Homo sapiens. Доцивилизация.

 

Коллективное сознание. Культура мезолита и неолита.

 

 

Время существования людей в новый период их развития, к которому они переходят после периода верхнего палеолита, более близко к нашему времени и у нас имеется  значительно большее количество эмпирического материала. Но это не ведёт, к сожалению, автоматически к упрощению анализа происходивших там процессов. И, к сожалению, эта тенденция будет иметь место и в дальнейшем. Чем больше информации, тем труднее её обрабатывать, осмыслять и находить общие особенности.

Наличие генерализующего подхода, изложенного в прежних изданиях излагаемой концепции, и иные выдерживающие критику накопившиеся в научной практике обоснования, как и любые разумные последовательные подходы, конечно, сдерживают появление совсем нелепых интерпретаций эмпирического материала. А произведённая нами в предыдущих главах проработка процессов, происходивших в предшествующие периоды, и в целом намеченная тенденция осмысления развития также задают некоторые определённые ограничения для толкования, чем мы и попытаемся воспользоваться в нашей работе. Но эти ограничения не абсолютны, и вероятность появления новой, в том числе и неожиданной информации, как и продуктивных интерпретаций, отлична от нуля.

К тому же сколько-нибудь вразумительному осмыслению реальных проблем становления человеческого мышления и культуры, как я уже обращал внимание, мешает ещё одна трудность. Средства массовой информации и различные издательства, ссылаясь на авторитетные источники, постоянно предлагают вниманию сведения и интерпретации, не укладывающиеся ни в какие рамки. Всё это заставляет каждый раз задумываться, что в этой информации хоть сколько-нибудь правдоподобно, что является следствием политических и идеологических трений и манипуляций каких-то групп, а что является просто маркетинговым ходом, привлекающим внимание к изданию или чьей-либо персоне.

Совсем недавно я столкнулся со статьёй, в которой сообщалось, что якобы фирма, производящая компьютерные игры, для каких-то своих нужд наняла достаточно большое количество опытных журналистов. И эти журналисты естественно не бесплатно в течение нескольких месяцев сочиняли независимые новости и реагировали на новости коллег на специально отведённых для этого информационных сайтах, открытых для свободного доступа. И судя по некоторым новостям, с которыми я сталкивался, нечто подобное могло иметь место. Не буду подробно комментировать сейчас эту информацию, но на одной детали всё же заострю внимание. Как-то не очень понятно, ради каких технологических нужд могло бы понадобиться такое исследование фирме, производящей компьютерные игры. Вот прикрытием в связи с особенностями такого странного для обывателя вида деятельности, как компьютерные игры, это могло стать. В любом случае, исследователям приходится для оказания сопротивления всему этому держать круговую оборону. И эта борьба за здравый рассудок заходит в наше время всё дальше и дальше.

Существуют и внутренние проблемы осмысления происходящих процессов. Так со слов мне известно, что в последнее время дискутировался вопрос, является ли мезолит самостоятельным археологическим периодом. Не является ли он просто продолжением, переходным этапом, соединяющим верхнепалеолитическую культуру с неолитом с его характерной особенностью появления раннего земледелия. Такая постановка вопроса может возникнуть, если наглядные хозяйственные причины рассматривать как важнейшие. Мне трудно с этим согласиться, так как, во-первых, для излагаемого мною подхода важнейшими задачами являются задачи приспособительные. Хозяйственные проблемы – это лишь частная область приспособительных задач, решаемых ради биологического выживания. Нужно ли это доказывать?

Во-вторых, я уже обращал внимание на то, что сколько-нибудь серьёзные изменения во всех видах деятельности людей, дающие рефлексы в результаты их деятельности, как мы их обнаруживаем при смене парадигмы культуры, происходят благодаря некоторому изменению способа мышления. И потому нами как изменения способа мышления, в конечном счёте, и оцениваются. Как мы это улавливаем и как к этой оценке приходим – это уже иной вопрос. Во всяком случае, до упоминавшегося мною ранее подхода Канта эта проблема оставалась незамеченной, и вопрос так никто не ставил.

Поэтому в этой постановке вопроса мы зависим от тех достижений, которые были привнесены уровнем философской рефлексии, который мы в его критических работах обнаруживаем. Если для кого-то всё это пустые слова, а таких людей я встречал в гораздо большем количестве, чем тех, кто понимал это или, по крайней мере, как-то улавливал суть проблемы, то они имеют право иметь собственное мнение. Для меня, как и для многих моих коллег, подобная проблема заметна и существенна настолько, что я испытываю сложности вследствие непонимания остальными, о чём идёт речь в задачах философского осмысления.

Можно сказать об этом же иными словами, имея в виду те новшества, которые мы обнаруживаем, рассматривая культуру в историческом ракурсе. Принципиальные, не укладывающиеся в наши представления о прежних особенностях приспособительной культуры результаты, происходят благодаря внешне не наглядному изменению способа решения приспособительных задач. Если только они не вызваны простыми понятными решениями в рамках возможностей особей и их коллективов в связи с изменением условий их существования, и не привнесены в неё извне из более высокоразвитой культуры, чьи достижения в определённых пределах уже способны быть освоены. Я ещё раз, как и вообще в этой модели, обращаю внимание на отличие того, что мы можем освоить из имеющегося в наличии к нашему времени приспособительного опыта, от совершаемого в качестве приспособительного открытия.

Именно результат решения задач мы обнаруживаем, как исследователи, в наличной культуре. И лишь затем со временем появление и применение подобных решений и следствий из этих решений на практике, участие их результатов в приспособительной деятельности людей заставляет включать их в состав общего поля ориентировки, выявляя в нём собственные дополнительные задачи и проблемы. Причём дальнейшее развитие приспособительных решений может происходить в рамках существовавших ранее возможностей мышления, присущего данной культуре.

 

Если верить результатам археологических исследований, примерно 12 тысяч лет тому назад[1] ещё до появления неолита появляются новые феномены культуры людей. Эти феномены не свойственны всему тому, что мы знаем о культуре верхнего палеолита. Хотя некоторые группы продолжают формально жить совместно, продолжая типичный для верхнего палеолита способ существования, как мы знаем это по многочисленным находкам, появляются небольшие самостоятельно существующие группы со своими стойбищами, как полагают, примерно для небольшой семьи из 3-5 человек, состоящей из родителей и детей. Появляются групповые могильники, которых до этого в верхнем палеолите не было.

Происходят изменения в изобразительной деятельности. Исчезают плоскостные изобра­жения с реалистической проработкой деталей. Но обнаруживаются схематические плоскостные изображения не только отдельных объектов, ранее неупорядочено соседствовавшие на одной плоскости. Вместо живописных верхнепалеолитических шедевров появляются целост­ные групповые схематически изображённые сцены, связанные единством события-действия. Эти сцены поддаются осмысленной интерпретации как ситуации внутригруппо­вых и межгрупповых отношений и демонстрируют иной ракурс рассмотрения взаимоотноше­ний людей.

В частности, появляются изображения таких ранее отсутствовавших в набросках ситуа­ций как танец-ритуал, хозяйственная коллективная деятельность, междоусобная борьба с применением луков с прочерченными траекториями стрельбы и тому подобные сцены. Техника изображения отдельных объектов резко падает. Изображения во многих случаях представляют собой нечто, напоминающее детский рисунок из чёрточек-знаков, заменяющих голову, тело и конечности, и иных подобных фигур. Но орнамент становится бо­лее строгим и последовательным и намного более разнообразным и часто эмоционально напряжённым на самых различных находках. Реалистичней и эмоционально выразительней становится мелкая пластика.

Хронологически период изменений культуры людей совпадает с очередным похолода­нием на планете. Это и даёт повод некоторым исследователям предположить, что наблюдаемые изменения культуры людей этого периода связаны с новыми климатиче­скими условиями их существования. Но если изменения быта, связанные с особенностями жи­лья, одежды, питания можно объяснять похолоданием, то появление групповых могильников и, тем более, групповых изображений с изменением климата увязать невозможно никак.

Если, конечно, не предполагать, что люди неожиданно по причине влияния погоды на мышление дозрели до идеи экономии сил при создании братских могил. И если не придерживаться концепции связи творческого мышления художественного, научного и иных его форм с материальными условиями среды. Но это совершенно нерелевантные процессы, что я и пытаюсь насколько возможно основательно показать. А иначе появление групповых сцен нам придётся объяснять как изображения согревающихся друг с другом людей, у которых к тому же руки замёрзли, чтобы прорисовать подробности. В верхнем палеолите тоже бывало холодно, но, тем не менее, групповых изображений нет.

Правда, учитывая весь свой предыдущий опыт, я не особенно надеюсь на успех разумных объяснений. Так как кроме концепций банальной связи процессов творческого мышления с так или иначе понимаемой средой приходится входить в конфликт со спорящими с ними концепциями творческого мышления, рассматривающими мышление как область, осмысляемую с помощью спекулятивных конструкций. Тем более что предлагаемая концепция также, в конечном счёте, является спекулятивной конструкцией. И в этом случае вопрос стоит о выборе более совершенной и адекватной тому, что есть на самом деле, модели.

Многое в этом вопросе может, конечно, показать логическая критика, но именно с логикой, изучаемой в стандартном курсе этого предмета, у многих оппонентов как раз всё очень напряжённо. Это заставляет предполагать до логический характер их собственного мышления. И исходя из этого перспективу полемики с ними. Сделать логическую ошибку может и автор учебника логики. Но упорное последовательное игнорирование этих ошибок вполне здоровыми в отношении рассудка людьми говорит, по-видимому, именно об особенностях и гносеогенетическом типе их мышления и их личности, связанной с этими особенностями.

Непростым является также вопрос о допустимости использования по отношению к периоду, который мы сейчас начали анализировать, аналогий с особенностями культуры современных племён и народностей, находящихся на архаичной стадии развития, а именно, на стадии отсутствия каких-либо признаков государственности и других признаков цивилизации. Проблема состоит в том, что за прошедшие тысячелетия какие-то контакты с иными более высокоразвитыми культурами у этих народностей могли происходить. За этот срок, конечно, какая-то эволюция могла произойти с речью этих людей, тем более вступавших в различные контакты с соседними группами.

Некоторые группы, как показывают исследования, утрачивают в процессе смены поколений прежние навыки, если они не востребованы в новых условиях изменения среды, что может произойти в результате миграций или изменения климата. Хотя рудименты прежних навыков и представлений оказываются сохранёнными в особенностях технологий и культов, будучи неосмысленными и воспроизводимыми вплоть до нашего времени, так как они так оказываются усвоенными в процессе передачи опыта. Как раз примеры интерпретации таких представлений и действий я предлагал вашему вниманию, анализируя проблему захоронения и игры в куклы.

В целом избежать аналогии с современными  архаичными группами мы, конечно, не можем. Собственно, мы и по отношению к свидетельствам предшествующих периодов часто прибегали к аналогиям с особенностями культуры не только архаичных групп, но и с некоторыми особенностями нашей современной практики. Тем более что рудименты подобной практики и представлений можно обнаружить и в нашем современном быту.

Во многих случаях, когда мы не знаем, как поступить, и не можем получить каких-либо рекомендаций, как мы считаем современного уровня, мы совершенно справедливо прибегаем к традиционным способам решения проблем как бы они ни казались примитивны. И такие решения во многих житейских случаях оказываются адекватней наукообразных рекомендаций, так как являются решениями задач именно своего уровня. А на некоторые вопросы, по-видимому, вообще невозможно дать прямой ответ, поскольку средства решения их не дискурсивны. Например, на вопрос, как правильно переваривать пищу. Или как правильно выращивать плод в процессе беременности. Имеется в виду, не как вести себя во время беременности, а именно как растить плод. Задачи эти явно биологического уровня, и решение их протекает в своей основе даже без участия нервной системы.

Поэтому при анализе особенностей культуры мезолита и неолита мы не можем избежать аналогий с особенностями существования современных охотничьих и земледельческих групп, находящихся на архаичной стадии развития и являющихся, по-видимому, вариантами способов существования людей примерно такого же уровня развития. Конечно, с учётом оговоренных замечаний в отношении возможного регрессивного развития способов существования, а также потери некоторых особенностей технологий за столь продолжительный период времени и новоприобретений в возможных контактах с более развитыми группами.

И в отношении предшествующих периодов исследователями также достаточно разумно использовались аналогии при анализе функций тех или иных орудий или для осмысления особенностей строительства и использования жилья (1,192). Такие же осторожные аналогии приходится проводить и при анализе особенностей речи, мышления, культовой активности и всего остального. С другой стороны, если реконструкция с привлечением выводов из современного этнографического материала окажется удачной, мы получим средства лучше понять особенности менталитета представителей архаичных групп и понять рудименты способов решения задач, используемых нами самими и нашим окружением. А также сможем с иной стороны взглянуть на некоторые неизбежные или неоправданно архаичные особенности результатов нашего собственного мышления и наших цивилизованных современников.

 

Проблему составляет также выделение границ исследуемого периода. То границы произвольно смещают, стараясь удревнить начало земледелия и цивилизации, вследствие желания создать сенсацию и привлечь к себе внимание, что запретить невозможно. Все хотят. То это делают, чтобы обосновать превосходство той или иной культуры и этноса, задача мало осмысленная и вредная, так как история демонстрирует угасание когда-то развитых культур, а выпячивание какой-либо культуры ведёт к прямо противоположному результату, сея рознь среди современников. Хотя объективно исторически, и как раз это хотелось бы понять, начиная, по-видимому, с неолита становится заметно, что те или иные приспособительные открытия и новшества связаны с конкретными регионами и ранними этническими слоями населения, а затем постепенно переносятся и заимствуются остальными группами ареала. Или изобретаются самостоятельно, но несколько позже.

Не менее сложную проблему представляет и внутренняя периодизация этого фрагмента развития человечества. Появление земледелия, что обнаруживается в первую очередь не по наличию инвентаря земледелия, так как многие инструменты этого вида деятельности используются и при собирательстве, а по наличию доместицированных, то есть одомашненных злаков, изменяет во многом способ хозяйствования групп. Это приобретение действительно заметно меняет и другие особенности культуры групп, что укрепило в значительной степени позицию школ исследователей, отталкивающихся от анализа особенностей хозяйствования. Не могу не согласиться с тем, что особенности хозяйствования создают свои специфические, требующие разрешения задачи и косвенно влияет на другие особенности культуры. Но общие возражения в отношении постановки во главу угла проблем экономики и хозяйствования я уже не раз формулировал. Нужно ли к этому возвращаться снова?

Что касается самих способов решения приспособительных задач, то переход к земледелию был вызван, по-видимому, и я к этому позже вернусь, не сменой эвристики, а как раз некоторым изменением внешних социальных условий существования. Пусть это не покажется странным после чуть выше проведённой критики предположения, что именно внешние причины, а не принципиальный шаг в развитии менталитета привели к появлению изменений, приведших к культуре мезолита. Здесь как раз ситуация прямо противоположного характера. Зачем измышлять какие-то особые связанные с изменением эвристики причины, ведущие к изменению способа хозяйствования, если эти изменения можно объяснить в рамках понятных внешних причин и оправданных решений, достижимых для ментально-речевых возможностей людей этого периода и принятых ими в связи с изменениями условий проживания? Но, забегая вперёд, могу сказать, что эти причины были, на мой взгляд, не климатическими.

