Homo sapiens. Доцивилизация.

 

 

Реликтовое сознание. Культура человека верхнего палеолита.

 

 

Если в предыдущих частях работы, отличие от старых вариантов издания в основном связано с уточнением и развитием заложенных в них предположений, то период развития людей до появления цивилизаций пришлось дорабатывать в максимальной степени. Это связано в первую очередь с появлением новых археологических данных. Раньше, судя по наличию изображений, с уверенностью предполагалось, что появление лука и стрел, а также и других сложных комплексных изделий связано с мезолитом. Археологи отмечали наличие в верхнем палеолите некоторых более простых видов комплексных изделий, например, серпов и ножей с кремнёвыми вкладышами. Но новые раскопки обнаружили наличие в верхнем палеолите плетение тканей. По отпечаткам этих тканей можно даже определить, из каких растений добывались волокна. В любом случае, даже если лук был изобретён позднее, некоторые гипотезы, с помощью которых я пытался объяснить процессы, происходившие в этот период, оказываются неверными. И объяснение некоторых процессов следующего непосредственно за верхним палеолитом периода, опиравшиеся также на эти предположения, также придётся пересмотреть или уточнить.

Во-вторых, появление новых датированных археологических данных по культуре верхнего палеолита заставило самих археологов отказаться от ранее использовавшегося деления верхнего палеолита на два полупериода, что значительно упрощает взгляд на этот период и анализ происходивших там процессов. Конечно, узнавать, что ты ошибся в предположениях, не вызывает удовольствия, но автор при создании модели подобной этой, как бы он ни был старателен, всегда зависит от результатов эмпирических исследований и продуктивной критики оппонентов. Спасибо, что ещё такие исследователи и критики встречаются. Появление новых данных по моему ощущению позволяет найти более удачные допущения, чтобы свести концы с концами, делает в целом результат осмысления с их помощью органичней и убедительней. А убедительными ли окажутся внесённые изменения для оппонентов, и выдержит ли это проверку временем, предугадать невозможно.

Я надеюсь, что читатели понимают, что подобная модель конструируется, создаётся человеком, а не спускается откуда-то сверху в неподлежащем критике виде. И что в процессе теоретического конструирования мы делаем всё то, что нам приходится делать, когда мы строим дом или пытаемся приспособить деталь внутри устройства. И это, возможно, один из наиболее важных моментов, который крайне необходимо понять. Природу этого процесса мы разберём позже, когда доберёмся до осмысления особенностей моделирующего мышления, возникшего примерно 2,5 тысячи лет тому назад, когда только и становится возможным подобный вид деятельности. И если вам эта работа попадёт в незаконченном виде, то с проблемой создания теоретических моделей можно познакомиться по предыдущему варианту работы «История сознания. Абрис и проблемы» в первых разделах главы «Моделирующее сознание».

Так как исследователи никак не договорятся из-за погрешностей метода абсолютных датировок и некоторой растянутости процесса эволюции о времени появления современного человека вида Homo sapiens, то антрополого-анатомический тип человека датируют 42-35 тысячами лет тому назад. Иногда 36-35 тысячами лет тому назад. Хотя черты человека, как и некоторые предметы культуры, например, призматические нуклеусы и изготовленные из них орудия, обнаруживаются и у некоторых групп поздних неандертальцев, находки останков которых и их культуры датируют примерно этим же временем. Так как вопрос о датах является сугубо эмпирическим, то и оставить его необходимо как вопрос эмпирической области.

Что касается антрополого-анатомического типа появившихся людей, то, как отмечают исследователи, при всём разнообразии внешности людей древнейшие люди вписываются в возможные варианты фенотипа современного нам человека. Эндокраны их также ничем не отличаются от слепков мозга современных людей. Единственное изменение, которое отмечают исследователи, произошедшее с людьми за столько десятков тысяч лет, это утончение костей, в том числе и костей черепа, так называемая грациализация, произошедшая, скорее всего, из-за уменьшения физических нагрузок на человека, к чему люди по всему стремились (1,195).

Но если с антропологическим единством людей вопросов в целом нет, я не вижу особого смысла муссировать концепции расистского типа, составляющие проблему только в отношении их консервативности и не способности быть подверженными критике, то в отношении культурного наследия верхнепалеолитического человека проблем много. Одна из них, как отмечают исследователи, это невозможность создать даже для верхнего палеолита обобщённую археологическую периодизацию, которая была бы применима ко всем территориям. Это происходит из-за того, что в этот период черты локального разнообразия выражены резче, представлено больше дробных культур и выражены они чётче (1,183).

Но и в культурах палеоантропов наблюдались пусть и более аморфные отличия у населявших разные регионы групп. Как раз наша задача и состоит в том, чтобы понять то общее, которое мы можем обнаружить у различных групп, создававших свои особенности в продуктах приспособительной культуры. А также понять, может быть в последствии, когда наши знания станут основательней, причины этих особенностей, если они будут иметь приспособительное значение. В конце концов, тем общим, которое и создаёт культуру во всём её разнообразии, является наше мышление. Его специфические механизмы, по-видимому, и нужно понять.

Об орудиях верхнего палеолита можно сказать, что они разнообразней по виду и более выражены, имеют привычную для исследователей народностей, стоящих на ранней стадии развития, форму. Хотя с нашей точки зрения они выглядят примитивно. Каменные орудия иногда изготовлены с помощью отжимной ретуши, но, как и обычно, могут использоваться обычные отщепы. В большей степени распространена шлифовка. Шире распространены орудия из кости, рога и бивней мамонта. Из них изготавливают мотыги и кирки для выкапывания растений или каких-то иных нужд, шилья и иглы, лопаточки, стержни, кольца, жезлы не вполне понятного предназначения с отверстием и гравированными изображениями (1,182). В тропической зоне чаще используются, заменявшие иногда даже кремень, твёрдые породы дерева и бамбук, из-за плохой сохранности которых эти культуры выглядят беднее. Разнообразие и более изощрённая техника изготовления этих изделий вполне могут быть объяснены возможностями, обеспечиваемыми новыми приобретениями коры головного мозга, связанными с тонко координированными движениями и улучшением планирования деятельности. Но какая необходимость привела к развитию этих областей?

И насколько действительно эти области мозга обеспечивают или поддерживают именно эти параметры деятельности? Так А. Р. Лурия на основе анализа данных черепно-мозговых травм заключает, что лобные доли обеспечивают программирование сложных форм деятельности и участвуют в контроле над ней (19,273). Но и животные, и палеоантропы, у которых эти доли отсутствуют или не вполне развиты, вполне справляются с адаптационными задачами и в рамках своих возможностей ограниченно планируют действия. По внешним слепкам также почти невозможно судить о внутренней перестройке мозга, который для обеспечения приспособительных функций всё же должен сохранять преемственность своей организации.

Не легче обсуждать и особенности развития и функционирования речи в этот период. Тот уровень развития речи, который мы застаём у наиболее неразвитых групп людей, занимающихся охотой и собирательством, в лучшем случае может быть сопоставлен только с уровнем следующего за верхним палеолитом периода. Да и то следует отдавать себе отчёт в том, что за 10 тысяч лет речь могла пройти какое-то развитие, в том числе и благодаря контактам с более развитыми группами, что не только нельзя исключать, но крайне необходимо принимать во внимание. Тем более что некоторые из этих групп, как показывает анализ их культуры, просто утратили из-за отсутствия необходимости некоторые более развитые приспособительные навыки.

Тем не менее, дописьменные языки, в которых, казалось бы, есть так или иначе почти всё, когда мы применяем к ним категории нормативной грамматики, что и в языках искушённых наличием письменности, в некоторых ситуациях функционируют всё же не совсем так, как мы привыкли. После того, как нас уговорили определённым образом понимать природу языка в курсе школьной грамматики, мы и в своей речи не замечаем многого. И многозначности слов, и неопределённости их в связи с этим за пределами конкретных ситуаций, и, вообще, во многих случаях неабсолютной полноценности речи, для понимания которой необходимы какие-нибудь ещё дополнительные условия как мимика, жесты, интонация, контекст, ситуация, навык чтения и так далее.

В дописьменной речи всё это выглядит ещё очевидней. На непонятность речи малоразвитых народностей вне ситуаций указывал ещё Б. Малиновский. В своём спецкурсе, прослушанном мною, В. Панфилов также утверждал о языке нивхов, что одна и та же по структуре и по входящей в неё лексике фраза в этом языке может значить в ситуации, когда говорящие сидят в помещении и пьют чай, одно. И эта же буквально фраза значит совсем иное в ситуации, когда говорящие вытаскивают невод на берегу озера.

Но при этом в подобных ситуациях мы имеем дело всё-таки пусть и с малоразвитой, но полноценной речью, обеспечивающей полноту коммуникации в имеющемся обиходе. До этого состояния речь должна дорасти из того куда более неразвитого состояния, которое мы предположили у палеоантропов, для которых в их обиходе она также полноценно выполняла свои функции. Как мы помним, это были, как мы предположили, в целом функции императивного или регулирующего характера, позволявшие палеоантропам решать довольно сложные задачи их коллективного взаимодействия и существования. Но речь ни в это время, ни до, ни после не имела самодовлеющего характера, а была некоторым вспомогательным инструментом адаптации к широко понимаемой реальности и решения насущных приспособительных задач.

Это камуфлируют некоторые современные виды деятельности, использующие речь, например, следственная работа и судебное разбирательство, учебно-педагогический процесс, информирование и пропаганда, литературная деятельность и речевые формы сценической работы и тому подобное. Мы можем понять особенное использование речи в подобных видах деятельности только в рамках более широко осмысляемого особенного уровня развития нашей приспособительной практики в современном социуме и соответствующем ему современном общественном производстве.

Но и охотничье хозяйство, и социум человека верхнего палеолита и его предшественников не столь уж просты. И то, и другое хозяйство требует достаточно развитых взаимоотношений в группе, которые в свою очередь не могут существовать без неутилитарной коллективной деятельности, которая с одной стороны поддерживает определённый уровень взаимоотношений в группе, а с другой стороны разрешает этим некоторые естественно возникающие в ней конфликты. Речь и возможность её интериоризации и функционирования во внутреннем плане ориентировки являются важнейшими составляющими неутилитарной практики подобных групп.

Сама возможность эволюции речи вполне естественна, так как она является важной составляющей приспособительного механизма групп и входящих в них особей. Поэтому неудивительна эволюция механизмов речевого звукоизвлечения в сторону усовершенствования, заметная на останках в первую очередь эволюцией костей гортани. Человек с самого своего появления, по крайней мере, анатомически был способен полноценно артикулировать. Наш собственный опыт подсказывает нам, раз уж мы за всю жизнь не способны воспользоваться всеми возможностями нашего голосового и вокального аппарата, что ограничения речевых возможностей нашей артикуляции лежат скорее в возможностях нашей способности овладеть ею.

Но вот с большей возможностью приспособления благодаря новой артикуляции и приобретениям центральной нервной системы вопрос не так прост. Само наличие эволюции физиологического аппарата центральной нервной системы, обеспечивающей приспособление групп и индивидов, говорит о неустойчивом преимуществе, которым эти группы и особи обладали. Неустойчивость ли это была в отношении внешней среды и основного вида приспособительной деятельности, которым являлась охота? Вряд ли. С этим они справлялись, по-видимому, неплохо, судя по тому, как они проредили фауну планеты и по свидетельствам этого в виде развалов костей на стойбищах (1,184). И с геоклиматическими проблемами они вполне справлялись, надев шкуры, утеплив жильё и поддерживая в меру необходимости очаги. Да и переместиться для них с их нехитрым скарбом в случае ухода или истребления дичи в округе большой проблемой не было.

Наибольшей проблемой для них, по-видимому, были они сами и соседние группы, с которыми им приходилось вступать в контакт. Важнейшей основой приспособительной деятельности особей и у предшественников человека и у человека является участие особей в процессах коллективной приспособительной деятельности, ориентировка в которых для особей не менее важна, чем боевые, охотничьи и иные производственные и приспособительные навыки и ориентировка во внешней среде. Именно в коллективной деятельности и в контактах с себе подобными в максимальной степени используется речевая активность. Речь в первую очередь необходима во внутригрупповых контактах. Преимущества же более совершенных механизмов принятия оперативных и тактических решений, заметны также в контактах между группами. Умение наладить отношения между группами и принять оптимальное приспособительное решение это тоже тактика.

 

Возможно, когда эмпирических данных будет больше, можно будет предложить более обоснованную и развитую, способную удовлетворить критично настроенных специалистов концепцию эволюции палеоантропов в сторону привычного для нас по виду облика людей. Но с теми свидетельствами, которые мы имеем на сегодняшний день, судя по различиям между двумя ветвями развития палеоантропов, сценарии их эволюции, возможно, были таковы, или предложите свои предположения, если эти кажутся вам сомнительными. Одни палеоантропы, как кажется, шли по пути усовершенствования группового взаимодействия и участия в нём особей, социализация которых выполнялась участием их в дисциплинирующих протокультах. И эволюция мозга у представителей этих групп шла по пути обеспечения более адекватного выполнения своих относительно несложных групповых обязанностей, не предполагавших необходимость дальнейшего развития речевых навыков, а требующих дисциплинированной координации действий группы и её участников.

Это был вполне жизнеспособный тип живых существ, способный гибко приспосабливаться к условиям проживания. Контакты между представителями таких групп в целом были возможны, как и у стай других животных. Так как даже в группах, где существуют стабильные пары, часто есть свободные разнополые особи, случайный контакт между которыми может привести пусть и не без проблем к переходу в иную группу или предполагает иные отношения. Но достаточно сомнительны стабильные контакты между группами хищников с неразвитой способностью к речевой коммуникации и культами внутригрупповой взаимной поддержки и эмоциональной солидарности для установки метки на потолке.

У других групп, по-видимому, социализация поддерживалась протокультами также, но в не меньшей мере внутригрупповые проблемы решались коммуникацией на бытовом уровне, к чему более предрасположены особи женского пола, что и вело к закреплению отбором достижений в этой области. Вначале возник, по-видимому, приоритет положения коммуникативных особей в группе, а затем, возможно, произошло и эволюционное закрепление приспособительных преимуществ подобных особей анатомическим наследованием. Представляется, что на развитие коммуникативных способностей повлияли особенности сосуществования групп и входящих в них особей, так как это также имеет прямое отношение к выживанию. Остаётся открытым вопрос, влияли ли на это геоклиматические особенности проживания групп и связанные с этим особенности их существования.

Если остаться в рамках сформулированных А. Р. Лурия представлений о функции лобных долей у человека, то необходимо признать, что не для очень многих из современных людей задатки к сложно скоординированным действиям представляют самостоятельную ценность, хотя такие действия в результате и производят впечатление на большинство. Такие задатки не могут быть сами по себе замечены и наличие их в каждом конкретном случае небесспорно даже для специалистов. Что уж говорить о верхнем палеолите, где даже ограниченное овладение подобными действиями не могло играть непосредственную роль для приспособления к внешней среде, если подобные действия и сейчас такой роли не играют. Хотя они могут произвести сиюминутный эффект, а кое-где крайне необходимы для решения сложных технологических задач. Поэтому для развития подобной способности к более тонко координированным движениям и планированию сложных форм деятельности эта способность индивида должна как-то подкрепляться извне оценкой другими членами коллектива приспособительной значимости результатов подобной деятельности, если таковая значимость имеется. Коммуникативная поддержка коллектива в таком случае играет огромную роль, даже если эти действия имеют для остальных только эмоциональную сиюминутную ценность.

Приоритет коммуникации перед тупой дисциплиной совершенствования навыков, которые, собственно, никогда лишними не бывают, делает особь более свободной в своих поступках, но и усиливает ответственность за своё свободное предпринимательство перед другими членами коллектива. В этом случае возникает необходимость в большей степени предполагать во внутреннем плане возможную реакцию коллектива, что, видимо, заставляет взвешено относиться к планированию деятельности, учитывать отношение других членов группы, уже подкреплявшееся в сходных ситуациях речью, позволяющей это отношение закрепить в памяти. К тому же, возможно, приходилось взвешивать реакцию, которая может последовать при контакте с чужим коллективом, что тоже закреплялось не без помощи речи, используемой в контакте, а затем воспроизводимой впоследствии. А улучшенное планирование, учитывающее содержание связанной с речью памяти, уже в свою очередь может потребовать и привести к усовершенствованию навыков в действиях, где требуется более сложная, а потому и более тонкая координация. И при анализе результатов подобных действий именно осмысляемую сложность действий и их результатов мы, по-видимому, и оцениваем.

При подобной интерпретации особенностей развития индивидов и организации сообществ, предшествующих появлению людей, после появления людей современного вида конфликт между группами неандертальцев и людей выглядит следующим образом. Такой конфликт – это борьба между сплочёнными некоммуникабельными коллективами консервативной, или назовите её как-то иначе, ветви палеоантропов и более свободно и гибко рассчитывающими возможный исход событий людьми, которые способны к тому же в случае крайней необходимости и общей опасности прибегать к помощи других групп. На первый взгляд это предположение выглядит достаточно правдоподобно и, если не игнорировать в целом доводы подобного типа, немедленного отторжения не вызывает. Что не запрещает провести в дальнейшем критику подобных предположений.

Улучшение планирования, которое нам приходится предположить, естественно приводит к усовершенствованию тактики охоты. Археологи допускают использование людьми ловчих ям, силков и петель. Появляются гарпун и копьеметалка, направляющий длинный желобок для копья с упором для его хвоста, позволяющий увеличить размах руки и, соответственно, точность и силу броска (1,181-182). Из оружия также имеются дротики, и предполагается существование пращи. Наличие лука и ловчих сетей предполагается, но пока прямо не доказано. Наличие сетей, как предполагают исследователи, могло бы резко увеличить добычу рыбы и резко увеличить количество рыбных костей на стойбище. Такие стоянки, кажется, есть. Но точно имеется уже рыболовецкий крючок. Во всяком случае, всё это делает охоту более успешной, добывание еды более надёжным, исход борьбы со зверем более прогнозируемым, а также увеличивает прямо или косвенно безопасную дистанцию боя.

Что же касается использования лука, то и с приходом цивилизации приоритет долгое время сохраняется у оружия, являющегося непосредственным продолжением рук. И только современные наиболее передовые воинские уставы запрещают рукопашный бой для солдат регулярной армии, предписывая в случае неработоспособности стрелкового оружия сдаваться в плен. Поскольку именно рукопашный бой ведёт к наибольшему урону и травмам в своих же собственных рядах, что превышает, как показывают исследования, потери даже при самом худшем отношении противника к военнопленным, не говоря уже о других трудно оцениваемых последствиях жизнеспособности и существования втянутой в военный конфликт стороны.

 

Нам пока по многим причинам очень трудно прямо уяснить, какую эволюцию прошли глубинные зоны мозга при переходе от палеоантропа к человеку, и понять непосредственно, что происходило с развитием речи. А для создания гипотетической модели развития речи на основе продуктивных предположений и привлечения иного косвенного материала необходимо сначала провести предварительный анализ той эпохи развития людей, которой мы сейчас занимаемся. У нас ещё остаётся возможность также выяснить, осмысляя историко-культурный материал, какую роль могло сыграть у людей столь значительное приращение лобных долей полушарий мозга, занимающих объективно почти треть объёма коры, причём происходившее в ущерб иным развитым у классических неандертальцев зонам. Притом, что эти зоны, как теменные, так и лобные, по нашим смутным представлениям, опирающимся на исследования, как-то участвуют в связывании для индивида наглядной для него пространственно-координированной информации приспособительного характера в воспринимаемой реальности, что при взаимодействии в группе происходит не без помощи речи. А также для принятия соответствующих самостоятельных решений.

Исходить же при анализе этих долей придётся из известной оценки их функций, которые традиционно рассматриваются скорее в ракурсе их места в познавательном, чем приспособительном процессе. Что естественно для традиционного исследовательского подхода, поскольку для исследователя познавательная функция и представляется тем высшим, что отличает человека, особенно человека развитого в интеллектуальном плане от животных. К тому же этот подход культивируется различными основными течениями европейской философии, что не означает, что этот подход, как минимум, не бесспорен, поскольку, выбирая между познанием и приспособлением, я бы лично отдал приоритет приспособлению. Да и познавательные процессы, пусть и ограниченно, в среде животных зоопсихологами выделены. Но в рамках господствующих установок приоритета познания именно сложно координированная деятельность, причём при отсутствии возможности критерий сложности хоть сколько-нибудь разумно сформулировать, не прибегая к невнятным математическим манипуляциям, и планирование являются отличительной особенностью людей в отличие даже от палеоантропов. По крайне мере так оформили словесно свои выводы специалисты, занимавшиеся анализом деятельности мозга и его составляющих.

Но планировать, как это уже много десятилетий сложилось в зоопсихологии, в рамках утилитарных проблем и не только оперативно, как во время погони, могут и животные. Шимпанзе, перед тем как пойти полакомится термитами на манер того, как дети лакомятся муравьиной кислотой, собирает или ломает ветки и обдирает с них для выполнения последующих процедур кору. А затем, как и в известном приёме с муравьями, ищет термитник, кладёт на него ветки, а затем губами, некоторое отличие от знакомого с детства приёма, собирает в рот термитов и съедает их. Если термитник не найден, то, отвлёкшись чем-нибудь, роняет ветки. И если стая голодных волков рыщет по окрестностям или отправляется в соседнюю деревню, то намерения их также достаточно очевидны.

Планирование архантропов выходит уже на новую ступень. Они не только планируют выход на охоту, но и освежают, по-видимому, в памяти необходимые навыки коллективного взаимодействия, также как и не ленятся потренировать их лишний раз после удачной охоты в коллективном неутилитарном взаимодействии. У палеоантропов ведётся также плановая подготовка молодёжи, по-видимому, для того, чтобы обезопасить участие новичков на охоте. В конце концов, это не только члены их коллектива, но и их дети, ради которых они носят лучшие куски на стойбище. Но если в отношении изготовления орудий архантропы планируют стоянку в основном для изготовления их, то палеоантропы коллективно, по-видимому, готовят в основном нуклеусы для самостоятельного изготовления орудий в случае необходимости впоследствии. Да и нуклеус, вполне возможно, могут изготовить самостоятельно.

Если у поздних прогрессивных палеоантропов мы видим усовершенствования в области заготовок-нуклеусов, то это в целом усиливает наше предположение, что мы идём по правильному пути в объяснении эволюции палеоантропов в сторону человека, опираясь на предположение о значении улучшающегося планирования деятельности. Орудие с некоторой новизной пусть может быть и не с бесспорными преимуществами достаточно убедительный довод для других, даже если в качестве примера брать наших современников и самих себя. Полная атрофия интереса в этой области явление не очень частое. Но изготовление орудия – это лишь частный случай реформирования деятельности в результате её более гибкого планирования или усложнения координации деятельности, как кому нравится.

Успешность охоты также достаточно очевидный довод для окружающих. Наличие ловчих ям, силков и петель только предполагается, но вполне реально. Можно предположить, что их изобретение могло быть совершено как раз теми, кто больше проводит время на стойбище, то есть почти постоянно присутствующими там женщинами и неспособными по возрасту для охоты на крупного зверя подростками, которым при долгом отсутствии добытчиков приходилось заботиться о себе самим. Это заодно сплачивало группу постоянно присутствующих на стойбище, откуда добытчики могли уходить и на более продолжительный срок, что вело заодно и к реформированию социума палеоантропов в верхнепалеолитический социум.

Планирование и контроль его приспособительных результатов, постепенно развивающиеся у палеоантропов, получают ещё одно достаточно очевидное направление. Социум палеоантропов является объединением особей, которые кроме всего прочего поддерживают своё участие в нём различной коллективной неутилитарной деятельностью. С появлением более развитого планирования деятельности у людей становится очевидным половозрастное неравенство членов коллектива. Возрастное неравенство было очевидно и раньше, и его проблемы находили известные решения даже в обиходе зверей из-за силового неравенства и очевидной в зависимости от возраста беспомощности детей. Но половое неравенство достаточно очевидно накладывает ограничения на возможности реализации, участия в общих запланированных действиях взрослыми особями.

Внешние причины ограничения возможностей, связанные с беременностью и выкармливанием, очевидны наглядно. Но пока они не мешают планированию совместной деятельности, пока не воспринимаются как помеха свободному планированию, на них не обращают особенного внимания. В принципе и у живущих группами животных их совместное неделовое времяпровождение во многом связано с выкармливанием и сопровождением детей. Полного беспорядка половых отношений у животных тоже нет. На эти взаимоотношения накладывают отпечаток как минимум механизмы самосохранения особей. В значительной части случаев и в среде животных мы обнаруживаем относительно стабильные пары. А при некотором разнообразии отношения к чужим детям, своих отличают всегда, так же как и дети отличают своих матерей. Скорее всего, и в среде палеоантропов это имело место.

Вот этот важный для биологического выживания группы и вида феномен получает дополнительное подкрепление, когда вынужденные оставаться на стойбище женщины начинают фиксировать своё особое положение при невозможности равноценного с мужчинами планирования своей деятельности. Досуг у беременных и кормящих женщин, по-видимому, учитывая их особое положение, был. Поэтому, возможно, кто-то из них, в конце концов, в рамках известных участникам группы внутренних коммуникативных проблем выразил понятным окружающим образом своё особое положение изготовлением фигурки в основном состоящей из живота и груди.

Последствия этого случайно созданного для решения групповых и внутренних психологических проблем изделия оказало огромное влияние не только на верхнепалеолитический социум, но и на всё дальнейшее развитие человеческого социума и сознания. Особое положение женщины матери в отношении возможностей её собственного планирования, а затем и влияние её положения на планирование коллективных взаимоотношений получило внешне выраженное предметное воплощение. Оно и становится тем понятийно определённым основанием, которое реорганизует отношения в верхнепалеолитических группах, и на котором будет выстраиваться вся дальнейшая эволюция человеческого социума. Мы можем говорить об осмысленности этого основания, поскольку внешние отличительные признаки однозначно выделены, что предполагает понимание этих особенностей. Насколько осознанно – это уже другой вопрос, который мы и пытаемся здесь решать.

После возникновения фиксации состояния беременности, а затем на его основе отношений матери и ребёнка их уже невозможно удалить из процесса социализации человека. В наше время, если эти отношения оказываются неполноценными, например, при воспитании ребёнка в детском доме при отсутствии родителей, возникает множество проблем, с которыми педагоги оказываются неспособными справиться. Поэтому, так как всех оставленных без материнского внимания детей невозможно распределить по семьям, в последнее время в наиболее прогрессивных воспитательных учреждениях перешли на организацию подобного процесса наподобие большой семьи с женщиной во главе, которую дети воспринимают как мать. Так как в таком случае процесс формирования личности, очеловечивания, как мы его ощущаем в контактах и взаимодействии с человеком, происходит полноценней.

Ограниченно осмысляемое женщинами в рамках возможностей менталитета этого времени собственное положение в коллективе, которое они соотносят, по-видимому, с возможностями представителей другого пола в отношении особенностей участия в решении разнообразных открытых восприятию адаптационных задач, следует отличать от психобиологических причин отношения к собственному положению и к собственному потомству. Психобиологическая сторона в первом приближении относительно хорошо исследована в зоопсихологии. У одних животных, например, у кошек, эта забота о потомстве достаточно сильно развита, хотя и прекращается после определённого возраста котят. У стайных высокоразвитых приматов она уже зависит во многом от воспитуемых качеств, поддерживаемых другими членами группы и в частности её лидером. В основе этой заботы, по-видимому, лежит продолжение отношения к собственному потомству, как к отделившейся части собственного тела, что подкрепляется ещё и иными стимулами физиологического или, например, сигнального характера.

Особое положение женщины-матери, которое начинает осмысляться в верхнем палеолите, имеет совершенно иную, отличающуюся от психобиологической, социально-речевую, культово-культурную природу. Это, конечно, остаётся незаметным для уровня развития рефлексии не только тогда, но многими не осмысляется и сейчас, и в любом случае не может быть осмысленно до определённого возраста. Иная природа этого феномена заметна в наше время на многих особенностях процессов в этой области. В частности это видно на парадоксальных с точки зрения традиционных представлений и норм действиях определённого типа женщин, не желающих избегать беременности, так как были убеждены некоторыми другими распространёнными мнениями во вредности противозачаточных средств и абортов, но отказывающихся от детей после их рождения. Большинство этих женщин является представительницами криминальной сферы, воспитывавшимися в группах без особых традиций, что говорит об особенностях их социализации.

Интересны исследования, проведённые французскими психологами-женщинами, которые демонстрируют, что материнство, это социальная установка, которой многие женщины эффективно прикрываются, чтобы получить определённые привилегии. Последнее, честно говоря, уже на моём веку было заметно и без экспериментальной проверки. Неизвестно, кто инициировал и разрабатывал этот эксперимент, но очень важно, что его провели женщины. Так как мужчин за подобные действия обвинили бы, как если бы они совершили смертный грех, что также демонстрирует, что эти отношения имеют признаки культовых. Нарушение культовых норм и вызывает бурю возмущения. На этом фоне маловразумительными выглядят многие установки феминистического движения, вступающие в противоречие с установками древнейших плохо рефлектированных норм.

Закреплённое социально-культовыми и речевыми средствами выделение женщины-матери, по-видимому, является той причиной, которая заставляет женщину помнить о своём потомстве всю оставшуюся жизнь и накладывает ограничения на инцест в первую очередь, по-видимому, действиями и отношением к этой проблеме с её стороны. Борьба с этим ограничением не утихает даже на ранних стадиях цивилизации, так как мешает влечению партнёров с хорошими взаимоотношениями. Во многих культурах древности это противоречие смягчали на общественных праздниках с огромным возлиянием в определённые дни также культового характера, где подобные ограничения снимались. Впоследствии с появлением концепций моделирующего характера усиливаются приёмы нормативного влияния на отношения людей, в том числе и в этой сфере, так как она является одной из болезненных сфер, нагнетающих конфликты в обществе.

Особенности сексуальных взаимоотношений при выделении их партнёров средствами социально-культового характера, требуют уяснения. Не последнюю роль здесь может играть внутригрупповая конкуренция женщин, постоянно сосуществующих на стойбище. Во всяком случае, недооценивать эту конкуренцию нельзя. Она достаточно скрыта в более цивилизованных группах, но с очевидностью обнаруживается в склоках при ином составе коллектива. Такие склоки из-за партнёра наблюдаются, например, у собак, в том числе и между матерью и дочерью. На эту конкуренцию в отличие, например, от хорошо известной мужской сексуальной агрессии, почему-то мало обращают внимание в быту, хотя её наличие не так уж трудно обнаружить. Но в большей степени на торможение влечения влияют психологические установки. Их то и необходимо понять. Что они собой представляют и как формируются.

С другой стороны необходимо понять процессы формирования установок в этом вопросе с позиций детей и подростков обоего пола, включённых в онтогенезе в группу с подобными отношениями. Точнее отличия, которые возникают с появлением человека по сравнению с адаптацией в этих отношениях в группах, стоящих на более ранних стадиях развития антропогенеза и до его начала. Если рассматривать поведение особей и включение подростков в эти отношения у млекопитающих, то это всецело область зоопсихологии. А так как исследования велись не целенаправленно, то знаем мы не очень много, в большей степени поверхностно и в основном не в этом частном вопросе.

Из тех немногих проблем, на которые было обращено внимание, и которые можно использовать для нашего анализа, а что-то, возможно, и ускользнуло от моего внимания, я бы отметил, существующие у млекопитающих и птиц бои самцов. Как выяснилось не так давно, хотя мотивы действий самцов должны ещё быть поняты, в конечном счёте, большей частью они в последствии охраняют самку, вынашивающую и затем выкармливающую не их детей. То же самое наблюдали у городских ласточек, многократно спаривающихся у гнезда во время его постройки, но, в конечном счёте, выкармливающих птенцов на 80%, как показывает анализ ДНК, принадлежащих другим отцам.

Я не вижу смысла выдвигать в данный момент гипотезы по поводу, казалось бы, неразумного поведения самцов. Это более уместно в конкретных психологических исследованиях. Если подобные драки существуют и у современных людей, то поведение самцов в период течки, по-видимому, необходимо объяснять в первую очередь её влиянием. Тем более что что-то победителю всё же достаётся. Наблюдения за стаями приматов показывают при этом, что достаётся всё не только лидеру, остальные самцы не остаются также в накладе.

В значительной степени важной здесь, как я уже обращал внимание, является мотивация самок, на которую в европейской научной традиции не очень обращали внимание раньше из-за табу, наложенного на эту проблему нравственно-религиозными нормами. Не следует смешивать только с этой проблемой очевидную биологическую значимость результатов различных жизненных экспериментов в сексуальной области, ведущих к разнообразному потомству. Вопрос состоит именно в выявлении мотивации, которая организует действия особей в отношении друг друга и влияет тем самым на особенности организации группы не в меньшей мере, чем участие в коллективной охоте, или иных способах добывания пищи у травоядных животных, или в коллективной обороне.

При включении подростков животных в эти взаимоотношения, по-видимому, решающими являются их физические возможности. Более слабые конкуренты, скорее всего, просто вытесняются теми, кто сильнее, как самцами, так и самками. Остальным приходится ловить случай. У хабилисов всё это могло отягощаться возможностью использования дополнительных средств борьбы в виде дубины. Во всяком случае, без учёта этих взаимоотношений понимание специфики социума животных и, в том числе, хабилисов не является полноценным. Социум архантропов в этом отношении также вряд ли претерпел какие-либо существенные изменения, за исключением того, что конкурент мог вместо дубины использовать пику. Изменения социума шли здесь, по-видимому, в большей степени благодаря участию в предритуалах.

Хотя на одну деталь всё же следует обратить внимание. Как замечено при анализе современных взаимоотношений, речь определённого типа тормозит сексуальное влечение. На этом основаны рекомендации, которые дают женщинам, чтобы отвлечь хотя бы на время сексуального агрессора. Не важна тема разговора, важна серьёзность обращения к оппоненту.[1] Гортанные возгласы архантропов могли влиять на сексуальную активность членов группы при их использовании, постепенно вытесняя эту активность за пределы, где предречевая активность проявлялась. То есть эта активность должна была быть отодвинута или за пределы активного времяпровождения на стойбище пространственно или отодвинута на время, когда она в целом утихает, то есть большей частью на ночь или на какие-то иные паузы. Например, на завершающую фазу коллективного поедания добычи.

Некоторые изменения в сексуальных отношениях в группах палеоантропов могли произойти из-за большей сплочённости их групп, вследствие участия в различных консолидирующих коллективных неутилитарных действиях. Это могло несколько снизить агрессивность особей во внутригрупповых отношениях, что имело серьёзное значение для эволюции и индивидов и социума в сторону человека, особенно у групп, развивавшихся по линии прогрессивных палеоантропов. Как минимум это могло изменить досуг, который мог позволить особи более свободно распорядиться своим временем и использовать его для планирования собственных действий. А это в свою очередь должно было привести и к большей свободе индивидуального спланированного поведения пусть и ведомого во многом прежними психологическими потребностями и мотивами.

Подростки в группах палеоантропов в сексуальном отношении в таком случае оказывались не только под непосредственным давлением физически более сильных заинтересованных в чём-либо взрослых особей, но и под относительно постоянным психологическим влиянием группы, связанной более развитой речью и участием в неутилитарной деятельности. Сексуальные партнёры, до того как стать таковыми, должны были бы становиться вначале партнёрами других видов коллективного неутилитарного взаимодействия, являющегося уже, по-видимому, относительно самостоятельной не связанной с прикладной практикой составной частью существования групп палеоантропов. Это не могло не оказать влияния на сексуальные взаимоотношения в группе, поскольку влияло на взаимоотношения в группе в целом.

При вступлении в сексуальные взаимоотношения приходилось заодно решать впоследствии и свои взаимоотношения с остальными членами группы, при этом возможны различные варианты последствий от выяснения конкурентных отношений до полного безразличия. Но при стабилизации отношения с партнёром эти отношения должны бы были поддерживать зависимость каждого из них с группой, где они все, в конечном счёте, кормились и получали поддержку и защиту. Вполне возможно, что участие в иных неутилитарных действиях могло кому-то уже и в этот период мешать найти партнёра в своей группе из-за торможения сексуальной активности в результате используемой в групповом времяпровождении более развитой сигнальной активности и внутригрупповой конкуренции. В этом случае, видимо, и возникала ситуация, когда партнёра находили за пределами собственной группы.

 

Сохранение памяти о происхождении ребёнка по линии матери вносит в верхнепалеолитическую группу дополнительные нюансы взаимоотношений в добавление к тем, что унаследованы от предыдущих периодов развития. Для матери её дети кроме всего прочего становятся объектами выделенной ритуальной значимости с опорой на известные фигурки, хотя в этом участвует и речь и напоминания других членов группы, включая самих собственных детей, в связи с чем, память о них, по-видимому, поддерживается этими напоминаниями и сохраняется. Об этой ритуальности следует поговорить отдельно. Это по всему не грандиозный ритуал наподобие охотничьего, в котором принимает участие вся группа и для которого нужно или притащить полслона на стойбище или, по меньшей мере, добраться до потолка, чтобы оставить там свои художества.

