаимодействия в группе и к определённым воспринимаемым ситуациям коллективной охоты. Значимость подобных ситуаций способен осмыслить и зверь. Механизм импринтинга, «впечатывания» эмоциональных, важных для выживания ситуаций будет сохранять по отношению к сигналу весь комплекс сопутствующих действий и впечатлений, особенно после того, как появилась соответствующая морфологическая область центральной нервной системы, выполняющая, по-видимому, функцию ранней речевой памяти. А так как это приводит к улучшению координации действий в группе эффект оказывается приспособительным.

С появлением новой морфологической области мозга прежний специфический сигнал, подаваемый на выдохе, приобретает речевые функции хранителя значимости, связанной с определённым типом ситуаций, в которых присутствует много компонентов: групповое взаимодействие, целеполагание, двигательные реакции определённого типа, рецепторные компоненты и возможно что-нибудь ещё. Причём всё это, кроме самого сигнала нового типа, обрабатывается прежними психофизиологическими механизмами, куда входит не только нервная система. Существуют и более древние механизмы взаимодействия клеток и внутриклеточной памяти. Необходимо осознать, что нервные окончания подходят не к каждой клетке.

Новая морфологическая область вынуждена быть встроенной в уже сложившуюся эволюционно систему психологического ориентирования. Этот момент совершенно затмевается господством речевых доминант в специфических ситуациях современной жизни: в суде, на профсоюзном собрании, беседе за чаем или философской дискуссии. Эта новая область, по-видимому, занимается тем, что, в первую очередь, обрабатывает подачу, восприятие и сохранение сигналов нового типа и сохраняет координирующие связи этих сигналов с прежними механизмами ориентировки, обеспечивающими деятельность, по вырабатываемым в научении доминантным связям. Эти связи возбуждаются сигналом и дополнительной информацией, зависящей от ситуации их формирования и последующего использования. Затем впоследствии всё это эволюционно подкрепляется и анатомически в активно работающих областях разрастающимися нейронами и их связями.

Новый сигнал не связан непосредственно с каким-то конкретным объектом, а с целостной ситуацией последнего крайнего напряжения на охоте за зверем. Но в отличие от почти сходного сигнала на выдохе хабилисов он может быть в качестве сигнала адресован к ранней речевой памяти соответствующих приобретённых в онтогенезе связей в новых отделах мозга другого похожего существа. И в этом смысле мы можем такой сигнал рассматривать, если и не как речь, раз для этого нет полного основания, то, по крайней мере, как предречевой сигнал. В конце концов, вопрос не в термине, которым мы его назовём, хотя я старался терминологию как-то сбалансировать, раз уж мы не архантропы и пошли на охоту не за зверем вообще, а за зверями вполне определённого вида, которых не следует путать с другими похожими зверями.

Стоит обратить внимание на то, что, по крайней мере, на самых ранних стадиях превращения специфического сигнала на выдохе в предречевой сигнал, вряд ли следует предполагать сколько-нибудь серьёзную дифференциацию подобных сигналов. Конечно, не следует исключать той или иной индивидуальной эмоциональной окраски сигнала, но вряд ли она могла иметь иное, кроме эмоционального, влияние. Скорее всего, это мог быть целостно извлекаемый и так же целостно воспринимаемый сигнал, который в рамках современных лингвистических представлений, если они вообще применимы в подобной ситуации, следовало бы оценивать как недифференцированный текст. И этот текст обозначал некоторый тип ситуаций и соответствующих состояний индивида, вполне понятный для членов группы, повседневная жизнь которых не могла подобных ситуаций избежать. И смысл сигнала-текста мог быть понят только исходя из ситуации. То есть подобный предречевой сигнал был изначально многозначен.

При этом сохранялся, по-видимому, весь предыдущий арсенал сигналов как акустического, так и неакустического характера, также как и для нас существует огромное количество в разной степени значимых сигналов, от простого обращения внимания до указательных жестов, которыми в какой-то степени владеют и приматы. Такие сигналы привлекаются в ситуациях коммуникации, но речевой значимости не несут, хотя впоследствии некоторые из них могут быть продублированы речевыми формами или иным образом переведены в разряд дискурсивно определённых. Впоследствии в этот разряд вводятся сами собой и искусственно и иные феномены культуры.

Собственно первый предречевой сигнал был по происхождению скорее сигналом консолидированного состояния коллектива и сопутствовавшего ему действия. Жёсткая связь между предречевым сигналом и сопутствующим действием не предполагается, как и вообще в отношении действий, не относящихся к безусловно-рефлекторным, к которым в целом относятся и механизмы подачи и осмысления сигналов млекопитающими. Овладение необходимой связью между сигналом, действием и взаимодействием в группе по всему предполагает стадию обучения. В принципе такое обучение особенно вначале может происходить и в ситуации охоты или иного взаимодействия. Но в любом случае у нового предречевого сигнала-текста появляется императивный характер именно в тех смыслах, в каких мы осмысляем термин императив в этике и лингвистике.

Что касается этики, то императивность в ней следует понимать, по крайней мере, в двух смыслах, даже если мы рассматриваем действия архантропов. Во-первых, это необходимость, долженствование в отношении выполнения тех или иных действий, от которых зависит их приспособительная успешность. Глубже закапываться в эту проблему я большого смысла не вижу, так как она достаточно основательно проработана в педагогике и педагогической психологии. Интересующимся могу порекомендовать, на мой взгляд, не потерявшие актуальности работы П.Я. Гальперина, где вы найдёте к тому же обширную библиографию. Во-вторых, это императивность подчинения групповому существованию с его спецификой, связанной с особенностями групповой динамики. Эта императивность также подкрепляется внешним воздействием участников группы в процессе социализации члена группы с самого рождения и не прекращается практически никогда, пока мы в группе находимся.

Это то своеобразное давление, которое группа на нас постоянно оказывает, когда мы в ней находимся, как и мы на неё. Это давление есть и в группе зверей, но у архантропа это давление усиливается уже, по-видимому, как и у нас, закреплением в предречевой памяти, к которой другой индивид или группа могут адресоваться, обращаясь к индивиду. Хотя влияние этой памяти, как мне кажется, не стоит преувеличивать и у человека. Сколько-нибудь серьёзный приоритет подобной памяти у людей – это явление крайне редкое, хотя влияние она оказывает всё-таки на большинство. Вопрос ещё, что на самом деле в ней содержится. Это зависит, в каких группах вы были социализированы, как протекал реально этот процесс, и на какие ориентиры вы оказались реально нацелены. В случае необходимости, как выясняется, если дело принимает серьёзный оборот и по-другому задача не решается, мы все умеем показывать зубы.

Предречевая память, способная сохранять и воспроизводить отложившиеся в ней под доминантным контролем связи с интериоризированным предречевым сигналом, и является, по-видимому, тем психофизиологическим механизмом, который позволяет нам впоследствии моделировать и решать проблемы средствами дискурсивно определённой речи и сознания, будто бы не обращаясь к действительности. На самом деле такая полная независимость сознания, как это предполагается при некоторых подходах, иллюзорна, хотя в определённых пределах сознание действительно является относительно независимым от реальности механизмом решения задач, пристроенным к механизмам психологической ориентации. В наибольшей степени самодостаточность сознания поддерживается концепциями, связанными с обоснованием природы математического знания, а также с проблемами осмысления природы философского теоретизирования и теологии. Поэтому к ним придётся ещё вернуться.