Если говорить именно об эвристике, то она, по-видимому, как раз является, возьму на себя риск это утверждать, в целом общей для всего исследуемого нами сейчас периода от появления новых особенностей культуры в мезолите до возникновения цивилизации. И именно эта новая эвристика ведёт к перестройке и социума и технологий существования, которые в этот период развиваются уже заметным для исследователей образом. Это заставляет ставить вопрос о причинах технологического совершенствования открытым, так как кроме произошедшей внутри этого периода так называемой неолитической революции исследователи, например, выделяют неолит до появления керамики и неолитическое хозяйство, где керамическая посуда уже известна, что тоже можно, между прочим, оценить как революцию в технологии.

Хотя это чрезвычайно трудно объяснить тем, кто не любит, а может быть скорее и не может решать задачи подобного типа, я всё-таки попробую сейчас высказать то, во что многие даже не хотят вникать. Резкая смена особенностей хозяйствования необязательно должна говорить о смене способов мышления, если мы под способом мышления понимаем особенности самой способности решать задачи. Поскольку значительным и очевидным образом будут отличаться варианты применения этой не претерпевшей изменения способности в различных условиях в той или иной области деятельности, где эта способность оказывается реализованной иначе при изменении внешних условий. Например, изменение способа питания, употребляемых продуктов при изменении климата или после миграции в иную природно-климатическую зону. В отличие, например, от повсеместной термической обработки мяса с приходом верхнего палеолита, для чего приходится искать не связанную с изменением внешних условий причину, поскольку таковая не обнаруживается.

Непохожими внешне являются приспособительные открытия в различных областях деятельности даже при общности подходов при их совершении. В конце концов, мы уже анализировали множество очевидных приспособительных, вспомогательных и эпифеноменальных отличий различных видов деятельности, их продуктов и культур антропогенеза и людей. Эти очевидные особенности и различия были связанны с различными неочевидными на банальном эмпирическом уровне рассмотрения ментальными возможностями представителей этих периодов. И до причин этих изменений приходилось докапываться нетривиальным, неочевидным и непривычным для многих образом. Хотя, конечно, появление каждого открытия заставляет своим наличием задумываться о том, чем оно вызвано.

Переход к культивированию и употреблению в пищу картофеля также является серьёзным изменением способа хозяйствования. А в России он к тому же протекал с социальными потрясениями. Можно ли считать всё это изменением способа мышления населения? Вопрос о границах исследуемого нами периода упирается, по-видимому, только в признание на основе эмпирического датируемого материала, времени появления групповых могильников и оставивших археологические следы изменений в социуме и изобразительной деятельности, если говорить о начале этого периода. А также на наличие выделяемых археологами периодов развития культуры вплоть до появления первых признаков цивилизации. Но это вопрос для дискуссий самих археологов. Надеюсь, что этот анализ сможет им хоть в чём-нибудь помочь при разрешении спорных вопросов.

Таким образом, по-видимому, можно констатировать, что примерно около 12 тысяч лет тому назад, возможно с некоторым разбросом и отставанием для некоторых регионов, начинается новый период развития человечества, который для наиболее развитых групп примерно 6 тысяч лет тому назад переходит в стадию ранней цивилизации. А для некоторых наиболее отсталых по развитию групп с некоторыми эволюционными изменениями, как их культуры, так и среды обитания, продолжается и сейчас.

При этом примерно около 10 тысяч лет тому назад, или 8 тысяч лет до н. э., появляются первые признаки начавшегося у некоторых групп земледелия[2]. К сожалению, я не обнаружил в литературе, которая была мне доступна, датировок связанных с появлением керамики, и перерывать из-за этой цифры неподъёмное количество материалов не стал. Но как только я смогу подтвердить эту информацию ещё раз из авторитетного источника, я её постараюсь ввести в текст вместо моих извинений. А так как специалисты всё же мне об этом рассказывали, то, если память мне не изменяет, появление керамики произошло ещё на два тысячелетия позже появления неолита, и пока на этой цифре мы и остановимся.

 

 

Процесс формирования и предполагаемый уровень развития речи.

 

 

Исследуемый нами период, характеризуемый данным уровнем развития мышления людей, уже лежит в какой-то степени в пределах нашей досягаемости для наблюдений и взаимоотношений с людьми примерно такого же уровня развития. Поэтому пусть и с оговорками мы можем опереться в анализе на трудности нашего опыта объяснений с представителями народностей, у которых мы обнаруживаем соответствующий уровень развития социума и особенности мышления и культуры. Культура этих народностей представляет собой сложный конгломерат полноценно сформировавшихся практически человеческих во многом похожих на наши особенностей существования. Поэтому уже и для этих культур только по наблюдаемым их особенностям, которые мы пытаемся интерпретировать в рамках известных методологических походов различных философских и культурологических школ очень трудно определить, что именно было ведущим в их развитии, что привело к такому наблюдаемому результату.

Можно предположить, что процесс перехода к основам нынешнего состояния этих народностей был связан с одновременным влиянием многих составляющих, так как и предшествующее состояние развития людей в верхнем палеолите было также вполне человеческим, и многие компоненты привычной для нас человеческой культуры сформировались уже там. А некоторые особенности существования людей оказались сформированы ещё раньше. В подобной ситуации уже очень трудно выделять самостоятельные причины появившихся изменений. И даже, если мы выделим гипотетические причины таких изменений, очень трудно проследить самостоятельное влияние таких причин, так как влияние этих причин не может быть совершенно изолированным. К тому же обнаруживаемый нами конечный продукт влияния воздействия многих составляющих, имевших естественноисторическое происхождение, часто интерпретируют исходя из трудно анализируемых и не бесспорных, а иногда и просто сверхъестественных и даже абсурдных, если приглядеться, соображений.

Я, конечно, для осмысления имеющегося материала буду использовать всё то, что удалось сформулировать в предыдущих разделах работы. Но этот материал не может бесспорно показать, что в особенностях предшествующего периода могло привести  к новому этапу развития людей, поскольку сами особенности этого периода являются гипотетической реконструкцией. Единственно, что я хотел бы ещё раз подчеркнуть, весь наш анализ показывает влияние ментально-речевых, социальных и культово-культурных причин на особенности взаимоотношения людей с реальностью. И это вопреки той наиболее распространённой традиции рассмотрения, называемой научной, которая признаёт только возможность влияния причин, которые в этой традиции принято считать и называть материальными или позитивными, или научными, или как-нибудь ещё.

Такое традиционно сложившееся понимание мне кажется недоразумением. Такое понимание восходит к сформулированной в явной форме Бенедиктом Спинозой установке о необходимости объяснять природу исходя из неё самой, которую я готов полностью признать, но после того, как кое-что в ней попробую прояснить. Я готов её признать, если под необходимостью объяснять природу исходя из неё самой, понимается необходимость не прибегать для объяснения природы к сверхъестественным непроверяемым допущениям. Допущениям, лежащим за пределами тех способов ориентировки, которые мы используем действительно при решении стоящих перед нами задач и которые мы можем хоть как-то контролировать. А не необходимость апеллировать только к предметной воспринимаемой реальности или данному раз и навсегда нормативному сформулированному знанию. Так как это знание само было когда-то получено, а не свалилось с неба на скрижалях, а то, что мы воспринимаем, также не вполне независимо от способа нашего восприятия, а затем дальнейшего осмысления и интерпретации.

Но, как я пытался показать, речь, взаимоотношения между людьми, наличный уровень развития культуры и даже культовая активность имеют отношение к особенности подходов людей к решению задач, и все эти феномены трудно интерпретировать как вещи в их материальном воплощении. И в то же время нельзя сказать, что этих феноменов нет. И даже само осмысление вещей и природы будет в чём-то зависеть от этих феноменов явно не материальных, но в то же время естественных, как я пытался это показать, и с чем могут согласиться многие. Пусть это и идёт в разрез с типичной обыденной традицией, так как в жизни, как многие уверены, мы в большей степени заняты проблемами работы, быта и ориентировки в наблюдаемой реальности. А исследования гуманитарного круга при таком подходе приобретают какую-то потустороннюю значимость, что связано с их происхождением по обслуживанию культово-культурного обеспечения.

Но, даже признав правомочность нашего подхода к интересующим проблемам, мы оказываемся в сложном положении, так как обнаруживаемая предположительная взаимосвязь происходивших процессов настолько запутана, что невозможно излагать особенности развития процессов без ссылок на ещё непроанализированные группы проблем, что открывает возможность для появления кругов в обосновании. Тем не менее, предупредив читателя, я всё же рискну построить объяснение, оставив право критикам отыскивать ошибки, в случае если я их не замечу. Везде, где мне придётся ссылаться на ещё не проанализированный материал, я постараюсь для облегчения критики на это обращать внимание.

И всё равно выбор начальной темы анализа остаётся проблематичным. Я предпочёл начать с анализа феноменов речи, поскольку, как я даже формулировал в определении, сознание человека, будучи способностью решать приспособительные задачи всё более широкого круга, частично провоцируемые наличием других носителей сознания, является феноменом, связанным с существованием и использованием речи. Поэтому я и начну анализ с исследования возможного состояния речи. Попробуем ещё раз понять, каким оно могло быть как в предшествующие периоды, так и предположить, каким оно могло стать в исследуемый период времени.

 

Хотя с появлением человека современного вида исчезают технические преграды к формированию полноценной речи современного вида, вызывает сомнение предположение, что такая речь в одночасье или достаточно быстро, минуя какие-то промежуточные фазы развития, сама собой сформировалась в современном виде из того состояния сигнальной коммуникации, которым по нашим предположениям пользовались палеоантропы. Это касается как того состояния развития речи, которое мы застаём у самых неразвитых современных этнических групп и обнаруживаем в более поздних древнейших письменных источниках, так и того состояния, которое мы можем предположить в период мезолита и неолита, экстраполируя на речевое состояние этого периода допущения, исходя из всего, что мы знаем.

При всей сложности применения представлений грамматики к современным языкам народностей, находящихся на архаичной стадии развития общества, это всё же определённый, пусть и непривычный и трудно анализируемый с точки зрения лингвистов вариант полноценной речи. Даже вопреки тому, что на эти языки практически невозможно перевести, например, эту и не только эту работу, но это уже другая проблема, которая, конечно, тоже заслуживает внимания.

Но, если вы скажете лингвисту, что это не вполне полноценные языки, то, скорее всего, специалист вам ответит, что и в современных развитых языках часто отсутствуют те или иные грамматические параметры. И в любом известном языке, скажет он, всегда есть избыточные средства, с помощью которых можно, пусть и окольным путём, используя множество дополнительных слов и иных речевых средств, выразить те или иные важнейшие грамматические параметры высказываемого. А выражение смысла высказываемого, скажет он, это не чисто лингвистическая проблема.

Приходится согласиться с тем, что можно приблизительно воспроизвести особенности картины Боттичелли «Рождение Венеры» и с помощью малярной кисти или метлы, и многим это может действительно понравиться. Тем более что это можно сделать и мастерски. Поэтому приходится согласиться и с тем, что очень трудно сформулировать признаки развития или неразвитости речи, и практически невозможно, отталкиваясь от формально-грамматических представлений в отношении природы и организации речи, хоть сколько-нибудь продвинутся в этом направлении.

Тем не менее, проблема существует. Вопрос стоит не в неполноценности тех или иных языков. Это преходящая и не вполне корректно поставленная проблема, так как эти языки полноценно адаптируют людей к среде их обитания, включая существующие в их социуме отношения. К тому же в любом языке, которым пользуются люди, по мере развития отношений в обществе для решения проблем постепенно появляются средства, позволяющие им регулировать их взаимоотношения в связи с решением задач того или иного типа и уровня. И в развитых современных обществах достаточно людей, не способных включаться в сложные виды деятельности, и любой из нас может вспомнить множество видов деятельности, к участию в которых он не готов и смысл того, что излагают специалисты, не вполне или вообще не понимает. Притом, что язык он вроде знает.

По-видимому, мне не случайно при попытке осмыслить эту проблему пришлось задеть две её компоненты. Это особенности развития связей людей в обществе и особенности решаемых ими проблем. Если мы будем рассматривать проблему не в ракурсе использования приспособительных приёмов, а в ракурсе появления тех или иных приспособительных открытий, ведущими для изменения эвристики для появления принципиально новых подходов в ней, по-видимому, являются проблемы социально-психологической ориентации. Эти проблемы, поскольку человек существо общественное и его потребности в своей основе удовлетворяются в социальной среде, более болезненно осмысляются людьми. Разрешение появляющихся различных по уровню проблем даже не социального плана хотя бы косвенно связано у человека с реализацией этих проблем в рамках социума.

Обсуждение и осмысление проблем зависит от уровня развития коммуникации, критерии развития которой определить также не удаётся, как и критерии развития речи, для этой коммуникации используемой. Но и коммуникация и язык не существуют сами по себе в своём самостоятельном существовании, хоть и способны быть выделены, как самостоятельные феномены, а включены и обслуживают решение проблем, возникающих в процессе существования людей. И, по-видимому, в очередной раз, возвращаясь к вопросу, что является исходным, приходится уяснить, что движущей силой развития речи, являются проблемы взаимоотношений между людьми по конкретным поводам. Наличие речи и особенности её развития являются необходимым условием обнаружения дотоле не замечаемых деталей проблем и возможности их неординарных решений. Эта особенность новой формы сигнализации проявилась по всему уже у архантропов.

Возникнув, специфическая сигнализация предшественников людей, а затем и людей становится неотъемлемой составляющей их культуры, и историю развития этой составляющей можно изучать как относительно независимый феномен. Но, как и по отношению к другим феноменам культуры, простая констатация особенностей развития речи, являющаяся сама также непростой проблемой, не является достаточной без анализа причин, приводящих к развитию, превращая иначе историю феномена в трудно упорядочиваемый архив свидетельств. Тем более что речь как феномен, игнорируя её функцию в жизни людей, невозможно осмыслить. Это оказывается закамуфлированным нашей эволюционно сформировавшейся, а затем развиваемой в онтогенезе реакцией на речь, даже если это просто пример из учебника, не несущий смысловой нагрузки, кроме учебной, например, ради усвоения нормативных положений грамматики. И ещё более запутывается наличием существующих сами по себе хранителей речи вроде книг.

Но даже архивизация исторических сведений и свидетельств реализуема только в области, где возможны наши непосредственные наблюдения, как это предполагается в методологиях, декларирующих привязку к воспринимаемому плану реальности. Не знаю, нужно ли подобные философские школы перечислять? Вполне возможно, что вы сами, как и я, учились у преподавателей, пропагандировавших именно превосходство этой методологии. И если вам, как и мне, повезло, может быть, некоторые из них всё же обращали ваше внимание и на её непреодолимые проблемы.

Вопрос заключается в том, как, не теряя многих разумных установок подобных подходов, не потерять способность критически видеть недостатки их абсолютизации. А это, как правило, в подобных школах происходит, так как иначе невозможно сохранить внимание и интерес при явных ошибках и неувязках в методологии, которые достаточно быстро обнаруживаются и старательно авторами этих подходов разными способами прячутся. Практически необходимые для переосмысления подобных установок сведения я изложил в предыдущих главах работы.