Да и в этнографическом материале нет никаких намёков на какие-либо крупные специфические действия культового характера, которые можно было бы хоть как-то соотнести с отношениями между женщиной, мужчиной и детьми. Культ ритуального убийства Думузи по требованию Инанны, это несопоставимо более поздний специфический культ, возникший в связи с особенностями формирования отношений в раннегосударственном образовании, и к нему необходимо будет вернуться при анализе соответствующего периода специально. Культы почитания матери-прародительницы или богоматери – это также более поздние представления, встроенные в культы людей эпохи цивилизации, хотя по всему вырастающие из более ранних представлений, анализом которых мы сейчас занимаемся. Внутриклановые и межклановые оргии, сопровождающие ритуальные пиршества у этнических групп, находящихся на стадии развития до периода цивилизации, соотносятся именно с пиршествами и имеют также всё-таки несколько иную природу и связаны скорее с ослаблением в этот момент каких-то ограничений инцеста, то есть имеют более поздние истоки. А именно возникают, скорее всего, на следующей после верхнего палеолита предшествующей цивилизации стадии, воспроизводя, по-видимому, некоторые особенности верхнепалеолитического социального бытия, уходящего корнями, возможно, во времена и образ жизни архантропов.

О ритуальности отношения материнства можно говорить хотя бы потому, что изготовление фигурки является неутилитарной деятельностью, на которую необходимо потратить время и силы. Возможно и рукоделие, которым в каком-то отношении позже в период мезолита займутся и мужчины, когда станут изготавливать какую-либо утварь и украшать её, хотя ещё неизвестно, кто к этой утвари прикладывал руку и интеллектуальные усилия, вырастает из подобных домашних занятий, создаваемых по модели действий женщин. Для того чтобы утварь, тем более украшенная, создавалась, необходимо наличие соответствующих социально-психологических условий.

Небольшие размеры фигурок явно не подходят для крупномасштабных культовых действий. Ближе всего по размеру они к тому, что мы привыкли воспринимать как куклу, которая, видимо, и наследует одну из важнейших ритуально-воспитательных функций подобных фигур. Такими куклами возможно уже играли дети в верхнем палеолите. Это косвенно подтверждается тем, что большинство таких находок обнаруживают возле кострищ, где вблизи матерей, тепла и готовящейся пищи маленькие дети, скорее всего, и проводили время.

Но фигурки достаточно часто находят закопанными перед очагом. Есть ли в этих действиях какая-то связь с погребальным обрядом, дублирование его в воспитательно-культовых целях, или это дети имитировали его в рамках тех же целей так же, как они и сейчас имитируют в своих играх слова и действия взрослых, сказать трудно. Могли иметь место и какие-либо иные причины, связанные с переживаниями остающихся на стойбище женщин, ожидающих сильную половину человечества, отправившуюся за добычей. Могли иметь место и какие-нибудь интриги, связанные с внутригрупповой борьбой женщин или подростков за чьё-либо внимание.

Различные надрезы и проколы, в том числе и на захороненных фигурках, могли иллюстрировать реальные события чьей-то гибели или действительно оказаться демонстрацией вымещения на фигурках злости. Многие интерпретаторы объяснили бы такие действия, как магические и вредительские. Но для осмысления этих действий как таковых, возможно, необходимы более развитые речь и интеллект для интерпретации подобным образом чужих очевидных действий. Вполне возможно, что это, да и то с некоторыми уточнениями, всё же уровень осмысления, который присущ следующей стадии развития людей. Иначе как магические мы будем воспринимать советы ребёнку побить место, о которое он ударился, и проклятия тому, кто украл наш кошелёк. Хотя вымещение злости на фигурках и иных изображениях и могло играть какую-то роль в жизни группы, производя впечатление самими производимыми действиями, вопрос стоит именно о степени осмысления этого.

В детстве я застал странную игру девочек, которая называлась «делать секреты». Суть её заключалась в том, чтобы выкопать в укромном никому не известном месте ямку, положить туда яркие лепестки и обрывки конфетных обёрток, а затем прикрыть всю эту красоту осколком стекла и засыпать землёй, заприметив место. Затем, изрядно помучив сверстников, утверждая, что мой «секрет» вы уж точно не найдёте, и я вам не скажу, где он, затем кому-нибудь по дружбе показать его. Затем, конечно, по дружбе об этом узнавали все. В этой игре присутствовали какие-то современные наслоения, но основа, судя по не слишком глубокой осмысленности производимых действий, могла иметь древнейшее происхождение. Если не считать, конечно, наличие стекла, изобретённого явно позднее.

Если бы под таким стёклышком по совету взрослых, схожему с советом побить стул, о который стукнулся лбом, поместили бы вашу порванную фотографию, то вы бы почувствовали значительные затруднения при общении с теми, кто как-то имел к этим действиям отношение. На пользу бы такое общение не пошло никому, но по разным причинам. В ответ на подобное манипулирование могли последовать открытые или не очень враждебные действия с противоположной стороны с уже не виртуальным ущербом. Если учесть, что речь этого периода вряд ли достаточно развита, то захороненные фигурки с «ранениями» скорее могут изображать результаты взаимоотношений после интриг, чем саму интригу. Процент убийств женщин в результате семейных склок и в наше время очень высок.

Если даже надрезы на фигурках имели запланированный смысл, нас в первую очередь для целей реконструкции должен интересовать вопрос, является ли практика нанесения виртуальных повреждений импровизированной эмоциональной инициативой обиженного, что кажется правдоподобней. Хотя, конечно, такие действия должны были произвести впечатление так же, как производит впечатление и не находящая выхода ярость или досада. Или, что выглядит сомнительней, что эти действия были составной частью обряда людей этого времени, или тем более представляли собой самостоятельный обряд. Включение разыгрываемых действий подобного типа в состав обряда, как кажется, это всё же, как я уже отмечал, иной уровень осмысления, запредельный возможностям людей этого периода. Понять это можно только реконструировав особенности речи этого и следующего периода и сопоставив их. Этим мы впоследствии займёмся, анализируя этот следующий период.

Если пока не трогать иные виды обрядовой деятельности человека этого времени, а вернуться к теме сексуальных взаимоотношений, то, видимо, необходимо признать, что дети определённой матери независимо от их возраста становятся объектами её постоянного подкрепляемого речью культово-значимого воздействия. Это само по себе может оказывать тормозящее влияние на сексуальные взаимоотношения. Мальчик, выросший в подобной обстановке уже не будет воспринимать мать да и других участвовавших в общении старших женщин как полноценный объект сексуального влечения.

Да и вообще это отношение распространится на женщин, значительно превосходящих его возрастом. Для сексуальных действий в подобном случае ему придётся преодолеть серьёзный психологический барьер. Это не может не быть замечено старшими женщинами, так как они участвовали в воспитании, если не этого конкретно, так других повзрослевших детей мужского пола. Естественно, что для этого продолжительность жизни должна быть несколько больше, чем в раннюю пору существования людей. И подобные нарушения в действиях подростка скорее должны быть спровоцированы старшей по возрасту женщиной. Или какими-либо иными сильнодействующими причинами.

Останавливаться подробно на влиянии игры в куклы на девочек большого смысла я не вижу. Что-то в отношении влияния подобной игры на их социализацию и усвоение ролевого поведения очевидно и так, и оказывает влияние до сих пор. Подводя итоги анализу сексуальных отношений верхнего палеолита, мне кажется, необходимо обратить внимание на то, что если предыдущие рассуждения адекватно объясняют происходящие там процессы, то ограничение инцеста возникает здесь не как ритуальный или иным образом непосредственно организованный запрет. Ограничение инцеста возникает как безо всяких норм по причинам иного характера естественно образовавшиеся затруднения осуществления подобных отношений. При этом, по-видимому, время от времени это ограничение преодолевается в силу тех или иных обстоятельств, в первую очередь на празднествах с обильной едой, а впоследствии и возлияниями, воспроизводя атавизмы образа жизни архантропов.

Отсутствие явного словесного нормирования ограничений в области сексуальных отношений в момент появления этих ограничений, естественный характер процесса появления этих ограничений объясняет, почему мы не можем обнаружить дискурсивно оформленные иные эмпирические или трансцендентальные причины этого нормативного в наше время явления, кроме известных нам каменных фигурок. Появление нормативного характера этих ограничений, видимо, связано с более поздними периодами развития людей и, скорее всего, прошло не одну стадию осмысления.

 

Вернёмся всё-таки к верхнему палеолиту и попробуем рассмотреть дальше происходившие там процессы. Мне кажется необходимым проанализировать достаточно важную проблему. На основании того, что кости, оставшиеся после трапез людей уже не несут на себе следы скобления, а значит, мясо отделялось от кости полностью и без помощи скребков, исследователи на этом основании предположили, что начинается повсеместное приготовление мяса на огне. Следует только учитывать, что мясо непосредственно приготавливали на огне, а не в посуде, которая появляется, по-видимому, только в следующий за верхним палеолитом период. Если даже люди этого времени использовали не только черепа, но и иную деревянную утварь, что предполагают теперь после обнаружения ткачества, то всё равно до появления керамики готовить им приходилось на открытом огне или углях.

Повсеместный переход у людей к приготовлению мяса, являвшегося основной пищей, заставляет задуматься о причине этого. Изменение вкусовых пристрастий довод неубедительный. Приготовленное мясо могли попробовать уже архантропы, знакомые с огнём, и, как показывают археологические данные, пробовали палеоантропы и нередко, но от сырого мяса всё же не отказались. И, по-видимому, неслучайно. Только сырое мясо, причём различной свежести, так как необходим также процесс ферментации, содержит всё, что необходимо для полноценного питания.

Приготовленное мясо не может самостоятельно служить источником полноценного питания и при использовании его в пищу приходится другими продуктами питания компенсировать отсутствие в нём необходимых веществ, в первую очередь витаминов, необходимых даже для усвоения такого мяса. В древнем Китае существовала казнь, заключавшаяся в том, что приговорённого кормили только приготовленным мясом и больше ничем. Животных в зоопарках кормят только сырым мясом, так как иначе они погибнут. Допущение, что древние люди обнаружили антисанитарный характер поедания сырого мяса, также критики не выдерживает, учитывая общий антисанитарный вид условий их проживания, который наблюдают при раскопках археологи и обнаруживают в полевых условиях этнографы, столкнувшиеся с подобным образом жизни.

А вот снижение агрессии при переходе на кормление приготовленным мясом древние люди, возможно, заметили. Это могли заметить постоянно сосуществующие со своими детьми на стойбище женщины, страдающие от агрессии и всего с нею связанного, если вспомнить хотя бы захоронённые фигурки с надрезами. Собаководы как-то объяснили мне, чтобы вырастить собаку с неагрессивным характером, её необходимо кормить приготовленным мясом, не связывая её пищевые впечатления с запахом сырой крови. И соответственно наоборот, когда хотят натаскать собаку на определённый тип её будущих жертв, её стараются кормить сырым мясом этого вида. Результат получается запрограммированным не жёстко, влияют и иные причины, но тенденция наблюдается.

По-видимому, переход к приготовлению мяса, повлекший за собой серьёзное расширение рациона питания для восполнения недостатков подобного типа питания,[2] был одним из приёмов борьбы не только с непомерной для постоянного совместного проживания агрессивностью. Самой опасной стороной этой агрессивности была возможность в голодную пору угодить сообразительному и изрядно вооружённому агрессору или агрессорам даже из собственной группы на обед не в качестве участника совместной трапезы. Консолидирующие культы уже, по-видимому, у поздних прогрессивных палеоантропов не очень сдерживали такой исход событий в критической ситуации, тем более что весь наш анализ склоняет нас к предположению о значительно большей свободе и возможностях планирования действий у человека, куда большей, чем раньше изощрённости его поступков. В том числе и в не поощряемой другими членами группы области.

На борьбу с внутригрупповым каннибализмом, по-видимому, направлена и существующая с появлением человека систематическая практика захоронений. С этой практикой, конечно, связаны и другие проблемы, но, по-видимому, стоит обратить внимание на такую деталь. Я имею в виду стойкий, уходящий в неведомые исторические глубины обряд, заключающийся в том, что после захоронения, когда с позиции нравственности у человека должен был бы пропасть аппетит или, по крайней мере, он должен был бы изображать горечь утраты, все садятся за обильный стол. А если вы попали в среду неискушённых переизбытком образования людей, то вам может повезти, и вам объяснят, что на поминках обязательно должно быть мясо.

Я практически уверен, что читатели моей работы по соображениям, которые им, может быть, даже трудно будет сформулировать, не пойдут среди ночи с заступом и лопатой выкапывать. Возможно, этому будет мешать вся система нравственно-речевых установок, которая и заставляет в связи с совокупностью накапливающихся внутри неё самой проблем проявлять интерес к нашей собственной природе. Но я надеюсь, что мои рассуждения заставят их всё-таки задуматься о природе тех или иных феноменов нашей общественной жизни. И если мои объяснения покажутся чересчур усугубляющими, то им никто не мешает выдвинуть более разумные с их точки зрения предположения.

Более того, мне всё-таки кажется, что огромное количество издержек нашей цивилизации, особенности питания и педагогики, иногда не в меру ригористичная и не вполне внятная мораль, система не всегда полезных для здоровья компенсаторных мер релаксации и многое другое, всё это плата и за сдерживание каннибализма. Тем более что сведения об этом атавизме время от времени поступают не только из отсталых сообществ. Психические отклонения, конечно, могут влиять на его появление. Но следует осознать, что это атавизм не медицинский, а социально-психологический и нравственный и может проявляться и при невозможности поставить какой-либо убедительный диагноз тем, кто имеет склонность к этому.

Этот атавизм может быть результатом и просто педагогических упущений, и результатом растравленной изощрённой чувственности, на что направлены некоторые филологические и искусствоведческие подходы с эстетико-философскими установками на безграничную чувственность. С этими подходами трудно совладать, так как всякий выпад против них воспринимается как наступление на права человека. Тем более что все мы люди со своими нерешёнными проблемами, чувствами, потребностями и желаниями. Представлять, как реализовать свои проблемы, можно по-разному. Но, по-видимому, многие социальные, нравственные патологии берут своё начало в представлениях о том, как эти эмоциональные проблемы решить. Нет большого смысла перечислять эти патологии. Немного подумав, я уверен, вы самостоятельно сумеете подобрать достаточно примеров и без моей помощи.

 

На новые особенности организации верхнепалеолитического социума указывают косвенно и некоторые особенности организации верхнепалеолитического жилья. Если рассматривать конструктивные особенности различных видов такого жилья, то, как отмечают археологи, оно имеет много общих черт с предшествовавшим ему жильём палеоантропов (1,190), что лишний раз свидетельствует о преемственности этих культур. Особенно заметно это по одному из видов жилья, сооружаемого из нагромождений бивней и костей мамонтов и других животных. Да и развалы обглоданных костей на раскопках подобного жилья заставляют также даже по типичному внешнему виду раскопа предположить о возможной преемственности этих культур и их носителей.

Но, как отмечают те же исследователи, жильё человека в целом является более совершенным и демонстрирует ряд особенностей, отсутствовавших в предшествовавшей технике домостроительства. Обращают на себя внимание устойчивые формы круглых и овальных жилищ с одним очагом в центре, наличие многочисленных специально вырытых землянок, сложные конструкции из костей, бивней, рогов оленя и плит известняка. А также, что наиболее интересно с точки зрения анализа социума верхнего палеолита, длинные жилища, конструктивно представляющие объединение округлых хижин-шалашей с расположенными равномерно в ряд в каждой хижине очагами. Встречаются и отделённые друг от друга выстроившиеся в ряд хижины с очагом в каждой.

Несколько костров, расположенных беспорядочно, встречается иногда и в жилье палеоантропов. Это вполне возможно по многим причинам. Например, из-за естественного тяготения в связи с особенностями конкретной динамики отношений в группе. Хотя порядки в группах могли быть разнообразными. Способ организации стойбища людей и особенно внешне организованные в строительном плане даже по изначальному замыслу многокостровые длинные хижины демонстрируют структурную внутреннюю организацию группы верхнего палеолита. Возможно, в каких-то группах или в каких-то ситуациях группы могло происходить использование и одного кострища, но в целом жизнь групп, по-видимому, уже предполагает признаваемую группой её стихийно сложившуюся внутреннюю организацию, оказывающую влияние на общее течение жизни группы.

В связи с предшествовавшим анализом естественно напрашивается предположение, что структура верхнепалеолитического жилья связана с наличием выделенных отношений родства по материнской линии. Это выделение отношений кровного родства, как представляется, накладывает такой отпечаток на отношения групповой динамики, что при постройке хижины, чтобы избежать естественного конфликта, учитывается реальная система взаимоотношений с тяготением детей к своей помнящей о них матери данного потомства. Хотя, возможны, и иные тяготения в отношении остальных членов группы. Такое структурирование группы, несомненно, создаёт дополнительные проблемы при дележе совместной добычи. Но так как реальное отцовство под вопрос, по-видимому, вообще не ставится, а большее значение имеют реальные взаимоотношения между взрослыми разнополыми особями, то вопросы дележа, видимо, решаются как-то, хотя и не без проблем. У обезьян было замечено, что хотя матери помнят своих детей, но для поддержания отношений в стае самки подкармливают чужих детей тоже.

Вполне возможно, что как раз отношения собственности в первую очередь распространяющиеся на состав своих семей на новом уровне осмысления и разваливают впоследствии верхнепалеолитический социум. Но стабильное существование этого социума на протяжении около 25 тысяч лет заставляет поставить вопрос, почему это не произошло ранее. Какие причины сдерживали группы подобного типа от распада в целом? Почему в отличие от мезолита в это время ещё не может существовать небольшая группа, состоящая, скорее всего, из родителей и их детей. Ранее предполагалось, что возможность существования маленькой группы обеспечивалась появлением более совершенного вида оружия, а именно лука и стрел. Но предположение, правда, пока окончательно не доказанное, что, возможно, лук и стрелы появляются уже в исследуемый нами период, заставляет искать иные объяснения тяготения первых людей к группам относительно большого размера примерно в 30-40 человек.

Причины, на мой взгляд, следует, по-видимому, искать даже не в особенностях хозяйствования первых людей, которые мало отличаются от хозяйствования хабилисов и других предшественников человека в антропогенезе и последователей таких групп вплоть до неолита. Если там и происходили какие-то изменения в хозяйствовании, то они в основном связаны с усовершенствованием оружия и использованием огня сначала для обогрева, а затем и для приготовления еды. Да ещё в некотором усовершенствовании методов охоты и особенностей быта. А искать скорее необходимо в особенностях хранения и передачи приспособительного опыта, в том числе опыта сосуществования в группе, которые заставляют первых людей столь долго существовать без сколько-нибудь заметного развития собственного социума. А в связи с этим и с особенностями во взаимоотношениях в группе и за её пределами.

Причинами, которые сдерживают развитие людей, являются, по-видимому, рутинные лингвосоциокультурные отношения в среде первых людей, как в собственных группах, так и между группами, которые и необходимо понять и, по крайней мере, рассмотреть подробнее. Но для этого необходимо попытаться хотя бы в самых общих чертах реконструировать особенности развития речи этого времени и в связи с этим её возможности, чем придётся основательно заняться при анализе процессов следующего периода, поскольку от этого уже невозможно будет там деться. И историко-культурная почва для подобного анализа к этому будет готова. Хотя кое-что мы попробуем сформулировать чуть позже уже здесь.

 

Приходится специально остановиться также на проблеме так называемого матриархата. Стойкая апелляция к этому якобы существовавшему способу организации древнейшего сообщества людей основана на недопонимании. Такие предположения поддерживаются, во-первых, тенденцией интерпретировать внешние особенности тех или иных явлений культуры. Так наличие женских фигурок при таком подходе будет интерпретировано и как развитый культ женщины-матери, и как организацию сообщества под властью женщин, организованной в какой-либо форме, и ещё бог знает каким образом.

Я не собираюсь отрицать культово-ритуальных моментов использования этих фигурок, и даже попытался сформулировать возможные варианты их использования. В любом случае это был не всепоглощающий культ, к которому люди этого времени по всему не готовы. А в наше время подобные мероприятия умножают только количество фанатиков и пациентов известных учреждений. Если у вас есть какие-либо иные идеи в отношении использования подобных фигурок, а я не отрицаю иных возможностей их использования, открыто выставите эти идеи для критики. Я убеждён, что те предположения, против которых я ополчился, как это может представиться, судя по тому, что я о них говорю, на самом деле были не бесполезны при своём возникновении, так как создали почву дальнейшего анализа. Другое дело, что их упорное муссирование после очевидных негативных результатов их использования и их сомнительность после демонстрации этого критикой, несколько пугает.

Предположения о существовании матриархата поддерживаются, во-вторых, также неспособностью отличить лидирование в группе, что присуще и группам животных, от специфического политического лидирования, возникающего после возникновения отношений власти, которые и характеризуют особенности человеческих сообществ эпохи цивилизации. Политическое лидирование как феномен возникает при определённых условиях готовности человеческого сообщества к его появлению и представляет собой, по сути, средство стабилизации перманентного многомерного социального конфликта между различными группами и стратами крупного совместно проживающего сообщества людей. О его специфике можно прочесть в соответствующем разделе анализа, посвящённого появлению отношений власти. Эти отношения возникают в период цивилизации и собственно являются одной из важнейших её особенностей. Несогласие с предлагаемым вариантом осмысления этих отношений также возможно, и ничто не запрещает его критиковать.

Ничего подобного отношениям власти верхнепалеолитическая группа не знает и не способна понять, как неспособны понять это и более развитые группы, не находившиеся в постоянном достаточно плотном контакте друг с другом в продолжение жизни многих поколений, без чего невозможен подобный эмпирический опыт и формирование соответствующих отношений. Продолжительные плотные контакты подобных групп невозможны из-за способа их хозяйствования, что не исключает подтверждённых анализом археологических данных относительно регулярных контактов между группами.

По данным прикидочных расчётов группа в 30-40 человек занимающаяся охотой нуждается примерно в 100 км² лесных угодий средней географической полосы для своего прокорма. Данные по степной полосе или тропикам мне не известны, но цифры если и отличаются, то не на порядок. Исходя из этого, можно понять, что группа должна достаточно ревностно следить, чтобы чужие не вторгались надолго или регулярно в их зону пропитания. Изобрести какие-либо иные способы пропитания они не в состоянии. Это тема отдельного вопроса.

Но то, что регулярные контакты у людей были даже в этот период, демонстрирует наличие хозяйственного обмена между группами. На этот обмен указывает распространение в эпоху верхнего палеолита заготовок и орудий из вулканического стекла по всей территории Передней Азии, тогда как сырьё на всей этой территории можно найти только в районе озера Ван. Причём количество находок на стойбищах убывает постепенно и равномерно по мере удаления от места разработок сырья, тогда как, если бы орудии переносились группами в процессе их миграций, несколько большие скопления вулканического стекла можно было бы обнаружить на стабильных путях подобных миграций (13,69-70).

Заодно приходится упомянуть о часто используемом до сих пор, из-за применения его в школьном курсе, термине «натуральное хозяйство». Необходимо, наконец, понять, что за этим термином стоит теоретическое допущение вроде идеального газа в физике. Такие допущения вполне приемлемы, если мы хотим исследовать возможные взаимосвязи в трудно осмысляемой реальности, что помогает создавать определённые содержательные и математические модели и проверять на них различные предположения. Но в самой реальности ничего подобного нет.

Даже вполне натуральное охотничье хозяйство верхнего палеолита и то оказывается отнюдь не замкнутым даже в экономическом плане. Об этом говорит наличие обмена, который в старом школьном курсе приписывался только хозяйству так называемого капиталистического типа. По поводу этого так называемого капитализма можно сказать очень много, но лучше это делать по конкретным поводам. Один повод мы уже только что использовали. По этому конкретному поводу хочется только отметить, что наличие обмена экономического предполагает, что вполне возможен был и иной обмен, например взаимным опытом, раз уж приходилось время от времени вступать в тот или иной контакт. И, как думается, не совсем без использования речи, уровень развития которой представляет также самостоятельную проблему.

Но чтобы понять уровень развития речи необходимо представлять хотя бы примерно ситуации её использования. Поэтому сначала всё-таки завершим рассмотрение характера социальных отношений. Мы собственно пытались понять те особенности социальной организации, социальной динамики, лидирования и психологической зависимости, которые могли быть в этот период. Задача эта непроста, так как групповая динамика человеческого социума, как представляется и как я отмечал, появляется не на пустом месте, а является, по-видимому, и это предположение кажется разумным, развитием групповой динамики, унаследованной от стадии существования звериной стаи. И именно отсутствием развитого понимания процессов групповой динамики у животных объясняется наше пока поверхностное понимание процессов человеческого социума.

Хотя кое-что, пусть и поверхностно, мы о механизмах групповой динамики знаем. Даже то, что мы знаем, говорит, что динамика группы зависит не только от специфики зоологического вида данной группы, но, по-видимому, она зависит и от конкретных особенностей представителей этой группы. Так в одной из групп приматов, за которыми было установлено наблюдение, самая загнанная придавленная группой обезьяна стала лидером, когда в момент отчаяния стала очень громко стучать палкой по железной бочке. Здесь её лидером, конечно, сделала и ситуация, которая по наблюдениям социальных психологов собственно и делает лидером определённую особь. Но, возможно, в другой группе приматов с другим составом ситуация могла бы развиться и по-другому.

Поэтому говорить о возможных конкретных раскладах даже в группах хабилисов мы не можем. Как показывает анализ, место лидера отнюдь не почётная должность. Лидер должен быть способен решать задачи данной группы, обеспечивая как процесс связи группы с внешней средой в отношении её жизнеобеспечения, куда может входить питание, оборона, коммуникация, так и решая внутригрупповые проблемы, которых также немало. Это и порядок в распределении пищи, и внутригрупповые конфликты, и агрессивные претензии из-за нежелания подчиняться на место того, кто вроде бы имеет во всём приоритет.

Но, как я пытался показать, в процессе антропогенеза на динамику групп накладываются дополнительные связи, проявляющие себя в некоторых ситуациях деятельности групп этого времени. Если в группах охотничьих стай хищников, место лидера занимает, как правило, наиболее опытная, проявляющая этот опыт на охоте, особь, умеющая также лавировать во внутригрупповых отношениях. То на место в групповой динамике в группах архантропов и палеоантропов может серьёзно влиять и участие в неутилитарной деятельности, где лидер может демонстрировать свой опыт и заодно своё преимущество при решении тех или иных задач. Тем более что эта демонстрация будет разыгрываться перед обучаемыми, несведущими, и поэтому беспомощными в начальной стадии обучения подростками.

Появление выделенных отношений матерей и их детей задаёт дополнительные связи в совокупные внутригрупповые взаимоотношения. Но эти отношения никак не подходят под то, что называют матриархатом. Если у женщины-матери и появляется какое-то превосходство над кем-то, то эти кто-то только её дети. Это отнюдь не гораздо позже возникающая политическая власть, которая также для своего существования требует дополнительного ритуального подкрепления, хотя и не только. Это лишь некоторое дополнение к той не очень продолжительной зависимости, которая возникает у ребёнка в период его беспомощности по отношению к заботящейся о нём матери. Эту власть можно было бы назвать психологически-ритуальной по способу, каким она формируется и затем впоследствии в иные более развитые эпохи некоторыми женщинами ещё и переосмысляется и эксплуатируется не без вреда для социума и психики.

Дети, выросшие при наличии внешнего подкрепления, указывающего на их кровное родство с женщиной, которая не забывает об этом и не забывает об этом напомнить не только детям, но и остальным окружающим, такие дети будут более зависимы от подобных напоминаний, вошедших в их детский опыт. Поэтому ребёнку, выросшему в такой среде, о его отношении по родству именно к этой женщине будет напоминать не только сама мать. И даже если бы таких напоминаний не было, само поведение, действия остальных членов группы, также имевших подобный опыт, в определённых ситуациях будут демонстрировать ребёнку некоторые особые права матери по отношению к нему и неправомочность его требований к остальным членам группы. Поэтому эти напоминания необязательно должны быть словесными, хотя совсем без речи формирование этих отношений не обходится ни в филогенезе, ни в онтогенезе. Очень многое в групповом поведении будет заставлять ребёнка ощущать некоторое особенное право матери над ним и свои особые отношения с нею.

При этом и отношение своих членов группы таким же образом и без лишних слов оказывается представленным во внутреннем плане особи хотя бы как отсутствие высокого шанса быть съеденным товарищами. И высоким шансом попасть на обед не в качестве гостя к чужим. Такое отношение воспитывается групповыми ритуалами и связанной с ними, вызванной ими и наличием специфической проторечи неутилитарной коммуникацией в группе, как представляется, уже у палеоантропов. Вся эта совокупность словесно невыразимого на этом уровне развития ощущения своего присутствия в группе будет являться существенным дополнением внутреннего плана особи и значительно расширяет область его переживаний и ориентиров.

Если при этом понимать, что постоянное присутствие на стойбище будет влиять на существующую и у животных конкуренцию женщин и склоки между ними, то усугублённые возникшим выделенным отношением материнства они приведут к неявному или явному членению группы по признаку мать, её дети и тяготеющие к ним. Даже внешне нейтрально относящиеся к этим проблемам самцы, чем бы ни были озабочены сами, вынуждены учитывать само наличие этих склок, если хотя бы раз, не важно в каком возрасте, нечаянно оказались их участниками. Что переживают при этом сами женщины, лучше исследовать самим женщинам.

С того момента, когда это позволит продолжительность жизни, мужская часть группы, должна будет вынуждена учитывать, что вместе с сексуальной партнёршей получит с высокой вероятностью и тёщу, а представительницы женской части – свекровь. Это, учитывая невозможность установления в этот период отцовства без анализа ДНК, заодно объясняет, почему социально-психологический институт тестей и свёкров не столь развит, как конкурирующий. И почему за этим институтом не стоит столько всего высказанного и недосказанного.

И если мужчины, как правило, до тех пор, пока не столкнутся с этим, не учитывают наличие конкуренции между женщинами, а некоторые так и остаются об этом в неведении, в связи с особенностями своего воспитания. То женщины, озабоченные своими проблемами, также не учитывают, а большей частью и не желают знать, а может и не в состоянии знать, в какую психологическую ситуацию попадают особи мужского пола подгоняемые своими половыми потребностями. Тем более что несколько десятилетий назад такой анализ был вообще не вполне возможен. В целом всё это, конечно, создаёт в группе дополнительную напряжённость. И, предвидя возможные эксцессы и возможно не без напоминания заинтересованных сторон, эта часто проявляющаяся уже в этот период особенность жизни группы и учитывается при сооружении жилищ.

 

Если мы уже рассмотрели некоторые изменения верхнепалеолитического социума со стороны выделения отношений материнства, то можно посмотреть, что можно выжать из анализа остальной неутилитарной и культово-ритуальной сферы этого периода, так как механизмы, выделяющие отношения материнства, не являются единственным нововведением в этот период. Изменениям подвергаются и унаследованные от периода существования палеоантропов общие групповые культы во всех их вариациях и проявлениях. Наиболее заметное из нововведений – это появление изображений. Возникнув возможно относительно самостоятельно, они затем оказываются включёнными в различные виды неутилитарной деятельности людей.

Можно очень по-разному выстраивать цепочку причин, которые привели к появлению изображений. Подробный анализ и возможный вариант этого процесса можно прочесть, например, у А. Д. Столяра в его «Происхождении изобразительного искусства». Можно было бы принять любое из объяснений этого процесса, если бы эти объяснения были всецело безразличны по отношению к особенностям реальных процессов нашего мышления, художественного творчества, а также не имели отношения к природе участия результатов такой деятельности в жизни социума. Но так как это не так, то и разбираться с проблемой возникновения изображений, как и с дальнейшей эволюцией этого вида деятельности, приходится основательно.

Появлению изображений сопутствовали некоторые другие явления, косвенно связанные с изобразительной деятельностью. Собственно и предшественники человека использовали одну из составляющих процесса изобразительной деятельности – краску. По крайней мере, для архантропов в период первых опытов выделения цветом и повод выделения, и предмет, который выделялся и сам цвет красной охры, воспроизводивший цвет крови, были значимы и осмысленны для членов таких групп.

Эта непосредственная осмысленность колорита всё же была отличимой для архантропов от замещаемой ею идентичной по цвету крови своей очевидной несъедобностью. Мой знакомый руководитель детской изостудии жаловался мне как-то на неразумных дошкольников, показывая парафиновые муляжи фруктов для натюрмортов со следами их зубов. Возможно, это и есть начальная форма знакомства ребёнка с неутилитарной художественной культурой человечества, правда почему-то в данном случае с некоторой задержкой по возрастному развитию.

Для палеоантропов колорит становится, по-видимому, более опосредованным. Они продолжают иногда практику крашения обглоданных костей, но, скорее всего колорит становится для них средством значимого выделения, и можно с большей уверенностью сказать, что краситель они, по-видимому, начинают применять и для окрашивания тел. Из естественных красителей, кроме охры, в этот период вполне доступны угли костра. Руки палеоантропов могли быть естественно испачканы углями, как и кровью. Но в связи с обнаружением того, что палеоантропы использовали чёрный минеральный краситель (1, 210), приходится принять во внимание, что неутилитарная окраска имела для них уже особое значение и отличалась ими от естественного окрашивания.

Примерно такое же отношение к используемым в живописи специальным художественным красителям можно наблюдать и сейчас, хотя многое из того, чем мы пользуемся в быту, включая красящие овощи и косметику, может быть использовано для окрашивания и изобразительной деятельности. А в искусстве сценического грима и макияжа существует своя группа проблем, включая не только выведение неспециальных красителей в область деятельности профанов, но и стратификация даже использования специальных красителей по различным характеристикам, куда может входить также нехудожественная характеристика цены или новизны.

Вполне возможно, что кроме линейных нарезок и сверления на кости и камне палеоантропы наносили линии этими красителями на различные поверхности. Вполне значимые прорезанные или выведенные пальцами без красителя линии обнаруживаются на поверхности стен выше линий когтей пещерных животных. Такие линии могли быть проведены и красителями, но впоследствии осыпаться. Если даже такие линии будут обнаружены по микроскопическим следам красителя, то ещё неизвестно удастся ли их датировать. Умение закреплять краситель на поверхности было обнаружено только людьми случайно-закономерно. Случайно не только потому, что все открытия случайны, но и потому, что они вряд ли задумывались над тем, чтобы плоды их творчества дошли до потомков. А закономерно потому, что лучшие и до сих пор закрепители красящего слоя делают из естественных клеящих компонентов, которыми в обиходе в качестве пищи пользовались древнейшие люди, а именно из крови, яичного белка, животного жира и мёда.

Таким образом, по-видимому, предхудожественные действия архантропов были в основе действиями эмоционального выражения комплекса трудно дифференцируемых чувств[3], связанных с совместным существованием в поддерживающем это существование коллективе. Действий в целом направленных на стимулирование общепонятных временно сдерживаемых приспособительных реакций известными общезначимыми средствами. Протохудожественные действия палеоантропов, как мы их попытались реконструировать, были уже скорее способом эмоциональной реализации особей в группе с помощью значимых средств, отличимых в рамках их неутилитарной практики как декор от грязи. Эти средства могли найти отклик у членов коллектива себе подобных благодаря их эмоциональной общепонятности. И, по-видимому, особенно это заметно в ситуациях с метками на потолке, требовали и эмоциональной и действенной поддержки коллектива.

Рисунок или живописное изображение, выполненное древнейшими людьми, это новый шаг воплощения эмоционального состояния в той мере, в каком оно развито. Это предполагает иное более развитое, чем у предшественников состояние внутреннего плана, новые, решаемые таким образом, задачи и новый уровень навыков воплощения замысла. Если и животные как-то пусть и неполноценно по сравнению с человеком реагируют иногда на изображение, когда оно их чем-то стимулирует, хотя этот стимул, скорее всего, не связан именно с собственно изображением. То вполне возможно, что и архантропы и тем более палеоантропы как-то прореагировали бы на изображение привычной добычи. Хотя здесь также возникает вопрос о возможности полноценного не воспитанного культами восприятия изображения. Но изобразить им было точно не под силу и незачем в рамках их неразвитых неутилитарных интересов и потребностей, связанных с планированием. И поэтому, скорее всего, о полноценном восприятии изображения до человека говорить преждевременно, поскольку оно ни утилитарно, ни неутилитарно не значимо. И, как кажется, наше восприятие продуктов художественной деятельности имеет схожую, опирающуюся на нашу практику и участие в неутилитарной коммуникации, природу.

Появление изображения говорит о некотором изменении интересов людей, расширении зоны неутилитарных интересов. А также о практическом освоении деятельностью области неутилитарных жизненно важных интересов за счёт новых пусть и ограниченных возможностей осмысления предшествующей унаследованной приспособительной традиции. Изобразить свою типичную добычу, а 90% плоскостных изображений – это изображения зверей, или изобразить своё особенное положение как женщины в каменной фигурке с признаками материнства – это темы наиболее распространённых изображений периода верхнего палеолита. Изредка попадаются и плоскостные изображения людей, чаще женщин, ещё реже растений, воды и водопада линиями, солнца и иных объектов. Все эти объекты уже должны быть не только значимо выделены в рамках ритуалов, как это происходило с некоторыми объектами, по отношению к которым ориентировали захоронения палеоантропы. Эти объекты должны были быть, по-видимому, выделены уже и в обиходе в коммуникации в связи с неутилитарным интересом к ним. Но замечены и выделены в неутилитарной практике уже палеоантропами, как показывает анализ их практики захоронений.

Объёмный характер «палеолитических Венер» указывает на их предназначение для дальнейшего использования в двигательных манипуляциях. И если это были не игры в дочки-матери, то тогда что? Только может быть игры в матери-мстительницы. Особенно учитывая относительно юный возраст и соответствующий возрастной уровень интеллектуального развития этих матерей. И много ли было сильных впечатлений у детей этого времени кроме получаемой от матери пищи, ранений окружающих на охоте, внутригрупповых разборок и похорон? Может быть, ещё лишь небольшие промежутки относительного покоя, когда они могли проявить любознательность, разглядывая окружающий мир.