Что касается лингвистической императивности, то она тоже не вполне однородный феномен. С одной стороны, с некоторой изрядной натяжкой, так как мы имеем дело не с развитым речевым материалом, можно в отношении предречевого сигнала говорить как о формально-грамматическом  императиве, как мы с ним сталкиваемся в сколько-нибудь развитых языках. Во всяком случае, формально-грамматическая императивность вырастает, по-видимому, именно отсюда по мере того, как из постепенно развивающегося предречевого состояния, пройдя в процессе антропогенеза и развития практики людей какие-то точки бифуркации, из речевого массива отпочковываются в процессе использования сигнализации иные новообразования. Возможно, именно архаичностью этого речевого феномена объясняется специфическое и неразвитое место императива в индоевропейских грамматиках.

К сожалению, исследовать этот вопрос в отношении других языковых систем оказалось делом непосильным не только из-за естественной неспособности кроме всего прочего овладеть ещё и труднообозримым множеством языков. Но и из-за невозможности объясниться с представителями профессии, казалось в наибольшей степени владеющей множеством языков, столь сильна их привязанность к проблемам непосредственного изъяснения, перевода, словарю и грамматическому комментарию. Внутригрупповая борьба с использованием речи и апелляцией к школьной академической грамматики в этой социальной страте настолько интенсивна, что даже те, кого мне удавалось с огромным трудом отвлечь от неё собственными вопросами, так и не смогли мне на них ответить. Я не оставляю надежду, что то, что я пишу, может всё-таки показаться интересным теоретикам лингвистам и они ещё вернутся к этим вопросам. В любом случае я благодарен тем, с кем мне удавалось побеседовать на эту тему за то, что они пытались меня понять, что-то даже поняли и, по крайней мере, поддержали.

С другой стороны лингвистическую императивность предречевого сигнала можно рассмотреть и в ином ракурсе. Мне бы не хотелось, чтобы то, о чём я сейчас буду рассуждать, смешивалось в осмыслении с психологической императивностью, со свойством предречевого сигнала быть приказом, повелением, указанием на момент начала действия или иной возможностью продемонстрировать намеренное или ненамеренное волеизъявление. Речь идёт об изначальной некоторой императивности всей нашей речи. Эта императивность наиболее очевидна, когда её пытаются подавить, подавляя любую возможность высказаться у оппонентов. Если речь не воспринимать как шум, а в целях самозащиты многие из нас научились в какой-то мере это делать в ситуациях постоянного пропагандистского пресса, специфика восприятия и обработки речи всегда обладает некоторым стимулирующим характером.

В принципе характером стимула обладают и сигналы животных. Но специфика появления предречевого сигнала в ситуации экстремального напряжения и затем постоянное подкрепление этого в групповой практике, тем более что такой сигнал проходит специфическую обработку в мозгу, привносит, по-видимому, уже в использование предречи момент некоторой императивности, даже если этот сигнал используется в иной ситуации. Возникает самостоятельно поддерживающаяся императивность произнесённого. В отношении речи об этом высказался Аристотель, сказав, что когда мы что-нибудь произносим, мы утверждаем. Именно на этом свойстве речи, предполагающем изначальное доверие к некоторому давлению на нас изнутри, по-видимому, и строится наше человеческое взаимодействие в более сложных ситуациях. И если мы берём слово, мы должны отдавать себе отчёт в его той или иной степени действенности, какими бы смягчениями мы нашу речь не осыпали.

Другое дело, что в социальной практике из-за ошибок, которых избежать в целом невозможно, и злоупотреблений речь девальвируется. В таком девальвированном виде она может быть также использована ради разных целей, в том числе и в художественной практике. Кто-то от этого даже получает удовольствие. Релаксация – дело достаточно индивидуальное, и советы давать здесь сложно. Но вообще-то как-то больше хочется осмысленных действий. По крайней мере, в отношении речи. Есть ли смысл тратить время на чтение столь большой и столь трудной работы, как эта, если за тем, что я утверждаю, нет ничего сколько-нибудь важного, и за словами ничего не стоит? А если что-то стоит, можете ли вы сказать, что, несмотря на мягкий тон в целом, ну, может, за некоторыми исключениями, что в ней нет некоторой императивности, с которой, конечно, можно и не считаться. И критика собственно существует, видимо, потому, что нам необходимо освободить себя и окружающих от давления тех или иных положений, которые на наш взгляд или по нашему ощущению чем-то для нас опасны и каким-то образом мешают.

Также стоит обратить внимание на то, что изменения в центральной нервной системе, медленно происходящие в процессе антропогенеза, идут под давлением приспособительной необходимости в типичных экстремальных ситуациях, от которых зависит жизнь и индивида, и группы, и вида в целом. После завершения эволюционных биологических процессов у человека современного вида овладение речью не является чем-то экстремальным и из ряда вон выходящим. Мы просто овладеваем элементарными навыками речи и её использования, родившись с определёнными унаследованными задатками в среде людей, в группах, в которых нами и осваиваются элементарные навыки говорения и его использования. Весь процесс формирования феномена речи от нас скрыт обыденной практикой нашего существования и анализом этой практики не открывается. Вскрыть это процесс может только историческая реконструкция, без которой мы можем только ходить по кругу и спорить, что появилось раньше глаголы или существительные и в каком падеже. Или вообще этими вопросами не заниматься, а, как кажется правильным некоторым, заняться групповым перетягиванием на себя одеяла власти, финансов или чего-нибудь ещё. Но что-то уж много жертв при недомыслии от этих игр.

И если биологическая эволюция физиологических систем обработки информации у человека пока что не наблюдается, то это не значит, что нет совсем никакой эволюции способов решения задач. Такая эволюция есть и она очевидна при анализе результатов приспособительной деятельности людей на различных этапах их исторического развития. Мы вынуждены признать наличие такой эволюции и в наше время, если, конечно не отрицать, что исторический процесс продолжается. Но те экстремальные ситуации, при овладении которыми происходит усовершенствование наших средств решения задач, усовершенствование эвристики, происходит в условиях в той или иной степени развитого сообщества людей, для которых само наличие речи давно привычный и мало заметный феномен на фоне иных, беспокоящих их проблем.

 

Попробуем вернуться к особенностям культуры архантропов и осмыслить её. Если судить по разновременным, найденным в разных местах эндокранам, мы, даже если эти находки принадлежат разным ветвям вида, имеем дело с эволюцией архантропов в течение периода их существования. В любом случае переход от хабилисов до неандертальцев произошёл не за один шаг. Да и у самого архантропа новые отделы мозга не появились целиком вдруг. Поэтому следовало бы и саму культуру этого вида, вместе с предполагаемыми их навыками, рассмотреть эволюционно. Но сделать с уверенностью это невозможно из-за недостаточного количества находок, которые могли бы закрыть собой имеющиеся лакуны.

Тем не менее, нам никто не может запретить выдвигать предположения, отталкиваясь от имеющегося материала, чтобы затем подтвердить или опровергнуть их в случае появления новых находок или в результате иных способов критики. И если предположить, что олдувайские находки являются самыми ранними по происхождению, то они с достоверностью демонстрируют нам, если говорить об эволюции культуры, постепенное усовершенствование орудий, получающих в наиболее развитой форме некоторый стандарт. Появление таких орудий вполне согласовывается с нашим предположением об усиливающейся роли шумного выдоха и закреплением в мозгу функциональных доминант морфологически на самых ранних переходных этапах появления архантропов.