Что касается осмысления процессов развития речи мы, как приходится признать, кроме воспринимаемого плана, который, конечно, как и всегда, не следует игнорировать, если мы хотим оставаться в пределах здорового рассудка, также не можем обойтись без связных предположений, уходящих иногда далеко за пределы рассматриваемой проблемы. А это как раз и составляет для осмысления серьёзную, а для некоторых и непреодолимую трудность в связи с особенностью развития их мышления и связанных с этим интересов. По крайней мере, я надеюсь, в отношении детей до определённого возраста это сомнений не вызывает, так как давно продемонстрировано классическими экспериментами Жана Пиаже.

 

Если обратиться к фонологической компоненте речи, то вспомним вкратце, как формировалась эта компонента по нашим гипотезам в антропогенезе. Шумный, имевший приспособительное значение выдох, который мы предположили у хабилисов, получил дальнейшее развитие. И с какого-то момента способность издавать гортанные крики на выдохе была анатомически, в том числе и за счёт приобретённого нейрофизиологического обеспечения, закреплена, и стала у архантропов обычным сопровождением их существования и взаимоотношений.

Эти гортанные крики, связанные по происхождению и по усвоению в онтогенезе с коллективным взаимодействием в ситуациях, требующих взаимной поддержки, в первую очередь на охоте или действиях военного характера, начинают использоваться и в других видах коллективного взаимодействия. Например, при переноске тяжестей, строительстве жилья, изготовлении орудий и так далее. Благо звукоизвлечение не представляет особого труда в научении и может естественным образом использоваться в проблемной ситуации, замещая собой ранние сигналы детей. Подача такого сигнала может быть произведена и для выражения обращённого к другому члену или членам коллектива намерения. Это звукоизвлечение в эмоциональной ситуации способно также само поддерживать состояние эмоционального коллективного подъёма, который заодно косвенно сплачивает коллектив с помощью присущих индивидам психологических механизмов импринтинга.

Невозможно исключить различные в зависимости от ситуации модификации подобного крика в отношении его силы, долготы или какого-либо простейшего участия других кинем. Поэтому причины неразвитости сигнальных возможностей архантропов, скорее всего, связаны не только с ограниченными возможностями организации потока речи на этом уровне её развития или с примитивностью раннего речевого сигнала или впоследствии со временем каких-то его вариантов. Но они связаны и с ограниченной возможностью осмысления намерения того, кто подаёт сигнал, и причины сигнальной активности, а в связи с этим и с ограниченностью осмысления значения сигнала за пределами известных форм коллективного взаимодействия и отношений с реальностью.

При этом сама сфера коллективного взаимодействия, в которую у обезьян, например, входит и взаимное почёсывание спины, у архантропов значительно расширяется. В неё входят и вовсе неутилитарные, хотя и требующие мышечных и нервных затрат такие виды деятельности как продолжающиеся воодушевляющие действия над телом уже убитого животного или перетаскивание этого тела на стойбище с той же целью. Или совершенно новый вид утилитарной по конечной цели, но недоступной для животных деятельности по поддерживания огня, предполагающий некоторые вспомогательные навыки, знания и дополнительные действия. В сферу коллективного взаимодействия также входят некоторые традиционные виды деятельности, имеющие прикладной, связанный с утилитарной необходимостью характер, но реорганизованные практикой использования новых сигнальных возможностей и реагированием на них.

Так участие в коллективной деятельности при использовании таких речевых возможностей различным образом реорганизует упоминавшееся уже строительство жилья и коллективный процесс создания орудий деятельности. После всего сказанного ранее в разделе, посвящённом архантропам, я думаю, нет смысла ещё раз разъяснять, как это могло бы произойти. Мне кажется это интуитивно и так достаточно ясно для человека участвовавшего в коллективных видах деятельности, а полное изложение творческого процесса невозможно из-за наличия значительной компоненты неопределённости в связи с присутствием момента свободного выбора.

Дальнейшее развитие сигнальной активности, как я уже обращал внимание, в первую очередь, по-видимому, связано с любыми проблемными ситуациями, требующими выражения особями намерения во внутригрупповых отношениях по конкретным поводам. Это, как кажется, и приводит постепенно к периоду палеоантропов к развитию как возможностей звукоизвлечения за счёт развития анатомических механизмов подачи сигналов, так и к развитию нейрофизиологического обеспечения подачи сигналов и их осмысления. Мне эта причина развития речи и её обеспечения кажется наиболее убедительной, раз других столь же убедительных и не вызывающих немедленной критики мы пока не в состоянии измыслить. И эти же причины, как представляется, продолжают развивать нашу современную речь, но в более сложных условиях социальной организации.

Основа подкрепления ориентации в реальности в период антропогенеза связана у особей с наглядным воспринимаемым планом реальности, также как у животных. И такой она была у всех людей до предположения Будды Гаутамы и остаётся практически такой у значительного числа людей, не задумывающихся глубоко о природе своего мышления, а точнее даже у большинства и по сей день. При этом необходимо учитывать, что наша современная оформленная письменностью речь является для таких людей также наглядной воспринимаемой реальностью, подвергаемой лишь ограниченной критике.

Да и у остальных людей эта привязка к плану восприятия, пусть и более свободная при использовании, также существует, обеспечивая огромный пласт связей с реальностью, без чего они ориентировку в реальности просто потеряют. И даже суггестивные методы осмысления проблем, которые возникают, по-видимому, в период, которому посвящён этот раздел работы, в частности, практика так называемых «путешествий» шаманов, связаны с привязкой к образной компоненте внутреннего плана. Эта компонента по всему имеется у животных, например в сновидениях. А в так называемых «путешествиях» шаманов создаётся в результате определённых явных установок, связанных с древнейшими приёмами интеллектуального решения неутилитарных проблем, что мы будем вынуждены ещё проанализировать в этой главе.

Естественный отбор, по-видимому, всё же неслучайно сохранил линию изменений, которую мы обнаруживаем при исследовании палеоантропов, у которых произошло развитие отделов мозга, обеспечивающих пространственную, как она дана нашему плану восприятия, ориентировку в действительности. Вполне возможно, что именно проблемы, создававшие конфликтные ситуации в коммуникации архантропов, в связи со спецификой их коллективного времяпровождения и взаимодействия, могли привести к улучшению выявления упорядочения в пространственной ориентировке при реакции на значение адресуемых императивных сигналов нового типа для адекватной реакции на них. Это предположение не кажется неправдоподобным, так как особенности приспособительных психологических реакций при взаимодействии на этой стадии развития имеют в целом непосредственно двигательный характер в поле зрительного восприятия, как, впрочем, и у животных.

Такая ориентировка была крайне важной в их охотничьем быту, предполагавшем как их взаимную опасность друг для друга, так и необходимость взаимопонимания на охоте, но, может быть в первую очередь, во взаимоотношениях. Хотя, конечно, хотелось бы лучше понять, что именно повлияло, решение каких именно задач стимулировало в первую очередь. Те же самые, образовавшиеся ко времени появления палеоантропов нейрофизиологические механизмы, оказали у них, как это выглядит в первого взгляда, опираясь на наши пока весьма ограниченные знания, влияние и на самостоятельную пространственную ориентировку в различных видах деятельности, в том числе и неутилитарной, и на организацию и распознавание проторечи.

Можно даже высказать предположение, что именно необходимость распознавания связи и порядка сигналов с последовательностью известной особям деятельности позволила развиться относительно определённой и относительно более совершенной ориентации особей в пространстве с помощью новых механизмов обработки внешней поступающей информации и привела к дальнейшей эволюции речи и деятельности. Косвенно к этому предположению подталкивают данные нейрофизиологии, к которым позже придётся ещё также вернуться специально, поскольку анализировать их крайне непросто.

В отношении организации проторечи почти всё, что я смог, я сформулировал в разделе, посвящённом анализу культуры палеоантропов, хотя кое-что попробую ещё дальше уточнить. Из-за неразвитости лингвистических и психолингвистических подходов больше сформулировать удастся, возможно, нескоро, учитывая инерцию осмысления, которую я постоянно испытываю в общении по поводу этих проблем. Хотя как раз в этом предположении я хотел бы ошибиться. Но, в любом случае, ранняя речь людей и в фонологическом отношении, и своей организацией, и всем остальным естественно развивается из предшествующего состояния, доставшегося людям от палеоантропов. Если, конечно, не отрицать генетической связи этих биологических видов, что с таким упорством делают противники антропогенеза.

Свято место пусто не бывает, и пожаловаться на отсутствие каких-либо иных концепций, кроме излагаемого подхода, претендующих на осмысление всей этой группы проблем, в том числе и отрицающих изложенный ход антропогенеза, было бы несправедливо. Перечислять эти концепции, заодно подвергая их критическому анализу для выявления особенностей осмысления ими тех или иных составляющих их идей, это задача не этой работы, а истории философии, как она сложилась. История философии – это в определённом отношении заодно и история и анализ линии таких объяснений. Как и в отношении подобных объяснений, так и в отношении многого, что она изучает, можно сказать, что она своими специфическими методами занимается систематической патологической анатомией хронологически упорядоченных идей, которые изживало или которыми пользуется человечество. Задачи этой работы несколько иные, и хотя время от времени нам и приходится совершать для прояснения изложения историко-философские экскурсы, в целом систематически и последовательно этим заниматься здесь мы не будем.

 

Обратим внимание на то, что новые возможности пространственной ориентировки палеоантропов небезграничны. Несмотря даже на больший, чем у человека, объём коры, отвечающий, как предполагают исследователи за эту разновидность решаемых проблем, эти возможности сводятся, если отталкиваться от сведений об их деятельности, к не очень большой, хотя и относительно разнообразной группе задач. В основном двигательного характера, по крайней мере, по проявлениям. Попробуем эти новые по сравнению  с архантропами достижения вспомнить и перечислить.

Это способность более точно скоординировать удар при изготовлении орудий, а также скоординировать действия, необходимые при метании и броске копьём. Это способность к предварительной оценке размера изготавливаемого орудия и к некоторым несложным манипуляциям в процессе деятельности, включая вращение и поступательные повторяющиеся действия. Это способность занять в борьбе тактически более выгодную позицию выше противника для сбрасывания на него камней, что, впрочем, частично умеют делать и обезьяны. Это также возможность сооружать простейшие акробатические пирамиды, покорять горные склоны вместе с крупной ношей, ориентировать компоненты захоронения. А также соединять сшиванием шкуры, подвязывать обматыванием предметы и, возможно, что-нибудь ещё.

Притом, что в центральной нервной системе палеоантропов для реализации этих действий должны складываться в соответствующих, отвечающих за это отделах мозга, доминантные схемы, обеспечивающие эти действия, возникает вопрос, насколько такие схемы и в чём могут влиять на организацию проторечи палеоантропов. Могут ли вообще сами этих схемы действий непосредственно влиять на организацию речи. Это сомнительно, так как непосредственной связи между различными видами двигательной активности нет, а, иначе, овладев одним видом деятельности, мы бы автоматически или при небольших усилиях с нашей стороны при обучении овладевали и всеми остальными. Хотя косвенно как это наблюдается при преодолении логопедических проблем, связь какая-то есть. И при некоторых речевых затруднениях логопеды рекомендуют, например, развивать сложную координацию работы пальцев рук. Но связь эта весьма опосредована.

И можно ли вообще говорить о какой-то полноценной в нашем понимании речи у палеоантропов, если фонетический состав этой речи ещё не вполне развит. Одну возможность, правда, мы предположили. Это возможность использования речи для простейших ситуативных указаний в процессе пространственного ориентирования действий в процессе деятельности. А, значит, нам следует сказать, что имеется возможность выражения подобных указаний. Что значит, следовательно, предполагает и определённость речевых возможностей и опосредованную речью осмысленность намерений особей палеоантропов в этом отношении, и способность эти намерения понять. Пусть и с какой-то привязкой к переднему плану восприятия.

Отделы мозга, отвечающие у человека за пространственное ориентирование, как показывают исследования поражений мозга, проведённые А. Р. Лурия в его интерпретации, обеспечивают также и распознавание линейных от природы последовательностей речевых единиц на манер пространственных схем. От чего я собственно и отталкивался, пытаясь выявить гипотезу, которая могла бы позволить продуктивно освоить накопившийся разносторонний и многоплановый материал, неподдающийся иными способами упорядочению. И возможно именно на это опирается рекомендация логопедов развивать координацию действий рук для развития элементарных навыков последовательности действий, как вспомогательной для последующего освоения координации речевой деятельности.

Исходя из принятой гипотезы, можно предположить далее, что палеоантропы могли осмысленно генерировать сформировавшиеся к их времени понятные для других особей в рамках ситуации краткие последовательности ограниченно дискурсивно значимых в их коллективе акустических сигнальных единиц. Такие формируемые естественным образом по случаю связки могли осмысляться ими в связи с особенностями ситуации. В отличие от животных, способных нанизывать связки своих типичных сигналов в рамках изменяющегося эмоционального состояния, которое тоже, конечно, как-то связано с текущими условиями их существования, или подавать эмоционально значимый и привлекающий внимание других особей сигнал, или даже имитировать подобные сигналы других видов для подманивания. Животные умеют, правда, после дрессировки распознавать и выполнять команды человека и реагировать на их известное нам значение, а не только на общий эмоциональный фон, сопровождающий команды. А высшие приматы после серьёзной дрессировки овладевают и осмысленным генерированием фраз из дискурсивно значимых элементов для нелишённой утилитарных целей коммуникации с дрессировщиками.

Правда, приматы генерируют речь с помощью подсобных средств, искусственных её суррогатов, а не в результате естественной артикуляции. Возможно, что это происходит примерно так, как мы осваиваем на первых порах иностранный язык, для возможности объясниться в связи с конкретными потребностями. Или как называют это программисты в отношении работы с компьютером, эмулируя для формирования коммуникации программную оболочку, необходимую для распознавания выбранных сигнальных средств, что верно в отношении механизма, жёстко ограниченного возможностями аппаратного и программного обеспечения. Но в отношении животного, не способного овладеть речью естественным путём, этот результат способен быть достигнут только в результате искусственного формирования навыка с помощью человека, если уровень развития животного вообще это позволяет.

Учитывая высказанную возможность генерировать и распознавать линейный порядок речи палеоантропами можно предположить у них внешне, возможно, состоящие из дифференцированных зачатками артикуляции гортанных криков комплексы упорядоченных звуков ещё неразвитой фонетически и ограниченной по развитию речи. Использование таких комплексов, видимо, оказывается ограниченным непосредственным регулированием или координированием взаимодействий и отношений особей в отношении плана реальности непосредственно открытого восприятию или известного по недавнему ещё актуальному для особей опыту, приобретённому в результате непосредственного восприятия.

Употребление подобных сигналов к тому же связано, по-видимому, с выражением непосредственного намерения, так как обеспеченная развитием передних лобных долей мозга возможность сложно скоординированного многошагового планирования, опирающегося на более развитые возможности речи и мышления, возникает, как показывает анализ имеющихся археологических и нейрофизиологических данных только у человека. Да к тому же и у человека проходит некоторую историческую эволюцию. Но лежащее в возможностях палеоантропов применение свойственных им сигналов их уровня развития речи экстраполируется ими по всему и на неутилитарные виды взаимодействия между особями, развивая и усложняя их своим наличием.

Такие, как мы предположили, присущие палеоантропам звуковые комплексы ещё, по-видимому, невозможно рассматривать ни как сколько-нибудь полноценные морфемы, ни как отдельные слова. Их так же по всему в связи с их неразвитостью невозможно рассматривать в языковом отношении ни с морфологической, ни с синтаксической точки зрения. Выражающие в рамках ситуации намерение в задачах соответствующего уровня, такие сигналы скорее следует оценивать как полноценный законченный трудно интерпретируемый текст, смысл которого можно приблизительно понять, только зная ситуацию его использования и реакцию, в том числе и речевую, других особей на использование подобного сигнального выражения.