Древнейшие люди, также как и мы, вполне могли использовать колорит как в его более ранних применениях. Но использование красок в плоскостных изображениях и в  неизобразительном применении в ранних орнаментального характера фигурах и пятнах и для окрашивания явно выводит работу с колоритом за эти рамки. Это уже вполне живописная работа с красками для зрительного выделения изображаемых деталей. Выбор того или иного красителя зависит скорее от возможностей имеющейся палитры и не отягощён дополнительными задачами. Воздействие колорита зависит в большей степени от его декоративного отличия от разрисовываемой поверхности.

Набор цветов небогат, но это связано, скорее, с ограниченным наличным опытом знаний о красителях. Специальных изысканий не велось, а использовались традиционные красители, с известной предназначенной для этого функцией, которые были под рукой и известны со времён, о которых тогда не задумывались. Расширился только диапазон цвета привычной охры и стал применяться кроме чёрного красителя также и мел. Рецептура клеящего состава возникла, скорее всего, если судить по составу намешанных в ней ингредиентов, во время или после коллективного пиршества, а, значит, имела в этом смысле культовый характер, и по способу изобретения и по способу дальнейшего воспроизведения.

Если судить по рецептуре конечного состава красок, то изобразительная деятельность в этот период, как и то, что ей предшествовало в предыдущие периоды, была демонстрацией переизбытка довольства и сил. И собственно содержание изображений не вступает с этим предположением в конфликт. Зачёркивания и иные повреждения наносились на изображения возможно позднее в иных ситуациях. Хотя вполне возможно некоторые из изображений создавались специально для использования их как мишеней.

 

Происхождение самой возможности создания тех или иных изображений требует специального анализа. Способность к пространственной координации у палеоантропов, которая могла, судя по развитию коры головного мозга, превосходить соответствующие умения людей, тем не менее, не привела к появлению изображений. Палеоантропы, как показывают находки результатов неутилитарной деятельности, не владеют способностью провести непрямую линию, что естественно ограничивает их возможности в этой области. Такой простой приём изображения ладони, как обводка красящим составом или процарапыванием контура прижатой к поверхности ладони с расставленными пальцами, датируется археологами временем жизни человека.

В связи с этим возникает вопрос, чем собственно ограничена возможность палеоантропов в проведении непрямых линий. Ни специфическая подвижность суставов, ни возможности мышц принципиально не ограничивают такие движения. Потенциально, как представляется, палеоантропы могли такие движения выполнять. Но не реализовали эту возможность. Причина этого, по-видимому, лежит в специфике мышления и опыта палеоантропов, приобретённого при решении приспособительных задач. В рамках неутилитарной практики палеоантропы используют движения, применяемые регулярно в прикладной деятельности: распиливании, разрезании, высверливании, прокалывании, добывании огня тем или иным способом и так далее. Интерес к деталям даже собственного тела, их виду, форме, отпечатку, который они оставляют, общим отличиям, вызван, по-видимому, именно новыми возможностями и особенностями мышления людей.

С появлением человека появляются также контурные изображения животных, которые вначале, по мнению А. Д. Столяра, по-видимому, имели то же происхождение, что и изображения ладоней, с чем вполне можно согласиться. Затем такие изображения воспроизводились, по-видимому, без предмета по памяти с соблюдением узнаваемых пропорций тела, но с изменением масштаба, как правило, в сторону уменьшения, как это бывает в подобных случаях, что может подтвердить гипотезу происхождения контурных рисунков. Пропорции тела различных животных, как и отдельных частей их тел, должны были хорошо сохраняться в двигательной и зрительной памяти людей, так как им постоянно приходилось разделывать для еды туши убитых животных. Проблему составляло, как эти пропорции по памяти воспроизвести.

Что касается умения наносить краситель не только на окрашиваемый предмет, то собственно и архантропы, а не только палеоантропы, которым это было, по-видимому, естественней, могли оставить отпечаток окрашенной после работы с красителем ладони на себе, на стене или ином предмете, или спине подруги или приятеля. Но такие отпечатки на стенах также обычно датируют временем жизни людей, возможно потому, что за сохранность отпечатка отвечает клеящий состав, который появляется, по-видимому, только у красителей, используемых людьми. Так как если кровь для замешивания красителя должна быть свежей, то животный жир, по-видимому, всё-таки должен быть растопленным, с чем постоянно знакомится человек, готовя мясо на огне. Но, как уже отмечалось, значимыми такие отпечатки стали всё-таки только для человека в связи с появлением новых особенностей мышления, как способности решать задачи, а в связи с этим и для осмысления. А с этим уже связано желание отпечатки как-то закрепить. И, по-видимому, хоть и нельзя отрицать возможность для архантропов и палеоантропов такие отпечатки оставить, но, скорее всего, они являлись до появления людей случайными и незначимыми.

Относительно стойкий, хотя и смываемый со временем с кожи состав краски и возможность проводить непрямые линии, также как и сама способность уже обращать внимание на узнаваемые детали, может на новый уровень поднять и искусство раскрашивания тела. Тем более что другого способа выделиться, так, чтобы на тебя обратили внимание и запомнили в ситуации досужего времяпровождения, у большинства нет. На это приходилось тратить усилия и время. Возможно тогда же появилась татуировка. Этнографические исследования показывают, что представители групп с ранними формами менталитета, чтобы выделиться не останавливаются даже перед необходимостью нанесения различных не очень калечащих травм. Такова, по-видимому, степень дискомфорта у социально нереализованной личности. Выделять себя к тому же приходилось, чтобы члены коллектива не спутали, кому принадлежат авторские права на то или иное деяние. Появляются украшения у женщин. Примитивные бусы, ожерелья и подвески в большом количестве находят в захоронениях. Просверленные морские раковины, которые использовались в качестве украшений, находят за сотни километров от побережья (1,194).

Существует в настенной росписи и просто эмоциональное использование линий и красителей, в результате использования навыка водить рукой, в которой находится рисующий или красящий инструмент, без какого-либо иного умысла. Происхождение многих малопонятных линий и клякс различной формы, возможно, имеет именно эту, а не более глубокомысленную, вопреки предположениям поклонников пансимволизма, природу. К этому выводу рано или поздно приходишь после долгих размышлений, когда пытаешься понять, что бы это могло значить. Хотя, возможно какие-либо из этих отметок и имеют какое-то значение. Те же перечёркивания изображений или «порезы» и «проколы» на фигурках.

Подходить здесь каждый раз необходимо дифференцированно. То есть во многих случаях если в этих деяниях и есть какой-то смысл, то примерно такой же, как и у ребёнка, наносящего нечто непонятное на поверхность бумаги, земли или стены. Впрочем, нанесение малопонятных линий или пятен на стену, как и метки животных, может иметь хорошо знакомый нам смысл, более привычный для нас в виде надписи: «Здесь был Вася». Но декоративный характер линий по всему уже достаточно очевиден людям этого периода, имевшим возможность наблюдать подобное.

Особенно это заметно в повторениях тех или иных мотивов, превращающих нанесение линий или красителя в орнаментальный повтор не очень высокой степени качества и упорядочения. Причин первоначального появления повторов можно придумать много, но и палеоантропы иногда наносили несколько нарезок. Это могло быть, конечно, и эмоциональное возбуждение, как в предритуалах архантропов. Но, скорее, причины такой повторяемости иные. Вполне возможна аналогичная повторяющимся рабочим действиям, например, при разжигании огня, повторяемость и неутилитарных действий, как, например, и в не имеющей во многих случаях утилитарного смысла шлифовке. В таком случае повторяемость в неутилитарных действиях людей будет уже традицией. Роль коллективной поддержки в повторяющихся неутилитарных действиях на начальных этапах их становления, по-видимому, была немаловажной, и корни её лежат в подстёгиваемых криками и связанным с ними дыханием действиях архантропов в предритуалах и во всём, что из них выросло.

Среди типичных повторов встречаются зигзаги, треугольники, ромбы и даже меандр (1,211). Хотя встречаются и достаточно регулярные и однотипные изображения животных на кости и роге на предметах возможно культово-неутилитарного предназначения (1,181-182). Наличие повторов изображений демонстрирует, что декоративность, визуальная повторяемость, ритмичность сами по себе, а не только открыто действенная значимость цвета или значимых нарезки или прокола-просверливания становятся самостоятельно эмоционально значимыми в социальном бытии и для внутреннего плана людей. Об этом же может сказать возможное наличие раскрашивания тела, где декоративные свойства красителей и рисунка могут быть использованы и в сверхзадачах, так как подобный декор может иметь различную нагрузку от привлечения внимания до угрожающего раскрашивания. Но если говорить о значении повтора, то собственно и отпечаток и обводка руки являются в каком-то смысле повтором, способным быть воспроизведённым многократно аналогом, схваченным коллективным пониманием, а затем при необходимости снова воспроизводимым человеком самостоятельно. В этом смысле неутилитарный изобразительный повтор является демонстрацией новой способности понимания, демонстрацией способности воспроизведения зрительной информации то ли в отношении объекта, то ли исходного изображения.

Наверное, нет смысла запрещать кому-либо исследования, какой же глубокий смысл заложен в тех или иных движениях руки художника, и что им двигало в тот момент, когда он наносил ту или иную линию. Какая-то проблема в этом всё же есть. Например, почему-то линии некоторых людей выглядят на первый взгляд привлекательней так же, как выглядят привлекательней чьи-то лица, фигуры или движения. Но сколько раз мы обманывались, будучи привлечёнными этой невыразимой привлекательностью. Возможно, что эта привлекательность частично вызвана чем-то независимо от желания того, кому она принадлежит, и чем-то сродни привлекательности сексуальной. Но часто это больше похоже на унаследованную в результате эволюции или тщательно подготовленную приманку охотника.

В традиционной китайской теории изобразительного искусства проводится концепция усовершенствования своей способности наносить штрихи и мазки постоянным тренингом, особенно в период учёбы, и целенаправленным и последовательным усовершенствованием собственной личности. В этой концепции заложены представления зависимости характера наших начертаний от психологического состояния человека, от всего, что определяет его внутренние состояния и его внутренний мир, раскрывающийся не только в содержании изображённого. Это ещё один вариант осмысления данной проблемы.

Декоративность, по-видимому, и является тем новым, которое дополняет ранее использовавшееся и не утратившее своего значения применение краски и линии. В каких-то ситуациях, например, в ситуации вымещения на изображении или фигурке своих эмоций, в том числе и визуального характера, доминирует эмоциональная действенность. В каких-то ситуациях «художник» реализует свои не очень содержательные чувства, неупорядоченно разрисовывая себя, своих коллег или стены. Но, по-видимому, в нами исследуемый период автор, может быть, не без коллективной поддержки, способен более осмысленно использовать декоративное свойство краски и линий.

И возможно именно эта наивная декоративность, или найдите для этого другое слово, если у вас есть претензии к термину, совместно с колористической действенностью даже там, где мы имеем дело с изображением объектов, производит на нас значительную долю впечатления, помимо эмоционального содержания самого изображения. Примерно так же, как производят на специалистов впечатление рисунки детей дошкольников. И куда потом всё девается? Так же, как вдруг исчезает непосредственное эмоциональное впечатление от многих несущих достаточно открытое содержание многопредметных композиций следующего за верхним палеолитом периода. А для того, чтобы соединить всё вместе, у многих уходят на это годы, а то и десятилетия учёбы и осмысления. А у человечества ушли впоследствии тысячелетия. Хотя эта непосредственность восприятия и воплощения сохраняется у авторов бытовой утвари и используемых в ней изображениях, правда, не столь крупных, в орнаментике, украшениях, которые выглядят чем-то второсортным у приверженцев «станкового реализма». Но может именно с этой концепцией не всё в порядке? И может то, что приверженцы этой концепции хотят высказать, имеет иную природу? Так значит, о ней тогда и надо было бы вести речь.

С появлением возможности эмоционального восприятия цвета, линии, а также изображений и как декора, а не только как способа воздействия или способа выпустить излишний пар из котла, начинается история относительно независимой эволюции самих средств изобразительности. Такая эволюция этих средств, опирающаяся на осмысление, возможна, поскольку само изображение и его компоненты объективно и той или иной степени наглядно представлены. Хотя средствами осмысления верхнего палеолита обнаружением этой наивной непосредственно воспринимаемой декоративности всё и заканчивается.

 

Я, собственно, не отрицал, что какую-то значимую нагрузку, начиная, возможно, уже с компенсаторной мотивации ещё до появления полноценного изображения и линий и проколов у архантропов, компоненты результатов изобразительной деятельности несут. И исходные особенности выбора предшественниками человека основного красителя, и изначальные причины нанесения линий и точек-отверстий имели известное значение. Притом, что колорит приобретает при использовании красителей человеком некоторую декоративность, он сохраняет на себе благодаря преемственности от человека к человеку следы прежней значимости, скорее всего, уже не осмысляемой непосредственно в большинстве случаев. Но в результате латентной преемственности опыта вкусы остаются консервативными.

Возможно, если бы кто-то продемонстрировал бы в этот период какой-нибудь эффектный краситель, то это могло бы подействовать. Но какой-либо необходимости искать специально другие красители, нет. Поэтому вопрос со значимостью колорита решён изначально и единообразно. Хотя какое-то любование нанесённым на поверхность цветом возможно и чистая декоративность для этого времени, возможно, и доступна в восприятии эмоционально, если на это можно было бы изыскать время, но недоступна как результат художественного открытия. Поскольку для этого необходим совсем иной уровень неутилитарной активности и нет никакой необходимости в самой этой неутилитарной активности подобного уровня. Для такого открытия нужна отвлечённая эстетическая теория и поиски 20-го или хотя бы конца 19-го столетия и соответственно причины, которые побудили бы к подобному поиску. Как раз плоды подобной теории заставляют понять, что чистая декоративность хоть и привлекает внимание своей раздражающей бессодержательностью, но в последствии начинает только раздражать.

По-видимому, колорит с самого своего возникновения всё же сохраняет некоторую поддерживаемую коллективом приемлемость, которая, находя субъективный отклик у воспринимающих и авторов изображений, и создаёт, имевшую при возникновении, но затем постепенно теряющую свой однозначный ригоризм значимость колорита. Я имею в виду его первоначальную привязанность к цвету крови. Впоследствии авторам приходится тратить значительные усилия на то, чтобы постепенно убедить окружающих в возможности расширения палитры в случае, если, как они чувствуют, новые подходы к восприятию колорита им самим кажутся убедительными. И никто, кроме самого автора, разрабатывающего свою работу в этом отношении, ничто, кроме его чувства, включающего и некоторое ожидание восприятия другими, на самом деле не может ему подсказать, в конечном счёте, значимо ли то, что он делает по отношению к опыту, воспитанному предшествующим изучением искусства.

Цвет крови значим и для ребёнка. Для кого-то, если взрослые или сверстники это поддержали в эмоциональной ситуации, могут оказаться значимы и другие естественные цвета, тем более что для большинства современных детей да, впрочем, и взрослых еда не ассоциируется с цветом крови. Притом, что возможность воспользоваться для крашения углем или мелом не запрещена для предшественников человека, всё же возникает вопрос, а были ли какие-либо причины воспользоваться этими красителями. Хотя причин, мешающих такому использованию, внешне нет, но для столь архаичного мышления это не вполне пустой вопрос. Ограниченное развитие неутилитарной деятельности будет ограничивать необходимость и возможность тех или иных неутилитарных открытий, в том числе и оказавшихся впоследствии продуктивными и приспособительными.

Непонимание природы палитры, используемой в живописи, приводит в практике преподавания основ живописи к удручающим результатам. Я имел возможность наблюдать, как на семинаре педагогов младших классов школ, посвящённом передаче передового опыта преподавания, были продемонстрированы результаты работы учеников на уроке. Была задана тема пейзажа. Преподаватель был явно с педагогическим, а не с художественным образованием. Это было сразу заметно. Можно было даже догадаться, что детям объяснили, что и трава, и листья растений, и хвоя имеют определённый цвет. Увидеть, каков их цвет не составляло труда, даже если бы это не сохранилось в памяти. Достаточно было выглянуть в окно.

Перед участниками семинара на доске было развешано около трёх десятков однообразно зелёных почти неотличимых по колориту пейзажа с нанесённой вертикальными штрихами зелёной травкой и такими же зелёными ёлочками. Изредка, в виде разнообразия попадались с такой же зелёной листвой, но с коричневатыми стволами лиственные деревья. Объяснять, что сделано было в педагогическом плане не так, я не стал, ощущая полную бесперспективность этого. За плечами докладчика стоял авторитет педагогического института и педагогической работы. Главной педагогической задачей естественно являлась задача подготовки детей к существованию в реальном мире. Спорить с тем, что трава действительно зелёного цвета, означало бы просто желать свести педагога и детей с ума. Таких намерений я за собой не замечал. Но любые возражения были бы восприняты, а у меня был опыт обсуждения этой темы, именно так.

Большого смысла просто так рисовать траву синей, я тоже не вижу. И дело даже не в том, что зелень травы и листвы, это не новость, на самом деле не чисто зелёная, а особого оттенка с присутствие красного. И не в том, что в реальном цвете всегда присутствуют рефлексы других оттенков и в природе и на полотне. Тем более что школьнику младших классов это очень трудно понять и заметить. А просто потому, что как знает любой мало-мальски сведущий художник, отсутствие декоративности колорита, его эмоциональной выразительности во имя так называемого «реализма» убивает любое произведение. Если, конечно, стоит художественная задача, а не задача воспроизвести без фотоаппарата какую-либо важную вещь или деталь или воссоздать, как в гиперреализме, иллюзию реального предмета.

Может быть, кому-то покажется, что я слишком много места уделил столь незначительной проблеме, как проблема колорита. Но история сознания может быть развита как концепция только как конструкция, опирающаяся на анализ феноменов культуры. К сожалению, только изобразительное искусство из всех видов художественной деятельности оставило достаточно сохранившихся до нашего времени следов. Всё остальное придётся реконструировать в большей степени на догадках и домыслах. Мы можем это хоть как-то сделать, только если будем представлять, каким образом решало и решает задачи наше мышление в художественной области.

 

Существует, по крайней мере, ещё одна проблема, которая для многих даже более очевидна, чем понятная только специалистам проблема природы, выбора и развития колорита. Это проблема собственно самого живописного изображения. Каким образом мог бы появиться контурный рисунок, мы не без помощи А. Д. Столяра вроде бы поняли. Но создаваемое наложением красителя без помощи предварительного контурного рисунка изображение имеет несколько иную в чём-то загадочную природу. Увидев контурное изображение, после того, как оно раз было создано, можно с той или иной степенью подобия его повторить, особенно несколько раз потренировавшись и обнаружив, что было сделано не так. Но те, кто пытался что-либо изобразить с помощью кисточки, но без помощи педагога, знает, что результат получается плачевный. Если даже что-то и получается, то той самой реалистичности, как в особенно удачных изображениях верхнего палеолита, достичь и близко не удаётся.

Но с педагогом, который стоит за спиной и подсказывает, подчинив вашу волю, что, куда и как положить, результат бывает на удивление удачным. Сам не понимаешь, что откуда взялось. И, кстати, не только в живописи. С одним существенным уточнением, в верхнем палеолите педагогу живописи не было откуда взяться. Хотя закрашивание контура в этот период встречается тоже, но и те, кто пробовали перейти от закрашивания к живописи, и те, кто пытались так кого-нибудь научить, знают, что этот переход неосуществим. Это задачи разного типа. Для того, чтобы изобразить что-нибудь, вы должны представлять не только то, что вы изображаете, но и то, как то, что вы знаете, воплотить, накладывая краску на поверхность. Раскрашивание научит вас только закрашиванию поверхности по контуру или без его наличия. Если бы такой скачок был возможен, то умение изображать «реалистично» не было бы утрачено в последующие периоды жизни людей и легко бы воспроизводилось, упростив обучение художников.

Сомнительно и представление об авторах подобных изображений, как об одиноких мыслителях, уединившихся от суеты мирской, для того чтобы творить. Человека этого времени, по-видимому, вообще трудно представить за пределами коллектива. Это связано и с опасностями, которые окружали людей. На территориях многих современных государств давно истреблены опасные хищники. Да и каннибализм на их территориях не каждый день происходит, и каждый раз вызывают бурю в средствах массовой информации и умах людей. Хотя это нелегко понять поначалу, но для того, чтобы поддерживать своё сознание, людям по всему регулярно необходима коммуникация с себе подобными, которых они воспринимают как своих близких. Это было несколько ослаблено лишь идеологической реформой Будды Гаутамы, слегка освободившей наше мышление от постоянной зависимости от окружающего и окружающих. Можно представить себе охотника, увлёкшегося преследованием, или собирателя, потерявшего ориентацию и некоторое время вынужденного решать задачу выживания в одиночку. Но что делать человеку верхнего палеолита в одиночку почти в полной темноте, так как факел много света не даёт, в глубине пещеры? Да и на свету с черепом с красителем и конским хвостом вместо кисти?

Возможно, и первые опыты разукрашивания поверхности связаны с коллективным послеобеденным досугом, когда руки ещё в жиру от пищи и краситель пристаёт и к рукам и ко всему, к чему бы вы ни прикоснулись. Такой рукой можно и отпечаток на подвернувшейся поверхности поставить и раскрасить что-нибудь. Хотя, конечно, удобней большое количество подготовленного к следующему случаю красителя наносить каким-либо инструментом. И коллектив весь в сборе, а в советчиках никогда отбоя нет. И где что у животного, и на каком месте все отлично знают. Кому-то, возможно, было важно и в пещеру сходить всем коллективом, особенно если охота была удачной, чтобы запечатлеть, хотя повод для подобных действий был скорее другой. Мотивы подобных действий заимствуются у палеоантропов. Если исходить из источника, которому наследственно принадлежали подобные действия, то они могли быть связаны с подготовкой подрастающего поколения. До высоких точек можно было добраться и встав на охотно подставленные плечи товарищей. При этом возраст художника или пол значения не имел. Главное, чтобы понимал, что советуют. Но можно было привязать импровизированную кисть к палке или даже связке палок. Для того чтобы нанести мазок, в отличие от сверления или шлифовки камня, большое давление создавать нет необходимости.

Содержательную культово-напряжённую мощь некоторых подобных изображений, поэтому как раз можно объяснить коллективной поддержкой, иногда непосредственной, и непосредственным участием коллектива в воплощении общего присущего и понятного всем визуального содержания. В отличие от периода ранней цивилизации и в чём-то похожего и в чём-то соответствующего периоду ранней цивилизации состояния умов в обществах с диктаторскими режимами, визуальное содержание изображения является для людей верхнего палеолита общезначимым и понятным для всех участников недавно состоявшейся охоты, разделки туши и трапезы. Тогда как культово-значимые изображения и символы более поздних эпох навязываются властью населению для решения задачи консолидации достаточно разношёрстного чаще всего крупного сообщества. Хотя, возможно, в верхнем палеолите также, учитывая связь пиршественного культа с оргией и компенсаторную сдерживающую функцию искусства, было достаточно причин переводить психологическое напряжение в группе в художественную акцию.

 

Неутилитарную, регулярную коллективную деятельность, так или иначе, нам приходится осмыслять как некоторый культ. В этом смысл сам по себе процесс создания изображений верхнего палеолита необходимо осмыслять как культ, присутствовали ли там какие-нибудь иные составляющие или нет. Вполне возможно, что присутствовали. По крайней мере, у каких-то групп. Я думаю, что невозможно воссоздать какой-то универсальный культ, который был бы присущ всем культурам этого периода. То универсальное, что присуще в той или иной степени мышлению и действиям людей этого времени я и пытаюсь реконструировать и предлагаю вашему вниманию для критики. Такая критика была бы полезна всем, и в первую очередь как раз для реконструкции процессов истории нашего сознания.

Но если уж быть точным, имеющиеся материалы позволяют сказать ещё кое-что об особенностях неутилитарной коллективной культово-обрядовой деятельности. Среди не частых изображений людей этого периода имеется одно примечательное имеющее отношение к исследуемой нами сейчас проблеме изображение. На нём представлен человек, по-видимому, в шкуре зверя, с рогами лося на голове, с маской совы на лице, хвостом лошади сзади и иными аксессуарами (6,145). Впечатление от изображения приветливым назвать затруднительно, скорее наоборот. Учитывая коллективный, как мы предположили характер создания изображений в этот период, можно предложить различные версии появления подобного изображения.

Наиболее вероятно, что это всё-таки не плод коллективной фантазии в момент создания изображения, а что у подобного изображения был какой-то прототип. Конечно, не человек-зверь неизвестного науке вида, а то, что получается в результате более основательного, чем раскрашивание тела или татуировка, маскарада. Причины подобного маскарада также могут быть разными. Учитывая опыт изучения этнографами более поздних культур, более всего это напоминает убранство шамана-колдуна. Эта ролевая функция могла быть наследницей существовавшей по всему уже в группах палеоантропов функции старшего, руководителя в обрядах инициации подростков, проводившихся иногда, как мы можем предположить по археологическим следам, в пещерах. Но вполне возможно, что эти обряды-тренинги происходили и в иных местах.

Если прототип этого изображения и не являлся шаманом в привычной, хотя и не вполне понятной для нас некоторыми сторонами своей деятельности функции подобного члена группы, известной нам по этнографическим исследованиям, то, похоже, что это непосредственный предшественник подобной функции. Возможно, что историческая реконструкция сможет нам как раз помочь эту функцию хоть как-то рационально осмыслить, как и приблизительно понять если не некоторые особенности подобной практики, то хотя бы их социальную и психологическую значимость.

Период существования палеоантропов не оставил нам изображений, но подвязать себе рога на голову или водрузить на неё голову медведя вместе с облачением в шкуру технически могли и палеоантропы. И повод для того, чтобы произвести на новичков впечатление, был. Ну, может, наряд был не столь изощрённым. Но в любом случае подобный маскарад мог нагнать страх в чём-то эквивалентный страху перед реальной опасностью, который возникает при столкновении со зверем в реальной обстановке, и готовить новичков к преодолению подобного страха, парализованности и паники в коллективе. Неадекватное поведение своих коллег на охоте, по-видимому, способны заметить и звери, что, возможно, проявляется затем в рамках групповой динамики. Палеоантропы, вполне возможно, могут уже отсеять неудачных кандидатов для охоты подобными мерами и просто не взять не готовых к работе в коллективе с собой. В этом и состоит частично суть инициации.

Подобные обряды существуют не только в исследованных этнографами группах народностей, стоящих на более архаичном уровне развития, но и как рудимент встречаются в некоторых профессиональных слоях и в наше время. Их преемниками являются в этом смысле различные экзамены и тесты. Включая и малопонятный страх, который они нагнетают. Судя по данным этнографии, в группах с архаичным развитием или рудиментами такой архаики развито уважение к старшим членам группы, носителям коллективной памяти. По-видимому, эта функция хранителя памяти о важнейших приспособительных коллективных действиях получает дальнейшее развитие в верхнепалеолитических группах. В любом случае и наиболее массовые и наиболее эмоционально выраженные изображения, и облачение лидера ритуала демонстрируют преемственность того, что мы в наибольшей степени могли бы назвать культом, а именно с культовыми действиями палеоантропов,  которые также связаны с обликом зверя.

Уже у палеоантропов, а тем более в исследуемый нами сейчас период мы имеем дело с переживаниями, по крайней мере, со страхом, если рассматривать обряды инициации, связанным не с чувством, возникающим в ситуации реальной опасности, а с переживанием, воспроизведённым средствами неутилитарного спектакля. Это, конечно, не единственное чувство, которое способны воссоздать люди этого времени. Например, живопись демонстрирует и иные возможности. Но и в живописи просматривается чувство опасности, которое может быть связанным с изображённым животным.

И если у палеоантропов это просто немотивированный побеждаемый участием в коллективе страх, то у людей это уже искусственно воспроизводимый обрядами страх, чем-то напоминающий результат детских страшилок, служащий для эмоциональной консолидации участников. Вполне возможно, что именно этот искусственно поддерживаемый ради консолидации группы и сдерживания взаимной агрессии страх станет впоследствии, в следующий за верхним палеолитом период, психологической основой умилостивительных культов, из которых затем в эпоху цивилизации вырастет общественный институт традиционных религий.

Впоследствии, частично заимствуя приёмы религиозно-культового спектакля, взятые, по-видимому, в иной культуре, будет создан, также несущий вначале функции государственного культа, сращенный с особенностями предания и литературы этого времени античный театр. Этот театр опирается в разыгрываемых сюжетах изначально на переживание устрашающих, сохранившихся в предании событий. И лишь затем, став достаточно быстро формой времяпровождения, приспосабливается и к воплощению иных форм коллективного времяпровождения в комедиях и изображении быта.

Деятельность по нагнетанию страха могла быть связана не только с обрядами инициации. Идеальная почва для такого страха – возникшие повсеместно обряды захоронения. Раскапывание могил необходимо было сдерживать всеми возможными средствами и силами всего коллектива. Ритуальные приёмы сдерживания, дополненные отношением к территории захоронения, запретами детям посещать такие места, уже вынесенные в это время за территорию проживания, могли культивировать также хорошо известное и в наше время отношение к ним. И присутствие хотя бы время от времени в таком месте не просто пугала, а человека, от которого могли зависеть и какие-нибудь неприятности, вполне способствует решению подобной задачи. На самом деле это могли быть не просто неприятности. Нарушение подобного запрета, создающего угрозу появлению каннибализма в группе, могло позволить членам группы по свойски убить нарушителя, как это совершают заключённые в тюрьмах, имеющие основание бояться заснуть в присутствии такого человека.

Такие действия в это время были достаточно оправданы, ибо страх был отнюдь не беспочвенным. Возможно как раз из этих действий позже, будучи неоднократно переосмысленными, вырастают малопонятные по своей природе, но продолжающие будоражить всех ритуальные убийства. В практике захоронений этого времени также появляются скорченные позы покойников с коленями у подбородка, схожие с утробной позой младенцев. Такую позу можно получить, только связывая покойника в таком положении ремнями. Часто не только покойника, но и погребальную яму окрашивают, обсыпая красной охрой в символический цвет крови (1,214;1,217). На современного человека это, конечно, действует шокирующее, вызывая всевозможные далеко идущие предположения в отношении собственного впечатления и причин подобных действий.

Но наше восприятие, как уже не раз это наблюдалось при анализе действий архаичных групп, может сильно отличаться от реальных мотивов людей в этих группах. Хотя компонент устрашения для желающих полакомиться в этом, скорее всего, был. Вызывает сомнение, что связывание, как и вынос тел покойников за пределы стойбища, имел в своей основе и санитарную основу, так как наличие тела на стойбище было рассадником болезней. Как нетрудно догадаться мясо животных почти постоянно находилось на стойбище, создавая известный смрад, который обитателей не беспокоил. Куда более очевидным и неприятным последствием наличия захоронения на территории могла быть эпидемия раскапываний тел проголодавшимися своевольными подростками.

Утробная поза покойника, символическая кровь и погружение в яму могли рассматриваться и как обратные процессы, как зримый аналог к выделенному культом и осмысленному уже в то время процессу рождения. На основе ритуально культивируемого страха и представлений своего времени впоследствии в более развитом мышлении следующего периода и может сформироваться представление о каких-то иных закономерностях и не случайности скрытого смысла подобных действий, в частности представление об обезвреживании покойника, способного необъяснимым образом нанести какой-то вред живым. А также представления о каком-то существовании покойников в иной жизни, чем та, которую мы непосредственно наблюдаем, и в которой, кроме всего прочего, имеется что-то весьма непонятное и страшное, что никак объяснить невозможно.

В погребение вкладывают традиционно что-нибудь. Там обнаруживают кроме покойника кости животных, каменные и костяные орудия, предметы вооружения, многочисленные бусы и подвески из кости (1,214;1,217). Это вступает в конфликт с объяснением практики связывания, как обезвреживания покойников. Если связывают ради того, чтобы он не встал, то как же он воспользуется тем, что ему положили? Подобные вопросы были по всему запредельны уровню мышления первых людей. Также изначальные представление о вредительстве не согласуется с необходимостью вложений, хотя некоторые из вещей были собственностью усопшего. Поэтому достаточно правдоподобно выглядит гипотеза о различных источниках этих действий. Окрашивание и связывание, как и вынос тел на капище, а также и иные приёмы устрашения и сдерживания, имеют источником действия, направленные против раскапывания могил. А предполагающие продолжение заботы и доброжелательного отношения к мёртвому вложения являются развитием унаследованной от предыдущего состояния традиции отношения к близким.

Поэтому развитые представления о жизни близкого человека после смерти, предполагающие способность об этом сказать, как и представления о ритуально осуществлённом обезвреживании, это всё же, по-видимому, представления следующего за верхним палеолитом периода, к которым примешивалась ещё и изрядная доля не рефлектированного страха, сопровождавшего жизнь людей. Так же, как и нанесение нарезов и проколок на изображение скорее являются эмоциональной реакцией по отношению к созданному по иному поводу изображению, чем воспроизводимым целенаправленным целостным обрядом.

 

Строго показать всё это в той эфемерной области, которую мы сейчас анализируем, крайне трудно. И как обстояло всё на самом деле установить с тем багажом, который нам достался, пока почти нереально. Но так как оставлять эти проблемы без внимания нельзя, я бы хотел ещё раз обратить внимание на следующее. Эти допущения всё-таки встроены в целостную модель. Возможно, дело обстояло не так. Но в данной модели, которую можно открыто критиковать, чтобы попытаться получить всё-таки хоть сколько-нибудь достоверное целостное понимание, всё же соблюдены два принципа, которые, на мой взгляд, не следует нарушать.

Первый принцип, это согласование наших допущений с результатами осмысленной интерпретации эмпирической базы. Я думаю, что здесь у оппонентов вопросов не возникнет и у них есть возможность подвергнуть все компоненты этого подхода критике. И дай им на то бог. Мне бы самому хотелось получить ещё более обоснованный и убедительный ответ на все эти вопросы, если это возможно, пусть и отличающийся от излагаемых допущений, и взвешенную поддержку окружающих в вопросах, которые, по моему убеждению, достаточно важны для осмысления.

Второй принцип несколько сложней и в отношении воплощения и в отношении возможности его критики. Принцип этот заключается в необходимости выстраивать модель как относительно целостные ступени развития сознания и созданной с его помощью культуры людей и их предшественников. И это действительно должны быть ступени, как они проявляются эмпирически, что заметил уже в отношении развития мышления стадии философствования Кант, где предшествующее состояние ментального плана и культуры может породить или послужить опорой следующему. И всё это должно быть насколько это возможно осмысленно и убедительно понято от начального исходного состояния вплоть до нашего времени. При этом хорошо известные нам феномены человеческого существования, в том числе и нашей ментальной культуры и наших представлений, должны иметь какую-то не трансцендентальную и не априорную природу.

Я выстраиваю параметры особенностей мышления каждого из периодов, исходя из соображения, что всё должно быть как-то уложено. И то, что я излагаю, это результат достаточно откровенной, хотя и обоснованной мною сначала для самого себя, а затем выставленной для критики подгонки. Критиковать такую подгонку можно, только сначала поняв, как она была осуществлена, что и создаёт некоторые трудности. Проще всего её критиковать несогласованностью результатов такого конструирования с эмпирической базой или наличием внутренних противоречий модели. Такая критика может либо улучшить модель, что, на мой взгляд, пока происходит, хотя вызывает всё больше и больше внутренних вопросов у тех, кто с ней, наконец, разобрался. Или она может похоронить модель. Но тогда кому-то всё же придётся создавать что-нибудь ей взамен. Альтернативы своей модели я пока что не обнаружил. Найдись она, я вместо того, чтобы тратить время на сочинение, с удовольствием её бы изучал так же, как я изучал другие материалы по этой проблеме, и занялся бы чем-нибудь другим.

Значительно больше сомнений вызывает предположение, что исследованное нами изображение человека-зверя не имело прототипа, а является плодом коллективной фантазии на манер того, что в своё время изобразил Леонардо да Винчи, соединив в одном изображении внешний вид нескольких малопривлекательных тварей. Или на манер сочинения запорожскими казаками письма турецкому султану, как это представлялось Илье Репину. Если люди этого времени способны были нафантазировать такой сложный скомпилированный образ, то они или их потомки в следующие эпохи могли бы нафантазировать и многое такое, что не снилось шутникам, которые, по мнению автора первой волны гиперкритики, сочинили всю древнюю литературу и философию. И повод для такого фантазирования я не вижу где изыскать.

Я не собираюсь отказывать древнему человеку в способностях, но такое предположение не вписывается в изложенные представления об образе жизни и мышления этих людей. Незаурядные способности в рамках своих возможностей демонстрируют и животные. Вопрос как раз и заключается в рамках, которые не способны пока перешагнуть древнейшие люди. Запретить предполагать всё что угодно нельзя. Даже то, что они не потомки палеоантропов, а телепортировали себя откуда-то из иных, необязательно даже зримых миров. Как сведения для ума или гипотезу я готов это принять. Но как-то хочется всё-таки какой-то убедительности большей, чем объяснения одного из героев рассказа Лескова о том, как террорист с помощью сальной свечи из подводной тюрьмы ушёл. Да очень просто, объяснил герой этого рассказа в сане священника. Догола разделся, салом намазался, а с фитилём ушёл.