Так как в первую очередь, как мы предположили, шумный выдох использовался на кульминационном пике действий охотников, то, по-видимому, последствия начального закрепления шумного выдоха, как координирующего императивного сигнала, там и проявилось. Кроме уже обсуждавшегося тактического и оперативного преимущества, которое даёт совместное одновременное нападение, появление уже иным образом интериоризируемого сигнала может иметь и иные последствия. Являясь императивным, такой сигнал может провоцировать продолжение действия нападения оружием в ситуации, когда собственно прямой необходимости в этом нет и жертва повержена. Вначале это может происходить с не до конца поверженным противником, что часто бывает на эмоциональном подъёме борьбы, а впоследствии продолжаться и в ситуации окончательной победы над ним, при поддержке влияния продолжающихся специфических сигналов.

Продолжение специфических действий кульминационного этапа охоты уже не необходимо с утилитарной точки зрения. Добыча убита и можно приступить к её поеданию, как это делают другие животные. Или заняться транспортировкой добычи на стойбище, чтобы накормить потомство и сохранить добычу от растаскивания. Продолжение процесса убийства с утилитарной точки зрения смысла не имеет. Если действительно нечто подобное совершалось, а предположение этого поможет нам понять способ появления иных феноменов культуры архантропов, то с внешней точки зрения подобное зрелище могло бы быть оценено как некоторый зверский ритуал, если оно повторялось неоднократно при каждой крупной победе над добычей.

Подобное действие не имеет прямого приспособительного значения и даже отдаляет время непосредственно необходимых поступков. Но вполне укладывается в привычную практику деятельности людей, которые используют охоту и убийство животных на скотобойнях. Или мы можем вспомнить ликование победителей после различных спортивных истязаний и зрелищ, которые в не столь уж далёком прошлом уже цивилизованного человечества были куда кровавей. Или вспомним, как иногда бессмысленно и жестоко добивают лежачего противника в драке. Такое коллективное неутилитарное действие, сохраняющее связь с породившим его занятием, мы можем для удобства дальнейших ссылок на него назвать предритуал-последействие.

Эволюция стандартизируемого каменного инвентаря, по-видимому, демонстрирует нам иной тип коллективного неутилитарного взаимовлияния в группах архантропов. В целом архантропы, как показывают раскопки, используют чаще более архаичные каменные орудия, изготовлявшиеся, по-видимому, по случаю по мере необходимости. Появление утилитарно не необходимых дополнительных сколов на камне можно объяснить усиливавшимся значением предречевого сигнала на выдохе. Если согласиться с этим предположением, то в отличие от сфероидов непонятного назначения, являвшихся, возможно, отходами подражательной деятельности подростков, дополнительные сколы на рабочем орудие произведены в ситуации коллективного изготовления орудий в результате поддержки общего действия, как это происходило в предритуале на охоте. Приходится предположить, что архантропы, в отличие от животных, способны были «заводиться» для выполнения повторяющихся машинальных неутилитарных действий.

Поддерживался ли этот процесс и предречевыми сигналами определить непросто. Возможно, и сопровождался. Но возможно сигнальным был шум обработки орудия в ситуации коллективного действия. Возможно и то и другое. Вообще-то удар при обработке орудия требует сосредоточения, некоторой задержки дыхания при нацеливании, чтобы не попасть себе по пальцам, а затем часто следует машинальный дополнительный удар при расслаблении, как по шляпке уже забитого гвоздя. Обнаружены стоянки архантропов более позднего периода, предназначавшиеся только для обработки камня, о чём говорит много каменных отщепов и небольшое количество костных останков пищи.(1,74). Наличие подобных стоянок усиливает предположение о специфическом коллективном характере деятельности по созданию стандартизованных орудий.

Обычно с более поздним периодом существования архантропов связывают появление на каменных орудиях ретуши, мелких дополнительных ударов по камню для придания орудию необходимых свойств. Но вопрос о появлении заранее подготовленных заготовок и техники леваллуа, которую сейчас относят к периоду неандертальцев, обсуждать не берусь. Это вопрос эмпирический и лежит всецело в ведении археологов. Во всяком случае, появление различных размеров орудий стандартизованных форм относится, если верить археологическим данным только к периоду жизни неандертальцев.

С наличием предритуала-последействия, по-видимому, связано и появление ударного копья-пики. В ситуации продолжения разыгрывания кульминационной сцены охоты вполне возможно появление и иных движений, кроме ударов дубиной. Возможны и движения упора, которые впоследствии после каких-нибудь ещё коллективных проб могут привести к появлению упорной палки-шеста, а затем, когда эффект действия этого оружия в борьбе окажется закреплён, и к заострению наконечника. Переход навыка от упора к удару также достаточно естественен.

Крашение обглоданных костей охрой может говорить о дальнейшем развитии того, что оформилось у архантропов стихийно в предритуале-последействии. По предположению А. Д. Столяра крашение охрой обозначает характером цвета кровь, ассоциировавшуюся с особенностью действия добывания пищи. Цвет крови на обглоданных костях приобретает в таком случае некоторую дискурсивную значимость, насколько можно говорить о подобной значимости и определённости для столь ранней стадии развития сознания. Восстановление цвета крови может говорить о многом, в том числе и о каких-то действиях, напоминавших о прошедшей или предстоящей охоте. Такие действия можно осмыслить как имеющие предритуальную природу, так как связь их с непосредственной утилитарной задачей прослеживается.

Действия, готовившие к охоте подрастающее поколение, по археологическим данным достоверно существуют уже у неандертальцев. Архантропы, возможно, об этом ещё не задумывались. Но возможно именно для этой цели была принесена на стойбище половина туши слона, как демонстрация себе и остававшимся на стойбище того, что мы можем добиться, если правильно и сообща делать дело. Пищи, скорее всего, у них в этот момент было достаточно. Слон им, видимо, просто попался под горячую руку. Они  есть его не стали, а потренировались на нём театрально сами и детей своих косвенно поучили.

Перенести половину слона за пару километров и взгромоздить его в вертикальное положение непросто и предполагает возможность управления процессом коллективной переноски. Муравьи тоже перемещают грузы больше себя весом, но делают это в большей степени с помощью рефлекторных приёмов, а там, где необходимо свободное ориентирование для выбора направления приложения усилий, делают это достаточно бестолково. Груз временами перемещается в противоположном направлении, но, в конце концов, к удивлению оказывается в муравейнике.

Волки так же, как и многие другие хищники, тащат небольшую добычу или какую-то отделённую зубами часть в логово, чтобы покормить детёнышей. Но крупную добычу коллективно перенести не могут. Для такого перемещения необходимо предполагать торможение пищевых рефлексов у всех членов группы, отвлёкшихся от схваченной ими добычи чем-то настолько для них важным, что они не подозревают друг друга в желании ухватить лучший кусок. Истоки зависти и жадности следует, по-видимому, искать в отношениях, складывающихся в звериной стае. А подавляются они, видимо, двояко: в звериной стае действиями лидера и всеми особенностями групповой динамики, а уже у архантропов и включением в коллективное предритуальное действие, где отвлекает не страх наказания, а воодушевляющий шум изнутри.