Такое использование, впрочем, в некотором ограниченном смысле справедливо и в отношении особенностей сигнализации животных, как в отношении отдельных сигналов, так и их комплексов. Как представляется, сколько-нибудь значимое и стабильное с лексико-грамматической точки зрения развитие речи происходит только у человека, да и то не сразу, хотя ситуативные привязки сигналов к какой-либо цели действия в процессе взаимодействия, в том числе даже привязки пролонгированного характера, вполне могли происходить и у палеоантропов. Поскольку это происходит и у животных, привыкающих в рамках того, что они способны понять, к командам дрессировщика. А грамматическое развитие речи у человека вначале, исходя из буферного положения речи верхнего палеолита и анализа её необходимой функции, будет несколько ограниченным и из-за неразвитости основы, из которой она развивается.

Хотя палеоантропы, видимо, могут не только распознавать, но и создавать последовательности связок отдельных сигналов теми же нейрофизиологическими механизмами осмысления, которыми ориентируются в пространстве, выявляющими пространственную линейную упорядоченность связи сигнальных компонентов речи, как мы её привыкли воспринимать, при отсутствии сложного планирования нет необходимости длинные связки создавать. Так как нет повода выражать речью задачу, которая отсутствует и на невербальном уровне. Но в подобном случае вполне возможно появление в процессе коммуникации короткого ряда спонтанно воспроизводимых последовательных сигналов, как у животных, или появление таких связок в процессе выполнения коллективной деятельности, которые вполне могут даже сливаться при частом употреблении.

У палеоантропов механизм осмысления речи обрабатывает по всему не только линейную координату потока речи. Так как при распознавании сигнала в этом процессе участвуют и другие ответственные за обработку сигнала отделы мозга, учитывая необходимость фонетической дешифровки и необходимость осмысления ситуации, в которой речь используется. Поэтому необходимо уточнить, что мы в данный момент рассматриваем гипотетическую речь палеоантропов, как если бы мы рассматривали её в лингвистическом ракурсе, как выглядел бы поток речи палеоантропов для современного наблюдателя с познаниями в рамках школьной грамматики. Для самих палеоантропов их сигналы, как представляется, были всё тем же средством императивного изъявления намерения или состояния. Как и у архантропов, а частично и у зверей, которые, как представляется, подают сигналы с целью получить поддержку членов коллектива или для воздействия на кого-нибудь сигналами коллективной поддержки, но с уже более конкретизированной, чем у архантропов, значимостью.

Особенности жизни палеоантропов и ситуации использования сигналов заставляют предполагать скорее императивный характер использования подобной речи, осваиваемой, по-видимому, в основном за счёт импринтинга. Но именно в этой императивной практике генерирования и осмысления сигналов закладывается по всему конструктивная основа, на которой впоследствии начнёт в переходный период постепенно формироваться речь верхнего палеолита. Поэтому мы вряд ли поймём природу организации конструкций речи людей, если не сумеем понять возможные механизмы организации и использования речи палеоантропами. Хотя эта тема, конечно, непроста.

В любом случае за палеоантропами по всему необходимо признать способность генерировать простейшие связки сигналов, но вряд ли такие связки следует рассматривать как наши словосочетания. Также как нет смысла воспринимать как связки предложений или слов естественные связки сигналов животных, которые они создают спонтанно, хотя возможно частично и не без намерения, для выражения своего изменяющегося состояния и целей в изменяющейся обстановке. Что вполне возможно продолжалось и в том, по каким причинам и в связи с какими исходными намерениями генерировали затем сигналы и архантропы и палеоантропы. Хотя возможности более сложного взаимодействия могли у архантропов и, особенно у палеоантропов, по ходу дела намерения уточнять.

За огромный срок существования палеоантропов многие из речевых связок, скорее всего, претерпели значительные реформы, так как с ними не могли не произойти, как мы это знаем о процессах развития речи людей, различные фонетические изменения, слияния и переосмысление значений, как компонентов, так и их слияний. Тем более что их значение во многом определялось, как мы предположили, поскольку такое предположение кажется разумным и укладывается в наши представления, сложившиеся в результате внимательного наблюдения за природой речи, ситуативным употреблением, хотя и с возможностью какого-то дальнейшего пролонгированного использования в ограниченных рамках самих подобных значений.

 

Как мы предположили, сигналы предречи архантропов изначально использовались ещё со времён, когда они были шумным выдохом у хабилисов для консолидации усилий в кульминационных моментах совместного взаимодействия на охоте, а затем были экстраполированы архантропами и на иные сходные ситуации. Такое использование сигнала не могло не влиять на фиксацию в памяти всего комплекса доступных восприятию компонентов наглядного, двигательного и эмоционального плана, которые впоследствии не могли не воспроизводиться или каким-нибудь иным образом участвовать в процессе решения задач во внутреннем плане особей при восприятии сигналов предречи. При этом, оказывая влияние на осмысление особями возникающих ситуаций и формирование собственных намерений.

Таким образом, даже примитивные предречевые сигналы архантропов оказывались способны в различных ситуациях и вариантах употребления быть интериоризированными специфическим образом совместно с особенностями реагирования на них в ситуациях коллективного взаимодействия, будучи нагруженными таким образом определённым коллективным значением. Осмысление этих сигналов в рамках их употребления в конкретных ситуациях, так или иначе, имело приспособительный характер и опиралось на специфические доминанты новых отделов центральной нервной системы. Поэтому результаты такого осмысления становились новыми психологически и социально значимыми, связанными с речью точками отсчёта осмысления реальности наряду с прежними унаследованными нейрофизиологически обеспеченными психологическими точками отсчёта её осмысления.

Эти новые связанные с речью точки отсчёта осмысления реальности, формируемые в онтогенезе в процессе развития особи, связаны у архантропов, как представляется, не с непосредственным, как у животных, освоением реальности в отношении её утилитарных свойств, а с воспроизводимой группой приспособительной деятельностью при участии предречи. Причём происходящие в онтогенезе особи прежние процессы формирования доминант, связанных с приспособительной деятельностью, которые определяют для этой особи осмысление, в том числе, и переднего плана восприятия, продолжают и у них так же существовать, как затем и у человека, и участвуют в формировании целостного приспособительного осмысления.[3]

Звукоизвлечение сигналов у архантропов, а затем и у всей остальной линии развития в сторону человека, оставаясь, как и у животных, результатом мышечной активности, также обеспечивается нейрофизиологическими механизмами. Но отличается с этой стороны от сигнальных действий животных тем, что подобный сигнал создаётся приобретёнными в процессе эволюции несколько изменёнными механизмами. На самом деле приобретения коры связаны не только с развитием лобных долей. И, возможно, что новое использование сигналов речи связано с реорганизацией в основном унаследованных механизмов генерирования и распознавания сигналов и лишь в некоторой степени в связи с участием новых сигналов в комплексной деятельности задействует и лобные доли.

Вообще, как утверждает А. Р. Лурия, отталкиваясь от данных собственных исследований, в наибольшей степени механизмы понимания опираются на затылочно-теменные области мозга и нарушение этих отделов в первую очередь сказывается на понимании речи в процессе коммуникации. Лобные доли в целом в большей степени, мы к этому ещё вернёмся, даже у высших животных, у которых они появляются, отвечают за гибкое формирование навыков, обеспечивающих в новых изменившихся условиях приспособление к среде. Но именно не отвлечённое понимание, а наши действия осуществляют решение задач по приспособлению к среде. И это ещё требует объяснений и прояснений, что подразумевается и что имеет в виду А. Р. Лурия, утверждая, что на нашем понимании речи сказывается в наибольшей степени работа затылочно-теменной области мозга.

Эту проблему мы также в дальнейшем проанализируем. Но, забегая вперёд, хочу обратить внимание на то, что эти отделы по данным и мнению самого А. Р. Лурия обеспечивают организацию и осмысления упорядоченности речи на манер пространственных схем, которые в этих же отделах обрабатываются. Естественно, что нарушение ориентировки в потоке организации или распознавания речи делает невозможным как генерирование связной речи, так и распознавание организации чужой речи. А без этого невозможно ни сколько-нибудь связное говорение, ни понимание речи, что А. Р. Лурия, видимо, судя по приводимым им примерам, и имеет в виду. И, как кажется, если что-то и мешает ему сформулировать это именно в таком виде, то этой причиной являются формально-грамматические представления, превращённые в философскую онтологию. Такое использование речи, превращающей некоторые её слова в абсолютный категориальный аппарат на манер аристотелевского, требует неявно трансцендентного обоснования такого использования речи, с чем мы здесь упорно боремся. Эти представления, распространённые и сейчас, захватили тогда умы значительной части интеллектуалов, к чему примешивались ещё и политические мотивы, что крайне мешает их критике.

Лобные доли также по всему участвуют в формировании навыков приспособительно значимого генерирования речи и реагирования на неё, поскольку использование речи также является сложно скоординированным навыком, и нарушения лобных долей, поэтому, также сказывается, как показывает А. Р. Лурия на особенностях генерирования и осмысления речи. Отношение этих очагов с остальным нейрофизиологическим обеспечением деятельности для понимания речи также оказывается существенным, хотя картина этих связей весьма запутанна и не проанализирована толком и по сей день. И причиной этого, как представляется, являлось отсутствие генерализующей модели, без которой невозможно корректно поставить вопрос для эксперимента и проинтерпретировать имеющийся материал. Но, опираясь на общее понимание функции лобных долей, по-видимому, можно сказать, что доминанты новых отделов лобных долей также следует рассматривать как нейрофизиологическую опору механизмов приспособительного понимания, в данном случае предречевого, а в дальнейшем и вообще речевого понимания, хотя в этом процессе участвуют не только они. Да и сама организация лобных долей и функции их различных составляющих крайне непросты.

Как и другие отделы коры, участвующие в генерировании и распознавании речи, лобные доли следует рассматривать в виде опоры понимания как непосредственно самой предречи, а впоследствии и речи, так и всего остального, что сопутствует её использованию. Хотя рассмотрение задачи не распознавания речи для дальнейшего использования полученной с её помощью информации в процессе решения приспособительной задачи, а задачи понимания самой предречи – это сугубо теоретическая несколько искусственная проблема. Так как вне воспринимаемого контекста реальности такая речь вряд ли обладала каким-то значением, кроме значения необходимости объединить усилия с тем, кто такой сигнал подаёт.

И говорить о понимании предречи можно, по-видимому, лишь в смысле рассмотрения либо механизмов распознавания сигналов предречи особями, либо в смысле понимания значения сигнала в конкретной ситуации в рамках коммуникации и взаимодействия с партнёром или партнёрами. А это за исключением упоминавшихся некоторых особенностей в отношении самих сигналов и их нейрофизиологического обеспечения и оговорённых особенностей групповой жизни архантропов свойственно и животным и обеспечивается их механизмами ориентации и осмысления.

Но в любом случае такие доминанты, по-видимому, всё же необходимо рассматривать как нейрофизиологическое обеспечение понимания, нейрофизиологическую основу связанных с речью понятий особей. Постольку поскольку они новые особенности ориентировки в реальности, на основе которых особями принимаются приспособительные решения и действия, новое понимание, отличающееся от возможностей животных, также способных на самом деле понять многое, и обеспечивают. Не смешивайте только такое использование слова понимание-понятие с используемым в логике или с нашим субъективным переживанием процесса осмысления, притом, что в стилистическом плане использование так термина понятие, конечно, не вполне приемлемо.

Тем более что в отличие от дискурсивных понятий, такие феномены невозможно хоть как-то визуализировать, так как они являются лишь нашим спекулятивным предположением. Хотя то, что их обеспечивает, в целом может быть осмысленно в рамках научных представлений, соотносящихся, в конечном счёте, с наблюдаемой реальностью. Причина употребления термина «понятие» к уровню понимания сознания, которое неспособно создавать дискурсивные понятия по понятным причинам отсутствия письменной фиксации вербальных актов мышления, заключается в желании именно обе прежние интерпретации слова понятие различить и до разумных пределов ограничить.

И заодно прояснить особенности осмысления, присущие дописьменным формам мышления человека и его предшественников, включая и особенности осмысления, в том числе и сигналов, животными. А также попробовать на этой основе найти другую отправную точку для осмысления особенностей мышления детского и подросткового возраста, и также прояснить проблемы, связанные с патологией человеческого сознания. Так как во многом путаница при осмыслении всей группы вопросов, завязанных на использование терминов «понятие», «понимание», «осмысление» и так далее, связана как раз и с неспособностью прежнего понимания термина «понятие» с этой проблемой хоть как-то справиться.

Ещё раз хочу напомнить свою позицию, заключающуюся в том, что применяемые в логике представления о понятии имеют отношение к тому, что я бы назвал дискурсивными понятиями, предоставляющими возможность то, что мы имеем в виду, оформить внешне выраженными словами или словосочетаниями. И собственно именно такими словесно определёнными образованиями, на мой взгляд, они и являются. Они имеют внешнее словесное оформление или могут с привязкой к словесному оформлению быть интериоризированными в наш внутренний план в такой целостной форме, чтобы в случае вопроса мы могли их опять экстериоризировать, что используется стихийно и считается крайне важным при исследовании личности. Например, когда нам необходимо понять, что понимает человек в педагогическом, научно-психологическом или следственном процессе. И вообще собирается ли он принимать и разделять важнейшие наши представления. И если наши представления вызывают у него сомнения, желает ли он и вообще может ли он участвовать в выработке консенсуса. И по каким причинам не желает или не может.

Появление таких понятий становится полноценно возможным только с появлением долговременной фиксации речи, которая исторически произошла в форме письменности с приходом цивилизации. Хотя в принципе основа их формируется в коллективных сигналах по конкретным случаям ещё в антропогенезе и относительно развитые дискурсивно определённые представления можно обнаружить у представителей современных групп, находящихся ещё на стадии до появления цивилизации. Выявлением и анализом подобных представлений мы займёмся в целом в конце этой большой главы. Такие дискурсивно определённые представления с относительно стабильными значениями, даже будучи письменно зафиксированными, что подготовит формирование того, что мы здесь называем дискурсивными понятиями, являются необходимой, но недостаточной составляющей для возникновения логических концепций.

Что касается второго не внешнего, а внутреннего смысла слова понятие. Например, в выражении «о наших понятиях», имея в виду «что мы понимаем», о чём мы уже только что всё-таки немного поговорили, когда подразумеваются под понятиями не логические, оформленные внешне словесно дискурсивные понятия, а то, что мы в состоянии понять, «наше понимание». Такое понимание слова «понятие», этот ракурс рассмотрения несколько ближе к излагаемому мною сейчас пониманию. Но всё же такое понимание является чаще либо констатацией самого факта понимания, либо речь идёт о переживании процессов, сопровождающих осмысление. Такое понимание аморфно и не поддаётся анализу, хотя многие такой подход любят, а некоторые современные авторы жестоко высмеивают. Например, Самюэль Беккет в своей пьесе «В ожидании Годо» в сцене, когда лишённый нормального общения богач предлагает просящим у него милостыню умирающим от голода нищим поговорить от сердца к сердцу, пользуясь этой ситуацией и пытаясь получить таким способом не хватающего ему эмоционального взаимопонимания.