Нет смысла обеднять внутренний план древнейших людей. Все те переживания, которые могли быть связаны с уже проанализированными нами взаимоотношениями этих людей и феноменами их культуры, а какие-то могли оказаться упущенными, несомненно, проявлялись в их внутреннем плане, в особенностях осмысления и переживания, и влияли, как-то притормаживая их действия или побуждая их к поступкам. Так же, как это влияет и на нас, наследников этой культуры. Проблема заключается в том, чтобы не только не обеднять их внутренний план и культуру, но и не приписывать им явно запредельное понимание.

Когда мы подразумеваем у них наличие культовой деятельности, необходимо каждый раз разбираться, что она могла из себя представлять. Теология – это очень поздний феномен, связанный с появлением мировых религий. Государственные культы предшествующего мировым религиям периода, были ещё менее обоснованы, чем теология, и поддерживались возникшей по определённым причинам традицией их выполнения. И если мы нечаянно оказываемся наблюдателями умилостивительных или иных культов у архаичных групп и не можем добиться от них объяснений, что бы это значило и зачем это делать, мы, конечно, можем попытаться домыслить за них.

Если эти домыслы будут обобщениями внешних аксессуаров неутилитарных действий и произносимых слов, то они не будут понятны. Они и не станут таковыми без понимания, откуда и по каким причинам это выросло и приобрело наблюдаемую нами форму, так же, как непонятно это и самим участникам этих культов как раз из-за отсутствия у них исторического подхода к анализу. Обобщение внешних аксессуаров, как это происходит в стихийно позитивистском подходе, позволяет нам проводить некоторые классификации, предварительно ориентирующие нас в материале, но не позволяет понять смысл происходящего. Этот смысл нам приходится домысливать исходя из концепций, которых мы придерживаемся, психологических, мифологических, структуралистских или каких-нибудь ещё, не задумываясь, может ли этот путь вообще привести к разумному ориентирующему нас в проблеме ответу.

Тотемизм, как его понимают теоретики, и отношение к половине слона, принесённого на стойбище и не съеденного, это разве одно и тоже. Я специально привёл пример с архантропами потому, что пример с захоронениями животных палеоантропами уже не так резок и кем-то как тотемизм может быть проинтерпретирован. А изображения верхнего палеолита вообще позволяют многое домысливать, если не рассматривать проблему комплексно и исторически. И даже реальный тотемизм современных архаичных народов – это не совсем то, как это выглядит в теории, и близко не лежит с изысками посткантовского мышления. Когда Дерсу Узала говорит, что тигра – амба, то глубоких дискурсивных измышлений от этого представления ожидать не стоит, хотя за этим представлением на самом деле стоит многое, и то, что стоит за этим действительно, не просто вскрыть.

Сновидения, как мы понимаем сейчас, свойственны и животным. Хотелось бы знать, как обстоят дела с обменом сновидениями у людей в группах, стоящих на архаичном уровне развития. Если судить по древнейшей литературе самого раннего периода цивилизации, то сообщение о том, что приснился сон, который покоя не даёт, появляется уже в древнейшем шумерском эпосе о Гильгамеше. Но описание содержания такого беспокойного сна появляется только в аккадском варианте этого эпоса, то есть, связано уже не с дискурсивным уровнем сознания по классификации, предлагаемой в развиваемой нами концепции, а с рефлектирующим.

Конечно, необходимо учитывать, что появление изложения в литературном эпосе связано с возможностями литературной техники авторов, которая, несомненно, запаздывает за возможностями речевой коммуникации в диалогах и имеет иную природу и свою линию развития. Так же, как запаздывает за возможностями осмысления сама речь. Это давно замечено исследователями по развитию речи в онтогенезе и косвенно прослеживается и в филогенезе различных областей деятельности. Именно из-за этого так сложно формулировать то, что многие возможно уже давно чувствуют, но не могут сказать, реагируя большей частью не вербально или лаконичным согласием или несогласием. Не смешивайте это только с исследуемой нами проблемой принципиального непонимания задач, выходящих за границу возможностей индивида, архаичного этноса или эпохи.

Если говорить о содержании живописного изображения, мы здесь также имеем дело с выражением художественного содержания. И поэтому возникают сомнения, что именно фантазии характера сновидений оказались в них воплощёнными. По-видимому, это несколько преждевременно, в том числе и для возможностей речи этого периода. Если даже мы встречаем спонтанное фантазирование, как это внешне выглядит для непосвящённых, у некоторых современных племён в действиях самих колдунов-шаманов, а это также отдельная проблема, или обмен сновидениями, то воплощение подобных фантазий в изображениях трудно реализуемо и сейчас. В картинах Сальвадора Дали, также как и в изображении монстров других авторов, расчёта куда больше, чем может показаться неспециалисту.

Проблема на самом деле выглядит ещё сложней. Коллективное сочинение верхнепалеолитического изображения, как мы его представили, является также в каком-то смысле фантазированием, так как это не портрет, пейзаж или натюрморт, не наглядное воспроизведение, не непосредственное изображение находящейся перед глазами автора или авторов натуры. Так же, как в этом смысле фантазированием будет, видимо, уже индивидуальное авторское сочинение различным образом значимых историй и сказов в следующий период существования людей, из чего впоследствии в период цивилизации вырастет практически относительно самостоятельный феномен искусства.[4] В каком-то смысле вся литература и искусство фантастичны по своему содержанию. И поэтому их отношение к реальности и приспособительная ценность представляют самостоятельную проблему, уже не одно тысячелетие дискутируемую. Как впрочем, то же самое можно было бы сказать и в отношении всей теоретической области, включая идеологию и культы.

И собственно одной из важнейших проблем, которой мы здесь занимаемся, прояснить насколько можно, почему и насколько мы можем нашим объяснениям в таком случае доверять, как и тем объяснениям, которые мы конструируем и излагаем здесь. Поскольку прежние подходы непоследовательны и не выдерживают требования критики, держаться на авторитаризме или скрытой от непосредственного наблюдения конвенции, и поэтому подозрительны для непосвящённых и, скорее всего, как показывает исторический и личный опыт, не без основания, этот вопрос является крайне больным для всей философской рефлексии. Но пока мы обратим внимание только на то, что можно было бы подвести под рассмотрение в ракурсе искусства, в ракурсе рассмотрения феноменов, как продуктов художественной активности, чтобы избежать необходимости напрямую решать сейчас на недостаточном уровне анализа данных остальные проблемы.

Такое фантазирование в отмеченной нами области правильней было бы понимать как выражение в художественной форме коллективного значения или значений, если мы имеем дело со сложным иерархически организованным произведением. Неважно, принимал ли коллектив непосредственное участие в сочинении, выступал ли он в качестве непосредственной аудитории полностью или в чьём-то лице, или, как это происходит впоследствии, его образ оказывался в процессе жизни интериоризирован основательно в сознании автора. От способности выражать эту коллективную значимость во многом зависят достоинства произведения в глазах окружающих, если они это значение, конечно, способны понять, даже если это и выражение каких-то важных для взаимоотношений людей пустячков. Предложить более чёткие критерии отличия этих двух смыслов слова фантазировать я не могу. Это отличие содержательно, и так его, по-видимому, и необходимо понять.

Если нас интересует природа и содержание нашего внутреннего плана, его эйдетика, у нас, по-видимому, нет другого способа понять это, как продвигаться развиваемым здесь путём. Подобный подход даёт хоть какую-то надежду шаг за шагом, подвергая критике предшествующие попытки осмысления этого феномена в комплексе с историей культуры, получать сколько-нибудь вразумительные результаты. Развивать такой подход, конечно, нелегко. Это требует огромного количества времени и сил. Несопоставимо проще защищать конъюнктурные диссертации или нести культурологический или герменевтический вздор, хотя это всё тоже требует какого-то труда и жестокой конкурентной борьбы с теми, кто претендует на право заниматься этим же. К счастью, нередко бывают и счастливые исключения.

Данный подход, между прочим, тоже культурологический и герменевтический. Возможно, если бы мне за вздор платили, и я бы его нёс. Но вот никто не платит. И информацию получить, как этого добиться, практически невозможно. А то, что узнаёшь, очень скудно и не воодушевляет. Обычная общечеловеческая возня за материальные блага, иногда даже в чём-то звериная. И наивность у некоторых чуть ли не верхнепалеолитическая.

 

Попробуем с той наивностью, которую из нас пока ещё не вышибли и не выдавили, и которая, хочется надеяться, имеет и иную природу, вернуться к анализу художественной сферы. Об изобразительной деятельности, мне кажется, необходимо добавить, что там, где мы сталкивается с отображением реальности, речь идёт не об академическом её изображении. Такое невозможно не только по соображениям, что сознание людей этого времени неразвито для понимания идей академического искусства и концепции перспективы. В случае если изображение было создано в труднодоступных глубинах пещер, без таинственных сил натуру туда занести и затем удалить было бы невозможно. Поэтому приходится предположить, что древние авторы работали по памяти. И, как я пытался показать, у этой памяти автора была мощная коллективная подпитка в лице сопровождавших автора его соплеменников к месту, где всё это совершалось, с факелами или масляными лампами, представлявшими горевший в углублении в камне жир.

Ещё одна проблема, связанная с изобразительной деятельностью людей верхнего палеолита, это отсутствие многофигурных композиций. Когда читаешь, что на плоскости изображено много фигур, это не значит, что эти фигуры, даже если они выполнены в той же манере, связаны друг с другом единым замыслом. Для этого необходимо оторваться от текста, и если нет возможности съездить посмотреть первоисточник, то хотя бы взять пособие по истории древнего искусства и посмотреть на фотографию. В отличие от изображений следующего за верхним палеолитом периода никакого целостного единства изображений нет. Каждое из них существует самостоятельно и является самодостаточным.

В верхнем палеолите нет изображений групп, что говорит об особенностях представлений этого времени. Известное гравированное изображение стада оленей представляет собой собственно изображение оленя с удлинённым туловищем и огромным количеством прорисованных линий-ног. То есть представляет собой изображение чего-то монолитного и в единственном числе, а не агрегат, состоящий из отдельных объектов, если только за эти объекты не принимать неподдающиеся счёту линии ног.

Но намёки на раннюю форму пересчёта в верхнем палеолите обнаружены. Я имею в виду найденную на одной из стоянок лучевую кость волка, с нанесёнными на неё неглубокими регулярными метками (6,178). Именно то, что метки неглубоки, отличает её от нарезок периода палеоантропов. Они вызывают ощущение заметок. Некоторые авторы утверждают, что эти метки группируются по пять, но это преувеличение. Достаточно на эту кость взглянуть, или хотя бы на её фотографию, чтобы понять это. Можно и подольше её разглядывать, чтобы убедиться, что сколько-нибудь выраженного порядка в метках, нанесённых на ней, не обнаруживается.

Но если учесть, что плетение тканей предполагает также перебор нитей, то вполне можно согласиться с тем, что метки носят характер перебора, предполагая возможность сопоставления с каким-то иным массивом объектов. Сопоставление массивов является базовой процедурой, без которой невозможны иные количественные манипуляции. А в случае с метками на кости мы имеем, по-видимому, даже так называемое однозначное сопоставление, когда каждому объекту одного массива однозначно сопоставляется объект другого массива. Такая операция кроме общего сопоставления объектов по размеру, что способны сделать, по-видимому, и животные, замечающие даже отсутствие или наличие каких-то деталей, предполагает ещё и последовательный линейный перебор элементов массивов обеих совокупностей. Для существования подобного перебора необходимо умение совершать и фиксировать пошаговые действия. В первую очередь такие действия, как и в онтогенезе, осваиваются на основе непосредственного двигательного перебора. Как в первом классе, на спичках или на палочках. Можно, конечно, и на камешках.

Способность людей этого периода к подобным процедурам предполагают и простейшие, чаще довольно примитивные и грубо выполненные орнаментальные конструкции. Анализ этих конструкций позволяет обнаружить у людей этого времени не только способность к ритмичному повтору, но и выявление зеркальной симметрии, углов, простейших замкнутых фигур и возможно чего-нибудь ещё. И ещё раз о том, придавали ли они этим фигурам какой-то смысл. Но всё, что может оставить какой-то запоминающийся след в процессе эмоциональных событий, может впоследствии об этих событиях напоминать тем, кто в них участвовал. Для остальных, в случае если эти знаки впоследствии воспроизводятся по привычке, это значение постепенно утрачивается по мере ухода из жизни тех, кто об этом помнил.

Сомнительно, что речь этого времени могла сохранять предания, если дописьменная речь современных групп самостоятельно сохраняет из предания не так уж многое. В первую очередь память о принадлежности к тому или иному роду и каких-то событиях его истории, в том числе и в отношении к другим родам. Передаются простейшие не без нравоучения сказки о животных, иногда связанные с отношением к тому или иному роду. Основная масса всего передаваемого словесно даже в отношении ритуалов связана, так или иначе, с деятельностью, вспоминается по ходу деятельности или сопровождает её.

Хотя традиция латентной передачи элементарных навыков, необходимых для изобразительного действия, особенно, если оно было когда-то значимо, могла осуществляться. Или просто передавался навык создания замысловатого воодушевляющего узора. И у палеоантропов обнаружено изображение процарапанного креста. Но такое изображение можно осуществить, сначала процарапав линию, а затем по каким-то причинам, может и достаточно случайно, повернув заготовку линией поперёк и процарапать её снова. Пары неглубоких отверстий также несложно без особого умысла создать, одновременно и независимо высверливая двумя руками.

Множество регулярных пар отверстий, расположенных достаточно сложно, лучше посмотреть на это на фотографии в работе (6), обнаружены на обломке рога коровы Рантье. Понять причину, которая привела к такому результату, затруднительно. Во всяком случае, это не лунный календарь, как предполагают. Ни количество отверстий, ни их расположение, ни что иное об этом не говорит. Если пускаться в такие предположения, то лучше уж предполагать что-нибудь вообще не проверяемое, а не только не проверяемое с помощью школьной арифметики. Например, что это карта созвездия, из которого прилетели кроманьонцы, или шифр на инопланетном языке. Природа стилистических требований к исследовательской работе, которые я и так нарушаю, не позволяет мне предложить и другие гипотезы, которые может быть понравились бы кое-кому из читателей ещё больше.

Среди находок близких к концу этого периода обнаружен рог северного оленя со сквозным и несквозным отверстием (1,186). По мнению специалистов, данная находка является охотничьим рогом. В связи с этим можно поставить вопрос о специфике того, что мы могли бы условно назвать музыкой верхнего палеолита. В принципе шумный сигнал на выдохе мог организовывать некоторую совместность утилитарных действий уже у хабилисов, по крайней мере, координируя совместность нападения на жертву. У архантропов он уже, если наш анализ был верен, мог не только организовывать более широкий набор действий, например совместные технологические действия по изготовлению орудий или переноске тяжестей, но и стимулировать и сопровождать неутилитарные действия. К тому же уже архантропы по всему реагировали на возможно и не очень ритмичный производственный стук при изготовлении стандартизованных орудий. Собственно и приматы остаются под сильным впечатлением громкого стука. Это достаточно заметно по случаю, на который я ссылался, когда обезьяна стала лидером в безвыходной для неё ситуации, произведя громкий стук палкой по железной бочке.

Достаточно развитая неутилитарная деятельность палеоантропов позволяет им ещё шире использовать выкрики и специально организованные шумы. Такое сопровождение может, например, использоваться для устрашения в обрядах инициации, естественным образом попав туда из боевых выкриков запугивания жертвы возможно уже у архантропов и действий их предритуала. Разнообразные выкрики и шумы могут сопровождать и ликования, а не только коллективные технологические процессы. Подходящих в этом отношении для извлечения звука предметов предостаточно. Это и кости, и черепа, и многое другое, из чего можно извлечь звуки разной степени громкости. Особенно в специфической акустической среде гротов и пещер. Упорно стучать во что-нибудь, да ещё при поддержке возбудившегося коллектива, вполне вяжется с образом деятельности палеоантропов. Хотя организация этого шума была, скорее всего, минимальна.

Оркестр древнейших людей, по-видимому, пополняется инструментами за счёт духовых и струнных. Кроме рожков могли появиться различного вида свистелки или элементы флейты Пана. Предположение о наличии лука допускает и знакомство древнейших людей со звуком вибрирующей струны. Такое устройство можно было получить, просто натянув сухожилие на что-нибудь. Возможно появление варгана, извлечение звука из которого также основано на вибрации тонкой отшлифованной косточки, зажатой между зубов. Группа ударных инструментов могла быть расширена за счёт натянутых на черепа или иные полости кож. Хотя обвязать полость кожей и засмолить концы вполне могли палеоантропы, такие действия предполагают заблаговременную подготовку, изготовление инструментов для использования их в неутилитарной ситуации. Заготовки шкур и сухожилий палеоантропы по всему осуществляли, если судить по некоторым особенностям технологических процессов разделки туш и по дальнейшему использованию этих материалов для нужд быта и протокультовой активности. Но комплексную подготовку всего необходимого для последующей изобразительной деятельности мы с уверенностью обнаруживаем только у человека.

Представить общее звучание подобных инструментов совместно с поддержкой голосом и движением задача не простая. Во всяком случае, движение и иные причины могли как-то это общее звучание организовывать. Возможны и варианты досужего времяпровождения со струнным инструментом пусть даже из одной струны или со свистелкой или варганом в зубах, как это бывает и у современных архаичных групп. Так же, как и возможно одиночное или групповое пение или то, что так можно было бы назвать, без сопровождения инструментов. Но, по-видимому, вряд ли такая музыка звучала сколько-нибудь продолжительно в условиях быта этого времени вне общего, поддерживаемого интересом всего коллектива, мероприятия и была хоть сколько-нибудь мелодична. Хотя вполне возможно, что какие-то естественно формируемые голосом или инструментом интервалы и особенности окраса звучания или хотя бы громкости, воздействия давления звука и привлекали внимание исполнителей и слушателей, поскольку они были потенциальными исполнителями и участниками действа.

Если у архантропов о каких-то независимых от деятельности движениях говорить практически невозможно, так как предритуал – это практически всё те же обычные действия, но воспроизведённые либо над поверженной добычей, либо, если это вообще было возможно, при сборах на охоту. То у палеоантропа все эти движения боевого или иного рабочего характера в ситуации эмоционального подъёма вполне возможно могут воспроизводиться спонтанно или вымещаться на инструменте, да ещё и при поддержке остального гремящего и шумящего коллектива. Если допустить, что у палеоантропов в обрядах инициации был возможен какой-то минимальный маскарад, а это ещё вопрос, то действия особи в полной шкуре должны были подчиняться специфике не очень утилитарных действий облачённого в шкуру неумелого актёра с соответствующим звукоподражанием.

Костюмированный под облик фантастического зверя, а для этого не обязательно иметь богатое воображение, нужно просто одеть всё, что оказалось под рукой, ведущий ритуалов в группах древнейших людей должен был уже исполнять гораздо больше. Кроме угрожающего рычания, топтания, поворотов и попыток кого-нибудь схватить, что, по-видимому, входило в репертуар палеоантропов, ему, возможно, приходилось изображать какие-то боевые движения, перемежая их с теми же поворотами и топтаниями на месте или в движении. Таких движений всегда много в любом фольклорном танце.

Этим движениям, по-видимому, должны были подражать остальные члены группы. Естественная реакция женщин при агрессивных действиях партнёров в их направлении уходить в таких ситуациях в движениях от демонстрации агрессии или пытаться как-то её снизить. Это, возможно, и создаёт постепенно, со временем, скорее уже в следующем периоде стилистические особенности традиционных танцев. А если это не общий групповой, а парный танец-ухаживание, то это может создать сначала особую группу хореографических взаимодействий внутри общего танца, а затем впоследствии, когда ситуация созреет, и жанр парного танца. Такие взаимодействия могут влиять и на остальную организацию танца, а, будучи и переживаемыми и наблюдаемыми, влиять на осмысление отношений в социуме. Также возможны подражания отдельным движениям дичи, за которой охотятся люди. Подражать сигналам дичи для подманивания или передразнивания могут животные и птицы. Ритуалы инициации с самого своего возникновения могли такие сигналы в свой состав включать. А в последствии в следующем за верхним палеолитом периоде, где уже вполне можно предположить какие-либо регулярные связки, как в музыке, так и в движении, это могло перейти в то, что мы воспринимаем как традиционный архаичный танец.

 

Расширение пищевого рациона могло привести и к выявлению растений с различными психотропными свойствами. Собственно и животные время от времени не прочь полакомиться пищей, вызывающей специфический психофизиологический эффект. Предшественники человека также могли знать эти растения. Психологическая напряжённость существования в группе людей может создать условия для применения таких средств и для релаксации и для целей ритуала, подготавливая всех его участников к необычности происходящего. Но вряд ли это происходило систематически. Условия существования, охота, внутригрупповые трения, межгрупповая конкуренция, а для палеоантропов, живших в горах, и условия восхождения, делали невозможным постоянный приём таких средств. Их использование могло уже тогда находиться под контролем группы, подавляющей их употребление реакцией на неадекватно ведущую себя особь и передающих свой опыт съедобности продуктов следующему поколению.

Также, по-видимому, передавался и опыт использования лечебных средств, обнаруженных в случайном опыте или подсматриванием за опытом животных, так как чутьё ко времени появления людей могло уже притупиться, будучи во многом замещаемым сохранением приспособительного знания коллективными средствами, так же как и при производстве орудий. Наличие выживших инвалидов в группе палеоантропов заставляет предположить, что уже они какую-то первую помощь могли оказывать. Вполне возможно, что это было нечто большее, чем зализывание ран. При этом они все страдали от ревматизма, что естественно, учитывая условия их жизни. А, как известно, медвежий жир, используемый не только против ревматизма, является одним из известных средств народной медицины. И не только медвежий, например, барсучий жир. Всё это, так или иначе, добавляло трудно выразимое почитание к представлениям о значимости того или иного зверя.

Выявление отношений материнства культовыми средствами стратифицирует группы людей не только по возрастному, но и по половому признаку. Возрастная стратификация могла быть по всему и у палеоантропов, поскольку наличие обрядов инициации предполагает культовое выделение и соответствующее осмысление феномена, существующего собственно и в группе животных. По-видимому, с появлением человека можно говорить в отдельности об особенностях времяпровождения, как мужчин, так и женщин, и об особенностях их деятельности. В связи с этим может складываться и специфика мужского поведения вдали от стойбища, женщин и детей. В следующий период это может привести к появлению специфических мужских обрядов, которые в таком случае, скорее всего, являются просто развитием традиции свободного времяпровождения мужчин вдали от общего лагеря.

Анализ дошедших до нашего времени обрядов такого типа может, по-видимому, прояснить особенности подобного времяпровождения, заложившего особенности специфических требований, предъявляемых мужчинам, а впоследствии и воспитуемых норм мужского поведения. Это действительно необходимо выяснить для понимания природы и границ возможностей эти нормы изменить. Сейчас в противовес подобным нормам, имевшим какое-то историческое развитие, под давлением феминистического движения, хотя и не только, предъявляются контр требования в необходимости мужчинам феминизироваться. Похоже, что многие нормы поведения мужчин действительно архаичны и даже небезопасны, как и многие особенности менталитета людей не только до периода цивилизации, но и более позднего времени, и входят в конфликт с нормами современного развивающегося чрезвычайно сложно организованного общества. Но надо же где-то и разум иметь. Тем более что мужчинам постоянно предъявляют и прежние традиционные требования. И в любом случае изменение ориентировки у всех в рамках противоречивой нормативной базы происходит, в конечном счёте, естественным путём под влиянием предполагающих и словесное воздействие отношений, в которые окружающие с детства включены.

Поскольку даже обряды инициации на регулярность вряд ли претендовали, не говоря уже об иных поводах, которые могли также время от времени повторяться, то практически единственным сколько-нибудь частым регулярным совместным мероприятием в верхнем палеолите в таком случае, по-видимому, продолжает оставаться совместная трапеза в случае, когда охотники вернутся с крупной добычей. С теми последствиями, которые мы вскользь отметили, и которые можно наблюдать и в наше время на пиршествах этносов, не развивших своё общество до стадии цивилизации. Такие оргии, имеющие изначально культовую, восходящую по всему к предкультам архантропов, природу, пусть это не покажется кому-то странным и огорчительным, наследуют и общества в период ранней цивилизации, а затем так или иначе эта традиция обнаруживает себя и до сих пор. Чаще, конечно, в более приемлемых формах, но и не без рецидивов всех остальных подробностей. В верхнем палеолите такая трапеза, по-видимому, сопровождает также все крупные неутилитарные мероприятия, являясь и сама действием консолидирующего характера.

Вполне возможно уже в верхнем палеолите и частичное отделение функции хранителя коллективной памяти шамана-колдуна, для выполнения обязанностей которого необходим возраст и опыт и определённая склонность, от функций лидера охотников или лидера всей группы, для чего нужны иные качества. Хотя возможны и иные расклады. Данные этнографии показывают, что и в более позднее время шаман это не профессия, а время от времени выполняемая функция одного из членов группы, ведущего примерно одинаковый образ жизни с другими членами группы. Но одинаковый только примерно, так как половозрастные отличия, стихийно сложившиеся в рамках особенных норм этого времени, есть, и процессы групповой динамики происходят естественным путём. Что же касается лидера группы, то, как утверждают этнографы, в промежутках между массовыми родовыми пиршествами посёлки австралийских аборигенов, хотя это, несомненно, уже явно не верхнепалеолитическое сообщество, контролируются местными главарями. А это явно иной и в чём-то криминальный с нашей точки зрения образ жизни, отличающийся от особенностей деятельности шамана или лидера охоты. Хотя в основном образ жизни такого главаря и схож с образом жизни других членов группы, членом которой он является, и какими-то специальными средствами за пределами того, чем может воспользоваться другой член группы, он внешне никак не выделен.

И если формирующиеся нормы поведения ориентируют мужчин на действия, связанные с удачной охотой и ратными подвигами, что определяет более отвлечённые от прямого жизнеобеспечения интересы этой части группы, так как женская часть группы вполне способна прокормить и себя и потомство. То женщины оказываются более связанными с задачами непосредственного утилитарного характера, оставляя в основном относительно отвлечённую от непосредственных потребностей организма функцию защиты территории мужчинам, хотя и способны в случае необходимости внести в это дело посильный вклад, когда задача становится непосредственной. А практически постоянное пребывание на стойбище с небольшими вылазками недалеко за несложной добычей заставляет женщин ради выживания в большей степени ориентироваться на внутригрупповые отношения, на которые они и направляют свой интеллект, решая подобным способом свои привычные задачи.

Опыт людей этого времени является в большей степени двигательным или как-то связанным с практической деятельностью. Передача такого опыта осуществлялась тренингами в коллективе, передачей опыта действия в процессе производственной деятельности и участием в культовой активности уже у палеоантропов. Отличием передачи опыта людьми в этом отношении является лишь предполагаемое некоторое отличие подобной деятельности в связи с отличием по полу. По-видимому, с появлением человека на какие-то промежутки времени появляются и более мелкие группировки, связанные с тяготением детей к кругу своей матери, где они и приобретают какие-то особенности опыта. Как минимум опыта о некоторой принадлежности к группе своей матери. На возможность приобретения опыта влияет и более развитая речь. Но поскольку реконструировать особенности развития речи на различных этапах и её возможное влияние мы будем позже, когда к моменту анализа особенностей следующего периода накопим необходимый материал, я напомнил бы только о несомненном влиянии речи, как мы предположили, в процессе создания изображений при участии коллектива.

Ещё раз вернусь к феномену религии. После того, как этнографические данные показали отсутствие выделенных религиозных культов у народностей, находящихся на архаической стадии развития, в том смысле как это понимают те, кто исповедует какую-либо современную конфессию, такие культы уже мало кто там предполагает. Если уж на то пошло, то и современные конфессии представляют собой сложный конгломерат различных компонентов. И регулярно выполняют все предписания религии только фанатики и освобождённые в целом от другой работы служители культа, хотя рассуждают, что надо бы всё это выполнять, многие. Для того, чтобы осмыслить ранние религиозные явления и выделить их из синкретического комплекса неутилитарной деятельности архаичных этносов, было предложено рассматривать специфические проявления этих действий, интуитивно выделяемых как религиозные.

К таким проявлениям, по мнению специалистов, относятся представления об одушевлённости тех или иных предметов и явлений, так называемый анимизм. В эту же группу отнесли особое отношение к определённым предметам, так называемый фетишизм. Сюда же относят утилитарно малопонятное отношение к какому-то выделенному животному, с которым соотносят себя представители тех или иных групп, так называемый тотемизм. И, что немаловажно, во всех этих случаях должно присутствовать то, что определяют как умилостивление, без чего соотнесение этих явлений с религией вообще становится сомнительным, а все они могут быть рассмотрены как раннее проявление теоретического осмысления.

Попробуем проанализировать данные положения. Что касается одушевления, а не просто понимания жив данный человек или зверь или нет, то для подобных представлений нужна не только основательно развитая речь, но и способность её использовать для осмысления проблем накопившихся в самом осмыслении. Представить такое трудно не только для периода жизни людей, в отношении которого мы строим гипотетическую модель, но и, по крайней мере, для следующего за этим периода. При этом конечно, уже и в этом периоде, человек способен представлять возможности животных, на которых он охотится. Но это способен представить и имеющий охотничий опыт зверь. То же самое можно сказать и об отношении к остальным феноменам реальности, с которыми приходится сталкиваться и получать эмоционально позитивное или негативное подкрепление. Однозначно человек верхнего палеолита по всему может уже выделить для передачи опыта в рамках социально-речевых средств как минимум то, что мы обнаруживаем на изображениях, а именно, глаза, уши, рога, копыта и прочее. Всё, что так необходимо знать желательно заранее при нападении и обороне при столкновении с животным, учитывая замедленное по сравнению с животными развитие людей в онтогенезе и их столь продолжительную беспомощность, а затем и продолжительную неполноценность.

Тот уровень осмысления, который описывает Кастанеда в своих литературно-научных исследованиях, это уже как минимум следующая стадия развития людей, а в некоторых случаях и более сложные ситуации. В отношении некоторых групп это многократно переосмысленный, прошедший огромную эволюцию опыт и практика групп, находившихся большей частью ранее в системе или хотя бы на территории государств, то есть обществ на стадии цивилизации. Они вступали неоднократно в контакт и отношения с другими людьми, с другими группами, а также с представителями цивилизованного человечества и его государственных структур.

То, что некоторые из них предпочли сохранить свои традиционные промыслы, а может, и не были способны освоить новые виды деятельности как раз по причинам, исследуемым нами, а некоторые из этих групп всё же достаточно архаичны, позволило им сохранить и особенности ориентирующих их в мире представлений. Но пояснения, которые дают со слов Кастанеды представители этих групп, иногда выглядят так, будто они являются решившими опроститься выпускниками философского факультета.

Вполне возможно это в значительной степени связано с литературной обработкой, которую предпринял ради доступности изложения Кастанеда, во многом сохранивший, конечно, и реалистичные подробности наблюдаемого им. Кастанеда, конечно, имея для этого специальную подготовку, углубляется в проблему особенностей мышления представителей этих групп и специфику всего, что связано с культами, куда серьёзней не обращавшего внимания на эти проблемы Арсентьева. Но заодно и привносит весь поздний категориальный философский, психологический и теологический собранный с миру по нитке инвентарь в объяснения. Этот процесс привнесения своих представлений в исследуемый феномен, на который обратил внимание ещё Кант, вполне естественен для работ такого типа и ничуть не умаляет значимость проделанного Кастанедой. Но не знакомым с подобным гипостазированием читателям это мешает анализировать природу излагаемых феноменов.

Во всяком случае, даже естественная реакция, как на опасность, не только в отношении голоса крупных зверей, но и на шум падающих камней и на всё остальное, это ещё не анимизм, хотя и требует какого-то осмысления для предостережения. Как-то отождествляться эти феномены могут, особенно неспособным к серьёзной критике ранним сознанием, хотя и там они, конечно, различаются. Но для превращения осознанной опасности в религиозный феномен нужен ещё поддерживаемый коллективным страхом или поддерживающий коллективный страх умилостивительный культ. И это ещё не всё. Такой страх сам по себе деструктивен и такие культы скорее принесут вред группе, чем пользу. Всё это будет иметь приспособительный смысл, только если в основе этого культа имеется разделяемая членами коллектива на их уровне понимания цель консолидации группы. Без этой сверх цели деструктивным и мешающим существованию будет и сам культ.

Вот эта консолидирующая цель культа и оказывается, как правило, скрыта за внешними проявлениями культа и объяснениями, направленными на интерпретацию его внешних проявлений. Пусть и с помощью коллективного преодоления коллективного страха, или преодоления страха или каких-то иных проблем коллективным неутилитарным действием, но эта консолидация на ранних этапах существования людей осуществляется.  Да и позже какие-то моменты подобной боязни или иных проблем, преодолеваемые только коллективно признанными средствами, в религиозном мышлении остаются. Страх, связанный с особенностями формирования и функционирования речевого мышления, в основе своей является немотивированным. Таков он уже, по-видимому, у палеоантропов. С какой предметной воспринимаемой реальностью он окажется связанным, это дело случая. Это может быть, как это естественно происходит у предшественников человека, и главный объект охоты. Но это может быть и всё, что связано с погребальными действиями или чем-нибудь ещё. Это может быть и всё или многое в совокупности с различной степенью участия. Но всё это будет демонстрировать только локальные отличия культов, а не их религиозную основу.

Поэтому выделение древними людьми в одну группу на следующей после верхнего палеолита стадии развития всего, что является животным, или растёт, или съедобно, или лечит, движется, опасно, звучит и так далее, или имеет какое-то отношение к культу, говорит об особенностях понимания природы окружающей реальности. А не о специфике религиозного мышления. Это фиксируется формальными особенностями речи и её содержания у современных архаичных народностей, и часто сохраняется как рудимент и в современных языках. Важнейшее значение имеет как раз отношение тех или иных объектов реальности к культовой деятельности, которая и придаёт этим феноменам выделенную значимость, в отличие от привычной значимости в обиходе.

Эмоциональное коллективное подкрепление заставляет запомнить особенным образом и особенности отношения к погребению, и особенное отношение между детьми и матерью, и особенное отношение к какому-то зверю. И вещи, используемые в обряде, также приобретают дополнительное значение. Маску или посох колдуна во многих случаях так просто на себя не примеришь, если с ними связаны какие-то серьёзные события жизни группы. И он сам просто так их не даст, если на их недоступности держится частично и его благополучие и его авторитет лидера культа, который не так просто удерживать. Потеря этого эфемерного авторитета и доверия во многих случаях грозит не только ему, но и ведёт к деконсолидации группы в проблемной ситуации, а, следовательно, и к дестабилизации отношений в группе, когда ей нужно совершить совместные действия, что не с руки никому. Хотя в других случаях, если в опыте жизни группы не было каких-то проблем, то и посох и маска колдуна может спокойно, по крайней мере, вне ситуации ритуала, где эти аксессуары используются, переходить из рук в руки, примеряться детьми и так далее.

Связь дестабилизации отношений и нарушение традиционных обрядовых действий скорее рано, чем поздно, будет замечена, хотя осмыслить эту связь и сейчас непросто. Скорее всего, это обнаружили эмпирически уже палеоантропы, поскольку от взаимоотношений в группе зависела их безопасность при выполнении утилитарно не необходимых восхождений и тому подобных действий, требующих поддержки и взаимопомощи. А уже у людей, по-видимому, в связи с особым эмоциональным состоянием в культе, даже случайные жертвы на охоте будут связываться также с культом, хотя бы по наличию сильных переживаний, по признаку наличия которых и будет осуществляться отождествление. И тогда страх перед этой дестабилизацией и жертвами будет заставлять поддерживать особое отношение к обряду и его инструментам даже без осмысления и подкрепления речью. Поэтому появление тех или иных фетишей, вещей к которым формируется особое отношение, будет всецело зависеть от ситуации, в которых они принимали участие. И при столкновении с поклонением тем или иным вещам мы не поймём их выделенное положение без знания истории их использования, преемственности ритуалов группы или, по крайней мере, без догадок по этому поводу.

Впрочем, один объект остаётся всё-таки всегда так или иначе присутствующим в течение всего антропогенеза и истории развития доисторического доцивилизованного человечества и дающим многочисленные рефлексы и впоследствии в эпоху цивилизации. Это представление о звере, которое и обеспечивает преемственность культов всех этих периодов, пока в эпоху цивилизации оно не будет постепенно трансформировано и замещено антропоморфными представлениями. Эти модифицированные новые представления, связанные с людьми или их взаимоотношениями доживут до появления мировых религий, хотя и основанных на некоторых иных принципах, но сохраняющих в своём корпусе антропоморфные представления для преемственности, без которой они не могут быть осмысленны большинством верующих.

Но если мы присмотримся, то эта преемственность облика зверя претерпевает серьёзные изменения от одного периода к другому. Если у архантропов этот объект неутилитарного использования это либо стимул продолжения охотничьих действий, когда практического смысла в них, как кажется, нет, так как зверь повержен. Либо останки утилитарного в качестве пищи, куда уже дальше, использования этого объекта являются стимулом важных воспоминаний и подвергаются усиливающей эти воспоминания обработке красной охрой. То для палеоантропов значимость этого объекта несколько изменяется. Непосредственное выражение эмоций после охоты как рудимент, конечно, остаётся. Такой рудимент можно обнаружить и у некоторых современных людей, хотя реакция окружения, возможно, и у палеоантропов была не столь единодушной.