В отличие от волков, которые при попытке перенести добычу вцепились бы в неё как лебедь, рак и щука, архантропы координируют свои действия при подъёме и перемещении груза. Вертикаль, которую они осваивают коллективно, становится их важнейшим приспособительным достижением. Овладение ею необходимо и при подъёме и перемещении груза. Овладение ею необходимо и при использовании вертикальных опор, столбов и кольев, которыми они подпирали кровлю даже для построенного на 1-3 дня жилья, и для которых, видимо для устойчивости, они рыли для нижнего конца ямки (1,74).

 

Следует ещё раз обратить внимание на то, что даже приматы, использующие в индивидуальных часто повторяющихся действиях при лазании вертикальное перемещение и способные положить одну вещь на другую, чтобы достать высоко подвешенный предмет, не могут решить задачу на устойчивость вертикально поставленного предмета. И только коллектив архантропов начинает постепенно справляться с этой задачей. Возможно, что это связано с моделированием пространственных задач во внутреннем плане, где у архантропа появляется дополнительный механизм обработки, связанный с предречевой зоной. Но как он работает, и какое влияние на него оказывает участие в предритуале? Понять это необходимо, так как именно здесь, по-видимому, закладываются основы освоения упорядоченности реальности средствами коллективного взаимодействия, из чего впоследствии вырастает корпус математического освоения действительности.

Необходимо осознать, что такой способ освоения упорядочений коренным образом отличается от психологического уровня овладения ими, хоть и опирается на его достижения. Догнать зайца, перемещаясь по оптимальной кривой, и решить задачу оптимизации, используя дифференциальное исчисление, которое надо ещё создать, открыть и общедоступным способом оформить, это не то же самое. Это ещё очевидней при решении задачи о выборе направления у амёбы и решении подобной задачи методами, используемыми в геодезии. Психологическое освоение упорядочения реальности также, по-видимому, проходит много этапов от умения выявлять направление будущего перемещения до овладения возможностью предвосхищения действий ориентирующих механизмов противника в единоборстве. И всё это в среде каким-то образом упорядоченной внешней реальности, относительный порядок и тенденции которой имеют свою фундаментальную природу.

Понять дискурсивно относительный порядок фундаментальной реальности можно пробовать двояко. Можно, во-первых, пробовать продвигаться так, как мы пытались делать это в предисловии методами спекулятивного конструирования. В отношении подобного подхода следует обратить внимание, что это отнюдь не пуритански чистый метод генерирования знания. При подобном подходе мы на самом деле отталкиваемся от проблем, накопленных в иным путём полученном знании, и лишь генерируем некоторый итог конструктивной критики. Причём на каждом новом этапе развития мы используем и предшествующий опыт подобного генерирования и критики, история которых не так уж велика, каких-нибудь 2,5 тысячи лет со времени первой попытки подобного теоретизирования, предпринятой Буддой Гаутамой. Природа подобной критики требует самостоятельного внимания, но вкратце можно сказать, что её возможность является очень дальним результатом развития культовых форм приспособительной деятельности людей, предпосылки которых возникают как раз в исследуемый нами период.

Как и предритуалы архантропов останавливая и закрепляя для дальнейшего наблюдения важнейший кульминационный момент деятельности, критика позволяет рассмотреть подробности накопившихся там проблем и попробовать их решить. Помогая понять некоторые трудно улавливаемые моменты накопившегося знания, в первую очередь, осмысляя не саму реальность, а знание о ней, помогая отделить в этом знании то, что привносят в него сами механизмы нашего осмысления, такой подход на самом деле не может показать организацию самой реальности. Он может только задать новые точки понятийного отсчёта для её дальнейшего приспособительного исследования.

И эти новые понятийные точки отсчёта, некоторое новое понимание можно легко утратить, учитывая с каким трудом, мы его приобретаем и когда обнаруживаем, и когда пытаемся усвоить, двигаясь по следам тех, кому удалось схватить эту добычу. Банальная приспособительная практика и вырастающие из неё интересы окружающих не способствуют исследованиям в этом направлении. И приобретая некоторое новое понимание важно понимать, не только можно ли этому пониманию довериться, но и понимать условия применимости подобного понимания, так как значительная часть задач куда адекватней решать более привычными и более примитивными методами.

Поэтому, осознав в результате критики некоторые, возможно далеко не все, присущие фундаментальной реальности атрибуты, выделенные нами из корпуса современного её осмысления, мы не в состоянии сказать ничего более существенного об организации этой реальности. Мы, конечно, можем поиграть в игру, придумывая различные в той или иной мере развитые модели подобной реальности, в надежде, в случае если модель выдержит критику, попробовать её развить и посмотреть к каким дальнейшим следствиям это приведёт. Но при условии, что мы отдаём себе отчёт о природе подобной модели и её отношении к реальности.

Для подобных игр нам, как мне кажется, не хватает определённости средств оперативного контроля над процессом генерирования моделей подобного типа, не хватает критериев убедительного отсева неадекватных моделей и не хватает дискурсивной определённости таких критериев, без чего невозможна их преемственная передача в педагогическом процессе. Появление таких критериев, по-видимому, является приоритетом совершенно иной эвристики, отличающейся от того, к чему мы привыкли сейчас, как к предельным достижениям в нашем теоретизировании.

Можно пробовать, во-вторых, понять дискурсивными средствами относительный порядок реальности более привычным в естествознании путём формирования знания. Этот путь, начавшийся с освоения воспринимаемой реальности двигательным коллективным взаимодействием, подкреплённым постепенно развивающимися сигналами речевого характера и опирающимся и на них также осмыслением, постепенно формирует как способы дискурсивной фиксации самих упорядочений, так и способы освоения реальности при посредстве речи. Какие именно отношения порядка удаётся выявить и даже зафиксировать в дописьменный период, и какие знания о реальности удаётся получить, это вопрос исторический. С появлением письменности приобретённое знание получает иную форму своего существования и развития, что тоже является в первую очередь проблемой исторического исследования. При этом необходимо понимать, что фиксируются наши коллективные речевые формы, употребляемые для ориентировки в тех или иных фрагментах реальности, а не само каким-то образом извлекаемое из реальности знание, неизвестно в какой форме и каким образом в реальности содержащееся.

С момента появления представлений о фундаментальной невоспринимаемой реальности, а это происходит всё в том же буддизме около 2,5 тысяч лет тому назад, начинается этап конструирования представлений о дискурсивно определённой глубинной природе воспринимаемой реальности. А затем постепенно, это особенно заметно в последние несколько столетий, происходит создание математических моделей организации эмпирической реальности. И этот путь хотя и взаимосвязан и взаимозависим со спекулятивным способом осмысления, но отличается от него по акцентуации. В первом случае мы формируем качество нашей методологии, во втором случае мы реорганизовываем свой эмпирический опыт в рамках той или иной методологии.