Вместо такого понимания, из-за его непродуктивности для анализа проблем и сомнительности для осуществления полноценной коммуникации, в противопоставление ему я пытаюсь предложить уже давно используемый на практике подход исследования механизмов организации той или иной деятельности. Хотя для налаживания коммуникации этот подход тоже не годиться, являясь сугубо исследовательским приёмом, который может помочь нам прояснить проблему. Конечно, очаг доминантного возбуждения понятием называть, мягко говоря, некорректно. Но я не могу ни понять, ни оправдать упорства, с которым специалисты гуманитарии не желают вникать в концепцию механизмов получения результата. Объяснением их позиции, если это вообще можно назвать объяснением, может быть только предположение о характере их мотивов, далёких от исследовательского интереса. Но это уже область совсем иной с иными целями и последствиями деятельности. И смешивать два ремесла, интерпретацию и получение удовольствий на манер героя Беккета, я так думаю, не следует.

То, что в субъекте-особи можно было бы констатировать как процесс понимания предречи, как и вообще понимание речи на присущем ей уровне её непосредственного использования, это, по-видимому, процесс в основе психологический. Если не углубляться в проблемы смысла и подсмысла речи и чего-нибудь ещё, что выявляется в интерпретациях. Понимание не является априорным процессом осмысления нагруженной дискурсивными значениями речи, появившейся таинственным образом. Как представляется, понимание формируется при связывании механизмами ориентирования очагов, возбуждённых речью, с полученными в результате интериоризации очагами внешнего воспринимаемого плана, с одной стороны. А с другой стороны, при связывании этого с открытым и скрытым внутренним переживаемым особью планом, имеющим отношение к проблемам особи, и в этом отношении возможности понимания связаны и с уровнем развития особи, а не только с её насущными проблемами.

Такую, ведущую к пониманию передаваемого сигналом намерения и реакцию на него способен, как представляется, обеспечить только относительно свободный и независимый общий для всей центральной нервной системы механизм ориентирования, который обеспечит своей деятельностью создание и выявление необходимых приспособительных связей. Что ещё раз уже с этой стороны заставляет прийти к предположению о его необходимом наличии. Так как никакая жёсткая программа не способна с подобной задачей справиться при бесконечном количестве возможных коммуникативных ситуаций в только статистически упорядоченной пусть и прошедшей множество точек бифуркации реальности.

Легче понять в общем виде, как мог бы работать такой механизм для архантропов при их уровне развития речи, лишённой изысков грамматики и обладающей по всему относительной простотой выражаемых значений сигнала в рамках типичных практически утилитарных намерений коллективного существа. Собственно основа такого же механизма должна существовать у животных. Отличие места предречи архантропов от сигнализации животных связано, скорее всего, только с повышением влияния сигнальной активности на особь в коллективе благодаря филогенетическому развитию зон координации сигнальных навыков за счёт приращений с остальными навыками жизнеобеспечения.

Я могу понять вполне естественный вопрос, о каком собственно осмыслении или понимании идёт речь, когда мы вникаем в механизм его осуществления. Так как в большинстве случаев, в том числе, и при использовании речи наше понимание заключается в том, как решить стоящую или поставленную кем-то перед нами приспособительную задачу, решение которой лежит в наших жизненных интересах. В некоторых же случаях к этому добавляется необходимость понять в речи других то, что имеет отношение к решению подобных задач, что мы также называем пониманием и осмыслением, хотя все используемые нами в данной работе значения терминов понимание и осмысление не идентичны. И необходимость эти значения различить уже сама является в какой-то степени и объяснением и оправданием разбираемых здесь проблем для тех, кто столкнулся с состоянием подобных проблем, где термины понимание и осмысление используются.

И как продолжение этого развёрнутого вопроса, какое отношение к этим насущным задачам имеет столь сложный анализ механизма организации деятельности, включающий кроме всего прочего не только анализ возможного нейрофизиологического обеспечения, но к тому же ещё его эволюцию и много всего прочего. А это только отвлекает от решения непосредственной задачи и вызывает праведный гнев негодующих. Необходимо признать, что действительно подобный анализ не имеет прямого отношения не только к процессам обыденной коммуникации, поскольку непонятно зачем углубляться в столь пространные изыскания, если вас спрашивают, как вам нравится пейзаж, погода или причёска. И если мнения не совпадут, то ничего не поделаешь, хотя в вопросах политических за пределами часто встречающейся коммуникативной необязательности, природу которой необходимо ещё также понять, это создаёт множество трудностей, поскольку мнения могут затрагивать жизненно важные проблемы.

Но такой анализ отвлекает нас и от решения непосредственных задач, что очевидно, если задачи решаются типичным хорошо известным приёмом, который и необходимо понять в процессе обучения, если он неизвестен и не способен быть самостоятельно выполнен по ходу решения задачи. А не отвлекаться на посторонние для решения задачи вопросы гносеогенеза. К сожалению лишь до тех пор, пока мы решаем задачи в рамках известных нам методов. Но может быть нам и не нужны все эти посторонние задачи, лежащие за пределами задач жизнеобеспечения? Но опять, к сожалению, многие, решая свои задачи, поступают при этом криминальным по нашему же ощущению образом. И тогда приходится разбираться не только с тем, правильно ли мы понимаем задачу, но и с тем, что мы упустили при формировании личности в педагогическом процессе, если останемся живы.

И вот тут-то, как выясняется, методы непосредственного исследования ситуации явно недостаточны, как и метаметоды исследования самих методов, собственно имеющие ту же природу. И накопившиеся проблемы приходится решать, заходя так глубоко в исторический процесс формирования наших жизнеобеспечивающих установок и механизмы формирования наших дискурсивных представлений. Наиболее трудным здесь, как кажется, является не упустить собственно приспособительный характер исследования процесса формирования представлений, чтобы не нагромождать дополнительный вздор, который и без этого создают так называемые метаметоды, где предполагается, что мы уж точно знаем каким-то высшим знанием, как и что необходимо исследовать. А важность и приспособительные свойства подобного занятия предполагаются автоматически. На самом деле такое предположение опирается на идею дарования подобного понимания богом, что исповедуют даже атеисты, которым, в конце концов, к идее бога приходится прийти, поскольку приходится вернуться к тому, что в это предположение было исторически заложено и неявно предполагалось. С идеей же бога для тех, кто хочет распутать этот клубок несуразностей, разбираться необходимо специально.

Но если вы согласны, что под словом осмысление и понимание можно понимать необязательно то, что мы понимаем непосредственно, отвечая на вопрос, понял или не понял, то вы, может быть, согласитесь, что мы можем применять эти термины и по отношению к механизмам обеспечения понимания. Сложность этой проблемы заключается в первую очередь в том, что нам каждый раз необходимо понимать, что мы подразумеваем, что мы имеем в виду, поскольку предмет обсуждения не воспринимаем и на него нельзя указать непосредственно. Но как раз для этого мы и затеяли наш анализ. И если без анализа механизмов процесса понимания невозможно дальнейшее осмысленное продвижение нашей исследовательской деятельности, то очевидно, что наши усилия и должны быть направлены также на понимание того, как осмысление формируется.

Поэтому, хотя доминантный очаг возбуждения, обеспечивающий понимание и решение задачи, назвать понятием мы не можем, но его, это зависит, как на это посмотреть, непосредственное или опосредованное отношение к процессу понимания и решения задач понять можем. А также рассмотреть весь комплекс проблем, филогенетических, онтогенетических, нейрофизиологических и так далее, как имеющих отношение к процессам понимания и решения приспособительных задач. Что кстати и делает рассмотрение этих проблем осмысленным, а не вынуждает придумывать трансцендентные объяснения для обоснования этого занятия. Хотя на практике осмысленность подобных занятий подкрепляется, как правило, не столько теоретизированием, а иначе, а именно сложно организованными культово-коммуникативными и правовыми приёмами. Так как объяснить, зачем всё это крайне трудно, а проще объяснить, что надо ходить на работу, за которую платят к тому же зарплату. Иногда просто за присутствие. И в любом случае нужно делать то, что сказал начальник.

Если уж мы позволим так рассматривать процесс осмысления речи, то в рамках механизмов нашей центральной нервной системы он включает кроме прочего также закрепление понятого для дальнейшего приспособительного использования. Происходит это благодаря созданию новых нейрофизиологических связей и опирается всё-таки, как представляется, на доминантные очаги, которые координируют в первую очередь навыки двигательной мышечной активности. При этом участвующие в распознавании речи механизмы связаны не только с восприятием общей сигнальной активностью, но, что не менее важно, с определённым мышечным способом подачи сигнала, на что опирается нормальный способ его освоения. Конечно, сначала было бы неплохо разобраться, каким образом происходит такое распознавание сигнала и его осмысление у животных. Но это вопрос к зоопсихологам, поскольку это проблема явно эмпирического характера.

У человека, как и у его предшественников, обеспечивающие осмысление нового уровня очаги возбуждения локализуются, как видится, в новых сформировавшихся именно для выполнения этих задач отделах коры. Кое-какие из этих вопросов мы ещё обсудим несколько позже на материале осмысления данных о нарушениях при поражении мозга. Сам же внешний перечень проблем, оказывающихся доступными для осмысления архантропов, если уж речь шла о них, который изучен в результате упорных исследований археологов на наглядном уровне истории культуры, я уже перечислял в разделе, архантропам и посвящённом. Вполне возможно, что усилия археологов приведут к новым открытиям. Тогда к нашим предположениям придётся вернуться для уточнений и пересмотра. Заодно и психология речи может серьёзно подкорректировать и эти грубые предварительные предположения, и саму себя.

 

В связи с тем, что нам придётся в отношении возможного состояния речи в различные периоды времени выдвигать разнообразные далеко не очевидные гипотезы, которые могут насторожить отсутствием немедленного эмпирического обоснования, это может оттолкнуть наиболее скептичных читателей. Поэтому вполне естественное, на мой взгляд, право выдвигать не вызывающие немедленную идиосинкразию гипотезы почему-то ещё необходимо тоже обосновывать. С другой стороны, на право выдвигать какие угодно гипотезы претендуют подходы, в отношении предположений которых уже не раз демонстрировалась их несостоятельность со всех точек зрения. И с позиции эмпирической, и с позиции логической, и с позиции методологической общефилософской. Тем не менее, эти подходы не собираются сдаваться и демонстрируют завидную живучесть своих взглядов. Поэтому изложение дальнейшего материала, как мне кажется, необходимо предварить рассуждениями, которые бы позволили как-то определиться в отношении того, что ещё будет высказано.

Одной из трудностей понимания данной работы является то, что при используемом нами здесь объясняющем подходе дискурсивная осмысляемая нами значимость сигнала, его смысл не связаны ни с какими его внешними параметрами, имеющими материальную организацию. Сигнал не связан своим значением никак, никакими параметрами кроме нашего добровольного как-то сформировавшегося согласия ни с внешней субъекту реальностью на всех её уровнях, которые мы в ней в состоянии выделить, ни с мышечной активностью для подачи сигнала, ни с её нейрофизиологическим обеспечением. Именно это собственно нам и демонстрирует въедливый философский анализ. А иначе продемонстрируйте такую связь сколько-нибудь убедительно, а не доводами, не выдерживающими внимательной критики, и сомнительными аналогиями, как это тянется с древнейших времён вплоть до современных непрекращающихся неудачных попыток обоснования логической семантики или для осмысления процессов словесного творчества.

Представление о месте, которое занимает речь в наших взаимодействиях с действительностью, при допущении излагаемых нами взглядов, конечно, значительно усложняется, поскольку для объяснения природы значения, которым обладают сигналы речи, нам приходится прибегать к анализу использования их в коллективе особей по поводам внешнего характера. Да ещё и учитывать исторический путь такого применения, включая процессы освоения речи в онтогенезе и анализируя механизмы работы нейрофизиологического обеспечения и всё остальное, что непосредственно на значении сигналов не сказывается, но необходимо для понимания их природы.

Вполне естественно, что такая сложная картина взаимоотношения речи, мышления и действительности ускользает от большинства даже современных людей из-за различных ограничений их возможностей, хотя бы из-за отсутствия специальной подготовки, возможность получения которой сама может оказаться ограниченной уже излагавшимися ранее причинами. На практике при решении многих задач пользуются созданными в различное время по различным поводам подходами и идеями, которые частично играют роль временных объяснений, но не менее часто вводят в заблуждение. Особенно это заметно в последнее время при концентрированном использовании различных приёмов манипулирования массовым сознанием в так называемых политических технологиях в процессе избирательной компании, в мошенничестве и рекламном манипулировании в бизнесе, но и не только. В том числе, опираясь на привычные теоретические заблуждения и взгляды окружающих.

Что касается процесса выдвижения предположений, то хоть в научном, хоть в философском исследовании, как и в быту, бизнесе, политике и так далее он мало отличается по процессам интеллектуального характера от гаданий. Этот процесс, по сути, по технике выдвижения гипотез является разновидностью разнообразных гаданий с различными воспринимаемыми посторонними опорами текстуального или предметного естественного или искусственного происхождения. Преимущество структурированных опор для гадания заключается, как представляется, в возможности стимулировать дробно процесс предположений, отталкиваясь от них. К тому же они помогают ассоциативно, запуская ход размышлений или коллективного обсуждения по определённому руслу.

Особняком стоят используемые сознательно или неосознанно приёмы образного и необразного вчувствования. Например, шаманские «путешествия», из которых остальные методы по всему и ведут родословную. Такие приёмы также помогают создавать внешние опоры, на которые может с той или иной степенью успешности опираться процесс поиска коллективного или личного решения. В принципе внешняя наблюдаемая реальность также является естественной можно сказать основной опорой для принятия решений, также как и сведения о ней. При поиске индивидуального решения необходимую для ориентировки и принятия решения паузу, иногда очень короткую в единоборстве, у особи всегда предваряет какой-то сбор информации из внешней и внутренней организму среды.

К сожалению, для решения поставленных нами задач мы не можем отталкиваться непосредственно от наблюдаемой нами картины реальности, поскольку исследуемые нами периоды развития людей и их предшественников давно прошли. И всё, что у нас есть, так это не непосредственная картина реальности, а обломки, осколки и обрывки, доставшиеся нам по случаю от исторического прошлого. И то, что нам досталось, нам необходимо сложить в цельную осмысленную картину, на основе которой мы могли бы сделать необходимые нам выводы, проверка которых на практике может занять также достаточно большой период времени. Да и многие ли смогут результаты этой проверки оценить. В таком случае мы неизбежно вынуждены заниматься чем-то сродни гаданию, но предпочтительно на материале, имеющем какое-то отношение к реальности. И кроме тех материалов, которые нам дают археологические раскопки, мы можем также опереться на накопленный опыт исследователей, оформленный также в виде различных классификаций.

Хоть сколько-нибудь взвешенная, выверенная опытом и временем научная классификация, которая поэтому и является научной, имеет несомненные преимущества перед иными вспомогательными опорами для гадания, так как представляет собой наиболее адекватный реальности способ её дискурсивного осмысления, что повышает шансы исследователя угадать приблизительно область поиска теоретического решения проблемы. А также позволяет сформулировать результат предположений в устоявшихся, знакомых и понятных окружающим терминах. Но так как угадать решение в столь сложной проблеме, которую мы сейчас решаем, не так просто, иначе это уже давно бы сделали и множество неудачных попыток тому свидетельством, то результат такого гадания негарантированно верен и требует критического осмысления.