У палеоантропов формируется более отстранённое, требующее от особи непосредственно несвязанное с эмоциями охоты или поедания участие в коллективном действии, связанном со зверем. Это или его связанное с огромным трудом и риском для жизни захоронение, к тому же обрастающее по ходу дела действиями пространственного упорядочения захоронения. Или это действия со шкурой и головой зверя, имеющие и обучающее приложение при тренировочном метании в них глиняных комьев. Это и демонстрация отношения превосходства по отношению к зверю в виде более высоко нанесённых меток. Сюда же, по-видимому, можно отнести и нарезки на кости, наносимые возможно индивидуально по собственной инициативе. В любом случае, по-видимому, происходит некоторое дистанцирование от непосредственной реакции на облик или останки зверя, требующее дополнительной коллективной поддержки.

При этом следует учитывать, что мы сопоставляем данные культуры огромных периодов, взятых как целое, тогда как реальную эволюции культов и их взаимосвязь мы можем лишь смутно представлять. И, тем не менее, даже самый общий взгляд на эту проблему при понимании, что подобный вид деятельности должен был быть вызван конкретными стимулами в рамках задач в области непосредственных интересов особей, такой взгляд заставляет понять, что наличие такого вида деятельности обусловлено как минимум двумя причинами. Во-первых, особенностями использования в рамках взаимоотношений уже развивающейся в направлении становления речи сигнализации. И, во-вторых, спецификой реагирования на сигнализацию, что связано с особенностями участия сигнализации во внутренних механизмах выбора решения и реакций. А это по всему связано с некоторыми изменениями организации эволюционирующего мозга.

У человека этот процесс отстранённости, способности более опосредованно отнестись к зверю и его внешнему облику по всему идёт ещё дальше с самого появления человека в верхнем палеолите. Обряды, связанные с реальным зверем или его частями и подражание повадкам зверя проявляются и до нашего времени у архаичных групп с атавизмами культовой активности. Это заставляет предполагать непрерывную традицию таких обрядов, возможно претерпевавших какую-то эволюцию со времён существования предритуалов, которые и представляют собой глубинную историческую основу дошедших до нашего времени культовых действий. Игнорирование историзма как раз и мешает адекватно понять природу подобной культовой активности, когда мы пытаемся осмыслять её в синхронии методами интерпретации эмпирического наблюдения или используя для этого игнорирующие историзм и не лишённые серьёзных внутренних проблем концепции, например, различные разновидности психоаналитической или структуралистской культурологии.

Но в культовой активности людей появляются и новые черты. В первую очередь эти новые черты проявляются в использовании всего комплекса мер, позволяющих воспроизводить облик зверя средствами плоскостного изображения, а не только средствами предполагаемого примитивного маскарада или созданием чего-то наподобие чучел, различным образом используемых. Этот вид деятельности по созданию изображений, требующий серьёзной концентрации для его выполнения, ещё в большей степени дистанцируется от непосредственных впечатлений от столкновения со зверем, хотя и позволяет воплотить эмоциональную компоненту этих впечатлений, а не только подобие внешнего вида. Это же в какой-то степени проявляется и в использовании атрибутов зверя хотя бы в ритуальном наряде, который мог и сам претерпеть эволюцию со времён архантропов, вполне возможно окрашивавших перед охотой не только кости, но и, как минимум, собственные руки. Следующий этап развития мышления человека должен будет отталкиваться уже от этого уровня, предполагающего умение связывать своё сознательное намерение с изображением внешнего вида совокупной причины-цели общезначимого явления. При этом не важно, что именно стоит за этим намерением во внутреннем плане, так как понимание этого и нам даётся не до конца и с огромным трудом.

Если особое отношение к некоторым вещам обихода, в первую очередь отношение за пределами процесса охоты и еды к определённому зверю или к использованию его шкуры или иных частей, или особое отношение к некоторым местам вполне может сформироваться у древнейшего человека, что косвенно подтверждают археологические данные. То для превращения этого особого отношения в представление о том, что всё это живое, необходима речь, в которой хотя бы есть такое или приблизительно похожее по значению слово или слова, с помощью которых именно такое представление можно выразить. А не представление, что это может укусить или какие-нибудь подобные. Вот в наличии этого общего представления и возникают сомнения. Я, честно говоря, просто не вижу какой-либо основы для существования такого представления в этот период в социальной практике людей этого времени. Тогда как особенности практики следующего периода уже могут дать какую-то почву для возникновения чего-то подобного. Но для этого необходимо понять, что там могло происходить.

Что касается представлений о сверхъестественных явлениях, то для появления таких представлений необходимо сначала формирование представлений о естественном течении процессов, которые формируются постепенно, только в период развитой цивилизации после формирования дополнительных условий, а осмысляются как естественные ещё позже. То, что мы могли бы выделить как религиозную область, даже для человека следующего за исследуемым периода является пусть и неутилитарным, но вполне привычным в окружающей жизни. Это для современного человека непонятно, как представители даже более поздних архаичных групп осмысляют мир, что как раз иллюстрирует в своих произведениях Кастанеда. Сами представители этих групп не задумываются об этом из-за ограниченных возможностей их рефлексии, для развития которой до предельного уровня нужен другой образ жизни и желательно серьёзное образование.

Без идеи о невоспринимаемой реальности невозможно осмысленно сформировать взгляды ни о сверхъестественном, ни о естественном. А только представления о враждебном и дружественном, хорошим и плохом, правильном и неправильном, полезном и вредном. Даже представление о «бесполезном» требует допущения о пустом множестве характеристик. А представление о пустом множестве так же, как и вообще представление о пустоте, о полном отсутствии, невозможно без той же идеи принципиально невоспринимаемой реальности, которая появляется только в буддизме. Я надеюсь, что вы понимаете, что буддистское представление об абсолютной пустоте «шуньята», предполагающей изначальное полное отсутствие чего-либо, несколько отличается от чувства, когда, засунув руку в карман, вы не обнаруживаете там бумажника или проездного билета, который не то украли, не то вы сами забыли дома.

 

Любой, хоть поверхностный, хоть более основательный анализ культуры человека верхнего палеолита демонстрирует не только преемственность культуры человека в отношении культуры его предшественников. Такой анализ демонстрирует и изменения в возможностях интеллектуальной деятельности первых людей, пусть и ограниченных по сравнению с достижениями людей более поздних эпох, но, несомненно, заметных по сравнению с достижениями их предшественников, демонстрирует изменение уровня понимания человеком реальности и самих себя. Частично этот новый уровень понимания связан с новыми возможностями центральной нервной системы. Но эти возможности способны быть реализованы в значительной степени только благодаря их использованию в социуме, стоящем на определённом уровне развития культуры, где пусть и ограниченные достижения, как взаимоотношений, так и культуры, могут быть усвоены при посредстве речи.

Понять уровень развития такого самостоятельного феномена культуры как речь и вызывает значительные затруднения. Попробуем вспомнить, как речь принимала участие в деятельности предшественников человека. У архантропов поначалу с переходного периода, как мы предположили, просто уже озвученный шумный выдох являлся организатором совместности действий, что привело к усовершенствованию, как коллективных действий, так и к усовершенствованию индивидуальных навыков. Поэтому можно говорить об изменении осмысления особью как своего места в коллективном взаимодействии, так и об изменении осмысления и своих действий, и используемых инструментов деятельности, а также и об изменении осмысления предмета деятельности.

Развитие сигнальной деятельности с помощью нового типа сигналов связано у архантропов, по-видимому, с использованием их в коммуникации в группе по разным обыденным поводам за пределами общегрупповой деловой активности. Коммуникация в процессах групповой динамики вынуждено окрашивала бы подаваемый сигнал в зависимости от эмоциональной ситуации. К тому же вряд ли коммуникация в группе могла быть построена на единственном сигнале даже с добавлением всевозможных пыхтений, урчаний и взвизгов. Скорее всего, в процессе коммуникации участвовали и другие акустические сигналы, унаследованные от прежнего состояния этой сферы или несколько модифицированные вследствие анатомического изменения гортани. Трудно исключить какое-либо ситуативное оформление сигналов за счёт других кинем, хотя бы за счёт раствора рта и губ.

Такой набор сигналов не способен передавать информацию за пределами непосредственных намерений или состояний особей, которых ещё необходимо как-то понять. Естественно, что это невозможно понять за пределами поступков этих особей в определённых ситуациях, так же как невозможно понять без этого и ответную реакцию. Постепенно в практике коммуникации значение тех или иных сигналов, конечно, становится понятным в связи с их предшествующим употреблением в данной ситуации, и в рамках практики возможна передача достаточно значительной информации, благодаря способности догадаться хотя бы о том, благоприятна ли ситуация для реализации намерения или нет. В этом предречь архантропов, как мы её себе представили, не отличается от сигнализации животных, за исключением значения исходного сигнала произносимого на выдохе. Но значение и этого сигнала также не априорно и требует опыта для осмысленного реагирования на него. Только появление письменности в период формирования цивилизации вынудит к созданию и совершенствованию правил и практики относительно однозначного осмысления сигнала в контексте, что потребует опыта их чтения и понимания.

Но как раз специфика нового сигнала такова, что он является организатором коллективного взаимодействия, является сигналом-стимулом. Поэтому он не может быть даже использован для выражения противоположного значения торможения действия, хотя значение запрета или несогласия с реализуемым утилитарным намерением или действием лежит в пределах понимания животных. Такой сигнал может только целенаправленно отвлечь внимание от происходящего действия или выраженного намерения действия предложением переключить внимание на совместное действие, возможно неутилитарное или напомнив о его существовании. Понимание выражения несогласия может быть выдрессировано у животных в отношении подаваемого человеком сигнала, но животные не способны сформировать его сами, и выражают подобное значение в первую очередь двигательно. Животные, конечно, подают какой-то сигнал, например ворчание соответствующего тембра, но смысл его непонятен поначалу. Собаки в подобном случае ещё и кусают, а медведица поучает своё чадо крепким шлепком. Процесс освоения речи ребёнком собственно также предполагает поначалу и достаточно долго двигательное подкрепление обращённой к нему речи.

Эволюция архантропов связана, скорее всего, как раз с использованием новых сигнальных возможностей в коллективном существовании за пределами подчиняющейся жёсткой дисциплине практического взаимодействия деятельности охоты, переноски тяжестей или совместного изготовления стандартизованных орудий. Строительство хижины с кровлей для большой группы требует изобретательности и улучшенной ориентировки в предметно-пространственном поле. А необходимость коммуникации в подобном виде деятельности, как и в других схожих с этим видах деятельности, требующих взаимопомощи и взаимопонимания, требует больших возможностей речи. Это, по-видимому, и ведёт с одной стороны к развитию тех отделов мозга, которые исследователи называют гностическими из-за их значимости в процессах ориентировки в реальности, а с другой стороны ведёт к развитию всего комплекса механизмов, обеспечивающих речевую деятельность.

Улучшенная с нашей точки зрения, хотя и не необходимая для существования животных ориентировка в предметно-пространственном поле с выделением в этом поле значимого происходит, по-видимому, благодаря коллективному подкреплению внимания на каких-то сторонах реальности в ситуациях общего взаимодействия, осуществляемого при посредстве предречи. У животных такое коллективное давление неосуществимо в связи с утилитарностью их интересов и отсутствию причин, которые постоянно вынуждали бы в рамках этих утилитарных интересов и особенностей групповой деятельности создавать приспособительное сигнальное давление, и поэтому эволюция в этом направлении у них не происходит. Она даже не начинается даже у наиболее развитых приматов, у которых в естественных условиях есть возможность избежать этой проблемы и решить задачу с помощью примитивных навыков. А те ограниченные навыки упорядочения или освоения речи в рамках их возможностей, превышающие естественное их владение пространственной ориентировкой и сигналами, которые им удаётся привить, являются результатом дрессировки, давления со стороны включившего их в свой коллектив человека.

Наиболее поразительным, на мой взгляд, является выделение и использование архантропами совершенно не имеющего утилитарного значения красного красителя. Несъедобный цвета крови краситель мог быть кроме своего стимулирующего свойства ещё и антистимулом, стимулом, тормозящим внутригрупповую агрессию, что согласуется с ранее изложенными представлениями о механизмах антропогенеза. Такое торможение, видимо, первоначально было осуществлено в последействиях архантропов после поражения жертвы именно этим отвлекающим, тормозящим утилитарные привычки последействием, а затем было подкреплено обнаружением отвлекающего эффекта красителя, сохраняющего в целом эмоционально-действенный эффект. При том, что в связи с особенностями нашей культуры кровь не вызывает у нас агрессивной реакции, но сказать, что она своим видом не вызывает у нас реакции мы не можем. Этот диапазон реакций от страха до тошноты, возможно, является той формой реакции на кровь, которая возникла в результате социально-воспитуемого подавления агрессии.

Новые возможности эволюционировавшего мозга и кинем позволяют новой генерации, пришедшей постепенно на смену архантропам не только лучше выделять значимые ориентиры воспринимаемой реальности, но и расширило диапазон этих ориентиров, и умение их использовать. Наличие таких ориентиров предметно-пространственного характера, освоенных внутренним планом особей практически, но неспособных быть подвергнутыми анализу, реорганизует коллективную неутилитарную деятельность палеоантропов. Сами эти ориентиры становятся объектами, на освоение которых целенаправленно ориентируется культовая активность особей, способных практически-действенно осмыслить их значимость для своего существования и воспроизводящих в культе то, что должно быть закреплено.

Уровень развития речи палеоантропов, по-видимому, не большой помощник им в осмыслении реальности и её характеристик. Сигналы палеоантропов, правда, должны им помогать ориентироваться в пространственных направлениях. Перемещение груза, как и работа и перемещение на крутых склонах, не позволяют использовать руки свободно для указательных жестов. Побуждение к действию должно быть в таких ситуациях как-то конкретизировано и передано однозначным для ситуации образом. Хотя при небольшом количестве сигналов в другой конкретной ситуации тот же сигнал может осмысляться по-другому. Конкретно должно быть выражено и то, что надо сделать, хотя набор таких действий невелик, а в некоторых случаях и как. Для этого также необходимы сигналы не только побуждения, но и приостановки работы. Приостановить действие можно, впрочем, отвлекая внимание сигналом недовольства, что палеоантропы в таком случае могли бы практиковать и в отношении неверного с их точки зрения выполнения известного им действия.

По всему сигналы палеоантропов помогают им не осмыслять реальность, которой они овладевают действенно, а более дифференцированно овладевать самими действиями, необходимыми им для приспособления к реальности. Такими действиями являются и добывание огня, и усовершенствование технологии изготовления орудий, и более основательная разделка туш, и изготовление одежды, и пространственная ориентировка в действиях. Основательность разделки туш заметна в связи зонированием различных этапов такой разделки. Относительное разнообразие действий, их разделение на очевидные, наглядно зримые технологические этапы, а также наличие минимально необходимых требований к навыку действия, в свою очередь ведут к улучшению осмысления функций орудий.

В связи с необходимостью освоения действий пространственно, например,  для освоения навыка броска, основательней осваиваются пространственные представления и также невербальные представления о некоторой упорядоченности. Сигналы фиксируют у палеоантропов по всему не эти представления, а наблюдаемую наглядно значимость результатов действий в отношении воспринимаемых пространственных параметров. Даже использование полноценной речи предполагает для усвоения таких представлений специальную подготовку. Они, так же, как и в случае отсутствия такой подготовки у человека, могут фиксировать только требование лидера коммуникации выполнять то, что ему видится.

Более основательно развитая речь, как эпифеномен порождает потребность речевого контакта и связанный с этим немотивированный страх при продолжительном отсутствии коллектива, особенно в проблемной ситуации при отсутствии стимулов для органов чувств. Контакты между особями у палеоантропов могут происходить уже при наличии более слаженного взаимодействия, регулируемого более развитой, хоть ещё очень ограниченной речью. Обеспечение этой слаженности, являющейся также источником конфликтов, может идти как за счёт улучшения ориентировки во взаимодействии, что, по-видимому, произошло у классических неандертальцев, так и за счёт развития средств, которые обеспечивают коммуникацию, и средств, которые помогают предвосхитить результаты спланированного действия, как, по-видимому, происходило у прогрессивных палеоантропов. Всё это должно в результате уже в чём-то искусственного отбора обрядами инициации по-своему вести к перестройке центральной нервной системы и органов речи.

Если с органами речи всё в целом понятно, то анализ эволюции структуры мозга, если мы когда-нибудь сможем построить такую модель, мог бы, видимо, кое-что уточнить. Но даже с тем, что мы знаем об организации мозга человека, можно сделать некоторые предположения. По-видимому, следует, наконец, ещё раз произнести, что речевые зоны и область обеспечения планирования, это не то же самое. Даже при наличии внутренних связей, это всё же разные области коры, обеспечивающие различные функции её деятельности, что проявляется на результатах деятельности в случае недоработок или нарушений. Можно ли найти общую причину их параллельного развития?

Практика показывает, что если возникает необходимость найти общее, то оно всегда находится. Было бы желание. Вот только проверить как? Тем не менее, мы можем выдвинуть гипотезу и подождать её подкрепления или высказываний о её сомнительности впоследствии, когда для этого появится возможность. Если присмотреться, то не только процессы антропогенеза, но и предшествующая эволюция психики и дальнейшее развитие сферы накопления коллективного опыта у человека демонстрируют процесс освоения реальности за счёт негомоморфных средств. Такие средства, кроме непосредственного влияния на механизмы принятия решений адаптационного характера, требуют ещё и дополнительных гомоморфных опор для контроля реальности, особенно для дистанционного сбора информации о ней. Затем также для корреляции передаваемой информации от субъекта к субъекту, а в последствии после появления моделей, и для усиления их убедительности

История взаимоотношения психологических механизмов ориентировки с перцептивным планом и его гомоморфными отображениями в ней, это отдельная история, идущая параллельно истории адекватного решения адаптационных задач. Ведущей в этом процессе, по моему убеждению, является история адаптации. Последнее столетие продемонстрировало нам на примере кино и телевидения, использующих движущееся изображение, возможность крайне опасного манипулирования сознанием игровыми методами, подменяющими реальность. А последние десятилетия развития цифровых технологий показывают пусть и ограниченную пока, но это лишь дело времени, возможность конструирования иллюзии воспринимаемой реальности при использовании выявленных стимулов построения нашей психикой образа реальности. В подобном случае предметная область плана восприятия при потере контроля служит уже не для ориентировки в реальности, а приводит к противоположному результату. Каким образом психика может строить такой образ, не смешивайте только этот образ с самой, имеющей ограниченно статистическую природу, реальностью как таковой, это отдельная проблема. Кое-что вчерне я попробовал сформулировать в разделе «Досознание».

И планирование, и речь являются средствами достаточно удалёнными не только от утилитарных потребностей организма, но удалёнными и от оперативных действий механизмов психологической ориентации. Их взаимное развитие, по-видимому, идут благодаря тому, что, дополняя друг друга, они позволяют лучше решать адаптационные задачи по сравнения с конкурентами на ту же экологическую нишу, что и выявилось при столкновении людей с другой ветвью палеоантропов. Какое-то улучшение планирования можно предположить уже у архантропов наряду с изменениями в сигнальной сфере. И уже у архантропов появляется дополнительная вспомогательная визуальная опора в виде красной краски. Вполне возможно для демонстрации идеи не то своей личной несъедобности, не то своей личной ценности в коллективе, гораздо более важной, чем оказаться в качестве пищи. Страх архантропов в отличие от схожих переживаний палеоантропов имел, по всей видимости, куда более мотивированную основу. Ещё нужно разобраться, не даёт ли именно этот вполне мотивированный страх какой-то рефлекс в не вполне понятный немотивированный страх палеоантропов и человека.

Антропогенез связан, как представляется, напрямую не с развитием средств познания, а с развитием биологического вида, состоящего из особей. Должны быть причины, подталкивающие к появлению тех или иных эволюционных изменений. Большая ориентировка на речевую коммуникацию должна быть связана с жизненной необходимостью такой коммуникации. И если в одних группах она протекает интенсивней, то значит, там для этого сложились какие-то условия. Возможно, что всё же это не условия внутригруппового характера, так как трудно придумать, что бы это могло быть, и почему этого не было в других группах. Скорее это связано всё же с особенностями условий проживания прогрессивных палеоантропов, заставлявших их в большей степени контактировать с другими группами. Это заодно могло их заставлять лучше планировать свои действия, учитывая возможность относительно частых встреч, не вполне желательных в связи с их небезопасностью. Тогда как истреблённые впоследствии группы, возможно, опирались на самодостаточность своих средств решения приспособительных задач, что ограничивало их опыт решения подобных задач из-за ограничений знакомства с альтернативными способами решения и, что хуже, вообще мешало развитию коммуникации.

Контакты с представителями других групп с одной стороны заставляют интенсивно отстраняться от привычных стимулирующих значений сигналов, облика и действий себе подобных, тормозить их непосредственное воздействие, что, по-видимому, обеспечивают наряду и с другими функциями передние лобные доли мозга (19,144-146). С другой стороны контакты заставляют сталкиваться с незнакомыми сигналами, требующими осмысления и адекватной реакции в зависимости не только от собственных намерений, но и намерений противоположной стороны. При изобилии пищи и отсутствии непосредственно агрессивных намерений у групп палеоантропов с примерно одинаковым уровнем развития и контактности это могло и не приводить к трагическому исходу. В отличие от произошедшего впоследствии по причине некоммуникабельности и невменяемости классических неандертальцев.

 

Что касается возможной организации речи, то при использовании знаков на магнитных досках или жестов глухонемых шимпанзе предпочтительно ставит на первое место субъект, а затем предикат. А затем уже ставит дополнение, если оно имеется (12,84). Это говорит скорее о том, что намерение в большей степени направлено на объект, чем на выполнение какого-либо действия. И понимание таких сигналов также осуществляется в рамках тех возможностей, которые у обезьян есть. Так, не поняв фразу, кто кому будет почёсывать спину, и, сообразив не сразу, что не ей, а это говорит о том, о ком мы в первую очередь думаем, подопытная обезьяна выполняет просьбу. Хотя смысл подобной просьбы можно было бы передать и не столь сложным способом, затратив огромные усилия на обучение шимпанзе знакам речи. Обезьяны в подобной ситуации просто подставляют спину. Правда, при этом ещё что-то щебечут успокаивающее и делают какие-то ужимки.

Но шимпанзе обучали знакам уже развитой речи. Каким образом вплетались новые появившиеся сигналы архантропов в их речевую и общую активность? К сожалению, мы плохо знаем, каким образом это происходит у животных, а от этого будет зависеть многое. В любом случае лингвистические представления, плохо работая даже с современными дописьменными языками, совершенно не годятся для осмысления процессов ранних периодов развития речи. Как раз понимание этих процессов может прояснить нам особенности постепенно складывающейся организации того, что мы обнаруживаем в виде различным образом оформленных разновидностей современной речи.

Во всяком случае, по всему рановато ожидать от уровня развития речи архантропов субъектно-предикативной структуры.  То же, по-видимому, с достаточной степенью определённости можно сказать и о речи палеоантропов. Это действенно-экспрессивная речь, вполне способная обходиться без предметной направленности маркировок сигналов. Достаточно того, что на предметы направлена сам деятельность. Но наличие пусть и не очень большого количества сигналов речевого характера ставит вопрос о возможной организации таких сигналов по отношению друг к другу, тем более что это способны делать и приматы и не только с усвоенными сигналами человека.

Что касается собственных сигналов приматов выражаемых в комплексе, то их связность не имеет по всему отношение к синтаксису языка, а является скорее результатом изменения характера состояния особи при подаче сигнала, что также требует осмысления. Но если говорить об усвоенных сигналах речи, то при создании высказываемого, по-видимому, следует учитывать достаточно важную деталь. Для создания слитной речи необходима, создающая такую двигательную слитность, работа премоторных отделов коры головного мозга, лежащих непосредственно за лобными долями. При нарушении работы этих отделов коры речь и сложно-координированные двигательные навыки, например  письмо, распадаются на отдельные, стоящие вне связи в предложение слова, если мы имеем в виду речь, и движения письма (19,143-144). Судя по отсутствию непрямых линий у палеоантропов можно предположить, что эти отделы коры у них полноценно не сформированы. Поэтому, по-видимому, хотя речь палеоантропов не состояла из единичных выкриков, говорить о её линейной организации можно, как представляется, только исходя из специфики её коммуникативных функций и обеспечения деятельности.

При этом интеллектуальные возможности палеоантропов, связанные с развитием нижнетеменных и затылочно-теменных областей, если конечно они у них были развиты так же и структурно, как и у человека, позволили бы им формально понять значительно больше, чем они могли сформулировать. Эти так называемые гностические зоны, как показывают исследования, отвечают не только за комплекс действий по ориентировке в пространстве, но и за организацию по типу внутренних пространственных схем всего, что лежит в основе операций логико-грамматического характера и соответствующих отношений, которые распадаются у больных при поражении этих отделов (19,142-143). Возможно, что первичный псевдосинтаксис речи палеоантропов включал в себя связки случайно оформленных совместно сигналов, которые в связи с ситуацией могли быть поняты в рамках аналогии с пространственной схемой действий, их последовательностью или как-то были с этим связаны. Тем более что некоторые технологические процессы, та же разделка туш, были у палеоантропов пространственно разделены по зонам выполнения. Что не значит, что последовательность сигналов была непосредственным аналогом последовательности действий. Хотя такое тоже возможно, например, в связке «поднять-толкнуть» или в связке «поднять-подвинуть».

Такие прочные связки с достаточно однозначной интерпретацией, возможно рудименты подобных конструкций, можно обнаружить и в современных языках на различных уровнях их организации, хотя, по крайней мере, многие из них могут иметь и более позднее происхождение. Например, отличие выражений «поднять вверх» от «верхнее поднять». Это, скорее всего, выходит за пределы возможностей речи и понимания палеоантропов. Или ещё более позднее и явно выходящее за возможности понимания палеоантропов «брат отца» и «отец брата». Вполне возможно, что основа таких конструкций имеет древнее происхождение, хотя и используется современное словесное наполнение и более поздние развитые представления. Какое-то влияние на порядок организации речи и её содержание могли оказывать коммуникативная ситуация и состояние говорящего, а не только порядок выражения внутреннего по схеме пространства организованного содержания.

Во всяком случае, палеоантропы, судя по особенностям их деятельности, были способны понять по ходу дела конструкцию, уточняющую, как и в каком направлении им следует действовать. Учитывая достаточную неразвитость их быта трудно сказать, что другое им было формулировать, хотя сигналов у них было, конечно, не три. Можно, конечно, попытаться основательней смоделировать их быт, в котором им, видимо, приходилось окликать друг друга, сердиться, выражать положительные эмоции и многое другое, но это уже другая задача, которую есть смысл решать в рамках целостной лингвистической модели, если общая модель развития сознания выдержит критику. А уж что палеоантропы домысливали невнятно без наличия развитой речи можно только оставить домысливать нам. Я, что сумел в первом приближении домыслить на имеющемся материале, изложил ранее.

Проблему составляет и возможное количество речевых сигналов. У тех же шимпанзе исследователи насчитали 13 отдельных акустических сигналов, составляющих около 40 различных комбинаций. Но эволюция хабилисов в сторону архантропов началась, по-видимому, всё-таки с шумного выдоха, превратившегося впоследствии в гортанный крик. Какое участие принимали при этом прежние сигналы и дополнительные возможности артикуляции сказать трудно. Фонологически артикуляционный состав такой речи мог быть достаточно сложен, но ограничен содержательно. Возможную функцию новой сигнальной компоненты я анализировал. Остальное во многом зависит от успехов исследований этологов, занимающихся коммуникацией в среде животных.

Со временем, в процессе эволюции хабилисов в архантропов их первоначальный сигнал-выдох, по-видимому, претерпел эволюцию из-за участия в артикуляции других кинем, хотя представить, как это могло происходить можно только в рамках многоярусных допущений. Интересны данные по развитию речи детей, которые, конечно, не следует отождествлять с процессами исторического развития речи. Словарный запас артикулируемых как-то слов достигает у ребёнка  до 1-го года 6-ти месяцев – 1-го года 8-ми месяцев примерно 12-15 слов (19,36). Но затем происходит резкий скачок, и словарный запас увеличивается до 60-200 слов. Такой скачок возможен благодаря пассивному овладению ребёнком окружающей его и осмысляемой им в рамках его возможностей современной речи.

У палеоантропов могла поначалу в переходных процессах возникнуть возможность использования более сложных линейных конструкций для уточнения действий, а это могло повлечь и эволюцию речевого аппарата, а затем и увеличение количества сигналов примерно такого же количественного порядка. То есть у сколько-нибудь развитых архантропов могло быть около одного, полутора десятков сигналов, не считая возможных комбинаций, в том числе и с рудиментами другого типа звукоизвлечения. Это даст такие же, как и для шимпанзе, цифры, но другие возможности освоения реальности даже без сколько-нибудь развитого синтаксиса речи. А у развитых палеоантропов можно предположить несколько десятков отдельных сигналов, а также примитивный линейный порядок и псевдосинтаксис отдельных или комбинированных сигналов и, возможно, рудименты сигнализации на вдохе. Цифры эти, конечно, приблизительные и опираются на небесспорные предположения. Но поначалу необходимо хоть от чего-то отталкиваться.

 

Люди верхнего палеолита, по-видимому, наследуют экспрессивно-действенный характер сигналов у палеоантропов. Но они также наследуют и относительно развитую речевую коммуникацию, связанную с различными поводами утилитарного и не вполне утилитарного характера. Процесс освоения речи ребёнком и вмешательство детей в планы взрослых, а также самих взрослых в спланированные намерения друг друга может создать у людей в отличие от палеоантропов не просто двигательную реакцию на помеху деятельности лишь сигнально подкреплённую или сигнально выраженную. Планирование, если уж мы отталкиваемся от утверждения о более развитых возможностях планирования у людей, предполагающее несколько пошаговых законченных действий, о которых необходимо как-то помнить, может вызвать просто речевую реакцию поддерживающего или отстраняющего характера. Это естественно и для животных. Но так как в подобных ситуациях вмешательство, чем бы оно ни было мотивировано, может происходить на самых различных этапах спланированного действия, то такие коммуникативные ситуации вполне утилитарными назвать нельзя, если даже конечная цель действия вполне утилитарна. Поскольку реакция происходит не на непосредственное утилитарное намерение в отношении воспринимаемого действия, а на особенности этапа замысла, где намерение непосредственно не представлено очевидным образом.

Сомнительно, чтобы речевая реакция этого времени могла быть сразу очень серьёзно развита, хотя определённые шаги в развитии речи, несомненно, произошли. По-видимому, та линейная организация речи, которая вполне могла возникнуть в этот период, больше подходит для осмысления в категориях коммуникативного синтаксиса. Во всяком случае, уже нет никаких причин для выстраивания и осмысления речевых конструкций, описываемых отношением тема – рема, сказанное и добавленное. При этом нет причин, которые бы мешали расширению таких конструкций за счёт добавления новой ремы к уже высказанной связке, даже если это новое добавление само является связкой каких-то других вошедших в оборот темы и ремы. Появление таких конструкций может быть вызвано, например, необходимостью выразить содержание спланированного, имеющего подразумеваемые этапы и предполагающего других участников действия.

Для высказывания и осмысления таких конструкций нет необходимости наличия ни логического, ни грамматического субъекта и предиката, а также нет необходимости в морфологической дифференциации лексических сигналов. Для этого нужна лишь общая привязка значения сигнала в конкретных типичных видах деятельности, без чего не может быть передана пусть не очень развитая, но информация. Сам по себе вне деятельного контекста такой сигнал нераспознаваем. Гадать о причинах использования такого сигнала в разных контекстах сколько-нибудь убедительно мы можем, только зная ситуации, в которых кем-то понятным для других образом по случайной аналогии самого разного характера началось такое использование. Такие гадания могут быть и более успешными, и менее. Так как количество сигналов особенно поначалу невелико, то это, скорее всего, и приводит к удивляющей лингвистов разбросанности значений отдельных лексических единиц в дописьменных языках более поздней стадии.

Изменения в речи этого периода, по-видимому, отталкиваются от наметившейся на предыдущих стадиях императивности её характера с появившейся у палеоантропов некоторой возможностью пространственных и иных уточнений деятельности. Ребёнок, усвоивший в практике общения с взрослыми значение целостного сигнала-текста или словосочетания-текста, не имеющих выраженных грамматических параметров, может достаточно быстро с помощью такой речи вполне освоиться с особенностями решения своих проблем в ограниченном содержательно быту группы. В этом быту ему в большей степени придётся знакомиться не с речью, а с приёмами жизнеобеспечения, которые усваиваются с использованием речи. Он сможет даже комбинировать сигналы, которыми он владеет. Но всё равно понимание такой речи будет предполагать необходимость деятельного контекста, или его наличие непосредственно, незадолго перед продолжением речевой коммуникации. Без такого контекста значение сигналов умрёт и будет непонятно, например, человеку, подключившемуся к перепалке, не видя её повода. Впрочем, в перепалке и на развитых языках далеко не всегда понятно, о чём идёт речь.

Для поддержания такой формы существования речи как мы предположили, для сохранения понимания значений человек должен почти постоянно находиться в кругу своей группы. Это с одной стороны затрудняет переходы в другие группы, так как создаёт и речевые проблемы при контактах с другими группами, ещё достаточно неплотно заселявшими землю. Особенно это могло сказываться при миграции группы. Это также поддерживало, по-видимому, единство относительно большой группы. Контакты между группами в большей степени влияют, как известно, на фонологическое единство используемой речи, которая в это время в слоговом и фонетическом отношении вряд ли была сложно организована, а понимание конструкций всё равно требовало выражения намерения с помощью деятельного контекста. Это могло поддерживать возможность цепной коммуникации на обширных территориях.

Появление конструкций коммуникативного синтаксиса, возможности полноценной артикуляции и её распознавания, а также общее изменение деятельности благодаря наличию планирования вполне могли привести и к иным процессам в особенностях речи этого времени. Кроме возможности упоминавшейся содержательной речевой перепалки, которая способна существовать какое-то время без непосредственной поддержки деятельностью, по-видимому, вполне возможно выражение речью намерений по поводу понятных действий и отношений. Это в свою очередь должно было реорганизовать не только прикладную деятельность, но и процедуры ритуалов, где что-то уже могло быть досказано с апелляцией к происходящему деятельно или параллельно деятельности, а не только проделано с помощью регулирования действий речью. Это требовало уже определённых способностей у ведущего ритуала к генерированию подобных речевых апелляций, обращённых к слушателям, а не только побуждающих их к участию в действии. Такие же речевые приёмы могли быть использованы в практике передачи прикладного опыта.

И ритуал с множеством неутилитарных компонентов, и практика передачи опыта в не меньшей степени, чем деловое взаимодействие, хотя и по иному требуют торможения, приостановки неправильного с точки зрения сведущих действия. В предыдущие периоды затормозить выполнение какого-либо действия можно было, переключив внимание действующего каким-либо стимулом. Такими стимулами в деятельности мог быть сигнал угрозы или просто окрик. Торможение намерения возникает также и в результате иных стимулов в поле восприятия даже у животных. Уже у архантропов, возможно, агрессивные намерения коллег можно было затормозить стимулом, напоминавшим о коллективном участии в деятельности. Возможно, что эту функцию частично выполнял не только акустический сигнал, но и значимый по цвету краситель, наносимый на останки предмета деятельности и частично на себя. У палеоантропов эта практика использования значимых объектов, действий и их признаков для неутилитарной консолидации группы по всему была ещё шире. Сигнал недовольства мог, скорее всего, и у них приостанавливать, в том числе, и неутилитарное взаимодействие особей. Такой сигнал приостановки и может впоследствии послужить в более развитой речи первых людей основой выражения несогласия, прерывающего речевые действия.

В том же отношении, что и красители, более поздние формы художественной практики также могут нести функцию торможения более примитивных намерений. Стимулируя при этом более сложные формы возможной консолидации по сравнению с уже известными, создавая для этого новые основания и формируя новые особенные интересы особей. Во всяком случае, уже в антропогенезе, по-видимому, имелась возможность напомнить об отношениях в группе в связи с участием в ритуале, каким-либо напоминанием о нём. Переключение внимания с действия на ритуальный аналог, в отличие от простого переключения внимания на иной стимул, даёт возможность, как для отстранённого рассмотрения исходного приостановленного действия, так и для выражения сомнения в правильности исполнения и несогласия. Но для этого как-то необходимо понятным образом выразить это различие сигнально. Возможно, поначалу красители, а затем и иные, развивающиеся в предхудожественную практику, культовые аксессуары частично и выполняли эту функцию, которую затем переняла и воспроизвела своими средствами более развитая, формирующаяся и её использованием в культах, речь человека.

Ритуалы людей, по-видимому, уже выходят за пределы пусть и неутилитарного, но всё-таки в своей основе просто двигательного взаимодействия участников, регулируемого речью, хотя и предполагают двигательное участие как компоненту. Наблюдатель, руководящий процессом деятельности, в такой ситуации, а такая ситуация может возникнуть при создании изображения и в практике передачи опыта, должен иметь возможность поправить или хотя бы затормозить неадекватное с его точки зрения действие. Возможно, что во всех случаях использовался для этого один и тот же стихийно возникший сигнальный приём, которым мог быть поначалу тот же сигнал угрозы, недовольства или противодействия.