Продвигаясь по этому пути, там, где это подкрепляется хотя бы косвенно приспособительной практикой, мы получаем наше исторически ограниченное фрагментарное понимание организации реальности, а не понимание организации реальности как таковое. В большинстве случаев надо благодарить случай, что у нас есть хотя бы такое понимание, которым мы можем воспользоваться. Проблемы начинаются, когда в процессе внутригрупповых трений возникает борьба за осмысление этого понимания. В этой борьбе, довольно продолжительной и иногда не без кровопролития и издержек, в конце концов, побеждает более приспособительное понимание. Но такое понимание при необходимости опирается на готовый математический аппарат, не будучи способным объяснить природу самого математического аппарата, претендующего на изложение схваченных им отношений порядка. И такое понимание не является аналогом, отражением, слепком самой организации реальности, даже её исследуемого фрагмента.

 Но если наше ограниченное овладение упорядочениями, в рамках которых мы рассматриваем организацию реальности через призму математических представлений, не вырастает непосредственно из организации реальности, откуда мы могли бы их вынуть для усвоения, откуда они берутся? Высказав предположения о природе психологической ориентировки, приходится брать на себя ответственность и за дальнейшие рассуждения, раз уж невозможна полная достоверность того, что мы в состоянии понять.

По-видимому, именно психологические механизмы ориентировки, эволюционируя в рамках решения приспособительных задач, формируют и предварительные параметры своей будущей собственной ориентировки в организации реальности, начиная с формирования предварительных точек собственного отсчёта и заканчивая параметрами рецепции реальности и контроля гомеостаза. И весь постепенно развивающийся инструментарий освоения обнаруживаемого порядка математика берёт из фиксируемой практики ориентирования в реальности, как наблюдаемой, так и остающейся до поры неявной, скрытой в ненаблюдаемой работе самих ориентирующих механизмов. По мере развития коллективных средств фиксации выявляются частично спроецированные самими психологическими механизмами отношения порядка. А затем с появлением письменности анализ отношений порядка отягощается ещё и ориентировкой в самом зафиксированном ею материале, за которым стоит реальный коллективный, опирающийся на возможности индивидуальной ориентировки, опыт.

Каким образом механизмы ориентации формируют наш способ освоения организации реальности, я попытался сформулировать в разделе «Досознание» и вряд ли сумею на имеющемся материале без помощи внешней критики что-нибудь добавить по существу в отношении работы этих механизмов. Но такое понимание природы психики вполне обосновывает природу и аподиктичность математического знания, так как это обоснование исходит из представления об универсальности принципов базовой организации ориентирующих механизмов. А о единстве по происхождению самой фундаментальной реальности я сознательно напоминаю в данном отдельном предложении, чтобы не смять понимание сказанного в предыдущем.

Такое понимание принципиально отличается от так называемого психологического подхода, рассматривающего в первую очередь, наблюдаемую внешнюю и внутреннюю жизнь переживающего себя в реальности человека. Подход, который, на мой взгляд, бесперспективно, хоть и не без красивостей и не без серьёзного влияния на общественную практику пытается на основе социальных, психологических, педагогических и нравственных характеристик понять природу психической и сознательной активности человека и особенности поведения животных.

Предлагаемое при нашем подходе понимание природы математического знания видит эту природу также не в трансцендентальных, только спекуляцией или интроспекцией достижимых, глубинах. Мы, конечно, не можем сразу вскрыть эту природу. Но, предполагая её во вполне поддающемся косвенному анализу материале, мы можем по мере развития наших знаний постепенно этот материал вскрывать. Если попытаться о природе математического освоения сказать по-другому, то основа её открывающихся постоянно взаимосвязей в рамках излагаемого подхода лежит в тех отношениях порядка, с которыми сталкиваются базовые механизмы ориентации при решении задач освоения реальности.

Та неопределённость новизны математических открытий, с которой мы сталкиваемся, обеспечена неопределённостью для нас организации реальности и различными возможностями организации ориентировки в ней. Но та определённость математических конструкций, с которой нам приходится иметь дело, невзирая на неопределённость и подвижность процессов самой реальности, ведёт своё происхождение от ограниченных определённых возможностей психологических базовых механизмов ориентации. Мы можем, прошу прощения за тавтологию, понять только то в организации реальности и организации самой по себе, что способны понять. И это понимание изрядно косно и ограничено при всей умопомрачительной его сложности для непосвящённых.

После того, как то, что мы уловили однозначно и аподиктично механизмами ориентации, а затем и коллективно подкреплёнными дискурсивно определёнными средствами, зафиксировано письменно, мы можем сквозь эту письменную форму фиксации пробиваться к исходным отношениям порядка окружающей реальности, выявляемым психологическими механизмами ориентировки. Или к порядку самому по себе, как он организовывается возможностями механизма ориентации по отношению к тому, к чему он приложился. Самоорганизация реальности имеет статистическую природу, а применяемые по отношению к ней представления математической упорядоченности – аподиктическую. Это явления, имеющие различные относительно независимые источники.

Мы можем, что также небезынтересно, пытаться навести порядок в самом письменном оформлении результатов наших изысканий в области упорядочений, в которых имплицитно свёрнут наш коллективно освоенный опыт овладения этими отношениями. К последнему виду деятельности можно отнести наши действия по развитию и усовершенствованию исчислений или нашу работу по дискурсивному осмыслению и оформлению наших изысканий в рамках аксиоматизации и классификаций. И этот именно вид деятельности математиков наиболее заметен, так как связан с дискурсивно определёнными приёмами работы, которые и воспринимаются многими как природа математики. Это, конечно, очень важный вид деятельности математиков, так же, как и использование исчислений на практике. Но природа математики, как мне кажется, и как я попытался показать, в ином.

Возможно, на всё это можно было бы и не обращать внимания из-за чрезмерной сложности разбираемых здесь проблем, если бы не вполне реальная проблема подготовки в области математики. На что собственно ориентировать обучаемых, преподавателей и всех остальных, работающих в этой области. На что собственно тратить наши коллективные усилия, время и деньги? На самообоснование математического знания, хотя невозможность этого продемонстрирована убедительно и строго математическими доказательствами самими же математиками, или на что-то другое? На попытки тотальной перестройки математического аппарата в рамках тенденций аксиоматизации или на развитие более органичных средств осмысления? На удешевление и упрощение процесса математической подготовки, переходом на обучение работы с калькуляторами, или всё-таки, невзирая на трудности и издержки, заставлять обучаемых больше работать со своим внутренним планом и грузить их память, формируя интеллектуальные навыки.

Решение всех этих вопросов, требующих вмешательства законодателей, так как образование уже давно является одним из государственных приоритетов, а заодно и направление финансовых средств зависит от нашего понимания природы математического знания, до которого большинству людей, из числа которых законодатели и появляются, конечно, нет дела. При простоте элементарных процедур природа математики отнюдь не проста. Но и в дремучем почти не проходимом лесу корпуса современной математики искать её природу по всему бесперспективно, хотя кое-какие результаты этой работы не бессмысленны для анализируемой сейчас проблемы. Умноженное до потери обозримости количество сведений и приёмов не большой помощник в задачах иного порядка и скорее отвлекает от них, чем помогает. А заодно и демонстрирует, что наше движение в этом направлении, скорее всего, зашло в тупик, раз уж в литературе об этом сказано более того, чем мы способны понять.