Такая критика, так как сочинённый текст очень часто отождествляют с автором, хотя, если присмотреться, это разные объекты, автора, конечно, задевает и большого удовольствия не доставляет. Но гораздо хуже наблюдать упорство в исповедании уже давно с очевидностью негодных концепций. Или наблюдать убеждённость, что мы никогда не докопаемся до истины, с соответствующими выводами, имеющими отношение к тому, как надо строить своё поведение по отношению к концепциям и к другим людям. И тот, кто пережил подобное отношение к себе лично и его такое отношение не может удовлетворить, может понять, что это вполне может послужить серьёзным стимулом для, казалось бы, весьма отвлечённого исследования возможного отнюдь не канувшего на самом деле в небытие состояния речи. Вопреки тому, что кажется живущим сиюминутными интересами. Так как прошлое даёт свои рефлексы в современное состояние нашей жизни. И от того, как мы поймём наше прошлое, будут зависеть наши рекомендации для решения задач, как сегодняшних, так и наши рекомендации для будущего.

 

Если мы хотим предположить что-то о природе фонетической стороны сигналов верхнего палеолита, как и об иных сторонах речи этого периода, то мы вынуждены исходить из предположения эволюционного формирования речи от одного периода к другому. От архантропов к палеоантропам, от палеоантропов к человеку верхнего палеолита, а от людей этого периода к следующему. И как представляется, в первом приближении, речь верхнего палеолита является генерируемыми по случаю сигналами, в своей звуковой оболочке состоящими из различных фонетических компонентов. И такие сигналы являются уже хоть сколько-нибудь сложной конструкцией, развившейся в рамках новых возможностей артикуляции из сигналов палеоантропов. Пусть и размера слога или их сочетаний, если смотреть на эти сигналы с фонетической стороны.

То, что я сейчас формулирую, это, конечно, мои досужие гипотезы, возникшие из желания как-то увязать развитие речи в единую, правдоподобную линию. Но, как мне кажется, не задаваясь вопросом, каким вообще образом и на каком основании я предполагаю такое, лучше всё-таки попробовать довести дело до конца, а затем уж по частным следствиям из концепции посмотреть, согласуется ли это с реальной эмпирией речи и её использования. Чтобы затем скорректировать или заменить какие-то детали или весь подход полностью. Я думаю, что честней сделать такое признание, чем делать вид, что эти предположения следуют из неведомой общезначимой теории.

Собственно достаточно тривиальные основания этих предположений секретом не являются. Результат осмысления организации реальных языков демонстрирует достаточно ясно, что эти языки имеют фонетико-фонологическое оформление. Что в них удаётся выделить с достаточной определённостью слова, которые в развитых языках могут иметь внутреннюю, не лишённую значимости при анализе вне потока речи, организацию на морфемы, и в любом случае имеют какую-то фонетическую организацию. Что из слов складываются предложения, которые часто организовывают образования большего размера, и так далее. И тот уровень самой примитивной речи, которую мы обнаруживаем, или ещё более примитивной, которую мы предполагаем, должен вписаться в этот стандарт.

Поэтому мы вынуждены предположить, что речь более раннего периода должна быть способной служить хотя бы подвергнутой впоследствии преобразованию основой для известного нам сегодняшнего её состояния. Хотя проблема выделения морфемы, слова и предложения достаточно серьёзна уже для архаичных инкорпорирующих языков, где слова больше похожи на слоги-морфемы, а предложения на слова. Да и в современных языках задачу грамматического их состава совсем уж тривиальной не назовёшь. Со всеми остальными параметрами реальных языков при попытке их загнать в представления об универсальной системе организации речи возникают ещё большие проблемы, которые, как показывает анализ, привести в хоть сколько-нибудь небесспорный порядок не удаётся.

Причины неудач связаны, на мой взгляд, не только с недостаточными нашими знаниями или неудачно выбранным ракурсом рассмотрения. Причины кроются также в логических проблемах классификации. Логически бесспорная систематика невозможна по природе за пределами банального деления объёмов терминов по таксономическому основанию, так как даже мереологический принцип деления целого на части, например, человека на руки, ноги, тело и голову, небесспорен и вызывает много вопросов, ответить на которые с определённостью невозможно.

Тем не менее, не изучавшие логику специалисты с упорством, достойным Сизифа, пытаются общую систематику хотя бы в своей области знания создать. В конкретных науках хоть сколько-нибудь систематическое упорядочение материала на самом деле является делом необходимым, если только не навязывать не до конца промысленные идеи общего систематизирования в качестве несуществующей кошки из тёмной комнаты, в которой её, как показывает логический анализ, никогда не было. Куда менее достойными уважения мне кажутся действия тех, кто всё это должен был проходить на студенческой скамье, но из меркантильных соображений, зная, что эта бочка без дна, продолжает демонстративно носить туда воду.

Те параметры речи, на которых я акцентировал сначала собственное внимание, так как остальные параметры из-за огромного количества невнятностей и неувязок пришлось для использования для данных целей, по крайней мере, для предварительного анализа отбросить, и теперь акцентирую ваше, на самом деле также являются некоторой рабочей классификацией. Но уже настолько устоявшейся в лингвистике, что она не вызывает у специалистов идиосинкразии и в целом ими принимается, хотя и подвергается время от времени анализу. Вот о применимости этих параметров к ранней форме существования речи я и хотел бы предложить поразмышлять.

Современные языки демонстрируют огромное разнообразие в отношении своей фонетической организации. Вполне возможно, что значимые для дальнейшего развития речи и оказавшие на неё влияние различия в артикуляции и просодии, могли начать формироваться уже у групп палеоантропов, не контактировавших друг с другом из-за проживания в различных ареалах, если не раньше. Тем более что диалекты пения, как уже отмечалось, существуют и у птиц. Но если бы даже такое не происходило, это произошло бы у человека при появлении достаточно богатых возможностей артикуляции, которые добавились к существовавшим ранее особенностям. При этом архаичная артикуляция людей, скорее всего, наследуя приёмы извлечения звуков речи палеоантропов, могла несколько отличаться от нашей, прошедшей также какие-то стадии эволюции.

Рискну предположить, что фонетическая система верхнего палеолита, если и не была уже криками, могла содержать в своей основе рудименты ещё во многом несущие на себе отпечаток техники звукоизвлечения на выдохе-крике, унаследованной от самого шумного выдоха. Эти элементы ещё в большей степени, чем у первых людей, могли быть присущи составу ещё более бедной фонетически речи палеоантропов и могли быть из неё заимствованы. К рудиментам подобной фонетической системы вполне могут относиться различные придыхательные и сонорные согласные. Как раз из таких звуков, способных вырасти из звукоизвлечения выкриком, могли в период перехода к мезолиту произойти разнообразные согласные в результате совершенствования особенностей артикуляции для произнесения сложных с синтаксической и фонетической точки зрения конструкций. Причины такого предположительного усложнения речи мы обсудим чуть дальше.

Подобных различных придыхательных и сонорных много в некоторых архаичных и древних письменных языках, и количество подобных слогообразующих согласных во многих языках, как кажется, а это хотелось бы проверить, в целом убывает со временем по мере их эволюции. Хотя возможны и иные варианты развития фонетической системы речи, как это можно предположить, рассматривая фонетические системы современных языков в различных не контактирующих регионах. По аналогии, хотя это предположение может оказаться беспочвенным и неверным, можно предположить характер дифтонга-огласовки у части ранних гласных связанных с согласными и выросших ко времени их появления из нечётко артикулируемого возгласа. Хотя часть гласных могла сформироваться из крика самостоятельно. В дальнейшем фонетическая система речи, несомненно, прошла также стадии эволюции, причём под воздействием различных причин на каждой из стадий. Для любителей примеров могу привести пример рудимента сонорного слогообразующего в стихотворной строчке: «о-ктя-брь-ска-я ночь». Или у Пушкина: «О-ктя-брь на-сту-пил».

 

Раннее аморфное ситуативное значение единиц речи людей также появилось по всему не по априорным причинам, не возникло из ничего и не сформировано кем-то извне а, как представляется, оказалось результатом эволюции в практике употребления, которая сформировалась в коммуникации палеоантропов и затем закрепилась. И уже затем к этой практике употребления речи с появлением людей стали добавляться новые возможности, обеспеченные нейрофизиологическими приобретениями. При этом, как представляется, в основе сигналы продолжают в первую очередь использоваться для координации усилий, а поэтому несут отпечаток целенаправленного воздействия в рамках намерений на другие особи и для пространственной ориентировки координации деятельности. И лишь затем на этой основе возможны какие-то дополнительные сигнальные уточнения в дальнейшем, которые постепенно будут вести к медленной эволюции возможностей речи в границах обеспечения непосредственного взаимодействия и взаимоотношений вплоть до изменений, связанных с переходом к новому уровню осмысления на новом этапе развития сообщества.

К сожалению, для анализа особенностей развития речи мы не можем в полной мере воспользоваться непосредственно интерпретацией данных нейропсихологии речи. Поскольку анализ проблем нарушения речи при поражениях мозга использует устоявшиеся, но не бесспорные представления в отношении природы речи, без чего мы не сможем провести полноценную критику этого материала и избежать круга в обосновании. Или иными словами мы не сможем вырваться из круга старых представлений о природе речи, поскольку они сами себя поясняют, заставляя нас ходить по огромному, сложному, запутанному донельзя, но, тем не менее, кругу в обосновании. Но с выводом о том, что новые приращения лобных долей связаны с улучшением планирования, не вдаваясь сейчас в некоторые детали, я могу вслед за автором этого вывода согласиться. И поэтому, не вдаваясь пока в причины этого улучшения, я воспользуюсь этим предположением для выдвижения гипотез о влиянии этих новых возможностей на развитие употребления и организации речевой сигнализации.

Как мы предположили у палеоантропов имелись возможности изначально императивного речевого воздействия и столь же императивного регулирования взаимодействия. У людей к этому, по-видимому, добавилась возможность передачи намерения с помощью поначалу тех же императивных по сути сигналов о пока ещё не осуществлённом намерении или потребности при отсутствии в поле восприятия наглядной цели деятельности. В таком случае при отсутствии непосредственно наглядной задуманной другой особью цели деятельности выражение намерения и передача информации с помощью речи требовали вспомогательной, опирающейся на приобретённый опыт, информации и дополнительных сигнальных действий для объяснения.

Такой замысел, какими бы банальными причинами он ни был вызван, механизмами обеспечен или мотивами связан, уже всё же было чем задумать, и можно было понять в рамках типичных рутинных видов деятельности этого времени. Вполне возможно, что нейрофизиологическое обеспечение механизмов планирования могло позволить осмыслять получаемый речевой сигнал как отсроченный при отсутствии непосредственной деятельности, к которой он мог бы иметь отношение. Дрессированные животные в подобной ситуации оказываются в состоянии растерянности. Люди, впрочем, часто тоже, если у них нет необходимого опыта и замысел не очевиден, что стимулирует необходимость осмысления и речи и ситуации в отношении их неочевидного содержания. И люди и звери предпочитают непосредственные указания, хотя и прямые указания могут заставить напрячься, чтобы понять смысл сказанного.

Шимпанзе, освоившая вспомогательный язык, не поняв сразу фразу, кто кому должен почесать спину, и сначала подставив под это обезьянье удовольствие свою, затем после повторения понимает и начинает заниматься тем, о чём её попросили. Но в отличие от естественных и вспомогательных языков современных людей значение сигналов людей верхнего палеолита, унаследованные от предшествующей стадии существования в целом, скорее всего, не имели такого же характера соотнесения связей с предметной реальностью, как хотя бы в современных языках.

Хотя и в современных языках, как уже много раз было сказано и показано, эта связь отнюдь не абсолютна. И тем более эта связь даже в современных языках не столь жёстка, как в эрзац языке, использованном для дрессировки обезьян. В этом эрзац языке значения сигналов были достаточно жёстко установлены. Впрочем, для передачи намерения дрессировщику шимпанзе пользовались ими достаточно вольно, как и в естественных условиях с собственной или чужой передразниваемой системой сигнализации.

Необходимость указать на непосредственно неочевидные действия и осмыслить их, если они не обнаруживаемы тотчас после подачи сигнала в поле восприятия, при наличии способности к специфическому, опирающемуся на речь, планированию должно было заставлять людей использовать сигнальную базу хотя бы для переспрашивания и уточнения. И, вполне естественно, что ещё во многих случаях для передачи смысла подобная речь, при её недопонимании со стороны адресата, могла подкрепляться общей информативной двигательной активностью говорящего, помогающей осмыслению.

Использование сколько-нибудь понятного сигнала для выражения намерения, связанного с планируемым действием, смысл которого не очевиден, это, особенно поначалу, по-видимому, подбор элементарных императивных сигналов, связанных с известным особям способом регулирования знакомых им видов деятельности. Пойдём, покажу, сделаем, что, в общем-то, может быть передано и понято без посредства речи. А во многих ситуациях подобный тип объяснения типичен и для современных языков. И значение сигнала здесь мало отличается, может быть только большим разнообразием ситуаций, от значения сигналов архантропов объединить усилия в совместном деле.

Речь в подобных ситуациях в значительной степени выполняет в первую очередь всё ту же, унаследованную ещё от употребления архантропами, функцию консолидации усилий. Подобные ситуации, при условии, что выполняемые действия по отдельности вполне понятны и очевидны, можно сопровождать даже мычанием, и это мычание в различных вариантах вполне может затем быть понято при повторных выражениях намерения с его помощью.

Это значение затем может быть понято, либо в пределах ситуации, где такой сигнал употреблялся, либо при наличии развитой связанной с речью памяти, удерживающей отношение определённого сигнала к определённому типу действий в рамках типичной ситуации, и на более продолжительный срок вплоть до появления провоцирующей ситуации. В какой-то степени значение сигнала в определённых ситуациях при внешнем подкреплении запоминают и животные, хотя и не могут самостоятельно такие значения сформировать. Относительно постоянная привязка сигнала к употреблению могла, по крайней мере, на какой-то срок вполне осуществляться и палеоантропами при частом его употреблении и при отсутствии сложного планирования.

В таком случае возможность более основательного, чем у палеоантропов, планирования оказывается связана со способностью формировать и перенимать в процессе обучения реакции и навыки при более основательном участии и влиянии речи, что является, как кажется, важнейшей функцией новоприобретений мозга в виде лобных долей у человека. И это укладывается также в наши предположения о причинах эволюции развития человека в эту сторону, усиливающую важность коммуникации, что создало, в конечном счёте, преимущество людей над их более консервативными предками. Если присмотреться, что особенно очевидно при объяснении на иностранном языке, хотя такие проблемы возникают и на родном, намного легче воспринимать смысл речи, когда намерение говорящего становится понятным и нам нужно лишь уточнить содержание. И с этой точки зрения «сценическая», наблюдаемая речь кажется более легко воспринимаемой.

Наиболее серьёзно при недостаточном уровне развития речи проблема объяснения возникает при необходимости объясниться с чужими либо при случайных контактах, либо при необходимости вынужденного взаимодействия для организации совместного отпора. Общая опасность могла заметно улучшать взаимоотношения между группами, в остальное время тщательно охранявшими свои угодья. А случайные контакты даже у палеоантропов могли способствовать временному взаимообмену основными сигнальными формами.