Использование у людей такого сигнала в коллективном ритуале с позиции наблюдателя – это уже некоторое совершенно иное использование такого сигнала и выражения несколько иного, чем ранее отношения. В подобной ситуации такой сигнал становится выражением не вызванного дискомфортом недовольства, что действиями и сигнально способны выразить и животные, а выражением несогласия в отношении неутилитарного действия. Отсюда такое употребление вполне может быть перенесено на раннюю педагогическую практику, а затем распространиться и на всё остальное. На выражение нежелания, угрозы, запрета, сопротивления намерению, действию. На несогласие с демонстрируемым действием, намерением, или возмущение предъявленным предметом или его изображением. А по мере развития речи в следующий период эта практика может распространиться и на несогласие со сформулированным утверждением или выраженным речью сообщением или повелением при несогласии с его содержанием. В связи с процессами, которые будут этому сопутствовать, такой сигнал уже приобретёт более стабильную речевую функцию, и ему будет сопутствовать его сигнал-антитеза, который может сформироваться как вариант сигнала поддержки действию, ритуалу или выраженному действенно или словесно намерению или сообщению.

 

Я думаю понятно, что если бы даже развитие языка людей началось с общих стартовых условий, особенности коммуникации, контактов с другими группами или препятствий к их осуществлению, пережитые экстремальные ситуации и многое другое всё равно бы привели к формированию отличий в организации речи. Реконструкция вариантов ранних форм существования речи небезынтересна, небесполезна и не бесперспективна. Восстановить, как бы могли выглядеть такие формы полностью, конечно, сомнительно. Но движение с двух сторон, со стороны конструирования таких возможных вариантов развития речи, и со стороны проверок такого конструирования на известных ранних формах существующих языков различных групп могло бы прояснить некоторые накопившиеся пока неразрешимые проблемы гуманитарных наук. И, по крайней мере, значительно снизить количество трудно оспариваемых без этого гипотез.

Для занятий такой реконструкцией необходимо, конечно, лучше владеть эмпирическим материалом и не быть привязанным слишком жёстко к представлениям нормативной грамматики. Сочетание таких качеств у филологов вообще-то явление крайне редкое, но и работа, в общем, нетипичная для представителей этой профессии. Такая реконструкция, в случае получения верифицируемых результатов, могла бы значительно усилить модель. Или наоборот заставить искать иные объяснения процессов, происходивших в столь отдалённые от нас времена. Несмотря на их отдалённость, адекватная реконструкция может многое объяснить в том, что происходит со многими из нас сейчас.

Но развитие языка различных групп людей происходило не в вполне одинаковых условиях и не с пустого места. Уже предречь архантропов могла иметь серьёзные локально-культурные отличия[5]. А тем более проторечь палеоантропов, которая могла отличаться как по составу сигналов с их возможными ситуативными, коммуникативно-действенными значениями, так и по псевдосинтаксису. Участие такой сигнализации в открывающихся возможностях употребления речи ограничено только осмысленностью этого употребления в неразвитой социальной, технологической приспособительной, а также неутилитарной культово-ритуальной практике.

Реконструировать возможное раннее состояние существующих языков, при запутанной картине разновременных контактов и заимствований, по-видимому, пока ещё тяжело, да и актуальность этого доказать будет непросто, учитывая настороженные взгляды, которые приходится терпеливо выдерживать с вежливой улыбкой после того, как объясняешь, чем ты интересуешься. Но осмыслить какие-то процессы, происходившие при возникновении полноценной речи, вполне можно пробовать. Предварительные формы организации речи палеоантропов, несомненно, повлекли за собой как следствие иные формы организации речи людей на ранней стадии их развития. Как минимум фонологические и просодические основы речи людей закладываются, по-видимому, уже в период верхнего палеолита из предпосылок звукоизвлечения ещё недоразвитого артикуляционного аппарата палеоантропов.

По нашему предположению у человека верхнего палеолита в процесс коммуникативного синтаксиса вступают унаследованные от предшествующей стадии сигналы в целом императивного характера, способные не только стимулировать относительно разнообразные действия, но и более дробно уже у палеоантропов регулировать какие-то шаги этой деятельности. Использованные в процессе коммуникации в качестве темы и дополняющей её ремы такие сигналы в процессе их осмысления будут терять свою непосредственную императивность из-за необходимости отстроиться от их освоенного в опыте значения для того, чтобы понять смысл целостного слитного высказывания. Раз уж мы такую возможность организации речи людей должны предположить. При этом смысл каждого из сигналов, для того, чтобы быть хоть как-то особенно в начале этого процесса формирования речи понятным, должен сохранять своё освоенное на практике употребления речи действенное стимулирующее значение. Правда через некоторое время в процессе развития речи он с нашей точки зрения, конечно, частично станет обладать каким-то значением только в рамках целостного и, скорее всего, крайне краткого в этот период целостного высказывания. Возможно даже размера слога или нескольких.

Учитывая отсутствие письменности, которая и не может появиться на таком уровне использования речи, можно смело предположить и отсутствие какого-либо тренинга речи наподобие того, что происходит, когда необходимо не только научить произносить написанное, но и понимать смысл произнесённого в результате чтения. Маленькие дети, конечно, тренируют так же, как и остальные навыки, свой навык произнесения. Но осмысленные фразы генерируются только в связи с конкретной ситуацией и за пределами ситуации значение теряют. Правда, пока ситуация горяча, можно использовать речь и для уточняющего вопроса и для уточняющего разъяснения процессуально-двигательного характера. Такое вмешательство речевым действием, сопровождение деятельности речью оказывается необходимым для реализации запланированного действия или его известного и как-то, скорее всего, императивно косвенно сформулированного и понятого с помощью речи результата-цели.

Но сам предметный конечный результат-цель вовсе не обязательно должен быть обозначен привязанным к нему грамматически номинативным сигналом, как это происходит в процедурах именования более развитого состояния речевых процессов. Эта конечная цель может только подразумеваться в связи с предшествующими событиями или указанием на неё или на известные сопутствующие её признаки, тогда как речевая коммуникация будет служить в подобном случае, как и во времена палеоантропов, требованием, просьбой или регулятором действий для её достижений. Но в отличие от проторечи будет не всегда столь непосредственно императивной, имея возможность апеллировать к самостоятельному схожему опыту осмысления, приобретённому хотя бы при минимальном планировании собственных действий при участии речи и предполагаемому у собеседника.

Такая апелляция может происходить, в том числе, и при создании изображений, где конечная предметно-образная цель и её детали вовсе не обязательно должны иметь собственные имена. Достаточно апеллировать к оживляющему воспоминания опыту действий с этими объектами. Апеллировать к известному, знаемому о них. Примерно так будет помогать педагог ребёнку нарисовавшему животное в виде тела с головой словами: «А как оно слышит? А как оно видит? А как оно ходит?» - и так далее, понуждая ребёнка дорисовывать недостающие детали.

Такая речь, способная даже в неутилитарной ситуации апеллировать к свёрнутому, связанному с ней опыту двигательно-чувственного существования в реальности, осваиваемой планируемыми действиями, предполагает новый по сравнению с предшествующими стадиями уровень осмысления реальности. Формирование этого понимания происходит при попытках реализации планируемых действий. Поэтому припоминание происходившего связано уже не непосредственно с двигательными или чувственными стимулами, которые, опосредовано, конечно, задействованы, так как они собственно и являются основой, материалом, создающим содержание припоминания у индивида, или императивно адресуемым к опыту индивида сигналом, но предполагает участие механизмов планирования. А различение имеющих пошаговую организацию планируемых действий уже невозможно без связанных осмыслением речевых опор, имеющих отношение к отдельным компонентам деятельности. Притом, что практически каждая из этих речевых опор будет многозначна и ещё будет необходимо выбрать соответствующее значение, опираясь на особенности ситуации.

Этот более поздний в исторической иерархии уровень понимания, таким образом, уже относительно связан с уровнем развития речи и без речи не может быть осуществлён. Поэтому за тем или иным речевым сигналом или их совокупностью, в зависимости, что именно использовалось в той или иной ситуации, в сознании индивида будет стоять какое-то подкрепляемое действиями окружающих понимание значения произнесённого для данной ситуации. От этого как-то понятого не вербально и как-то связанного с положительным или негативным опытом значения речи, поэтому вызывающего как-то окрашенную эмоционально реакцию, индивид может и откреститься. Он может не согласиться с тем, что от него требуется, может прореагировать на речь различным образом в зависимости от согласия или несогласия, если его что-то не устраивает в содержании высказанного.

Но само воспринятое не вербально содержание фразы такой речи, например, фразы «Сходить принести пить», как бы просто или сложно обеспечение этого содержания не было организовано речью и как бы оно технически не поддерживалось психофизиологическими механизмами и опытом, будет некоторым самостоятельным нейрофизиологическим комплексом, с относительно стабильной конфигурацией доминантных связей и всего остального, к чему они направлены. Такой относительно стабильный комплекс может уже быть полноправно назван обеспечиваемым речью понятием, так как его существование невозможно без используемой в социальной практике речи, после овладения которой и благодаря овладению которой такое понимание и формируется, а его содержание не сводится к простому утилитарному действию, которое можно императивно сформулировать. Особенности такого понимания непосредственно не воспринимаемы органами чувств, но достаточно заметны для современной практики осмысления и отличаются от возможностей понимания, как животных, так и предшественников человека, хотя возможности всех вполне достаточны для решения основных приспособительных задач.

Современная разработанная психолого-педагогическая практика способна относительно убедительно констатировать с помощью тестов и экспертных оценок различия в понимании возрастного, локально-культурного, связанного с особенностями общественного развития, или медицинского характера, и может даже различными способами исследования как-то оценивать некоторые относительные характеристики понимания людей. Хотя далеко не всем удаётся объяснить суть этих различий из-за сложности их критериев. В предшествующие периоды неспособность понять создавала куда больше проблем. Так, по-видимому, именно неспособность найти коммуникативный контакт и привела к конфронтации людей и их предшественников. Уже в не столь отдалённые времена, детей, воспитанных животными, пришлось держать в изоляции от общества. У людей верхнего палеолита для такого поступка не было ни возможности, ни поддерживаемого научной любознательностью терпения.

Изменение уровня понимания тотально изменяет весь уклад жизни людей и их взаимоотношения по сравнению с животными из-за изменения способа решения задач даже и не являющихся непосредственно приспособительными, а имеющими к приспособлению лишь опосредованное отношение. Это в различной степени проявлялось уже и в антропогенезе. Изменение восприятия сигналов постепенно превращает в лексику, в феномен речи любой требующий ответной реакции произносимый сигнал. Такую реакцию людей можно наблюдать при их подражающих ответах досаждающим им невнятными просьбами домашним животным или грудным детям. Такие сигналы впоследствии становятся также формально словами с соответствующим невнятным малопонятным содержанием. Например: «мяу» или «а-а-а». Имеется в виду плач ребёнка.

Но вполне понятное причмокивание сосущего грудь младенца становится наиболее распространённым словом, присутствующим практически в каждом языке. Не без помощи взрослых оно воспроизводится как просьба груди, произносимая как «ма». Затем взрослеющими детьми, по-видимому, распространяется на любое обращение за помощью к матери. А затем в более развитых языках превращается в наименование этой социальной роли. В связи с очевидным обращением детей к матери возникает вопрос о возможности наличия иных обращений в верхнепалеолитических группах, так как им приходилось как-то окликать друг друга. Такие речевые действия вполне можно выполнить и с помощью оклика, который может в связи с ситуацией закрепиться как кличка, которая могла и меняться при контактах с другими людьми.

Генерирование речи императивного ли характера, вопроса или изъяснения, а эти особенности речи, по-видимому, оказываются сформированными именно в этот период, это отдельная проблема. Простейшим способом формирования подобных наклонений является простой повтор выражения. Так если приказ «Пойдём!» будет не понят и воспроизведён адресатом, то это уже становится переспрашиванием, вопросом «Пойдём?». А ещё одно повторение адресантом без императивного давления того же выражения превращает начальное повеление в объяснение высказанного пожелания, в сообщение информации о ранее высказанном намерении.

Какие-то наиболее употребительные в типичных ситуациях конструкции речи, наиболее часто повторяемые в обиходе, приобретали, скорее всего, константные формы. В такой речи возможна была фонетическая эволюция. В такую речь могли вплетаться заимствованные сигналы и их конструкции. Но в целом организация речи этого периода оказалась весьма консервативным инструментом, как показывает продолжительность исследуемого нами периода культуры верхнего палеолита. Неразвитые быт и социум, которые вообще отличаются хорошо известной и, надеюсь, после всего изложенного понятной инерцией, не способствовали принципиальному развитию речи в связи с её полноценной способностью обслуживать подобный быт и социум. К тому же они были ограничены в возможностях своего развития также особенностями предполагаемым образом организованной речи и её осмысления,

В целом, несмотря на возможность для современного внешнего наблюдателя выделить в предполагаемом уровне развития речи отдельные «слова», подобная речь, скорее всего, состояла из законченных фразовых единиц действенно-процессуального характера. Каждая такая фразовая единица, как кажется, должна была представлять собой ситуативно-значимое единство, имеющее поначалу достаточно простую конструкцию, состоящую из сигналов императивно-регулирующего и вспомогательного характера. Впоследствии за столь продолжительный срок их использования такие конструкции, устоявшись в обиходе, могли становиться элементами дальнейших модификаций, как в коммуникативном синтаксисе, так и в отношении их фонетических изменений, имеющих или не имеющих смысловое значение, например, ради удобства говорения.

 

В любом случае уровень развития речи верхнего палеолита, как мы попытались его изобразить, делает возможным выделение для сознания, как способности решать приспособительные задачи, гораздо более широкого спектра значимых параметров, к которым относится, пусть и неявно, восприятие той или иной организация речи. Сюда относится и достаточно широкая группа значимых объектов, многие из которых даже нашли своё воплощение в изображениях этого времени, и само наличие изображений с какими-то характерными их параметрами, и примитивное, но значимое в быту звучание простейших музыкальных инструментов. И многое другое, включая способность осмыслить задачу, предполагающую действия из нескольких шагов. Включая, возможно и то, что люди этого времени могли уловить в состояниях своего внутреннего плана или в организации социума.

Если можно считать доказанным, что они выделили отношение мать – ребёнок, то в отношении того, что они могли зафиксировать в своём внутреннем плане, могут, конечно, оставаться вопросы. Во всяком случае, кажется сомнительным сколько-нибудь серьёзное осмысление феноменов внутреннего плана при использовании изложенного уровня развития речи. Из феноменов внутреннего плана, как видится, могли быть уловлены только процессуально проявляющиеся в поведении, и способные быть замеченными переживавшими подобное такие феномены, как тормозящий действия страх, ярость, состояние сна и какие-то ещё проявления психологической активности. Но выделение всего, что мы отметили, как значимого для сознания, создаёт то, что мы могли бы назвать точками понятийно-речевого отсчёта, от которых уже может при принятии решений отталкиваться сознание людей, планирующее какую-то деятельность.

Например, планирование миграции. При принятии коллективного решения, конечно, будет срабатывать весь комплекс причин, влияющий на выбор и принятие решения индивидами и их коллективом, включая общую, анализированную нами ранее непредсказуемость в определённых пределах такого выбора. Но опорой такого выбора и наглядной при некотором незначительном вмешательстве речи аргументацией для него уже могут служить все перечисленные нами внешние часто нерелевантные параметры реальности, которые уже по своей природе отличаются от параметров реальности значимых непосредственно для психики и её ориентировки в реальности. И тем более отличающихся от параметров, данных нам на биологическом уровне и представленных нам частично нашей психикой, как вчуствование.

Мне кажется, необходимо ещё раз посмотреть, каким образом первые люди осваивали упорядоченность реальности на новом уровне мышления с новыми понятийными точками отсчёта. Хотя необходимо предположить участие речи в этом процессе, но такое влияние не является прямым и непосредственным. Заметнее это при манипуляциях с предметным планом. Для того чтобы освоить уже кем-то открытый приём плетения ткани, который, видимо, распространялся и на плетение других предметов обихода с помощью других материалов, нет необходимости в использовании подробных объяснений. Достаточно с помощью императивных требований показать, что и как надо делать. Сложнее понять, что добавляется к навыкам освоения пространства палеоантропами, чтобы совершить это открытие, и играла ли речь в этом какую-то роль и если да, то какую.

Важнейшее значение для подобного открытия, как кажется, имеет способность пошагового планирования деятельности, тогда как палеоантропы пошагово разделывая добычу, видимо, всё же совершали это шаговое членение деятельности только в связи с завершением очередного этапа деятельности. Для человека в рамках неутилитарной деятельности становится естественным совершать понятные ему действия, связанные со сложными сформированными навыками, а не только простейшие движения, как у палеоантропа, необходимые для открытия шлифовки, разжигания костра или создания дисковидных или иных нуклеусов. Все эти действия в чём-то схожи с не имеющей прямого утилитарного значения поисковой деятельностью животных, попавших на новое место, и, по-видимому, имеют общую с ними основу, но при наличии иного уровня развития. Наличие таких действий иллюстрируют и примитивные орнаменты верхнего палеолита, в чём-то схожие с простейшими действиями детей с цветным карандашом или мелком в руках.

Речь косвенно нужна для развития и социализации особи, в частности для обучения особи элементарному социальному порядку для привлечения и подкрепления внимания к неочевидным действиям и поведению. Например, порядку обращения с добычей, которую предварительно необходимо приготовить на огне, и многому другому, что может считаться важным. Но первоначальное случайное пространственное упорядочение сплетённых прутьев или стеблей как видится непосредственно в участии речи не нуждается и действительно может произойти случайно, как это постоянно происходит. Но затем оно нуждается в навыке самостоятельных последовательных действий, а также подкреплённой иным уровнем опыта пространственной ориентировке в воспринимаемой реальности, чтобы это уловить и запомнить. А это как раз и воспитывается участием во взаимоотношениях предполагающих использование речи.

При этом результаты таких действий вскрывают для нас в восприятии особенности самой, данной нам однозначным образом, организации воспринимаемого плана, унаследованной нами от механизмов ориентировки стадии досознания. Но без серьёзной аналитической проработки этой проблемы, первую попытку которой, пусть и небесспорную, осуществил Кант, то, что вскрывается, принимается не как свойства плана восприятия, а как способ организации самой реальности. Это происходит точно так же, как однозначной осмысляется и присущая плану восприятия предметная организация реальности, его цветность и всё остальное, что мы в нём восприятием обнаруживаем. Для потребностей не только животных, но и для большинства утилитарных и неутилитарных потребностей современных людей этого оказывается вполне достаточно. Но достаточно ли этого для осмысления наваливающихся на нас проблем, которые большинство людей не способно и не желает видеть?

Для понимания того, каким образом происходит более развитое, чем у животных освоение пространственной организации, конечно, желательно осмыслить не только освоение этой реалии в антропогенезе, но и то, как её формирование происходит в процессе эволюции самого феномена психики. Убеждённость многих в незыблемости трёхмерной картинки воспринимаемой реальности опирается с одной стороны на недоступность для интроспекции самих эволюционно доставшихся нам универсальных механизмов, которые конструируют эту картинку на основе материала невоспринимаемой пусть и с достаточно высокой вероятностью, но лишь статистически предопределённой реальности. А с другой стороны опирается на дискурсивно осмысленный и изложенный предшествующей философской рефлексией опыт осмысления известного о реальности. Но дискурсивное осмысление воспринимаемого будет только подтверждать то, что мы некритично воспринимаем в реальности, не будучи способными увидеть, как это изготавливается. Анализ противоречий, накопившихся в самом дискурсивном опыте освоения пространства, уже давно заставляет искать какие-то более фундаментальные объяснения. Тем более что этот анализ сам входит в корпус философского знания.

 Пошаговое планирование, происходящее без непосредственного участия речи, а, только опираясь на обсуждаемый нами уровень развития речевого мышления, позволяет выявить также основу количественных сопоставлений дискретных массивов. Выделяемая на данном уровне развития и необходимая для подобных сопоставлений массивов дискретность сопоставляемых объектов, это уже, в первую очередь, схваченная на практике механизмами осмысления самостоятельность существования отдельных воспринимаемых объектов. Эта самостоятельность выделенных практикой целостных феноменов, однако, не то же самое, что дискретные точки отсчёта, осуществляемые предполагавшимся нами ядром механизма ориентирования. И, хотя речь этого периода ещё, по-видимому, не поддерживает своей организацией выделение предметной сферы в самостоятельную область и не выделяет вне апелляции к реальности отдельность существования объектов, но она  по всему поддерживает возможность такого выделения двигательными манипуляциями.

Выделение самостоятельных объектов восприятия не является заслугой сознания. Это по всему результат чувственно-практического освоения реальности, данный уже механизмам восприятия на стадии досознания. Эту воспринимаемую самостоятельность отдельных предметов также не следует смешивать с реальным состоянием дел. Реальность как таковая, если наши предположения были верны, ни дискретна, ни непрерывна. Её глубинная природа, скорее всего, имеет статистический и неопределённый характер. Противоречия, известные ещё со времён Зенона Элейского, возникающие при допущении природы хоть изначально дискретной, хоть континуальной должны были уже давно заставить и заставляли усомниться в правильности такого подхода к её пониманию, но не находилось, чем такой подход заменить. Мы не можем на практике решения некоторых групп задач, например в той же математике, хотя трудно сразу и наспех изложить, где это нам может понадобиться, отказаться от подобных подходов. Но для генерализующей модели, нацеленной на перспективу дальнейшего развития, я бы предпочёл что-нибудь лишённое таких очевидных логических затруднений, если мы не хотим поддерживать очевидно архаичный культ, который будет не пускать нас дальше.

Необходимо осознать, что стандартный подход к пониманию, который мы изучали школе и ВУЗе, и является именно подходом к пониманию, способом построения объясняющей модели, который крайне трудно критиковать, не осознав организацию самих механизмов конструирования теоретических моделей и способа восприятия реальности. Первую и наиболее основательную попытку сделать это, как хорошо известно, осуществил Кант. А потом почему-то внимание исследователей оказалось приковано к более простым, что не значит более адекватным методам и более прикладным проблемам. Хотя подход Канта оказался страдающим значительным количеством неувязок, именно он значительно продвинул нас в осмыслении всего комплекса проблем осмысления. Мы бы не имели всех продуктивных приобретений последних пары столетий в социальной, научной, технологической, художественной или в какой-либо иной сфере без тех точек отсчёта и подходов, которые он предложил.

Но уже появление новых понятийных точек отсчёта верхнего палеолита, связанных не только с двигательным освоением упорядоченности воспринимаемой реальности,  но и подкрепляемых в коллективном сосуществовании пусть и не очень развитой речью, позволяет коллективам сформировавшихся особей поддерживать, сохранять и передавать свой опыт подрастающему поколению. А впоследствии и развивать дальше опыт освоения реальности. Притом, что любознательность унаследована нами от уровня досознания, только архаичный коммуникативный культ, перепрыгнуть через исторические особенности которого мы не в состоянии в той же степени, как и преодолеть нашу зависимость от собственной плоти, тормозит нашу способность осваивать реальность.

Характерно, что наглядно воспринимаемые особенности пространственного или количественного упорядочения частично оказываются уловлены уже в исследуемый нами период, а для освоения математических операций понадобится куда больше времени и письменная, наглядно воспринимаемая фиксация процедур и результатов подобных операций. Это достаточно важная деталь, так как, как кажется, нет никаких причин не заметить, что как не пересчитывай пальцы или группы камешков, результат получится тот же. Но это остаётся незамеченным без возможности уловить и зафиксировать этот результат деятельности письменностью. При этом хоть сколько-нибудь самостоятельно математические операции начнут исследоваться только с появлением идеи невоспринимаемой реальности, а теоретическая алгебра окажется вообще феноменом посткантовского периода.

 

Можно, конечно, спросить, зачем нам такая подробная въедливая реконструкция деталей, не имеющая прямого отношения к тому, чем большинство цивилизованных, как они считают о себе сами, людей обычно пользуется. Я отдаю себе отчёт, что этому большинству это вряд ли в обозримом будущем понадобится, чему посвятил некоторое количество страниц во «Введении» и буду не раз возвращаться. Но, по моему мнению, мы, как наследники людей верхнего палеолита и всего, что этому предшествовало, воспроизводим значительную часть приёмов решения приспособительных задач и всего, что необходимо для их обеспечения во внутреннем плане. Без понимания того, как это происходило исторически, где мы ещё можем как-то разобраться и реконструировать возможный ход процессов, мы вряд ли поймём, что происходит с нами, действуя только методами, ориентированными на исследование переднего эмпирического плана восприятия и осмысление результатов таких исследований. Другое дело, что мы приверженцам такой установки, которую на самом деле не нужно терять, так как она является важнейшей составляющей и нашей осознанной связи с реальностью, вряд ли сумеем объяснить, что в их взглядах не так.

На нас в быту, в педагогическом процессе, из источников массовой информации также обрушивается огромное количество различных утверждений, не подлежащих критике или критика которых крайне затруднена. Это всевозможные проблемы художественной или обыденной области, философского анализа или теологии, различные требования политического или нравственного характера. От всего этого или непросто или вообще невозможно отмахнуться. Тем более что многое из этого имеет эшелонированную оборону и массовую поддержку, даже если это не связано с меркантильными, в конечном счёте, материальными интересами. Хотя иногда используется ради этих интересов и потребности часто граничащего с патологией психологического и интеллектуального господства, ради которых идут на многое. При этом, как показывает практика, мы в подобном случае не имеем дело с какой-либо выраженной психопатологией. По-видимому, как мне кажется, во всех этих случаях не полной вменяемости действующих лиц мы имеем дело с получающим поддержку от окружающих феноменом их ограничения по уровню решаемых задач. При этом такое ограничение в первую очередь сказывается при решении задач социальных взаимоотношений.

Такое ограничение существует всегда в любой период существования наделённых сознанием людей, и наш период не является исключением. Тот подход, который я пытаюсь изложить, страдает этим же недостатком исторической ограниченности, которую мы не можем перепрыгнуть. Вопрос состоит в том, что если уж мы пытаемся решать обрисованный круг вопросов, где наше субъективное мнение должно играть определённую роль, каким образом всё же нам выбрать сознательную точку отсчёта, которая в наибольшей степени ориентировала бы нас. Та социологическая концепция, которая является сейчас принятой неявно, не устраивает меня даже своим терминологическим аппаратом, который, на мой взгляд, заслоняет нам реальные феномены нашего социального и персонального бытия. Тот неявный коммуникативный культ, который сложился в науке за пределами решения технологических проблем, стал тормозом исследовательской деятельности.

Наши неутилитарные формы взаимодействия поддерживаются культом, без которого наша деятельность деградирует до уровня решения непосредственно приспособительных проблем. Именно культы мировых религий сохраняли нам столь продолжительное время совершенно неутилитарную идею невоспринимаемой реальности, реорганизовавшую способ существования человечества. Но архаичные формы культа могут вместо поддержки оказывать прямо противоположное действие, в случае если отвлекают нас от лежащих за их пределами способов решения задач, что и наблюдается особенно в наше время из-за ускорившегося темпа общественного развития, сколько бы ни говорили о стагнации истории. В рамках сказанного вопрос стагнации истории это вопрос не о её состоянии, а вопрос о тех, кто её состояние рассматривает и о тех, кто их некритично слушает.

Попытки ускорить наше развитие также ни к чему хорошему не приведут. Сама такая постановка принципиально неправильно. Всё, что мы можем сделать для этого в среде людей, каким-то образом решающих свои проблемы в рамках возможного, это, усовершенствовав своё понимание постараться донести понятое до тех, кто способен это понять. Именно на этом пути, как показывает опыт, и лежат трудно преодолимые препятствия. Так как даже, если вам удастся не только понять, но и удержать понятое в форме, способной быть переданной окружающим, вы наткнётесь на то, что на ключевых путях распространения информации находятся подчиняющиеся системе сложившейся коммуникации люди со своими интересами или их отсутствием, способные хоть как-то или неспособные вообще понять предлагаемое, но оказывающие маловразумительное сопротивление тому, что вы предлагаете.

В этом плане появление электронных каналов свободного распространения информации несколько обнадёживает. Но возникает другая проблема. Коммуникация предполагает не самостоятельную коммуникацию саму с собой. Так взаимодействовать могли и книжки на полке в библиотеке. Коммуникация предполагает взаимодействие людей, решающих свои проблемы на определённом уровне развития социума. И такая коммуникация пока ещё не налажена. Даже продуктивная информация тонет в паутине, больше напоминающей информационную помойку, на которой, как на любой помойке, можно найти что-то даже очень важное. Работы Аристотеля, определившие на много столетий развитие европейской культуры, нашли через пару столетий после его смерти разбирая хлам на чердаке, и не выкинули по чистой случайности. А партитуры Баха использовались, если я не ошибаюсь, для того, чтобы заворачивать селёдку, пока, не купив этот товар, их не обнаружил Мендельсон. Поэтому само наличие свободных каналов информации – это только пол дела. Вторая половина – это создание с их помощью реальной продуктивной коммуникации, в том числе и по проблемам генерализующего характера.

 

Но если вернуться к ситуации верхнего палеолита, то на основе изложенного и проанализированного материала и высказанных предположений можно попробовать сделать некоторые заключения. Попробуем, во-первых, понять, что изменяется в эвристике, способе совершения приспособительных открытий. Даже простое участие архантропов в связи с особенностями как-то осмысляемого ими их коммуникативного взаимовлияния в неутилитарном воспроизведении коллективного утилитарного действия приводит к вееру различных приспособительных открытий и созданию условий дальнейшего развития неутилитарной коммуникативной сферы.

При этом даже их примитивная предречевая коммуникация с небольшим количеством сигналов и её психофизиологическое обеспечение не без поддержки самой коммуникации и обеспечивающих её средств позволяют сохранять память об успешной двигательной активности во внутреннем плане особей. Поддержка тех или иных действий коллективом в неутилитарных ситуациях, область которых расширяется по сравнению со схожим времяпровождением животных, по-видимому, и становится опорой принятия особью решений в спорных проблемных ситуациях, не позволяющих идти на открытый силовой конфликт. А само участие в осуществляемых коллективных действиях различного характера, независимо от степени их утилитарности, становится механизмом сохранения и развития нового опыта решения приспособительных задач.

Как раз усовершенствование коммуникативной сферы взаимодействия, создающей у палеоантропов новый уровень осмысления и понятийного отсчёта позволяет палеоантропам отстраиваться от сохранившихся в комплексной памяти приобретённых благодаря участию в коллективном тренинге или неутилитарном действии навыков. Такие новые возможности приводят к более свободному использованию навыков по поводу и без повода самостоятельно и коллективно в различных сочетаниях. И эта эвристика воспроизведения успешных действий, иногда поддерживаемых сплотившейся в связи со схожими мотивами для их реализации группой, также создаёт весь веер технологических открытий и иных неутилитарных продуктов деятельности этого периода.

Опорой принятия коллективных решений в этот период, по-видимому, является поддержка эмоциональной стабильности отношений в коллективе, ради которых они идут на нетривиальные поступки. Но если при участии в выборе действий коллектива палеоантропы, как особи, действуют по всему с оглядкой друг на друга, то в самостоятельной составляющей деятельности они более свободны. И для решения стоящей перед ними задачи, как показывают данные, в зависимости от ситуации относительно свободно распоряжаются и приобретёнными в коллективных тренингах навыками, усовершенствовав в результате этого свои действия и их результаты.

Поддержка, сохранение и передача приспособительного опыта, как существования в коллективе, так и относительно сложного технологического опыта, осуществляется в этот период в поддерживаемых проторечью коллективных тренингах и относительно не связанных с непосредственным приспособлением коллективных действиях культового характера. При этом время от времени по мере необходимости воспроизводимые формы уже более сложного, чем у архантропов, коллективного неутилитарного взаимодействия, управляемого соответствующим уровнем развития сигнальной активности, поддерживают и у палеоантропов уровень генерализации их специфической способности осмысления окружающего.

Люди верхнего палеолита, как впрочем, и все люди, вплоть до нашего времени, наследуют не только приобретения антропогенеза, но и способности предшествующей антропогенезу стадии. Человек может и как шимпанзе понять, что если в несъедобной смеси песка и зерна, которая попала в воду, по непонятным для этого уровня понимания причинам, зерно стало чистым и пригодным к пище, то этот процесс следует повторить. И если результат повторится, продолжать так делать и в дальнейшем. Приматы не способны изобрести замок и ключ, но вполне способны открыть ключом дверь.

В природе, конечно, так не бывает, чтобы зерно и песок оказались основательно перемешаны. Это только изобретательные исследователи из породы Homo sapiens способны ради изучения особенностей мышления животных предложить голодным подопытным обезьянам такой эксперимент. При этом понятие причина обезьяне, несомненно, недоступно в принципе, но, тем не менее, необходимую последовательность действий она подталкиваемая нуждой обнаружит. И именно эта последовательность сначала бросить в воду, а затем получить то, что можно съесть, будет выступать для человека, незнающего закона Архимеда, причиной и следствием. Или другими словами причиной съедобности смеси станет помещение её в воду. Хотя слово причина запредельно, по-видимому, не только для людей верхнего палеолита.

В отличие от животных, которые совершают приспособительные открытия только в рамках своих утилитарных интересов, человек в рамках подобной эвристики в ещё большей степени, чем его предшественники в период антропогенеза, способен проявлять свою любознательность и вне связи с какими-либо утилитарными нуждами. Например, ради интереса подуть в отверстие. Может у кого-то и ничего путного, удовлетворяющего хоть какую-то нужду из этого не получиться. Но может получиться рожок или свистелка или начальная предпосылка пневматического оружия.

Новая собственно только в этот период появившаяся, но оставшаяся в арсенале творческих приёмов людей эвристика опирается на способность даже первых людей, планируя реализацию намерений, расчленить комплексную задачу на очевидные воспринимаемые и способные быть осмысленными в рамках привычной практики этапы. А затем на основе имеющегося опыта усовершенствовать в рамках наглядных приёмов и имеющихся представлений организацию каждого этапа, если это вообще удастся и насколько это удастся. Для совершения приспособительного открытия люди опираются на предшествующий, позволяющий им осмыслить задачу, освоенный обучением опыт решения подобных задач и на опыт латентного освоения пошаговых технологических действий, которые они осваивают руководимые, использующими речь этого периода более опытными наставниками. Подобное разделение действия на этапы на утилитарном уровне существует и у животных, поскольку добычу следует сначала найти, потом добыть, а лишь потом употребить. Но у предшественников человека подобное членение складывается и в отношении вспомогательных технологических действий и уже у палеоантропов по всему коллективно поддерживается культово-технологическим различением места действия.

Изобретательские способности людей этого времени, как впрочем, и впоследствии, ограничивают только особенности рутинного быта и сформированные существованием в этом быту представления и культовые ценности, перепрыгнуть через которые в собственной голове невозможно. В дальнейшем эволюции подвергнется не столько быт, биологическую и банальную социально-психологическую основу которого изменить не представляется возможности, сколько технологические в самом широком смысле, включая и социальную технологию, особенности его обеспечения. Это изменение будет связано с необходимостью решать обнаруженные накапливающиеся проблемы, которые частично существовали и раньше, частично появляются в связи с развитием взаимоотношений, но только по мере развития представлений оказываются обнаруженными.

Поэтому эволюция всего, что связано с историей человека уже во многом будет связана именно с развитием поддерживаемых коммуникативным культом представлений и ценностей, выражающих новое понимание, новые точки понятийного отсчёта. И в этих культах религиозные умилостивительные культы являются только одной из форм относительно независимого коммуникативного взаимодействия людей по самым различным поводам. В свою очередь необходимость поддерживать, сохранять и передавать достаточно сложные представления невозможно без использования речи, поначалу лишь опосредованно включённой в этот процесс. Но решение задач жизнеобеспечения, выяснения отношений и передачи опыта в процессе коммуникации совершенствует и заставляет эволюционировать сами речевые средства коммуникации, превращая развитие речи в относительно независимый процесс со своей историей.

Технической, технологической, не знаю, как назвать это иначе, опорой, основой принятия коллективных решений у людей, как и у их непосредственных предшественников, остаётся и, по-видимому, уже останется навсегда коллективный культ. Неважно, в каких разновидностях эволюционных форм он будет осуществлён. Собственно и в группах животных какие-то сходные процессы в подобных ситуациях также происходят в различных вариантах и с различным исходом. В конечном счёте, современные политические выборы или референдум – это тоже коллективное культовое мероприятие. Хотя и изощрённо продуманное с учётом горького исторического опыта и позволяющее отдельному человеку в меру своих возможностей самостоятельно определиться со своей позицией в предлагаемых обстоятельствах. Такой разработанной возможности у человека верхнего палеолита естественно нет.

Если рассматривать способность самостоятельного принятия решения, то осмыслить в меру своих возможностей очевидные для них положительные результаты способны и животные. Но и в период существования первых людей ещё невозможно по всему полноценно оформить речью в той степени, в какой она развита, как приобретённый в процессе обучения, так и новый приобретённый особью на практике опыт. Можно лишь поддержать передачу опыта с помощью речи, которая косвенно и во внешнем коммуникативном и внутреннем плане психики уже имеет отношение к процессу существования знаний.

Речь первых людей поддерживает, по-видимому, в первую очередь сам процесс членения деятельности в рамках пошагового планирования в отношении существующих технологических процедур, во многом освоенных по отдельности уже палеоантропами. А уже за тем в ситуации деловой коммуникации, видимо, адресует мышление к более глубоким слоям опыта, свёрнутого в том, что мы называем памятью. При выборе решения в нетривиальной ситуации, если есть возможность принять взвешенное решение, человек этого времени способен уже, как видится, опираться и на свою способность в рамках своего опыта хоть как-то пусть и неявно представить результаты различным образом спланированных действий. Пытаться взвесить во внутреннем плане, предвосхитить к чему может привести принятое решение в действиях, предполагающих процедуры более чем в один шаг и на основе этого совершить тот или иной выбор.