Мартин Хайдеггер, уже в своё время столкнувшийся с этой проблемой, и осознавший тщету подобных попыток, высказал предположение, что природу математической области мы не поймём без анализа истории формирования математических представлений. Притом, что эту точку зрения следовало бы разделить, я бы хотел уточнить, что наше исследование истории формирования представлений, если мы для этого будем использовать только письменные исторические источники, окажется ограниченным историей развития математических представлений в эпоху цивилизации.

После находок, перевода, дешифровки и анализа математических источников древнейших культур, мы обнаруживаем в них хорошо известный нам по школе уровень начального развития средств математического исчисления. Конечно, возможны ещё какие-нибудь находки, но вряд ли они способны добавить что-то, что заставило бы сколько-нибудь серьёзно изменить наше представление об этом уровне развития культуры и математических представлениях древних. Остаётся неясным вопрос, каким образом сформировался этот элементарный уровень уже фиксируемого письменно знания. Тем более что письменная фиксация это процесс, который способен влиять на сам способ осмысления излагаемого.

Поэтому естественно возникает вопрос о состоянии математической области, предшествующем состоянию письменной фиксации. Некоторую возможность понять это состояние дают археология, этнография и детская психология. Но всякий раз, когда мы начинаем анализировать материал, собранный в этих областях, мы для его осмысления применяем выработанные современной математикой представления, обнаруживая в этом материале те или иные составляющие более привычных для нас при использовании математики представлений. Но этот процесс также имеет свою нижнюю границу, которой является момент появления речевых феноменов, из-за чего и приходится столь тщательно определяться с критерием, демонстрирующим их появление, и их отличием от предшествующих форм сигнальной активности. А так как, и это очевидно, деятельность животных, так или иначе, связана с овладением отношениями порядка в доступных им пределах, то мы неизбежно вынуждены анализировать этот феномен, отдавая себе отчёт в непригодности для этого наших стандартных математических представлений об исчислении.

 

В отношении архантропов у нас, к сожалению, нет возможности проверить, могли ли они справиться с задачей устойчивости нескольких поставленных друг на друга предметов. Водружение части туши слона в естественное положение и установка вертикальных опор кровли, это несколько иные задачи. Эти предметы не устанавливались в состояние самостоятельной устойчивости. Для решения этих задач необходимо лишь оказавшееся возможным после коллективных усилий по водружению предмета в вертикальное положение наблюдение за важнейшим достаточно коротким моментом опрокидывания и догадка о необходимости чем-нибудь опрокидывающийся предмет подпереть после того, как его выпустят из подпиравших его рук. Для задачи с подпоркой кровли необходимо также догадаться, что её можно поддержать опорой вместо того, чтобы постоянно поддерживать обрушивающиеся части руками, и лучше подпереть её заранее, до того, как она обвалится на голову. Особенно, если она уже обваливалась. Заодно можно и яму выкопать, чтобы нижний конец опоры, даже обложенный камнями, не сползал. А отсюда и до вертикального водружения вкопанной основанием опоры недалеко.

Коллективная транспортировка груза предполагает возможность реагирования на императивную команду, что мы уже анализировали. Скорее всего, особенности жизни архантропов, более близки к тому, как мы ощущали себя в детстве или в среде людей, занимающихся физическим трудом. В таких группах речь действенней и поддерживается более тесным физическим контактом, создающим и большее физическое давление членов группы друг на друга и большее императивное давление речи. Всё это вместе, что для удобства мы можем назвать психологическим давлением или психологической поддержкой, в зависимости, как это рассматривать и в каких ситуациях, по-видимому, и позволяет архантропам преодолеть естественный для любого обжёгшегося животного страх перед огнём. Примерно такой же эффект мы видим у одомашненных животных, которые не пугаются организованного огня рядом со спокойно относящимся к этому человеком. Присутствие в группе, по-видимому, помогло архантропам преодолеть страх, и привлечённые естественным любопытством они подошли к небольшому очагу огня.

Произошло это возможно не сразу, или они не сразу научились огонь транспортировать, так как эта задача куда сложней и требует изысканий. Во всяком случае, костры у архантропов встречаются не повсеместно и обнаружены не на самых ранних стоянках. Хотя о времени появления огня говорить в целом трудно. Важно, что он был и что добывать его они, скорее всего, не умели. Именно стабильное наличие кострищ на стоянках неандертальцев говорит об умении огонь добывать, так как тепло это не комфорт, а жизненная необходимость в холодное время года. Но следы скобления на костях демонстрируют, что для приготовления мяса огонь не употреблялся.

В связи с проблемой локальных отличий культур существует вопрос о начале их размежевания. Вопрос не вполне корректный, хотя и имеющий место. Вообще-то локальные отличия существуют и в среде животных. Существуют локальные отличия в трелях соловьёв и в пении других птиц (14,468). У архантропов вполне могли отличаться передаваемые навыки строительства жилища или излюбленные приёмы охоты. Например, в Торральбо предположительно слонов загоняли в трясину, поджигая траву. Исследователи отмечают несводимые к особенностям обрабатываемых материалов различия в изготовлении орудий у различных групп (1,91). Такие локальные отличия вполне естественны в связи с различными условиями решения приспособительных задач, случайными удачами при приобретении опыта и его преемственностью.

Нельзя исключать возможность контактов между группами и передачу подобного приспособительного опыта, невзирая на конфликты. Существуют же, вопреки всему, контакты между стаями хищников. И даже людям-исследователям удавалось проникнуть, например, в стаю мелких волков и существовать там, в не самое опасное для этого летнее время. Предположение о невозможности контактов, если попытаться осмыслить его, либо не продумано, либо мотивировано нежеланием, из-за каких-либо меркантильных соображений,  эти контакты предполагать. Ни различия языков, ни различия в опыте, ни различия в объяснительных системах не могут оправдать нежелания искать способ, позволяющий людям взаимодействовать или хотя бы сосуществовать друг с другом. Хотя трудности на этом пути, конечно, есть, и архантропов вряд ли бы удалось в основной их массе социализировать, сделав их присутствие, в связи с особенностями их питания и особенностями ограниченного понимания, безопасным для окружающих.

Из вопросов, которые могут возникнуть в связи с тем, что мы предполагаем архантропов ранними предшественниками человека, уже сделавшими эволюционный шаг в сторону человека современного вида и современной культуры, остаётся, по крайней мере, два, которые мы не анализировали или проскочили вскользь. Первый из них, это вопрос организации социума. Второй будет ничуть нелегче, и я повременю его пока формулировать, тем более что его даже сформулировать непросто, и он связан в некоторых деталях с первым. Что касается вопроса организации социума, то анализировать эту проблему нелегко по многим причинам. Одна из поверхностных и очевидных – это зависимость рассмотрения этого вопроса от политических установок момента, избавиться от которых в полемике непросто, хотя можно эту полемику если и не проигнорировать, то попытаться от неё отмежеваться. Как правило, после этого она утихает, так как нет самого повода полемики, стремления в ней победить.

Намного трудней избежать конфликта с социологическими представлениями различных социальных групп, когда исповедуемые в этих группах взгляды срослись с представлениями об основах существования, как этих групп, так и входящих в них представителей. Единственно, что можно сделать в такой ситуации, это избегать обсуждения подобных проблем с представителями подобных групп, предоставив им их законное право исповедовать, что им нравится, лишь бы это не нарушало другие законодательные нормы. Но именно как раз с этим, как правило, и возникают проблемы.