В случае необходимости организовать совместную акцию, по-видимому, возникала необходимость дать как-то понять, что помощь необходима, и позволить эмоционально ощутить, что её отсутствие может обернуться плохо также и для тех, к кому обращаются в безвыходной ситуации. Так как это же может грозить и им, если наших уже кого-то съели, а противник силён. При этом чужая группа может быть просто отпочковавшейся из-за перенаселённости частью исходной группы, значения сигналов в которой могут в ситуациях употребления несколько измениться, если это группа палеоантропов, и сигналы только в употреблении приобретают значение и так удерживаются в памяти. Да и сохранённые в памяти они немного могут объяснить за пределами наглядных действий. Хотя, как мы предположили, какие-то сигналы могли иметь относительно стабильное значение, поскольку и у животных сигналы, выражающие ярость, вполне отличаются от других сигналов.

Для объяснения в подобных случаях, которые и в современных ситуациях мало внятны, как правило, при объяснении произошедшего происходит взволнованный подбор отдельных слов, с помощью которых говорящий пытается передать, что произошло. Там, пойдём, убили, покажу, опасно, много. Кое-что из сказанного понятно и без слов по взъерошенному виду говорящего и его широко открытым от ужаса глазам, а кое-что из этого сумбура может стать понятным только на месте происшествия.

Но в любом случае необходимость такой коммуникации будет уже требовать сколько-нибудь продолжительной сигнальной активности со всех сторон и осмысления значимости как произносимого, так и сопутствующей ситуативной информации для принятия решения. Она будет требовать также повторения сигналов для переспрашивания и воспроизведения сигналов, ведущих по ощущению говорящего к пониманию, в случае если они привели к выполнению просьбы и вооружённые соседи двинулись на место события.

Такие используемые в стрессовых ситуациях сигналы и возникающие случайно успешные связки элементарных сигналов, если уже есть возможность их сохранить в памяти, а не только формировать временные значения, могут поддерживаться воспроизведением их другими особями в сходных ситуациях. А развитие памяти, необходимой для осмысления речи, будет стимулироваться подобными ситуациями. В таком случае в результате латентного научения в постоянно возникающих ситуациях, стимулирующих использование речи, значения сигналов могут передаваться следующим поколениям, закрепляясь этим в коллективной традиции, что, видимо, и произошло при переходе к верхнему палеолиту. И к тому же повторялось в культовых мероприятиях, являясь по всему поводом и основой части из них. Кое-что из этих поводов или нечто схожее сформировало, по-видимому, впоследствии местами фантасмагорическое предание мезолита и неолита, наподобие того, что мы застаём у народностей до стадии цивилизации, когда речь уже была способна поддерживать это.

Но и много ранее, вполне возможно, к начальному тематическому сигналу можно было в качестве ремы добавить что-нибудь уточняющее. Например, даже до появления человеческой речи к оклику можно было добавить нечто, усиливающее оклик, или намекающее на причину вызвавшую необходимость окликнуть, допустим, потребность помочь поднять, или заставляющее поторопиться. Что-нибудь вроде «Эй-а» или «Эй, ну». Нечто похожее и максимально примитивное как фонетически, так и по смыслу могли реализовывать своими речевыми сигналами, по-видимому, уже архантропы. При этом сигнал архантропов оставался, сам по себе, достаточно аморфен семантически, а фонетически мало различаем носителями предречи. Такие различения можно было бы, по-видимому, сделать лишь с помощью современного анализа. И осмыслялся такой сигнал, по-видимому, только в рамках наблюдаемой всеми ситуации, которая могла и кардинально поменяться. Поэтому даже «Эй, ну» выглядит для архантропов чересчур осмысленным.

Палеоантропы кроме этого в отношении непосредственно исполняемого действия что-то, по-видимому, могли и уточнить вербально. Тем более что палеоантропы, вполне возможно, могли осмысленно производить речью что-нибудь вроде «давай-давай», «наддай» или «майна-вира» и ещё каких-то речевых конструкций подобного типа и предназначения пусть и более просто фонетически организованных. Возможно, им были доступны и более сложные по смыслу выражения, тем более что мы ещё не пытались реконструировать область их эмоций. Кое-что из того, что мы сейчас предположили, ограничено с помощью дополнительных неречевых указаний могло быть достижимо в более действенном виде и для архантропов, хотя то, что передавали архантропы своей речью, как представляется, скорее, можно было бы выразить значением «навались».

Например, палеоантропам вполне могли быть доступны значения, которые в современном языке удобнее выразить императивом или пространственными наречиями и предлогами с императивным процессуальным значением. Такие как «продолжай» или как вариант «дальше», «ещё», что тоже собственно может быть выражено как «давай-давай». Или «выше», «ниже», как вариант «майна-вира». Но также и такие как «дай», «держи», «бросай», «толкай», «вращай», «туда», «сюда», которые могли быть хотя бы временно закреплены, по крайней мере, как значение сигнала только что сопровождавшего демонстрируемое действие. И, возможно, палеоантропам были доступны ещё какие-нибудь значения сигналов. Например, «пойдём» на манер жаргонного. Или даже какие-нибудь простые связки сигналов. Например, «поднять», а затем «толкнуть», что вполне естественно при установке большого камня.

А люди уже с верхнего палеолита могли, по-видимому, использовать, как минимум, перечисленный речевой арсенал и в отношении ненаглядного для других действия, что со стороны также способных планировать особей могло потребовать более развитых речевых уточнений и переспрашивания. Причём общее количество разновидностей элементов речи могло быть особенно поначалу не так уж и велико, учитывая, что и гораздо более развитая речь современных архаичных групп в своём значении привязана к ситуациям её употребления и во многом омонимична. Впрочем, и наша речь в не меньшей степени сохраняет подобное свойство при несопоставимо большем количестве ситуаций её употребления.

Такой феномен, как сигнал верхнего палеолита, мог иметь форму специфических ранних постепенно эволюционирующих фонем, ведущих своё происхождение от звукоизвлечения на выдохе-крике, не исключающих и какие-то слияния, происходившие со временем для часто употребляемых сочетаний. А речь могла состоять из таких отдельных сигнальных фонем-слогов или пары-тройки их сочетаний, позже возможно и сочетаний таких сочетаний из арсенала речи, представлявших собой единое слово-предложение, и возможно даже сливавшихся при частом употреблении в цельное образование.

Содержательно законченный и полноценный для своего времени сигнал ни мало не обязан был походить на те огромные трудно читаемые и столь же трудно осмысляемые фразы, которые пришлось сочинять для объяснения, как это всё могло выглядеть и функционировать. И если вы считаете, что я обеднил речь людей этого времени и их предшественников, никому не возбраняется выдвинуть продуктивные гипотезы в отношении того, какое ещё содержание могло быть доступно речи всех этих периодов, из чего она могла состоять и как употребляться.

 

Как мы поняли, анализируя предшествующее состояние развития сигналов речи у палеоантропов, их сигналы, как и у архантропов, не связаны сами по себе за пределами выполняемой деятельности непосредственно с предметными компонентами переднего плана восприятия. Такие сигналы могут являться, скорее, стимулами или уточняющими стимулами деятельности особей, которые осмысляют значение подобных сигнальных стимулов, связанных с проблемной ситуацией в поле восприятия. Возникновение у человека нейрофизиологического обеспечения позволяет более серьёзно за счёт опирающегося на использование речи планирования промыслить по ходу или после коммуникации, сопровождающей деятельность, реализацию собственного намерения.

Это в свою очередь ведёт не только к более осмысленному уточнению, опирающихся на сопровождение речью и становящихся, поэтому, в определённой степени дискурсивными, представлений о конечной цели деятельности, которую ещё необходимо удержать в памяти за всем, что происходит по ходу её достижения. Но это ведёт и к выделению и увеличению количества вспомогательных её целей, также опирающихся на сопровождение деятельности акцентирующей её речью. Причём конечная цель, как впрочем, и промежуточные цели, может быть отнюдь не предметной, например, поесть или помочь.

В состав конкретных целей может входить изготовление орудий и цели культово-коммуникативных намерений. Я подробно не останавливаюсь и на иных намерениях, в основной массе связанных с реализацией утилитарных потребностей. Появление новых возможностей привносит также дополнения в особенности использования сигналов, которыми регулируется взаимодействие особей. Сигнал, при этом, продолжает оставаться соотнесён не непосредственно с компонентами предметной реальности, а связывается в момент подачи особями с реальной проблемной ситуацией при наглядном или желаемом присутствии адресатов сигнальной активности. Такова его особенность и у животных.

И в этом отношении даже, как кажется, наиболее основательно связанный с определённым феноменом внешней реальности сигнал «ма» может иметь различное значение. Это может быть и выражением чувства страха, и просьбой помощи, и исходной, как представляется это некоторым авторам, просьбой груди, и вообще просьбой есть. Он может оказаться также и императивным обращением к матери, в соответствии с таким осмыслением окружающими подобного сигнала в связи со спецификой взаимоотношений в группе, и так далее. Но он не является, как это излагается обычно с точки зрения привычных логических, лингвистических и семиотических теорий, обозначением матери, являющейся денотатом знака «мама». Ни сама такая теория немыслима для такого уровня развития речи и мышления, зависящего и от возможностей передачи речью только ограниченного спектра намерений. Ни технические возможности обеспечения речевого мышления этого времени не могут привести к такому результату.

Я бы в первую очередь обратил внимание как раз на характер психологической императивности сигнала «ма». Такое применение его характерно для прототипа этого сигнала маленькими детьми ещё не владеющими речью. Именно этот императивный по природе сигнал, как кажется, и превращается с помощью подкрепляющих его взрослых в то, что мы все привыкли слышать и произносить. И, по-видимому, именно это при его историческом становлении в филогенезе речи и произошло и вписывается в общую картину происходивших в тот период процессов.

При этом в рамках социально-психологических процессов верхнего палеолита такой сигнал становится кроме прочих своих возможных значений уже и окликом определённого лица. И с такой целью впоследствии может осмысляться и использоваться как теми, кто его произносит, так и остальными. Это оказывается связанным с культово-культурным выделением материнства, наложившим на группы некоторую внутреннюю организацию, что важно для специфики восприятия этого сигнала взрослыми. А также с процессами присущего и детёнышам животных импринтинга, да и просто в связи с особенностями отношений и подкреплением со стороны матери, если речь идёт об использующих так сигнал детях.

В продолжение начатого нами исследования особенностей речи первых людей хочется отметить, что, например, появление сигнала, связанного с окликом матери, в том числе и при её наглядном в данный момент присутствии или отсутствии, не обязано непременно превратиться в привычное для нас обращение. Но появление члена группы, выделенного ситуативными сигнальными средствами, вполне может затем привести к сигнальному выделению таким окликом поначалу если не всех, то, по крайней мере, важнейших ключевых фигур, без которых не могут произойти те или иные действия, где наиболее колоритной фигурой являлся хранитель опыта. И эти процессы, как кажется, могли готовиться уже на переходном к появлению человека этапе при использовании императивных сигналов палеоантропов, будучи вызваны особенностями времяпровождения, вызванного всё более продолжительной беспомощностью детей, а затем развиваться в последующее время.

Для таких маркированных окликов конкретных членов группы или призыва всей группы могли использоваться уже применявшиеся ранее сигналы для неопределённых окликов или варианты того же «ма», что могло быть понято людьми этого времени. Затем этот процесс мог развиться дальше, распространяясь не только на остальных членов группы, которых приходилось окликать по делу. Так затем этот процесс мог, используя важнейшие, связанные с ситуацией императивные сигналы деятельности, превращать их не только в указания или уточнения. Это могло стать и упоминанием персон, событий, объектов или иных целей, с которыми они употреблялись ранее, для планирования действия и необходимости объяснить напарнику или напарникам своё намерение при отсутствии цели в зоне переднего плана восприятия. Что тоже могло быть вполне понятным на практике при взаимодействии по конкретным типичным поводам и без предметного именования цели. Но не могло быть ещё, по-видимому, столь подробно понятно палеоантропам за пределами временных рамок непосредственной деятельности. Да и мы, кстати, не имея опыта, не всегда понимаем, зная даже свой родной язык, о чём идёт речь.

Такие упоминания могли стать характерными для ситуаций коммуникативных контактов планируемого или обучающего взаимодействия, да и просто в фатических, не связанных с какой-либо практикой, речевых контактах, которые используются для поддерживания  самого контакта в группе и животными. И тем более это могло быть использовано в ситуациях общих групповых ритуалов по отношению к наиболее значимым феноменам реальности, с которыми взаимодействовала группа. К таким феноменам могли относиться и объекты охоты, и такой выделенный значимый феномен, как беременность, агрессия и многое другое, то есть всё, что оказывало заметное влияние на жизнь людей. Естественно, что значительная часть того, что влияние оказывает, не могла быть замечена на наглядном уровне и отмечена из-за неразвитости речи и связанного с нею осмысления.

В зависимости от значимости феномена и от значимости события, подкрепляемого масштабом коллективного действия или иными способами, эти феномены наделялись дополнительным статусом выделенности и значимости, закрепляемым и сохраняемым использованием речи, а не только при её посредстве за счёт действий обрядового характера, как у палеоантропов. Это позволяло, как минимум, расширить количество таких иным образом значимых объектов. И эта значимость феноменов могла теперь в большей степени запоминаться особями за пределами обычной значимости психологического характера в связи с их жизненными интересами и поддерживаться теперь в большей степени речью, чем обрядовыми действиями группы, что могло совершенствовать процесс передачи опыта. А также по всему нашло своё отражение в темах изображений этого времени.

Эта тенденция, по-видимому, превратилась в одну из составляющих формирования ранней речи людей и осмысления ими действительности за счёт появления новых выделенных действенных точек отсчёта по отношению к различным сторонам реальности, акцентируемых имеющейся в наличии и развивающейся ради этого речью. Причём речь, поскольку предположение о её неколлективной природе необходимо отбросить надеюсь по понятным соображениям, выделяет в процессе её употребления, акцентирует всегда коллективно значимые стороны реальности, хотя и не всегда и необязательно выделяя непосредственно приспособительные её детали и ракурсы. Поскольку и в восприятии не всё, что может привлечь внимание, имеет отношение к приспособлению. Не забывая при этом, что часть сигналов вообще вырастает из иных функций, например, привлечения из каких-либо соображений внимания как такового. В том числе, в некоторых случаях внимание других особей привлекалось целенаправленно, фиксировалось на определённых объектах или их разновидности, если такое выделение было почему-то значимо и связано с деятельностью.

 

Ещё одним процессом, формирующим речь верхнего палеолита, могло оказаться относительно осмысленное ситуативное конструирование значимых сочетаний сигналов. Естественные сочетания сигналов есть и у животных, у которых они, если это не подражание, по-видимому, демонстрируют смену состояний и намерений особи. У человека верхнего палеолита это, по-видимому, уже могло служить для уточнения намерения и могло быть обеспечено за счёт механизмов планирования и сложной координации деятельности, связанных общей функцией с долговременной речевой памятью. Например, тот же сигнал «ма» может быть повторён. Первое его использование в ситуации, когда ребёнок просит есть, окажется окликом, а второе уточнением, выражающим первоначальную причину обращения.