Поддержка нового уровня генерализации представлений и ценностей этого периода уже не может быть осуществлена совсем без участия речи, которая необходимым образом оказывается вплетена и в процессы передачи обыденного опыта и в культ. Это собственно невозможно уже и в антропогенезе, да и у животных участие в коллективном действии, например, той же охоты, осуществиться без сигнальной акустической поддержки вряд ли сможет. Хотя роль невербальных средств, используемых в процессе освоения унаследованного социального опыта у первых людей также ещё очень велика. Из того, что нам известно, это и мелкая пластика, и плоскостные изображения, и ритуальные маски и убранства, и всевозможные приобретшие характер фетишей предметы, и сохраняющие значимый характер в погребальном культе красители. Только вся эта совокупность средств позволяет сохранять и передавать дальше по наследству сформировавшийся глобальный опыт установок относительно стабильного выживания в широко понимаемой среде.

 

Предполагаемый уровень развития речевых коммуникативных средств для различных этапов антропогенеза был насколько это возможно в первой степени приближения изложен в тексте. Но и предполагаемый уровень развития речи у первых людей неспособен сколько-нибудь долго обеспечивать коммуникацию за пределами конкретной пусть даже неутилитарной деятельности. Такой уровень развития речи, её особенности, как в отношении сигнального состава, так и организации, также, видимо, неспособен самостоятельно, за пределами ограниченных простейших видов коммуникативного взаимодействия служить для сохранения опыта. Но речь человека уже способна, по-видимому, в определённых пределах апеллировать к косвенно подкреплённым восприятием многочисленным, отличаемым индивидами отдельным актам привычного взаимодействия, которое используется для ориентации во взаимоотношениях.

Ранние формы речи в антропогенезе ещё, по-видимому, не соотносимы с такими целостными типичными актами деятельности, как кормить, нести, класть, просить пить и так далее. Они, видимо, лишь могут адресовать участников коммуникации к приобретённому в присутствии стимулирующей речи коллективному опыту у архантропов или даже к некоторым особенностям этого опыта у палеоантропов. Это требует незаурядных способностей при осмыслении такой речи и ограничивает передаваемую информацию до уровня стимула осмысления ситуации. И использование речи в коммуникации в период антропогенеза, по-видимому, ещё не выходит за пределы апелляции к сохраняющемуся у индивида в комплексной памяти опыту участия в отдельных разовых коллективных акциях.

По-видимому, уже у первых людей можно говорить пусть о многозначной, но как-то связанной с отдельными типичными актами деятельности и поведения привязке сигнала речи. Такая привязка может органично вырастать из более раннего императивно-регулирующего значения сигнала речи в его использовании в предшествующем периоде. Возможность так осмыслять сигнал в таком случае будет связана со способностью понять, что от тебя хотят обращающиеся, понять, что они планируют в отношении твоего участия в рамках известных действий, в которых осмысляющий уже как-то принимал участие. Но для этого и простейшие значимые движения, и целостные отдельные употребительные действия уже должны быть закреплены в осмыслении воспринимающего речь человека.

Если палеоантропы были способны самостоятельно использовать приобретённые в обучающих тренингах новые более сложные навыки и представления, например, для изготовления по мере необходимости орудий, то уже первые люди способны не только к более сложным двигательным реакциям. Например, к непрямолинейному движению кисти в процессе рисования. Для освоения такого движения речь в целом не нужна. Каково здесь может быть влияние механизмов планирования действия, это вопрос в большей степени к специалистам по психофизиологии. В этом смысле наиболее ценны исследования А. Р. Лурия по нарушениям деятельности при поражении различных отделов мозга.

Но, по-видимому, благодаря возможности планировать деятельность или также и по каким-то иным причинам люди оказываются способны к выделению отдельных законченных типичных прикладных взаимоотношений друг с другом, связывая их на практике с сигналами речи. Домашние животные также часто догадываются, что можно попросить есть или пить, принося свою посуду, гремя ею или раскачивая корыто. А наблюдение за обезьянами и домашними животными заставляет обратить внимание на их искусство попрошайничества, понятное и в их среде и людям. Такие действия совершаются часто не вербально, но иногда сопровождаются акустической активностью. В антропогенезе, а затем у людей по мере участия речи такие типичные отношения оказываются выделенными сигнально более основательно, чем у животных. Планирование по всему в первую очередь затрагивает именно особенности регулируемых речью соответствующего уровня развития взаимоотношений с другими особями, что проявилось уже в предритуалах архантропов, и лишь затем в этот процесс втягиваются остальные привычные области деятельности и параметры ориентировки.

Нечто подобное происходит и в процессе дрессировки или просто социализации животного, где для животного особенности необходимого поступка или поведения выделяет включающий это животное в свою группу человек. В отличие от этого уже в исследуемой нами ситуации сама группа представляет собой взаимно дрессирующий друг друга коллектив, где в пределах ограниченных возможностей дрессировщиков у дрессируемых всё же где-то целенаправленно, а где-то латентно накапливается постепенно передающийся таким же путём дальше опыт. При этом на каждом новом этапе на новой ступени развития социума и культуры этот процесс идёт при посредстве также более развитой, развивающейся в процессе коммуникации речи.

Основная проблема для понимания отношения речи к реальности и мышлению заключается, как кажется, в основном в том, что речь, это относительно независимый феномен. Она непосредственно не связана ни с предметами, ни с действиями ни своим сигнальным составом, ни какими-либо иными параметрами. По своей природе и происхождению она является некоторым стимулом. Этот стимул в антропогенезе, в связи с изложенными предположениями, оказался в своих новых проявлениях связан с памятью участия в коллективных утилитарных и неутилитарных взаимодействиях по вполне значимым для приспособления поводам. Постепенно в процессе антропогенеза сигналы речи, как мы предположили, оказались связанными сначала у архантропов с функцией побуждения к небольшому набору известных участникам коллективных взаимодействий и отношений. А затем у палеоантропов оказались способными и уточнять некоторое ограниченное количество деталей по ходу увеличившегося количества взаимодействий, в которых участники могли найти взаимопонимание.

Повторяющийся в употреблении в типичной ситуации взаимодействия какой-либо определённый сигнал, раз уж у людей нет никаких психофизиологических причин этому помешать, стимулируя пытающихся понять этот сигнал окружающих, может получить относительно стабильную привязку своего осмысления. Проще понять это с сигналом «ма-ма». Значить он может, конечно, не только просьбу груди. Ребёнок может хотеть пить воды. Или это может быть связано с какими-то другими проблемами. Но в любом случае этот сигнал окажется связан со взаимоотношениями с кормящей его женщиной, пытающейся его понять, к чему её будет к тому же подталкивать сложившаяся система взаимоотношений в группе. При этом такой сигнал не получает единственное значение, так как его ещё необходимо интерпретировать, из-за того, что за ним будет стоять целый веер значений, зависящих и уточняемых ситуацией его употребления.

Практика употребления такого сигнала в дальнейшем в любом случае будет выделять для воспринимающих и типичных участников коммуникации в зависимости от ситуации и какой-то, полученный из приобретённого опыта, набор не имеющих чётких границ за пределами ситуации отношений между этими участниками. Этот опыт употребления может естественным путём переносится в иные ситуации в связи с ограниченным количеством сигналов, не взирая на разнобой оснований для аналогичного использования. Главное, чтобы смысл речи с поправками при недопонимании дошёл. Такая речь не будет иметь регулярной с точки зрения грамматических категорий организации, и они не смогут быть к ней сколько-нибудь полноценно применены. Хотя внешне по способу употребления она будет восприниматься как вполне полноценная речь, организующая коммуникативный акт и взаимопонимание, и взаимодействие участников пусть и в весьма ограниченном по уровню развития и комфорта быту.

Невозможность полноценного применения стандартных грамматических категорий для осмысления организации такой речи затрудняет осмысление возможного статуса компонентов такой речи. Но так как избежать такого осмысления невозможно при желании понять процессы становления самой речи, то со всеми оговорками особенность основного состава речевых значащих сигналов более всего, по-видимому, похожа на то, что мы привыкли осмыслять как инфинитив. Если в отношении императивности сигналов, использовавшихся предшественниками человека эти оговорки необходимо воспринимать по максимуму, из-за чего пришлось так много об этой императивности высказать. То в отношении сигналов человека, притом, что необходимо быть крайне осторожным при оценке ранней речи, мы, видимо, всё же недалеки от понимания происходящего.

Проблема скорее состоит в осмыслении природы инфинитива, который мы привыкли рассматривать как глагольную форму. Но такая оценка и грамматическая природа инфинитива, как и глагольная функция императива, возможна в современных языках в противопоставлении функций и грамматической классификации различных форм лексических единиц. На начальном этапе развития речи всё это трудно реализуемо, так как единственной грамматической маркировкой лексики является, по-видимому, только зависящее от ситуации использования место лексической единицы в положении темы или ремы. И только длительный исторический процесс использования такой речи приведёт к следующему периоду к некоторой более сложной организации потока используемой речи. Но то, что с нею может произойти, следует ещё понять. Во всяком случае, по признанию лингвистов и этот следующий уровень развития речи ещё не вполне поддаётся анализу в рамках стандартной грамматики. А если уж быть точным, то и современные языки вписываются в эти нормы не без известных проблем.

 

Уровень развития речи даже первых людей требует значительного развития способностей в связи с необходимостью осмысления содержания высказанного. Произнесённая фраза такой речи уже не является просто стимулом или регулятором действия, а адресована к опыту разносторонней, разноплановой ориентации в известных видах деятельности, в рамках которой и для организации которой она в целом используется. Речь по всему, если наши предположения верны, начинает также интенсивней использоваться в педагогическом процессе формирования такого опыта и социализации личности. Именно непонимание обращённой речи со стороны адресатов и заставляет, имеющих социально-психологический вес взрослых, воздействовать соответствующим образом на необученных взаимодействию и непонимающих обращённую к ним речь адресатов этой речи. Таким образом, речевая коммуникация становится относительно самостоятельным пусть пока ещё не очень развитым видом социально содержательной деятельности и областью применения определённых самостоятельных усилий. К тому же у людей значительные усилия и время необходимы, как мы знаем, для овладения речью детьми.

В непосредственном потоке речи осмысление сказанного происходит за счёт работы всего комплекса психофизиологических механизмов и приобретённого опыта. Для человека это происходит неявно, тем более для человека этого периода. Мы и сейчас даже при наличии письменной фиксации речи и развитых теорий очень смутно представляем, как бы это могло происходить, а для значительного большинства наших современников даже постановка этого вопроса, как и прежде, тайна за семью печатями. Психологические механизмы и процессы, также как и социальные взаимоотношения и участвующая в этих процессах содержательно речь, очень плохо поддаются осознанию и анализу. Это естественно для процессов, которые сами для своего осуществления требуют использования практически почти всех ресурсов ориентировки, и отвлекают на себя работу ядра ориентирующих механизмов, как это происходит, например, в единоборстве. И к тому же являются сами компонентами механизма осмысления. При этом эти процессы не наглядны по природе и для их рассмотрения приходится применять изощрённый, отягощённый фундаментальной философской критикой анализ.

Генерирование речи – это также ещё даже в теории плохо осмысляемый нами процесс. Мы плохо понимаем даже механизмы генерирования сигнала животными. Имеется в виду и сама техника подачи сигнала, и способность животных использовать такой сигнал. Частично такие сигналы являются просто реакцией состояния, как например крик боли. Но животные могут произвольно подавать как практически врождённые варианты сигналов, так и перенятые сигналы и звукоподражания других животных. Они их используют в широком диапазоне, от ограниченной коммуникации друг с другом до подманивания добычи и выражения своего отношения к представителям другого вида. Не могу точно сослаться на первоисточник, так как эта информация проходила через обычные средства массового информирования, но расшифровка записей сигналов, подаваемых домашними животными, показывает, что они пытаются воспроизводить даже фонетический строй речи человека. Особенно к этому, как помнится, склонны кошки, выражающие таким образом свою благосклонность к общающимся с ними людям.

Генерирование новых специфических сигналов архантропами связано, как мы предположили, с унаследованной от хабилисов ситуацией использования их в коллективной борьбе при применении оружия, а затем перенесено на всякую коллективную деятельность, а затем и на стрессовые ситуации. Но уже у палеоантропов, которые, скорее всего, реагировали генерированием своей речи на многие эмоциональные ситуации, существовала проблема выбора генерируемых сигналов. Огромную роль в этом могла играть наглядная ситуация, состояние говорящего и особенности коммуникации, определяющие и выбор сигналов, и их связки.

Генерирование речи человеком в рамках предполагаемого коммуникативного синтаксиса предполагает умение нанизывать связки значимых сигналов. Эта необходимость возникает для передачи содержания, представляющего собой во внутреннем плане комплекс доминантных очагов возбуждения. Несколько более ограниченное содержание, если согласиться с гипотезами излагаемой модели, могло существовать и во внутреннем плане палеоантропов. Но у палеоантропов существовали проблемы с возможностью спонтанного выражения этого содержания, что связано, по-видимому, с отсутствием у них, развившихся у людей, премоторных зон лобных долей коры, эволюция которых должна была стимулироваться приспособительной необходимостью. И этой необходимостью, как представляется, была необходимость решать коммуникативные проблемы группового существования. Способность же более развитого планирования, обеспеченная развитием мозга, и относительно развитая коммуникация людей в быту позволила сформироваться более сложному содержанию внутреннего плана. Это и заставило в будущем постепенно эволюционировать речь людей и способность понимания, используемые людьми для решения задач взаимодействия как социального, так и технологического, поскольку оно вплетено в социальное.

 

Степень развития внутреннего плана индивидов на всех уровнях развития от животных вплоть до человека верхнего палеолита в предшествующем изложении была, насколько это оказалось возможным, освещена. Это было сделано как в отношении предварительного анализа психофизиологического обеспечения и возможного способа организации доминант, так и в отношении того, что можно предположить в отношении рефлексии и самоощущений индивидов в результате анализа продуктов культуры. Дальнейшее развитие этих вопросов – это дело тех, кто окажется способен к продуктивной критике.

Я не исключаю, что литературно-художественный анализ и следующая за этим реакция читателей и зрителей могут тоже кое-что в этой области сделать, в первую очередь это касается, конечно, области самоощущений, которая органична для такого способа критического моделирования. Это бы значительно расширило и базу критиков и стимул критиковать. Ещё одним результатом такого подхода могла быть популяризация представлений, аналитическая часть которых запредельно трудна для многих. Мне не кажется, что такую популяризацию следует рассматривать как пропаганду. Я не утратил ещё окончательно в связи со своим опытом общения, доводящим иногда до отчаяния, веру в здравомыслие окружающих. Принятие или непринятие тех или иных предположений, конечно, скажется на их отношении к реальности, к себе и друг другу. И хотелось бы, чтобы продуктивно. Но, как показывает социальная историческая практика, неразумные идеи, овладевшие массами, в конце концов, теряют значительную часть своей силы из-за повышенной их опасности и для тех, кто их добровольно или вынужденно принял и оказался в зоне их влияния, и разумного сопротивления понимающих эту опасность.

Изменение уровня понимания людьми верхнего палеолита изменяет не только их овладение упорядоченностью реальности, анализу чего было уделено место, но и ориентировку в предметной воспринимаемой действительности. Для людей верхнего палеолита предметность, как это выступает в изображениях, становится значимо предметной с возможностью выделения и последующей фиксации изображением не только отдельных обобщённых вариантов этой предметности, но и значимых обобщённых деталей этих предметов. Тогда как ещё палеоантропы по всему лишь относительно свободно манипулировали в своём социальном быту отдельными значимыми предметами или их частями. Люди выделяют и, что не менее важно, сохраняют средствами коллективного стимулирования индивидуальной памяти и соответственно накопления и передачи опыта гораздо больше значимого и при расчленении предметов и целенаправленном их комбинировании, что заметно по появлению плетения из волокон и сложным комплексным орудиям.

Дополнительному латентному осмыслению подвергается по всему и ориентировка в значащих признаках предметной реальности. Так цвет красителя, напоминающего кровь, выделяется уже архантропами. Палеоантропы уже способны выделить по крайней мере ещё один распространённый в их быту чёрный краситель идентичный цвету сажи, в которой они не могли не пачкаться постоянно используя костры, при этом добывая этот краситель из минералов, хотя недостатка в саже у них не было. У людей не только появляется краситель белого цвета, но и использование красителя в живописи и тех же красителей для окрашивания погребений – это очевидно не одно и то же. В последнем случае краситель приобретает уже не декоративный технически-художественный, а символический характер употребления. Такой характер использования красителя в погребальном культе, конечно, можно было бы представить как рудимент изначального использования колорита крови. Но это всё же скорее не атавизм, хотя отрицать такое влияние также не просто, и какой-то рефлекс подобия цвета здесь присутствует. Но уж слишком много времени прошло с его появления, и слишком примитивны были средства сохранения опыта, как у предшественников человека, так и у первых людей.

Символический характер цвета окрашивания погребений в большей степени является скорее продуктом социально-психологической значимости самого обряда погребения, на чём мы подробно останавливались, а колорит окрашивания привлечён из-за неутраченной и до сих пор сохранившейся значимости цвета. Таким образом, я ещё раз это подчеркну, мы имеем уже дело с неявным разделением значимости цвета в различных видах неутилитарной деятельности людей даже в этот период и соответственно с различной неявной вербально не выраженной интерпретацией этой значимости в рамках различающихся определённых видов деятельности. Тогда как в антропогенезе можно говорить только о разделении реакции на естественное окрашивание и использование значимого красителя, аналогичного по цвету с типичным окрашиванием хотя бы рук в процессе деятельности, что могло иметь значение во взаимоотношениях в рамках групповой динамики в коллективе.

У человека с его появлением изменяется и возможность осмысления себя и других людей. Естественно, что наибольшее влияние на человека, замкнутого в кругу группы верхнего палеолита, оказывают те, кто в большей степени вступает с ним в общение, ограниченное возможностями средств коммуникации и особенностями социального бытия. Собственно это воссоздающееся взаимоотношениями социальное бытие и создаёт ту обстановку, в которой происходит формирование личности и её осмысления себя и других людей во взаимоотношениях.

К наличию всего того, что оказалось унаследованным от предшествующих состояний развития психики и социума, добавляется, во-первых, возможность ощутить на себе подкреплённое речью, а значит в большей степени воспроизводимое впоследствии в памяти по разным поводам и причинам отношение окружающих при успешном или неуспешном результате реализации намерений и задуманных, спланированных акций. В том числе и действий по отношению к другим людям. Заставляя неявно искать во внутреннем плане причину удачи или неудачи. Причём у человека действия опосредованного характера превосходят количественно действия утилитарного характера. Да и что остаётся у человека даже этого времени, почти постоянно находящегося в среде как-то говорящих членов группы, от непосредственно утилитарных действий за пределами грудного возраста?

Вот эта культурно-речевая обработка по различным поводам и заставляет человека неявно выделять возможности и характер складывающейся коммуникации, в рамках которой формируется отношение к её участникам. При этом, во-вторых, уже не только знакомство, благодаря непосредственному участию в мероприятиях группы, будет определять дополнительные параметры восприятия другого человека. Но и выделенное отношение материнства, оказывающее влияние на особенности удовлетворения потребностей, будет влиять и на осмысление себя по принадлежности к этим выделенным отношениям, и на взаимоотношения по различным проблемам с другими членами группы.

То, что в первую очередь персонифицирует социально и социально психологически человека, выделяет его из общей группы, придаёт ему социальное лицо – это принадлежность по рождению к определённой выделенной группе, группе его матери. Такая принадлежность ещё не в состоянии полноценно индивидуализировать социально человека, как в собственном понимании, так и понимании окружающих, хотя и физически, и биологически, и в отношении способности принимать решения он такой же индивид, как и любой представитель животных.

Социальную персонификацию следует также отличать от остальных видов индивидуализации, включая физическую, биологическую и психологическую уникальность особи, а также от оценок и самооценок физической, биологической и психологической особенности особи или социальной значимости её поступков. Не останавливаясь подробно на том, что оценка поступков, как впрочем, и оценки всего остального, представляют собой самостоятельную и непростую проблему. Социальная персонификация, как она воспринимается, как со стороны окружающих, так и в самоощущениях, осуществляется не во всех отношениях, в которые вступает человек. Существует достаточно большой, унаследованный от предшествующих стадий развития корпус взаимодействий, в том числе поддерживаемых коллективными ритуалами, включающий человека в эти взаимодействия без необходимости его социальной, индивидуальной идентификации, которую мы и называем личностью в данном ракурсе рассмотрения, поскольку есть и иные. В таких взаимодействиях человек социально или вообще не идентифицируется, или идентифицируется как безликий член группы, как это, по-видимому, происходило в антропогенезе. Не следует это только смешивать с психологической возможностью выделять и узнавать впоследствии противника или дружественную особь во взаимодействии и противостоянии, лидера группы, сексуального партнёра и прочее, что способны делать и животные.

Но, будучи воспитанной в процессе социализации доминантой, привязанность к группе матери, как это происходит с человеком верхнего палеолита, определяет горизонт личностных ориентиров человека и оказывает, поэтому, влияние на выбор решений в первую очередь в неутилитарных задачах генерализующего характера. В задачах, где важно, чью сторону принять. И эта доминанта, неважно на явных основаниях она сформирована или на неявных, значительно ограничивает такой выбор, в связи с направленностью личных интересов. В иные исторические эпохи по мере развития людей и их взаимоотношений горизонт личностных ориентиров изменяется в сторону расширения круга лиц, влияние которых должен учитывать человек при генерировании или выборе генерализующих решений. А по мере развития речи такие решения постепенно начинают зависеть и от реалий идеологической сферы, формируемых различными методами, также зависящими от уровня развития сознания.

Расширение круга лиц, на который ориентируется человек, расширяет круг взаимоотношений и мнений, которые ему необходимо учитывать при принятии решения. Это и является расширением горизонта личностных ориентиров. Такое расширение позволяет человеку обнаружить большее разнообразие мнений и ощутить большее количество возможных отношений к себе самому, сглаживающих из-за ограниченных возможностей мышления детали таких отношений и мнений. Это заставляет основательней отличать себя и глобально и по большему количеству параметров от окружающих. С появлением письменности и письменной литературы человеку приходится примерять к себе и отображаемые там оценки, несмотря на их, казалось бы, виртуальный характер, хотя и устное предание и сказки уже следующего периода частично выполняют эту функцию. И всю эту группу мнений человек вынужден принимать в расчёт в случае осмысления проблем соответствующего уровня.

Но только реформа Будды Гаутамы с её расширением горизонта личностных ориентиров до человечества вообще и идеей невоспринимаемой реальности позволяет, наконец, постепенно, да и то не сразу, перейти к рассмотрению себя, как индивидуальной уникальной личности со своим собственным социальным лицом и уникальным внутренним планом. А также позволяет осознать уникальность другого человека, что создаст достаточно сложные проблемы в связи с необходимостью оценивать такую личность и её деяния, так как оценка в значительной степени предполагает подведение исследуемого феномена под известное или сконструированное из известного общее. Тогда как установки новейшей прогрессивной по отношению к личности теории, основы которой были заложены в подходе Будды и поддерживаются в целом мировыми религиями, проповедуют уникальность и неповторимость личности и деяния. К тому же эти проблемы усугубляются неспособностью, возможно даже подавляющего числа людей, полноценно не просто повторить эти установки, воспроизведя их речью, а осознать эти идеи и пользоваться ими для решения определённой группы задач. Именно об этом я и пытался высказаться во «Введении».

Если уж быть точным, то сама идея расширения горизонта личностных ориентиров, это несколько изменённое мною по названию и проинтерпретированное по собственному разумению в рамках излагаемой модели представление о необходимости так называемого расширения сознания. Я не собираюсь скрывать, что источником представления о необходимости расширения сознания является мистика. Правда, я не понимаю и не могу поэтому согласиться ни с тем, что понимается в мистике под сознанием, ни с тем, что понимается там под его расширением. Точнее то, что я понимаю, вызывает слишком много вопросов и возражений, которые я бы оставил для конкретного случая обсуждения именно этой проблемы. Единственно, что можно там хоть как-то понять и поэтому изложить хоть сколько-нибудь дискурсивно ясно, что расширение сознания, как понимают авторы подобных произведений и их последователи, это не количественное увеличение опыта или учтённых мнений.

Так как в критике этими авторами ограниченности рационализма и эмпиризма и его современных версий была какая-то сермяжная правда, которую было невозможно не уловить в процессе полемики, мне пришлось осмыслять эту проблему тоже. В основном эти доводы в качестве критики достаточно убедительно работают при осмыслении процесса творчества, особенно, при анализе творчества и осмысления в художественной области, где традиционный эмпиризм и рационализм никогда не проявляли себя удачно, а также в осмыслении проблем внутреннего мира личности. Не могу похвалиться тем, что мои рассуждения оказались доступными для тех, кого следовало бы назвать учителями. Остаётся надеяться, что эти рассуждения не окажутся таковыми для тех, кто помоложе, и у кого установки предшествующего образования, в том числе и в области мистики, горизонт личностных ориентиров и способность понимать не помешают с этим справиться и даже подвергнуть внятной критике.

В связи с особенностями своего восприятия проблем и их изложения, я почти уверен, что для многих, кто, сумев преодолеть себя, добрался до этого места, но для кого мой тон и мой стиль был и без того невыносим, что после того, как я относительно мягко отозвался о мистике, возникли сомнения в правомочности использования подобных отсылок. В связи с этим я хочу, уже сам не помню какой раз в своей жизни, напомнить. Важнейший термин «опыт», без которого невозможно построение ни рационалистической, ни эмпирической концепции, заимствован из мистики. Именно оттуда в свою концепцию его вводит хорошо знакомый с мистикой отец европейского рационализма Рене Декарт.

Декарт не мог быть незнаком с мистикой хотя бы потому, что посещал колледж иезуитов и поэтому не мог быть незнаком с составной частью католическою теологии. Также как и изучающий православную теологию не может быть незнаком с составной частью этого учения исихазмом, аналогом мистики в католической теологии. Хотя, возможно, правильней было бы назвать мистику аналогом исихазма. Да и теоретический отец европейского эмпиризма нового времени Френсис Бекон вынужден был освоить этот термин по всему из примерно тех же источников. Хотя, конечно, оба автора серьёзно интерпретировали этот термин, а Бекон скорее, может быть, просто подытожил традицию понимания этого термина, которая сложилась в эмпирической науке средневековья не без влияния ориентированной на мистику теологии.

Это всё уже в который раз ставит вопрос о том, а, собственно, каким образом мы сохраняем наш здравый рассудок при ориентировке в области генерализующего знания и его компонентов, если оказывается, что в составе этого претендующего на научность знания имеются общепризнанно антинаучные компоненты. Но это как раз и является одной из причин, и я обращал на это внимание как раз в том же «Введении», из-за которых и приходится вопреки тому, что творится сейчас в этой области, заставлять себя строить модель, с помощью которой удастся хоть как-то прояснить ситуацию. И попробовать также ответить на многие другие сопутствующие вопросы.

Термин горизонт личностных ориентиров является заменой термина расширение сознания и так же, как и исходный термин, является метафорой. Так же, как метафорой является термин опыт и многие другие термины, без которых не может существовать естествознание. Такое переименование не может само по себе устранить ассоциации, связанные с осмыслением термина, в отношении необходимости расширять круг ориентиров при решении задач, учитывая как можно больше необходимых условий. Само расширение поля ориентировки недостаточно для изменения подхода к решению неподдающихся этому задач. Изменение эвристики, которое имеет иную природу, происходит не так. Как именно однозначно сказать для всех случаев нельзя, так как процесс решения всегда включает в себя значительный момент неопределённости.

Использование термина горизонт личностных ориентиров в имеющейся концепции, по замыслу, должно продемонстрировать изменения в ориентировке, которые стимулируют или сдерживают у значительной массы людей не только генерирование, но и усвоение генерализующих моделей и их компонентов более высокого, чем был освоен, уровня. Этот термин к тому же более открыт для понимания и привязан, как это любят многие к относительно наблюдаемым и поддающимся такому учёту параметрам, к которым можно апеллировать в процессе обсуждения. Это собственно использовал в подобных ситуациях уже Будда Гаутама, казалось бы, вопреки собственной установке отвязываться от реальности, прибегавший к развёрнутым наглядным для усвоения опыта примерам. В данном случае он использовал этот приём, призывая рассматривать человека как представителя человечества, а не по его семейным, этническим или иным общественным, в том числе и религиозным, признакам.

Реальное решение задачи это не результат, не продукт сознательного «расширения» чего-либо, а во многом непредсказуемый неосознаваемый процесс. Использование подобных названий вроде «расширения сознания» или горизонта личностных ориентиров связано с тем, что человеческое идеологизированное под влиянием теологии и философских концепций сознание требует каких-то объяснений для осознания и выбора явных установок. Эти установки позволяют занять ту или иную позицию в зависимости от личных притязаний и конъюнктуры на социальном рынке используемых в полемике идей, от которых зависит место человека в инфрастуктуре коммуникативного культа. Стремление участвовать в этом культе, место в котором является сродни месту в групповой динамике, показывает, что кроме потребностей психики у человека появляются и потребности, связанные с функционированием механизмов самого сознания, этого специфического способа решать приспособительные задачи.

И если эти термины кажутся кому-то обозначениями малопонятных в быту параметров, как и термин социальная идентификация, то следует обратить внимание, что у последнего как раз существует привычное для цивилизованного человека значение, которым этот человек пользуется, заполняя различные формуляры, где ему следует указать, чей он сын или дочь, какого роду племени, языка, вероисповедания, партийности и прочая. Кое-что из этого будет понятно и интересно даже и нецивилизованному человеку. При этом природа подобного феномена в формулярах, как правило, не разъясняется. И на вопрос, зачем это, как правило, отвечают, что так нужно. На этом объяснения также, как правило, заканчиваются, оставляя кого-то в недоумении, кого-то с ощущением немотивированного страха, а кого-то в полном безразличии, поскольку занятие это привычное и окружающие относятся к этому спокойно, но до тех пор, пока это не имеет каких-либо юридических или иных последствий. Что касается типичных объяснений в соответствующей литературе, то при всём разнообразии подходов все они страдают грехом трансцендентности, поскольку не исторически объяснить природу социума и его параметров, как ни крути, невозможно. А исторический подход требует последовательности и систематичности в его разработке.

Само развитие социального коммуникативного «лица» является для людей самостоятельной проблемой.  Понятно ли что это такое, это также отдельная проблема. Но в любом случае такое «лицо» отличается от вносимых в формуляры подкрепляемых или не подкрепляемых дополнительными документами параметров. И отличается от столь ценимых многими положительных мнений о себе, желательно распространяемых в наше время средствами массовой информации, о чём некоторые заботятся специально. Стагнация человека в развитии продуктивной коммуникативной области это заодно и тормоз в общественном развитии, а не только в развитии отдельной личности, так как общество состоит из имеющих какие-то притязания к своему месту в нём людей.

Не надо только представлять, что мы может оперировать нашими виртуальными представлениями, опирающимися на осмысление и интерпретацию терминов, в том числе и с кажущимися вполне ручными представлениями о самих себе, как с предметами внешней реальности. Природа участия речи и открытого нам внутреннего плана сознания в процессах приспособительного решения задач не такова. Именно это в первую очередь настораживает при использовании термина расширение сознания, так как он предполагает как бы предметную природу сознания и наших представлений, которыми можно оперировать, как окнами и курсором на мониторе компьютера. А заодно и руководить, правда, непонятно с помощью чего, даже несколькими мыслями в собственной голове. А иногда и в чужой.

 

Организация социума верхнего палеолита также представляет собой проблему. Доводы, опирающиеся на анализ останков материальной культуры, я изложил ранее. Подытоживая сказанное там, видимо, необходимо отметить ещё раз, что организация социума встраивается во взаимоотношения, формируемые групповой динамикой уже в стаях предшественников антропогенеза у хабилисов, в связи с утилитарными и психологическими взаимоотношениями между ними по различным поводам их совместного существования. Коллективные насекомые, существование которых в одиночку немыслимо и нереально, несмотря на наличие у них у каждого собственных механизмов ориентации и возможность каких-то их разновидностей существовать самостоятельно, оказываются связанными в свой «социум» потому, что являются вне него не вполне полноценными и жизнеспособными.

В отличие от этих насекомых стайные животные поддерживают наличие группы своим собственным относительно свободным выбором совместного существования. Таким образом, даже стадо или стая животных являются продуктом совместных добровольных в меру своего понимания усилий особей, составляющих эту группу. При изменении намерений особей группа делится или распадается, или собирается, или в ней происходят какие-то процессы, например, связанные с борьбой за лидерство и тому подобное. Поэтому не только коллективные внешние действия утилитарного или неутилитарного характера поддерживают существование и способ организации группы. Эта организация и взаимоотношения в группе зависят и от способности особей осмыслять необходимость своего существования в группе и особенности своих взаимоотношений с другими участниками группы и осмыслением этих взаимоотношений. А впоследствии и с особенностями осмысления природы социума и своим местом в нём.

Такой подход, пытающийся учитывать особенности осмысления себя в социуме со стороны участников группового взаимодействия от начальной стаи животных и до современного глобально взаимодействующего сообщества людей, находящихся на различных стадиях общественного и личного развития, принципиально отличается от того, что мы имели и имеем в сегодняшней социологии. Как мне видится, самой большой проблемой социологии, которую мы получили в наследство, как раз является проблема неспособности прежних подходов не только учитывать, а это очень не просто, но вообще рассматривать такой параметр, как уровень развития сознания участвующей в социуме личности.

Мы все пока что и в рамках социологического теоретизирования и опирающихся на это теоретизирование политических и макроэкономических подходов, разбросаны по различным классам, слоям, стратам, группам и подгруппам, в отношении которых высчитываются различные структурные и статистические тенденции и предлагаются общие для выделенных групп рецепты. Притом, что сами социологи, экономисты и политики являются людьми с притязаниями на собственные личные интересы, методы, которыми они владеют, действуют чересчур грубо, и во многом не устраивая их самих ни как практиков, ни как объектов принятых решений.

Нечто подобное, пусть и не столь безнадёжное, хотя в худших вариантах может быть даже ещё более тяжело переносимое, можно обнаружить и в общепсихологических теориях. Особенно трудно учитывается там всё выходящее за пределы осмысления необходимого для ориентировки в обыденной реальности. Поэтому оказываются за пределами исследования феномены сознания, сопровождающие творческую и особенно художественную и вообще эмоциональную сферу деятельности, на почве осмысления которой и развивается большей частью всё маловразумительное, но пользующееся огромной популярностью теоретизирование. Наиболее продвинутая психологическая практика из-за этого вообще была вынуждена отказаться от теоретизирования и перейти к практическим действиям личного взаимодействия специалистов с конкретными людьми или ведению нацеленных на это групповых тренингов развития личности.

Но пока модель не принесла плодов, трудно говорить какими они могли бы быть. Пока что можно посмотреть хотя бы что получится при использовании её для прояснения возможных процессов в древнем социуме. Как мы предположили для социума архантропов на отношения участников взаимодействия ради совместного выживания накладывают отпечаток те новые возможности понимания, которые связаны с использованием специфических сигналов на выдохе. Эти сигналы могут быть использованы не только в совместной коллективной деятельности или её коллективной имитации, в которую архантропы включаются, эмоционально реагируя на сигнал, но и для напоминания о ней в проблемных ситуациях внутригруппового существования. Трудно сказать насколько это развило понимание архантропов и сделало их взаимоотношения гуманнее, если это не всегда можно сказать о действиях человека, но всё же видимо спасло многих, давших затем линию, ставшую линией развития людей.

У палеоантропов по всему, в связи с некоторой отстройкой от специфических сигналов, уже может проявляться способность самостоятельного выбора включаться или нет в те или иные коллективные действия неутилитарного характера. Консолидация группы уже зависит в некоторой степени от их доброй воли, которую и приходится поддерживать и стимулировать дополнительными мерами особенно в отношении подростков. Именно для них в первую очередь, по-видимому, и применяются эти меры сдерживания агрессии и направлении её в необходимое, как это понимают более опытные старшие товарищи, русло. По всему ритуалы палеоантропов поддерживают возрастное членение группы, и ритуалы инициации кроме всего прочего оказываются направленными на коллективно поддерживаемое, а значит как-то и осмысляемое сдерживание не вполне социализированных членов группы. Возможно, что лишь прошедшим тренировочные  испытания позволяли иметь боевое оружие, с которым он мог представлять угрозу для остальных. Такие ритуалы уже вполне можно рассматривать как стихийно сложившийся механизм искусственного отбора, использующий новые средства осмысления, опирающиеся на возможность поддерживания коллективного опыта с помощью пусть и недоразвитой речи. Также и о внутреннем плане палеоантропов можно сказать, что он достаточно сложен и предполагает амбивалентное, имеющее ритуальные опоры, отношение к тем же детям.

На такой стратифицированный социум с его групповой динамикой с появлением первых людей накладываются дополнительные отношения. К возрастной стратификации социума добавляется его половая стратификация, поддерживаемая стандартными, в чём-то дожившими до нашего времени ритуалами игры в куклы, которую и сейчас с неизъяснимым энтузиазмом, часто с иными объяснениями мотивов, но с огромным чувством ответственности в отношении её материального обеспечения поддерживают взрослые. Это внешне обозначенное членение группы оказывается дополненным выстраиванием межличностных взаимоотношений между матерями и их детьми, а также не входящими в эти отношения членами группы, которое не выявляется внешними аксессуарами.