Но и избежав бесперспективной полемики, мы, даже оставшись наедине и задав себе вопрос, а что же такое социум, можем вдруг обнаружить, что мы не в состоянии ответить себе на столь очевидный, как казалось, когда мы отстаивали свою точку зрения, вопрос. Что это группа, а не самостоятельный индивид, это очевидно. Но агрегат индивидов, простая их совокупность социума не представляют. Те поздние социальные институты, которые мы обнаруживаем в сколько-нибудь развитом цивилизованном сообществе, институты, наделённые различными аксессуарами и прописанным или хотя бы проговорённым для заметности значением, являются социальными институтами, а не социумом как таковым. Документы этих социальных институтов утверждают, что они институты социума, предполагая, что это очевидно и общеизвестно. И мы все с этим соглашаемся не задумываясь. Соглашаемся потому, что совсем не согласиться нельзя, так как сопротивление этой невидимой и трудноопределимой природы мы обнаруживаем, если пытаемся нарушить её нефизические и ненаблюдаемые непосредственно связи.

Но если мы задумываемся, то выясняется, в конце концов, что социум, это группа наладивших взаимоотношения наделённых сознанием людей. Сейчас часто социумом называют также стаю или стадо животных, раз и в этих группах обнаруживаются сложные взаимоотношения и групповая динамика. Границей между способами организации групп животных и человеческим сообществом является наличие у представителей человеческого социума сознания. И если мы хотим избежать очевидного логического круга мы должны определиться, что является порождающим: абстрактный социум порождает сознание людей или люди наделённые сознанием порождают социум. Как объяснить самостоятельное появление социума, из каких предшествующих естественных состояний реальности и по каким независимым от участвующих людей причинам, я не знаю. Если кто-то знает что-то новое, кроме того, что уже было на этот счёт сочинено, и критики не выдержало, то хотелось бы с этим познакомиться. Как формировалось сознание людей, взаимоотношения между которыми социум и создают, я пытаюсь продемонстрировать. И те, кто хочет, могут с этим познакомиться.

Социум, как совокупность связанных взаимоотношениями людей или зверей, можно исследовать различными, адекватными или неадекватными методами.  Сложность выбора методов исследования  связана с не воспринимаемым характером социальных связей, тогда как объективное исследование вынуждено исследовать воспринимаемые параметры отношений и таким же образом обосновывать свои выводы. Основательный анализ методов исследования и связанных с ними проблем можно найти в соответствующих учебниках по социологии и социальной психологии.

Там же, если это только не вульгарно материалистическая или вульгарно позитивистская работа, которые сейчас и отыскать трудно, вы сможете обнаружить, что подобные исследования при анализе допускают различные предположения в отношении параметров не воспринимаемого характера и часто делают достаточно далёкие от эмпирии выводы. Это естественно, если мы пытаемся уловить столь не воспринимаемую реалию. В современной социальной психологии вообще при некоторых подходах, например, в групповом тренинге, избегают каких-либо объяснений, пытаясь координировать групповую динамику изнутри на собственную ответственность специальным образом подготовленного психолога. Но что делать в ситуации, когда необходимо всё же оформить наше осмысление дискурсивно?

Попробуем хотя бы сопоставить теоретически социум хабилисов и социум архантропов. Группа хабилисов, как и любое другое сообщество зверей, является местом удовлетворения естественных интересов и относительной безопасности представителей этой группы. Именно необходимость реализации своих потребностей и относительная защищённость заставляет зверя прибегать к существованию в группе. Насколько осмысленна эта потребность у стайных животных?

 Это можно понять из представления о том, насколько индивид ориентируется в самом себе. Если мы допускаем наличие у животных рефлексии хотя бы на уровне самоощущений тела или того, что ощущается в теле в результате психофизиологической деятельности, то в этом смысле у зверя есть возможность оценить степень комфортности того или иного способа существования. В психотерапии была даже выделена область расстройств, связанных с отсутствием непосредственных кожных контактов у пациентов с соответствующими лечебными процедурами.

Но и оценка другого индивида в группе будет в социуме животных исходить только из интереса потребностей. Именно эти интересы в связи с различными возможностями индивидов будут приводить к тем или иным внутригрупповым действиям, которые для исследователя будут выглядеть как процессы групповой динамики. А именно в рамках действий членов группы во внутригрупповой или связанной с действиями во внешней среде деятельности будут наблюдаться территориальные, поведенческие, ролевые и возможно ещё какие-то отличия в положении и действиях тех или иных членов группы. И это положение и действия членов группы не будет непосредственно вытекать и  сводится к их внешним психологическим, биологическим или физическим данным.

На место того или иного представителя группы в ней будут влиять, по крайней мере, два вида составляющих, в которых ему придётся ориентироваться в меру своих способностей. Это с одной стороны осмысляемый индивидом в рамках опыта расклад возможностей и реальных действий сочленов группы, а с другой стороны задачи, источником которых являются особенности окружающей среды. И та, и другая группа задач имеют приспособительное значение, и их решение зависит от выбора каждого конкретного члена группы. Поэтому нагрузка на индивида в стае хищников очень велика. Видимо это и помогает развитию их мышления и в естественном отборе ведёт, как это случилось с австралопитеками в связи с особенностями их существования, к появлению новых доминантных связей, а затем и к постепенной эволюции возможностей решения приспособительных задач, подкреплённой морфологическими изменениями мозга.

В любом случае социум не спускается на группу из трансцендентных далей, а является результатом индивидуальных ежедневных усилий каждого члена группы, осмысляющего в меру своих возможностей необходимость своего участия в сосуществовании с другими членами группы. И уровень развития социума, по-видимому, как раз и связан с уровнем осмысления индивидами особенностей своего участия в коллективе и места в нём себя и других членов группы, осмыслением способа реализации в группе своих потребностей и интересов различного плана и уровня. От реализации простейших потребностей биологического существования до реализации каких-то более сложных интересов, если они действительно есть.

У архантропа такой интерес уже появляется. Кроме обычных, свойственных любому животному интересов, которые никуда не исчезают и у нас, сплачивая нас предварительно в так называемое гражданское сообщество, которое, конечно, чтобы стать таковым, должно предполагать и иные причины добровольного объединения, архантропы приобретают некоторый дополнительный стимул такого объединения, предоставляемый участием в предритуалах. Это ещё не вполне собственно человеческий стимул, который, чтобы стать человеческим должен быть подкреплён полноценными дискурсивно обозначаемыми связями. Но это уже шаг именно в эту сторону. И сам предполагаемый предритуал с его эмоциональным подъёмом, и достаточно определённые способы выделения неутилитарной ситуации, как, по крайней мере, в известных нам случаях крашения костей красной охрой, являются достаточным основанием предполагать, что мы имеем дело с некоторыми дополнительными стимулами.

Все эти действия, к которым можно отнести и другие стимулы, такие, как предречевой сигнал или воодушевляющий стук работы по камню и, возможно, что-то ещё, являются стимулами как воздействия на группу, так и важными стимулами внутреннего воспринимаемого и не воспринимаемого плана индивидов. Эти стимулы изменяют возможности ориентирования в действительности и её упорядоченности. Эти стимулы влияют и на технологию архантропов и на организацию их совместных усилий, улучшая как качество орудий, так и оперативное взаимодействие в различных видах деятельности. При этом предречевые сигналы, учитывая их использование в различных ситуациях, вполне могут и претерпевать постепенную эволюцию.