То есть в системе коммуникативных отношений кроме отношений с нашими товарищами и нашими не товарищами, представителями другой группы, на которых можно нечаянно наткнуться заблудившись, появляются доминантные отношения внутри самой собственной группы контактов. Эта система взаимоотношений не является доминантной в связи с физическим превосходством того, кто требует контакта, как это может происходить и в стае животных. Она не является и результатом выделения в процессе групповой динамики, как это происходит в процессе выделения лидера группы, и необходимости подчинятся требованиям этого лидера в коллективных действиях, которыми он руководит. Выделение отношений мать-ребёнок происходит в самих особенностях коммуникации в группе по внешним причинам, связанным со стратификацией группы, которая неявно происходит вследствие наложения различных взаимоотношений, поддерживаемых ритуалами инициации и материнства.

Но такое выделение связано уже с пониманием матерей, осознающих относительные преимущества их социального места взамен утерянной возможности быть равными в удовлетворении своих интересов по отношению к остальной части группы. И поэтому они, по-видимому, и пытаются сохранить то, что у них есть и невозможно отнять, своё приоритетное положение по отношению к собственным детям, которое можно демонстрировать. Это позволяет им компенсировать потери полноценного существования и поддерживать свой хоть какой-то социальный вес. Сказывается это, в конечном счёте, на их здоровье, как показывают исследования, очень плохо. А с появлением цивилизации это ещё скажется и на их социальном положении и на их положении по отношению к возникающему государственному культу. А в связи с этим и на возможности получить полноценное образование. Но, как показывает практика существования некоторых сообществ, это их и не волнует, остаётся не замечаемым и невыразимым и, так или иначе, устраивает на таком или несколько более высоком уровне менталитета всех. И дальнейшее формирование социума идёт при этих начальных условиях.

 

В связи с особенностями понимания того, как мог быть организован социум верхнего палеолита, мы можем попробовать рассмотреть ещё одну проблему. Быстрая смена людьми своих предшественников имеет на самом деле две стороны. Одну мы попробовали проанализировать вначале. Это проблема быстрого исчезновения палеоантропов с появлением человека. Но существует ещё одна проблема, на которую обращают внимание исследователи. Это очень быстрый с точки зрения обычной эволюции переход от палеоантропов к человеку. Этот переход занял, конечно, не одно десятилетие или столетие. Но о скорости этого перехода можно судить по трудности найти переходные останки между палеоантропом и человеком, тогда как в других случаях, например, при переходе от хабилисов к архантропам и от архантропов к палеоантропам имеется достаточное количество таких демонстрирующих эволюцию находок (1,204).

Притом, что сомнений о месте палеоантропов как предшественников человека у специалистов нет, такая быстрая эволюция требует объяснений. Если не сбрасывать эту проблему на неизвестные внешние причины, то вполне возможной причиной такой быстрой эволюции мог быть искусственный отбор. Причиной такого отбора могли стать появившееся осмысление внутригрупповой ситуации у поздних уже сделавших шаг в сторону человека палеоантропов. Осуществление такого отбора должно было бы происходить по вполне естественным причинам групповой динамики при осознании опасности чрезмерной внутригрупповой агрессии. То есть механизмы такого отбора должны были бы дополнять весь тот комплекс мер от приготовления пищи и складывания обряда захоронения с одной стороны до коллективных крайних действий к наиболее опасным представителям группы с другой. На этот процесс могли как-то косвенно влиять и более частые контакты между группами в районах, где всё это происходило.

Собственно складывающиеся меры контроля внутригрупповой агрессии и могли стать тем компонентом, который к этому отбору вёл. Значительную роль в этом отборе могли сыграть и стратифицирующие социум отношения между матерями и детьми, требующими более продолжительной поддержки взрослых из-за становящейся более продолжительной беспомощности. Вполне естественно, что первоначальные социализирующие действия осуществляли именно матери по отношению к своим и чужим детям. И только затем вступали в силу в случае необходимости иные механизмы воздействия. Нарушение отношения подростков с матерями до определённого возраста грозило им потерей своего определённого места в социуме, где собственно и не было других мест. Разве что после обряда инициации временное состояние участника охотничьей группы, который рано или поздно вынужден всё же возвращаться в основной лагерь.

Процессы самой групповой динамики также, вполне возможно, претерпевают некоторые изменения. Наметившаяся половозрастная стратификация группы должна повлечь за собой и половозрастное разделение деятельности. А каждый вид коллективной деятельности может вызывать необходимость появления соответствующего лидера. При этом лидер мужского клана удаляющихся на время из лагеря охотников может и не быть в тоже время лидером культов или организатором каких-то иных необходимых на стойбище действий, некоторыми из которых могут руководить женщины. Руководство миграцией группы также может осуществлять опытный в этом отношении человек, а не лидер «боевой дружины», который в иной ситуации может не занимать лидирующей позиции даже в окружении товарищей, если такова ситуация. Поэтому система взаимоотношений внутри человеческой группы оказывается намного сложней, чем это выглядит в простейших представлениях о процессах групповой динамики, которая и у животных намного сложней известных схематических представлений.

Основа жизнеобеспечение каждого отдельного человека, как и у его предшественников, так и вообще во всей дальнейшей истории людей, если не считать каких-то мелочей, например, найденных и съеденных по дороге ягод, происходит, так или иначе, при распределении добытых ресурсов в группе. Да и о находках ягод мы имеем привычку рассказывать своим близким и знакомым, окликая их, если они поблизости. Естественно, что каким-то образом добытая для украшения себя ракушка, используемая в качестве выделения себя для приобретения социального веса, вещь необходимая для этого социального веса, но основой жизнеобеспечения она не является. Близкие как-то накормят и без этой ракушки и из жилья не выгонят. Способность социализированного человека в последствии жить относительно в одиночку – это отдельная проблема. Основная масса людей, определяющая мейнстрим развития человечества, всё равно так не живёт.

Основой способа производства верхнего палеолита, обеспечивающего выживание, как групп, так и входящих в них членов этих групп, является, в конечном счёте, совокупная совместная деятельность людей в условиях относительной половозрастной стратификации различных видов деятельности. Отдельный человек, освоивший необходимые виды деятельности, подключаясь к ним в коллективе или выполняя самостоятельно необходимые действия, этим и обеспечивает своё участие в общественном производстве на этом уровне развития средств обеспечения и обосновывает этим своё право на часть совокупного продукта. Если он, конечно, не полный инвалид, которого как-то всё равно накормят, если он свой. Но даже на этом уровне развития примитивного охотничьего хозяйства человеку необходимо освоиться с различными процессами деятельности, уже предполагающими планируемые этапы и собственные стандартные приёмы, которые в случае удачи ещё можно попытаться как-то усовершенствовать, проявив смекалку.

Технологические открытия этого периода предполагают уже как раз проявление самостоятельного интереса и наблюдательности за пределами рефлекторных реакций и непосредственного намерения в связи с возможностью включить обнаруженное в иные технологические цепочки. Этого требует и плетение, и вязание узлов, и поиск растений с волокнистым строением стебля, из которого можно сделать нити, и особенности обработки таких растений. Обработка шкур, которую проводят, например, северные народы для улучшения их потребительских свойств, не буду уточнять хорошо известные специалистам приёмы, также могла быть открыта ещё в этот период. В таком случае действительно нет принципиальных помех для создания лука. Другое дело насколько он был распространён. Против очень крупной добычи он бесполезен без применения быстро действующих ядов. Ловчая яма и традиционные копья в подобной ситуации куда более эффективны. Коллективное взаимодействие этого периода, например, та же охота, также будет уже требовать понимания своего не только ранее усвоенного, но и оговоренного заблаговременно места при участии в нём.

Та добыча, которая поступает в общий оборот, распределяется в зависимости от организации группы. Распределение в таком случае зависит от способа стратификации группы этого времени по группам распределения, что, по-видимому, и демонстрируют многокостровые жилища. Более тесная коммуникация в составе выделенных отношений сама определит круг, в котором возможно формирование представлений о справедливости. Добытое группой охотников в таком случае поступит в общий оборот и будет разнесено по кострам или будет использовано в коллективных ритуалах, для которых, в случае нехватки, принесут недостающее и от своего костра. То, что добыто в мелких группах частично поступит и для угощения для поддерживания отношений и взаимовыручки. Эти рудименты можно заметить и в современных взаимоотношениях между группами и людьми с традиционными установками отношений даже в рамках куда более сложно организованных современных сообществ.

 

При том расширенном понимании слова культ, которое я использую в данной работе, я не берусь проводить тонкие отличия между терминами культ, ритуал и обряд из-за невозможности избежать круга и наложений. Под культами людей в первом приближении можно понимать любую неутилитарную и непроизводственную, так как она предполагает конечный так или иначе утилитарный результат, сколько-нибудь часто воспроизводимую деятельность, результатом которой является поддерживание отношений участников этих действий. При этом распределение продуктов – это составная часть производственного процесса, обеспечивающего выживание группы. Раздача еды в этом смысле производственный процесс, а разговоры при совместной трапезе – это ритуал, обряд, культ или назовите это как-нибудь ещё. Игра в куклы в этом смысле также поддерживаемый обществом специфический культ, который в современном обществе допускается только для определённых возрастных групп.

Современные государственные и религиозные культы, конечно, отличаются от семейных или дружеских обрядов. Но отличие это иерархическое, вырастающее исторически или вырабатываемое в каких-то деталях даже сознательно. Специфику их есть смысл анализировать в ситуации их возникновения. Компонента умилостивления, присутствующая в современных религиозных культах наследуется ими по всему ещё из немотивированного страха, поддерживающего обряды палеоантропов. В этом смысле религиозные конфессии являются лишь формой осуществления умилостивительных консолидирующих действий. В рассматриваемом смысле и не институализированные процессы общения, если они воспроизводятся в стандартных ситуациях, также являются ритуалами. В этом смысле ритуал знакомства и ухаживания у животных таковым не является, поскольку связан с механизмами самосохранения и продолжения рода. А совместный вой волков, если бы он не был связан с необходимостью отмечать акустически занятость территории, мог бы за ритуал сойти.

Появление у людей верхнего палеолита хоть сколько-нибудь зачаточно развитой, относительно самостоятельной речевой коммуникации не остаётся бесследным даже по отношению к наследуемым от предыдущего периода культам, дополненным аксессуарами и использованием речи. Мы пробовали проанализировать возможные процессы в этой сфере деятельности раньше. Но стратификация социума и специфическая коммуникация в рамках этих страт при наличии речи способна привести и к формированию специфики такой коммуникации внутри страт и соответствующей обрядности подобных типов общения. Так общение в группе удалившихся от стойбища охотников будет иметь свои особенности, отличающиеся от общения оставшихся на стойбище женщин. Из этих особенностей впоследствии, по-видимому, всё же в следующий период, могут вырасти и специфические обряды, подкреплённые более основательно традиционными, хранящимися в памяти членов группы приёмами их проведения. Также будут отличаться своими особенностями коммуникативные контакты среди детей и между детьми и старшими. И так далее.

Особенности общения детей со временем, в связи с тем местом, которое они занимают в существовании людей, приведут к некоторым особенностям детской речи в следующий период и к появлению детских игровых обрядов и ориентированного на детей фольклора. А со временем, после появления развитой письменности и к детской литературе и даже ориентированной на их специфическое потребление и интересы детской игровой индустрии. Также и другие постоянные формы коммуникации, в случае если они будут осмыслены и востребованы в общественной жизни групп, могут эволюционировать и обрастать различными аксессуарами. Например, предполагаемые уже в следующий период обряды групп, состоящих из прошедших инициацию мужчин, впоследствии могут быть источником и основой воинских обрядов периода цивилизации.

Особенный интерес здесь представляют в связи с их местом в современных сообществах умилостивительные культы, как результат эволюции реакции участников на существующие по всему уже у палеоантропов, как мы предположили, спонтанные обряды запугивания. В исследуемом нами периоде уже имеются, по-видимому, дальнейшие формы таких обрядов, развитие которых может привести к различным формам эволюции их в привычные для нас по истории и наблюдаемые нами сейчас формы подобной активности. Такие действия, как у групп, стоящих на ранних ступенях развития, так и в развитых сообществах, часто совершаемые спонтанно вне каких-либо религиозных институтов старшими подростками в отношении младших, являются по всему лишь локальными историко-культурными проявлениями подобных культов. Но часто они являются составляющей более крупного организованного обряда. Эти обряды обросли таким количеством аксессуаров и были вплетены в процессе их становления в такое количество исторических событий, оказавших влияние на их организацию, что, несмотря на все попытки хоть как-то их сблизить, это не удаётся.

И не удастся, как видится, без осмысления стоящей за всем этим историко-культурной основы подобного типа мышления, уходящей корнями за пределы мышления человека современного вида и стоящих там задач выживания. Собственно и наше современное осмысление не в состоянии способствовать устранению накопившихся проблем, мешающих пониманию, а может только показать возможное направление выхода для тех, кто хочет выйти из тупика, в который зашли известные нам культы, что грозит всё большими неприятностями, способными перекрыть выполняемую культами задачу консолидации. Война на различных основаниях консолидированных групп может закончиться тем же, что и противостояние различным образом осмыслявших свои проблемы и не понимавших друг друга палеоантропов.

У палеоантропов нормирование желаемого поведения, как в совместной деятельности, так и вне её, подчиняется, по-видимому, групповой дисциплине, задаваемой наиболее влиятельной частью представителей группы, где особям приходится, по отношению к стихийно складывающимся требованиям, относительно самостоятельно решать, как поступить. С появлением людей и ещё большей свободе в выстраивании своих поступков в ситуации увеличившегося количества различных технологических и социальных требований можно, по-видимому, говорить о неявном формировании норм различного характера. Если выполнение практических действий нормируется в рамках складывающихся в опыте представлений о способах достижения желаемого результата и зависит во многом от природы объекта и инструментов деятельности, то вся остальная часть взаимоотношений осваивается с помощью того, что мы здесь назвали культовыми взаимоотношениями.

Именно стихийно формирующаяся культовая активность, подкрепляемая различной жесткости санкциями в случаях серьёзных с точки зрения остальных членов группы нарушений, и определяет нравы членов социума, допустимое в различных значимых ситуациях поведение. Это привитое до определённой степени поведение затем переносится и на взаимоотношения с представителями других групп при возможности постоянных контактов с ними. Закладываются подобные представления ещё в раннем детстве и потом, как показывает практика, плохо поддаются корректировке. Арсентьев описывает, какого труда ему стоило уговорить Дерсу Узала не стрелять в городе для прочистки ствола винтовки, что требовалось технологически. А объяснить, почему это не следует делать, он так и не смог.

Ребёнок периода верхнего палеолита уже оказывается втянут не только в групповую ритуальную практику, регулируемую сигнально, но и оказывается окружён на стойбище относительно развитой используемой в коммуникации по разным поводам речью. По мере социализации он не только должен участвовать в ритуальной практике и учитывать в дальнейшем, как технологический, так и коммуникативный опыт, приобретённый в ней. Он вынужден учитывать и особенности стратификации группы, проявляющейся в акциях, происходящих в группе. Как в различных регулярных технологических, поддерживаемых речью, акциях, так и в акциях собственно коммуникативных.

И хотя эта стратификация недостаточно очевидна и для современного анализа, вспомните хотя бы, сколько усилий понадобилось вам, чтобы следить за предлагаемым анализом и доводами, а их ещё необходимо было найти и подать для прочтения. И хотя речь и мышление этого периода по своим возможностям ещё не очень развиты. Но особенности коммуникации и возможные ответные действия и санкции оказывают достаточно влияния, чтобы члены группы поддерживали и социальную организацию группы и придерживались определённых норм поведения. Таким образом, собственно социальная сторона взаимоотношений в группе становится поддерживающим себя самостоятельно феноменом. Такой феномен будет с необходимостью воспроизводиться в любой сколько-нибудь долго существующей группе людей даже асоциального, как кажется поначалу, характера. То есть и в группе разбойников, и на пиратском корабле. Причём поддерживаться в этой самой примитивной форме социального состояния.

 

Наличие изобразительной деятельности, каких-то форм макияжа, украшений и звукового сопровождения ставит вопрос о тех или иных пристрастиях и вкусовых тенденциях у людей этого времени. Но поскольку вплоть до времени появления буддистской концепции в литературе нет теоретического обсуждения подобной темы, то можно смело сказать, что вопросы природы искусства и вкусовых оценок, так же как и вопросы природы творчества вообще, а не только художественного опять же как-то опираются на приобретения осмысления, привнесённые изменениями в нём, произошедшими после появления буддизма. Хотя навыки и технология художественной практики по всему как-то должны сохраняться после своего возникновения и передаваться в так или иначе организованном педагогическом процессе и в дописьменный период, и после появления письменности, о чём в письменных источниках упоминания есть. Но не только в верхнем палеолите, где уровень развития речи как-то не предполагает наличие теории искусства, но и долгое время после возникновения цивилизации и развитых форм художественной деятельности искусство развивается как один из видов встроенного в особенности общественной жизни и обслуживающего нужды окружающих ремесла. И таким для многих искусство остаётся до сих пор.

Поэтому как раз и представляет интерес место и роль художественной практики в особенностях существования людей, поскольку без этого мы оказываемся не в состоянии понять природу этой практики в рамках попыток осмысления, которые вслед за возникновением буддизма и всем, что за этим последовало, появляются. Но поскольку до возникновения цивилизации отсутствует представление об иерархии, опирающееся на особенности иерархии социальной, которая только с появлением цивилизации и возникает и характеризует её наличие, то, по-видимому, до возникновения цивилизации нет и значимой иерархии художественных ценностей, а значит и открытой дискурсивно определённой шкалы оценок. Подобная иерархия ценностей лежит уже достаточно далеко от непосредственной способности оценить наглядно величину, размер, вес и тому подобное. На практике наглядные параметры способны оценивать и животные, уступая дорогу более крупной особи или стаду. Демонстрировать своё наглядное превосходство, забравшись повыше и оставив прочерченные или высверленные метки, могли палеоантропы. Да и архантропы были не лишены амбиций, если судить по их демонстративной акции с половиной слона, доставленного на стойбище и, в конечном счёте, не съеденного. Впрочем, и пёс моего знакомого пытался показать, что он крупнее, забираясь повыше тем местом, которым собаки помечают территорию.

Появляющееся с цивилизацией представление о социальной иерархии или доминантности, выделенности или как-то ещё, как это ни называй, всё равно таких терминов в это время ещё нет, подкрепляется различными дискурсивно значимыми средствами. Дискурсивно определённая маркировка, как мы здесь последовательно пытаемся это осмыслить, не связана сама по себе ни с реальностью, ни с мышлением. Поэтому представление об иерархии, как и любое отвлечённое представление, имеющее связь с приспособительными решениями в отношении реальности, требует само подкрепления для осознания своей значимости. Одной непосредственной аналогии с наглядными представлениями и ценностями, к каковым можно отнести, например, размер жилища или захоронения, яркость и уникальность убранства, численность сопровождения или даже какие-либо изобразительные аналогии или выбор изобразительного символа письма явно недостаточно даже и сейчас для того, чтобы понять значимость столь отвлечённого от характера обыденной жизни представления. Из-за чего и ищут теоретики так мучительно трансцендентное или закамуфлированное эмпирическое откровенно нерелевантное объяснение этому феномену. Что касается периода появления цивилизации, то хорошо ещё, что речь к этому периоду уже достаточно развита и способна вообще как-то участвовать в принятии происходящих тогда приспособительных решений, осмыслении их и привязке к ним создаваемых дискурсивно значимых обозначений и маркировок.

Представление о социальной иерархии, которое появляется с цивилизацией и её характеризует, связано по всему с появлением приспособительного решения в виде механизма власти, паразитирующего на существующем и поныне не прекращающемся и не собирающемся прекращаться социальном конфликте, на что я обращал внимание в предшествующем варианте работы. Именно механизм осуществления даже ранних форм власти создаёт то наглядное силовое подкрепление, которое поддерживает понимание о наличии спектра феноменов, создаваемых только социальным взаимодействием носителей сознания соответствующего уровня и поэтому виртуальных и не наглядных в физическом смысле. Примерно эту же не наглядность и особенности её подкрепления выразил Франц Кафка в притче, где герой говорит, что он никогда не был в Пекине и не видел императора и что он не знает поэтому, есть ли Пекин и император. Но если не заплатить подати императору в Пекине, то из соседнего уездного городка, в котором герой бывал по торговым делам, придут за недоимкой солдаты и будут больно бить бамбуковыми палками по пяткам. Они будут говорить, что действуют от имени императора в Пекине. Неизвестно, есть ли этот Пекин и император. Но палками по пяткам они бьют очень больно.

Весь комплекс представлений, который появляется только с приходом цивилизации, естественно недоступен людям до её появления, чтобы мы ни представляли и не привносили в их сознание исходя из неисторических соображений. Тем более что и внятно осмысленная эмпирия того, что мы наблюдаем у современных задержавшихся в развитии групп, демонстрирует нечто схожее. Поэтому в отношении менталитета подобного уровня затруднительно отыскивать словесно оформленные основания собственно художественных особенностей художественной деятельности, вкусовых оценок и пристрастий людей. Да и с появлением цивилизации до появления постбуддийского теоретизирования такие основания будут иметь социально-политический, экономический, может ещё какой-нибудь иной, но не художественный характер. Но это не должно помешать пытаться словесно оформить наши предположения, догадки и вчувствования в отношении природы происходящих в этой области процессов.

Эта ситуация выглядит парадоксально, поскольку, по крайней мере, некоторые продукты художественной, как её воспринимают, деятельности уже в верхнем палеолите выглядят вполне дискурсивно определённо и узнаваемо и даже производят сильное эмоциональное впечатление. Но в этом как раз и заключается парадокс художественной практики, что её природа лежит отнюдь не в области дискурсивного осмысления и обоснования, на что обратил внимание Кант, хотя компоненты дискурсивного характера в той или иной мере могут присутствовать в организации художественного феномена. Продукты изобразительного или в особенности словесного творчества могут содержать их, а феномены, относимые нами к музыкальным видам деятельности, существуют в целом без них, хотя и могут различными способами иногда адресоваться к дискурсивному пласту нашего мышления. То же можно сказать и о других способах художественной активности, например, о танце. Но в любом случае за художественной активностью будет стоять выражение значимых, способных быть понятыми другими эмоций, а не передача информации или банальное или сложно спланированное воздействие, на что также обратил внимание Кант, хотя предшественников, пытавшихся осмыслить эту проблему, у него хватало.

Именно эмоциональная оценка, механизм обеспечения которой как-то связан с механизмами гомеостаза, но пока крайне плохо исследован, наличие этой оценки, наличие эмоциональной основы, характеризующей природу оцениваемого нами феномена, заставляет нас, как исследователей, относить те или иные феномены к продуктам художественной деятельности. А как просто людей переживать эту эмоциональную основу, оценивая её впоследствии тем или иным образом, если необходимость этого чем-то вызвана. Но поскольку при оценке нам приходится апеллировать к эмоциональной плохо поддающейся интроспекции основе, то нам за пределами оценки нравится или не нравится приходится опираться на различные явно или неявно усвоенные нами наработки предшествующего теоретизирования в этой области. И если присмотреться и проанализировать это теоретизирование как следует, то выясняется, что оно само неявно опирается на исторический подход и зависит от его развитости. А иначе невозможно как-то понять, откуда возникают хоть сколько-то убедительные результаты исследования в художественной области.

Если ещё к тому же учесть, что процессы гомеостаза, а это демонстрируют самонаблюдения, отчёты и многочисленные основанные на них подтверждения, зависят от особенностей интеллектуальной активности, а исторический подход также эволюционирует открытым для исследования образом, то можно понять, откуда возникает известная бесперспективная дискуссионность в области эстетики. И эта дискуссионность имеет иную природу, чем пресловутая индивидуальность вкусовых ощущений, которая также, конечно, существует. Но то, что собственно выражает своим наличием продукт художественной активности, несёт на себе всегда некоторую общую значимость, и поэтому эта дискуссионность не имеет отношения к индивидуальным особенностям нашего физиологического вкуса, которые, конечно, есть. А имеет отношение к индивидуальным особенностям нашего, в том числе и может быть даже в первую очередь, неутилитарного опыта, связанного с особенностями развития культов, к которым мы имели какое-то отношение, и к нашей индивидуальной способности, а скорее неспособности в этом опыте ориентироваться.

В любом случае художественная, как мы её воспринимаем, активность людей до периода цивилизации не может быть вызвана реализацией теоретических словесно оформленных установок, как это происходит, когда эти установки после событий, которые мы уже много раз упоминали, появляются. И она не может даже включать компоненты, связанные с необходимостью реализовать иерархию социальных ценностей и значений, которые только с цивилизацией и всем, что с нею связано, появляются. Более того, основа художественного воздействия не связана непосредственно с явным дискурсивным замыслом, на что обратил внимание тоже Кант. Особенно это заметно по отношению к уровню развития речи верхнего палеолита, который явно для этого недостаточен. Да и уровень развития речи представителей задержавшихся в развитии современных этносов подобного тоже не предполагает. Как и уровень развития речи что-либо воплощающих художественными средствами детей. И многих не детей тоже. Хотя некоторые из них, спровоцированные приёмами школьного анализа художественного произведения, пытаются воплощать художественными средствами свои открыто сформулированные замыслы.

По всему художественная практика, как восприятия и осмысления, так и воздействия, действительно опирается на банальный опыт переживания, свойственный и животным. Но по мере развития людей этот опыт приобретает новый характер по мере развития в антропогенезе, а затем уже в истории развития дискурсивного плана самих людей. И по мере развития, поскольку наши человеческие возможности приблизительно схожи, всё большую роль в художественной активности приобретает эмоциональный опыт, используемый как авторами в свои произведения, так и участвующий в восприятии и осмыслении произведений. Хотя и непосредственную способность и склонность переживать, без которой этот опыт просто не будет освоен, и даже не будут полноценно восприняты и осмыслены стимулы, которые ведут к получению этого опыта, сбрасывать со счёта нельзя. Именно эта непосредственная способность испытывать чувства развивается у ребёнка в контактах с его окружением по различным поводам.

Задача осмысления природы и особенностей художественной практики верхнего палеолита является задачей, к которой достаточно трудно, если вообще возможно, применить представления, выросшие в рамках анализа творчества авторов последних столетий и построенной на этих представлениях теоретической борьбы. Я уже попытался это продемонстрировать, анализируя особенности дошедшего до нас изобразительного творчества первых людей. Эта теоретическая борьба, за которой за редкими исключениями попыток понять особенности природы творческого процесса стоят меркантильные интересы, не превращается в мусор и вспыхивает время от времени только по тому, что не исчезают эти меркантильные интересы, от процесса художественного, да и всякого творчества весьма далёкие. Но имеющие вполне естественную унаследованную нами природу.

Вызывает сомнения, что некоторые важнейшие представления этих подходов, учитывая к тому же наличие ошибок, искусно закамуфлированных авторами возможно и от себя самих, имеют вообще отношение к природе художественного творчества и восприятия и поэтому способны хоть что-то объяснить. Но заниматься их последовательной критикой занятие неблагодарное и бесперспективное, поскольку принимающие участие в подобной полемике делают это совсем не для того, чтобы разобраться с проблемой, а пытаются разными способами разобраться с оппонентами. И поэтому воспринимать подобную полемику приходится не как теоретическую, а как в лучшем случае психологическую борьбу с соответствующими дивидендами. История знает и более трагичные её исходы.

Как кажется, всё же лучше не терять понимание того, чем мы занимаемся, и в том числе не замещать эту потерю подменой необходимых занятий занятиями посторонними. Продуктивней, по-видимому, всё же вести исследование феноменов деятельности людей, в том числе и в области художественного творчества, не забывая посмотреть, каким образом они создавались, для чего, и каким образом участвовали в этом механизмы нашего сознания. Не забывая, что сознание, как специфически человеческий способ решения задач предполагает не только наличие механизмов обеспечения мышления у особей, но и особенности их социальной коммуникации и особенности использования речи, без которой говорить о феномене сознания невозможно. И как раз в связи с тем, что сознание людей исторически обусловлено, крайне необходимо особенности этой обусловленности понять. Именно исторической обусловленности, а не того, что обусловлено совокупными особенностями отдельного человека или локальными отличиями различных культур. Хотя эти проблемы тоже существенны и небезынтересны.

Проследить особенности изменений мышления людей в художественной области, это задача, которую, мы можем поставить и, как кажется,  решать, учитывая весь опыт малоперспективных попыток в этой области, только в рамках общих представлений о процессах, ведущих к изменению сознания окружающих. Если мы, конечно, хотим хоть что-то в этой проблеме понять, а не свести её к спору о преимуществе чьего-то вкуса. И, возможно, вследствие очевидной трудности этой проблемы результаты даже предварительных предположений могут оказаться небесспорны. Но и задача, что очевидно, непроста. Родить ребёнка должна одна женщина, а не две, три или больше. Но воспитать ребёнка в одиночку невозможно. Для этого необходимо влияние огромного количества людей. Поэтому меня и удивляет такое глубокое и продолжительное молчание общественности в отношении излагаемых предположений. Как-то не верится, что ребёнок столь благовоспитан, что не путается ни у кого под ногами.

В любом случае ни по уровню предполагаемого развития речи, ни по уровню развития подкрепляемого речью мышления, решающего различные проблемы этого времени, невозможно предположить у людей верхнего палеолита устойчивых осознанных вкусовых предпочтений. Хотя предпочтения у них, несомненно, есть, и это видно по однообразию их художественной активности. Природу этих предпочтений хотелось бы понять, так как, как кажется, на них затем формируется вся дальнейшая практика этого вида деятельности. Наверное, проще в этом отношении разобраться с функцией украшения тела. Эта функция наиболее рутинная и не претерпела по существу сколько-нибудь серьёзных изменений за время существования людей. Изменению подвергались лишь особенности приёмов украшений и появление значимости некоторых из них с появлением выделенных иерархических отношений в период цивилизации.

По-видимому, причиной украшения собственного тела является потребность быть особенным образом выделенным в системе коммуникации при невозможности выделить себя, свою особенность и значимость иными средствами. Сомнительно, что сексуальная привлекательность, как потребность, является непосредственной причиной появления украшений. Она, конечно, входит в состав причин, вызывающих необходимость своего выделения в социуме. Но она, во-первых, является не единственной и не первостепенной причиной. Украшать себя или выделиться в определённых ситуациях иным образом пытаются дети и подростки до периода полового созревания, и у них есть на это причины в рамках их взаимоотношений. И, во-вторых, многие из приёмов украшений скорее производят отталкивающее впечатление. Можно, конечно, на основе этого раздуть теорию о садомазохистских сексуальных комплексах древних людей, но проще и здоровее для рассудка просто осознать иную природу украшений тела.

По-видимому, необходимость придать особую значимость является также причиной специального орнаментального украшения предметов. Скорее всего, если исходить из такого понимания украшения, подобные предметы всё же имеют не технологическое, а ритуальное предназначение. Поэтому известные, украшенные орнаментом костяные посохи являются скорее предметами, использовавшимися в ритуале, как и предполагалось в рамках и иных допущений об их функции. В дальнейшем, по-видимому, сам характер наличия украшений различных предметов быта, возникающий в следующем периоде, как раз и говорит, что создатель этих предметов даже утилитарного назначения осмысляет их функцию не только как утилитарную. Это предполагает, что различные виды обыденной деятельности, выделенные таким образом, в этот следующий период уже не только исполняются, но и осмысляются, как имеющие какое-то значение.

Что касается индивидуальных особенностей восприятия и переживания, то именно из-за своей индивидуальности они не могут быть представленными как основа появления художественного вкуса, так как именно из-за постулируемой нами индивидуальности не могут быть поняты другими людьми, и поэтому представлять для них значимость. По-видимому, необходимо осмысляя природу художественно-эстетического воздействия обратить внимание ещё раз как на общезначимость такого воздействия, так и на относительно неутилитарную, связанную с отношением к коммуникативным ритуалам природу такого эмоционального воздействия. А не на физиологическую общность вкуса наподобие съедобности, хотя подобный феномен также существует и какое-то влияние на своём уровне воздействия на эмоциональную сферу оказывает.

К тому же необходимо принимать во внимание влияние переживания содержательной стороны художественных действий, если эта содержательность имеется, даже если мы спорим, в чём она заключается, или не согласны с тем, как она влияниет. А она есть и в действиях, направленных на украшение, так как украшают ради чего-то. В художественном воплощении происходит также воздействие его материального компонента даже у изобразительных или содержательных в ином отношении форм художественной деятельности, того же колорита или звучания голоса и инструментов. Если материальная организация художественных действий оказывает непосредственное воздействие на наши органы чувств и небезразлична для них, то содержательная сторона неявного или явного художественного замысла будет, так или иначе, осмысляться на основе нашего приобретённого опыта. И этот опыт включает и наш опыт знакомства с художественной сферой и её осмыслением. Но в архаичных культурах всё это, по-видимому, всецело определяют ограничения мышления и коммуникации, что часто характеризуют не вполне точным словом традиция.

Воздействие материальной организации художественного произведения на механизмы психофизиологической обработки с приобретёнными там типичными связями, как-то также влияет на гомеостатические процессы, переживаемые человеком, как и связь содержания произведения с опытом человека, как-то влияет на его переживание. Определяющим природу художественного воздействия на уровне содержания является обобщённый, а не просто утилитарный опыт, который где-то в основе, конечно, присутствует. В первую очередь, в отличие от непосредственного эмоционального влияния, содержательную природу художественного произведения от такого влияния отличает его отношение к разнообразной ритуальной, культовой и обрядовой практике, включая типичные коммуникативные ритуалы, в которых такой опыт и приобретается. В верхнем палеолите последний тип ритуалов ещё не очень развит из-за неразвитости используемой в коммуникации речи. Но уже в следующий период даже такие типичные действия, как, например, процедура трапезы, в связи с особенностями коммуникации в таких совместных действиях, становятся выделенными, что и приводит, по-видимому, к украшению посуды, являющейся компонентом такого ритуала, орнаментом или раскраской.

Это предположение заставляет иначе взглянуть и на сходные феномены культуры периода антропогенеза. В этом отношении не выходя за пределы того, что мы предполагали, но, возможно, дополняя сказанное, а не отменяя его, можно иначе интерпретировать следы ранней художественной активности архантропов и палеоантропов. Это может позволить несколько шире посмотреть на использование красителей и нарезок на предметах или использование красителей для окрашивания собственного тела. Возможно, что палеоантропы осыпали себя красителями в моменты эмоционального подъёма. Похоже и зигзагообразные и иные фигуры на костях времени верхнего палеолита, это естественное развитие действий с этими предметами, происходившее в предшествующие периоды.

Ритуальный характер восприятия виртуального художественного содержания всегда должен быть как-то подготовлен. Даже процесс чтения художественной литературы, как правило, предваряется чтением в детстве книг вслух взрослыми или как-то ещё, что и побуждает ребёнка к процессу коммуникативных взаимоотношений ради самих этих отношений, к процессу самостоятельного понимания, как относится к достоверности излагаемого, и закладывает эмоциональные основы такого вида деятельности. И собственно до записи художественных текстов человечество ещё должно было дорасти даже после появления письменности. В ином случае возможно в той или иной степени недопонимание особенностей этого вида деятельности, а иногда, как это происходило, и к трагическим исходам при восприятии спектакля или кинофильма. В русском фольклоре, например, видимо во избежание подобных неприятностей, отличие от непосредственной передачи информации в былине часто отмечается зачином на «не». «Не в поле чистом то было».

При осознании условности ситуации в художественном контексте иногда используются детали откровенно реалистического характера. Но практика их употребления показывает, что появление их, в конце концов, выглядит не всегда вполне органичным, несмотря на все усилия со стороны обыгрывающих эти детали, и иногда вызывает шокирующий эмоциональный эффект от их применения. А для тех, кто не понимает специфику художественного воздействия, смешивающих непосредственно эмоциональный и художественный эффект, именно этот оглушающий порой эффект и скрывает нехудожественный характер такого применения

 Хотя, с другой стороны, как в поп-арте, представленный в ситуации выставки предмет, выступает как феномен художественного характера, также как и предметы, и иные реалии, используемые на сцене и кино. Проблемой здесь в первую очередь является создание условий, обеспечивающих осознание ритуально-художественного характера происходящего. В сказочном, фантастическом или историко-авантюрном сюжете реальные подробности, если, конечно, не переусердствовать и не потерять общего ритуального характера происходящего, не выпячивают своей банальной предметности, в значительной степени теряют её для зрителей и выглядят достаточно органично, усиливая своей художественно обработанной реалистичностью общее эмоциональное впечатление от произведения.

Что касается средств и содержания верхнепалеолитического искусства, то об этом было достаточно сказано ранее и добавить, пока что, нечего. То же можно сказать и об особенностях создания этих произведений. Восприятие этих произведений людьми верхнего палеолита могло несколько отличиться от нашего. Особенно это касается ситуаций в группах, которые были причастны к их созданию. Некоторые из этих произведений могли тем более иметь какую-то дополнительную значимость для этих групп, как уже отмечалось в диапазоне от использования их в обрядах инициации и консолидации группы, до использования их впоследствии в качестве мишеней или в связи с какими-то событиями жизни группы. Анализ развития художественной деятельности в следующий период может, конечно, ещё кое-что добавить при сопоставлении феноменов этого периода с исследуемым. Но для этого этот следующий период необходимо подвергнуть анализу.

 

30.05.05.