Эти стимулы изменяют и способ общественного производства. Общественное производство традиционно осмысляют как экономический процесс. Но экономический процесс сам по себе смысла не имеет, если его рассматривать без его отношения к воспроизводству тех, кто его осуществляет. И в этом отношении общественное производство, как оно реально и регулируется общественными и государственными институтами современных стран, включает в себя весь регулируемый обществом процесс совместного выживания в широко осмысляемой среде. И в этом смысле предритуалы архантропов должны рассматриваться как необходимая составная часть общественного производства, которое не только создаёт, что съесть и чем разделать добычу, но даже по Марксу включает в себя воспроизводство собственной рабочей силы и потомства. При этом необходимо понимать, что эта будущая движущая сила общественного производства должна быть ещё обучена, и обучение это важнейшая составляющая всего этого процесса.

И если мы согласились с наличием у архантропов выделенной предречевой памяти, то можно предположить, что эта память сохраняет в своих связях со своими компонентами, которые обеспечивают генерирование и осмысление специфического предречевого сигнала, так же и всё, что связано с групповым давлением и поддержкой. А это в свою очередь изменяет и отношение к другому члену группы, который кроме предмета утилитарно ориентированного интереса становится ещё и сочленом общего взаимодействия в эмоционально значимых ситуациях предритуала, лежащего в пределах возможности осмысления с позиций утилитарных интересов. И, в конечном счёте, социум архантропов в таком случае можно оценить в целом, как группу связанную дополнительно участием в неутилитарных приспособительных действиях, которыми являются предритуалы.

Но оставшаяся проблема выглядит не проще, чем осмысление природы математики и не проще, чем попытка понять природу социума и складывающихся в нём отношений. Это связано, с невозможностью избежать в этой проблеме столкновения не с просто иными взглядами, а со значительной эмоциональной составляющей, которую из этих взглядов невозможно элиминировать, без риска потерять сам предмет осмысления. Это проблема происхождения и природы искусства и всего, что к этому имеет хоть какое-то отношение. Трудности с элиминированием эмоциональной составляющей связаны, в первую очередь с тем, что вне эмоциональной сферы искусство не существует. Возможно, уже этот тезис может кого-то заставить свои эмоции неумеренно проявить.

Но если у вас утверждение о связи феномена искусства с эмоциональной сферой не вызывает возражений, можно попробовать построить рассуждения дальше. У животных, и, я надеюсь, вы с этим согласитесь, эмоциональная сфера есть, и они умеют выражать своё эмоциональное состояние и даже использовать его выражение, как например при попрошайничестве, желая получить дополнительные положительные эмоции от еды, лакомства или почёсывания за ухом. Но это ещё не делает их деятельность сколько-нибудь художественной. Выражение эмоций, сдержанное или не очень, само по себе момент для искусства необходимый, но недостаточный. Поэтому интересно посмотреть, что добавляют к общему для животных выражению эмоций архантропы.

Из того, что в известном о культуре архантропов материале можно хоть как-то отнести к особенному специфическому проявлению эмоциональной сферы и хоть как-то предположить как будущую основу художественного воплощения, когда для этого созреют более подходящие для искусства, чем бытие архантропов, условия, необходимо выделить следующее. Это крашенные кости, предполагаемые нами предритуалы, да ещё с энтузиазмом как будто ни для чего отнесённая на стойбище половина слона. На что-то большее, судя по результатам раскопок, рассчитывать, по-видимому, не приходится.

То общее, которое стоит за всем перечисленным, я бы назвал коллективной эмоциональной неутилитарной действенностью. Видимо она и лежит неявно за всеми художественными действиями и явлениями, в отличие от действий эмоциональных, но утилитарных, например, эмоций на охоте. А также в отличие от коллективных, но не эмоциональных действий, вроде обыденной транспортировки. Или в отличие от действий индивидуального эмоционального характера.

Как показывает А. Д. Столяр, туша слона могла бы служить прототипом дальнейшего развития, которое привело со временем, пройдя ещё некоторые этапы, к появлению скульптурных изображений. Но она могла послужить и прототипом всякого коллективного водружения непомерного по масштабам объекта, демонстрирующего мощь объединённого коллектива. Примеров таких водружений можно найти в истории культуры немало от альпинистских подвигов с огромной ношей неандертальцев и мегалитической архитектуры раннего этапа цивилизации, до архитектурной гигантомании последних столетий и попыток продемонстрировать, кто дальше залетит в небо или в космос. Насколько подобное действие оказывает на нас влияние, каждый может судить по своим собственным впечатлениям. Нравится это чувство или нет, это другой вопрос, но отказать ему в силе и влиянию на психологический гомеостаз, а через него опосредованно и на состояние всего нашего организма нельзя. Хотя положительным это чувство может быть только при явном избытке ресурсов, как при осуществлении замысла, так и при его оценке. И так называемое величие гор, по-видимому, действенно не самим их размером и высотой, а предполагаемыми усилиями, которые необходимы для их преодоления, причём в поддерживающем нас психологически и подталкивающем к этому коллективе, хотя это уже наследие периода неандертальцев.

Связь предритуала и дальнейших культовых театрализованных эмоционально непустых действий, прошедших дополнительные этапы становления, также вроде бы не вызывает прямых возражений. Хотя предритуалы архантропов ещё не утрачивают связь с очевидной утилитарной необходимостью. Неясно, в каких ситуациях использовали они окрашивание костей. Но при этом результат должен был быть, по-видимому, всё равно действенным и направленным на эмоциональную консолидацию. На предшествовании крашения в цвет крови или, если это происходило, золой дальнейшему развитию значимости колорита мы остановимся позже. Остаётся также открытым вопрос о значимости для архантропов шумов, в том числе и собственного голоса, сопровождающих рабочие действия и возможно воспроизводимых в процессе предритуала. Но причин отрицать их наличие и влияние в процессе предритуала, также нет.

Следует обратить внимание ещё на одно эмоционально положительное коллективное действие, несомненно, нехудожественного плана из-за его очевидной утилитарности. Это коллективное поедание добычи. Упомянуть о нём всё же необходимо, так как впоследствии из этого регулярного события вырастут родовые празднества, дошедшие до нас в виде застолий, пикников, презентаций со шведским или иным столом и тому подобного. Хотя сами они являются феноменами нехудожественного плана, но вокруг этих событий будет разворачиваться неутилитарная художественная практика, постепенно эволюционирующая в самостоятельные виды художественной деятельности. И по предхудожественной практике архантропов видно, что вся она, так или иначе, вырастает из событий, имеющих отношение к совместной трапезе или к предваряющей её совместной охоте или приготовлениям к ней. По-видимому, совместные родовые трапезы, как предполагают некоторые исследователи, будут иметь отношение к процессу оформления института власти, при наличии которого искусство получит новый импульс к развитию.

Каковы же функции эмоциональной сферы, являющейся, по-видимому, выражением гомеостатических процессов, и каково место искусства в социуме и для сознания индивида, это вопросы над которыми, видимо, ещё придётся поломать голову. Оставим их пока открытыми. Для наслаждения искусством отвечать на них, кажется, не обязательно. Хотя хочется знать иногда, что с чем едят.                                            

 

03.03.05.