В таком случае сигнал «мама» окажется предложением, состоящим из двух одинаковых императивных сигналов, функция которых не идентична. При анализе эта функция каждого из сигналов, слившихся при произнесении, будет связана для нас, как и для адресата, с порядком следования сигналов. Но вне анализа это выражение является целостным текстом, состоящим из одного слова-предложения, выражающего просьбу ребёнка и так воспринимаемым. Или, как отмечают многие исследователи, первоначально просьбу груди. А впоследствии и иных намерений. А затем этот процесс приведёт и к появлению иных функций и связанных с ними значений этого выражения.

Уже в предыдущей главе, посвящённой периоду верхнего палеолита, были сформулированы некоторые предположения, которые позволяют представить у первых людей наличие речевых средств, позволяющих им выражать негативную реакцию, в том числе и на речевые действия. Или выражать вопрос по отношению к высказанному или, возможно, просто по поводу происходящего. Причём для формирования вопросительной модальности, видимо, могло быть значимо не только повторение высказанного, но в каких-то случаях и порядок сигналов и естественная интонация или ещё что-нибудь, как это свойственно и современной речи.

Но если переспрашивание в отношении сказанного, как бы оно ни было неразвито, за счёт повторения или изменения порядка сказанного выглядит вполне правдоподобно, то возможность задать независимый от предшествующей речи общий или специальный вопрос требует прояснения в отношении возможности подобного феномена для этого уровня развития речи. В любом случае уровень развития речи архантропов в том виде, как мы её предположили, вряд ли был способен к формированию каких-либо оформленных речью вопросов, за исключением простейшего выражения сигналом предречи удивления вроде возгласа «А?». А у палеоантропов ещё и со значением непонимания сказанного. У них можно также предположить повторение сигнала при переспрашивании, связанном с непониманием императивного сигнального требования, как вполне естественной реакции, схожей с тем, как это делаем мы в стрессовой ситуации.

Трудно представить при принятых нами допущениях в отношении речи верхнего палеолита, как мог бы быть оформлен речью развитый вопрос. При изложенных нами представлениях об особенности жизни и коммуникации первых людей всё должно бы было оформляться действенно при желательном присутствии в зоне происшествия. В подобной ситуации вполне уместным мог оказаться только общий вопросительный возглас «что?» в смысле, что случилось или что сделать. И какие-либо вопросы могли бы последовать, скорее всего, только вслед за императивным речевым сообщением или вмешательством в деятельность с помощью речи. Хотя в такой ситуации уже вполне можно предположить различие между вопросами «что?» и «где?» при принципиальном не различении сигнально вопросов «что?» и «что сделать?».

Порядок следования речевых сигналов мог по всему распознаваться палеоантропами, для которых, по-видимому, должно было быть не безразлично «поднять и подвинуть» или «подвинуть и поднять». Порядок сигналов как-то распознаётся приматами в отношении усвоенных ими сигналов жестов глухонемых или символов на магнитных досках, так как определённые тенденции порядка использования сигналов у них есть, хотя разобраться, кто кому должен почесать спину, сразу не могут. И ещё необходимо понять, что в порядке выполнения действий лежит в пределах их способности, а что является результатом подражания или дрессировки. У людей, по-видимому, появляется возможность осмыслить не только общее намерение, связанное с непосредственными действиями, но и выраженное речью намерение говорящего. При этом, по-видимому, более важный сигнал в ситуациях, где требовалось его императивное применение, должен был бы занимать первое место, что должно было определять тенденцию организации порядка речи.

Уже у первых людей процессы формирования речевых средств могли идти достаточно далеко. И при этом, по-видимому, могли создаваться как жёсткие однозначные идиоматические конструкции сигналов, так и привычные нашей речи стандартные схемы и сочетания. Такие схемы, помешать появлению которых уже ничего не могло, позволяли бы использовать различные сигналы на типичных местах различных наборов речевых конструкций. Например, оклик, как кажется, вполне естественно предшествует уточнению императивного характера. И таких тенденций в речи можно найти немало, если подумать, отталкиваясь от речевого материала и осмысляя возможные ситуации использования речи.

Если рассмотреть нашу современную речь, то такими конструкциями являются, например, сочетания существительного с определением, или глагола с обстоятельством, или же привычное сочетание существительного с глаголом, осмысляемое в грамматике как отношение субъекта с предикатом. Но при отсутствии хоть сколько-нибудь полноценной морфологической стратификации речи этого периода можно, по-видимому, говорить лишь о конструктивных тенденциях этой речи, не имеющей, как кажется, отношения к субъектно-предикатным отношениям, а организованной на иных принципах, которые мы здесь пытаемся реконструировать. Хотя ещё неизвестно, до какого развития эти конструктивные тенденции могли реально довести речь за 2,5 десятка тысяч лет, но вряд ли эта речь вписывалась в привычные принципы нормативной грамматики.

Законченное выражение эволюционирующей постепенно верхнепалеолитической речи могло представлять собой по размеру просто слог или несколько или их сочетание организованного как тема и рема сообщения. Поначалу отдельные, сливавшиеся при произнесении, фонетические компоненты такого выражения представляли собой значимые стимулы, имевшие ранее отношение к каким-то ситуациям, при осуществлении которых они использовались, и поэтому оказались связанными с каким-то известным особям значением. Притом, что фонетический состав речи был по всему всё же отличен от нашей не просто по составу, а и по характеру артикуляции, в том ли виде, как мы предположили, или в ином. И как я уже отмечал, никто не мешает сомневающимся предложить более взвешенные гипотезы, опирающиеся на анализ имеющихся материалов и фонологические концепции.

В рамках предлагаемых гипотез можно добавить ещё кое-что, не входящее с ранее высказанным в противоречие. То, что остаётся в памяти с помощью речи, связано отчасти с двигательной мышечной памятью артикуляции речи, в значительной степени связанной с механизмами активных действий на выдохе. В случае если звукоизвлечение ещё сильно зависит от непосредственного акта выдоха, как, например, при оклике, крике или пении, это само по себе может ограничивать возможности не только речи, но и связанной с речью памяти особей. И это несмотря на более развитую и дифференцированную артикуляцию, которая также будет в этом случае в чём-то эволюционно ограничена. И, несмотря, на некоторое разнообразие речи основанной на более развитой артикуляции, использование такой речи требует ещё значительных мышечных и отвлекающих внимание усилий.

Поэтому, как представляется, ограничения, связанные с особенностями мышечных речевых механизмов первых людей будут также основательно ограничивать возможности их мышления. Область решаемых задач окажется для них связанной с непосредственно наглядно известной им обыденной действенной практикой, которая осваивается при использовании императивной и достаточно жёстко нормативной в целом речи. Как кажется, и не только по высказанным сейчас причинам, существовало не тотальное, а точечное осмысление тех или иных сторон действительности, что можно сказать и о нашем современном практическом, хоть и более развитом вплоть до необозримости, осмыслении её.

Кроме этого по отношению к изложенной проблеме было бы также интересно проанализировать схожий замеченный уже Проспером Мериме и изложенный им в художественной форме феномен влияния тем пения на наше мышление. Вполне возможно, что такое влияние связано со специфическими трудностями пения, для чего требуется напряжение мышц, участвующих в звукоизвлечении, что и создаёт ощущение особой значимости произносимого.

Осмысление уже относительно сложного сигнала верхнего палеолита может осуществляться, как представляется, в основном, конечно, только в пределах типичных ситуаций, в которых его компоненты употреблялись, чтобы сообщение могло быть хоть как-то понято адресатами, привыкшими на опыте к возможным причинам употребления отдельных компонентов или их целостного комплекса. Сомнительно, что такая речь, ещё относительно связанная с непосредственной деятельностью, могла передавать подробно сложные сообщения о событиях, происходивших за пределами восприятия и опыта адресатов. И при, несомненно, большей развитости о нашей речи, если присмотреться, можно сказать нечто подобное, что заслоняется при лингвистическом ракурсе её рассмотрения.

Но важный житейский смысл события или просьбу помочь, учитывая, что существуют и невербальные уточняющие средства, такая речь, по-видимому, вполне могла передавать. И даже уточнить в целом, в том числе и пространственно, что, например, подать. Такое сообщение могло быть понято как непосредственными адресатами, так и просто присутствующими, хотя особого различения таких адресатов подобная речь в целом, кроме особых случаев прямого обращения, по-видимому, не предполагает. И за пределы того, что значимо для особей в приспособительной практике их существования, в непосредственном взаимодействии и взаимоотношениях, предполагающих двигательное взаимодействие, такая речь, естественно, выйти не может.

 

В связи с отмеченным возникает вопрос, каким образом та новизна практики, которую мы обнаруживаем в верхнем палеолите, может при посредстве такой речи возникнуть. Может ли такая речь в действительности помочь выявить и решить обнаруживаемые нами задачи, решаемые людьми на самой ранней стадии своего развития, и как она эти задачи помогает выявлять и решать, раз уж культура предшествующих стадий развития в антропогенезе подобных решений не демонстрирует? Какое отношение имеет ранняя речь к подобным открытиям, и является ли это отношение необходимым?

Ответить на всю эту группу вопросов нелегко. Больше всего осмыслять эту группу проблем мешает предположение о каких-то непосредственных отношениях между речью, мышлением и реальностью. Всё, что я пытался изложить по этому поводу, показывает, что речь любого уровня развития связана с регулированием коллективного взаимодействия в отношении жизненно важных для особей проблем их существования в реальности. При этом речь опосредованно фиксирует внимание участников коммуникации на деталях выполняемого взаимодействия, в первую очередь на экстремальных деталях, создавая связанные с внешней произносимой речью понятийные точки отсчёта, на которые может опираться внутренний не воспринимаемый процесс решения задач. И этот процесс решения по мере необходимости будет реализоваться действиями, не прибегая или прибегая к говорению в случае необходимости.

Искать цепочки, которые могли бы прояснить происхождение тех или иных приспособительных нововведений непросто. В наиболее общем виде, то, что мне казалось правдоподобным, я изложил в соответствующих местах анализа культуры верхнего палеолита без апелляции к возможному участию речи. В случае возникновения острой необходимости можно углубиться и в анализ этого процесса. В данный момент я этой необходимости не вижу. Мне кажется, что при наличии упорного непонимания многими специалистами даже этих постановок вопросов и их возможных решений, причём при отсутствии с их стороны сколько-нибудь вразумительной критики, более важно уяснить хотя бы общий ход процессов, который итак не прост. Я не уверен, что буду достаточно понят и без этих дополнительных отвлекающих трудностей, ведущих к загромождению и так сложного текста. Но что-то всё же уточнить нужно.

Как кажется, речь, как внешняя, так и интериоризированная, в привычной для нас внешней форме не участвует непосредственно при решении задач в процессах мышления, которое, как я пытаюсь показать, является в целом принципиально не дискурсивным. Внешняя социализированная речь после её появления участвует как сигнальная область, способствующая реализации совместной деятельности и влияет этим на непосредственное ориентирование особей в ситуациях её использования. Такое участие оказывается важным также и при разрешении проблем коммуникативного характера по разным поводам, которых на самом деле в процессе существования в группе более чем достаточно. И именно этот опыт использования речи оказывается затем достоянием внутреннего плана.

Если мы хотим понять, каким образом всё же было совершено то или иное приспособительное открытие, а не приспособительных открытий, на мой взгляд, не бывает, то нам необходимо не терять из вида и взаимодействие осмысляющих ситуацию особей в проблемной ситуации в группе. А не только выяснять отношение речи и внутреннего ментального плана особей к процессам творческого решения проблем.

То, что обеспечивает специфические понятия, связанные с сопровождаемыми речью действиями, как я пытался чуть раньше показать, это связанные с подобной деятельностью доминантные очаги не дискурсивного характера. Такие очаги накладывают своим наличием и связями какие-то ограничения или стимулы на ориентировку или на привычные автоматизированные навыки. Подобные доминанты могут стимулировать или тормозить исполнение навыков, как внутренними механизмами работы мозга, так и способностью сигнала не только привлекать внимание, но и отвлекать его от иных занятий, или ещё как-то влиять на характер действий особи.

По-видимому, особенно полно их влияние проявляется как раз при планировании деятельности при реализации намерения, где даже животные в рамках представлений, связанных в опыте существования с утилитарной необходимостью, предпринимают различные меры вспомогательного характера. Например, шимпанзе запасаются ветками, с помощью которых они собираются лакомиться термитами, или подбирают камни, с помощью которых затем раскалывают моллюсков. В других случаях у других животных такая подготовка менее заметна, так как не связана с предметной составляющей, что не значит, что её нет. В любом случае какую-то способность планировать необходимо у животных предполагать, хотя эта способность и имеет некоторые ограничения. Человек при планировании способен использовать куда более разнообразный опыт, освоенный  благодаря наличию обучения и закрепления его с помощью речи при поддержке группы. К тому же осваиваемый с помощью других людей опыт проходит, как правило, эволюционный и коммуникативный отбор.

Именно при планировании деятельности человеком в максимальной мере и может проявиться способность сформированных при посредстве речи доминант при посредстве остальных компонентов внутреннего плана сдержать выполнение непосредственного намерения и сконцентрировать внутренний план на проблеме, не имеющей по каким-то причинам возможности разрешиться. Такая акцентуация на проблеме возникает часто в результате импринтинга, эмоционального впечатывания в психику, которое у человека так или иначе сопровождается речью, а затем ещё и уточняется и подкрепляется в коммуникации. Подобная акцентуация внимания на какой-то проблеме внешнего плана и концентрация на решаемой задаче, вижу смысл очередной раз об этом напомнить, как представляется, есть у животных, и является дополнительной функцией ранних сигналов архантропов.

У архантропов возможности планирования, по-видимому, несильно отличались от подобных возможностей животных. Но уже у них в ситуациях, требующих коллективного взаимодействия, на выбор действий особи, как представляется, оказывала влияние также связанная с предречью память, скорее всего подкрепляемая и оживляемая специфическими сигналами этого времени. И это способствовало, как я пытался показать, анализируя историко-культурный материал в соответствующем разделе, появлению приспособительных открытий этого времени, которые можно снова в связи с новым ракурсом осмысления просмотреть самостоятельно.

И отсутствие в их предречевой памяти какого-то более сложного обеспечения, чем та, которое могло бы организовать реагирование на сигнал со значением «навались», при этом претендующего на роль эйдоса этого времени, играет двойную роль. Такой, обеспечивающий новое понимание очаг возбуждения, в рамках этой примитивной методологии коллективного натиска как акцентирует, так и ограничивает их внимание и запоминание значений тех или иных важных сторон действительности. И соответственно ограничивает у них область поиска приспособительных решений. Но уже отвлекает от некоторых повадок зверя.

Более того, помощь такого рода, непрошенное вмешательство окружающих во многих современных ситуациях будет даже мешать поиску решения, и разрушать условия, необходимые для такого поиска. Возможно, это и заставляет многих людей с интересами исследователей забрасывать внешние приспособительные проблемы и переключаться, как на более актуальные, на проблемы собственной природы человека, человеческого мышления и человеческих взаимоотношений. Хотя в основе творческого поиска людей коллективный натиск является, так или иначе, одной из его важнейших, можно даже сказать базовых компонентов, провоцирующих и стимулирующих поиск, и применяется непосредственно в несколько изменённом виде, например, в так называемом мозговом штурме. Но в том случае, если усилия группы концентрируются в направлении решаемой совместно проблемы.

Использование речи во многих случаях часто происходит при разрешении проблем, связанных с опасностью для жизни или иными важными для неё отношениями. В том числе и во взаимоотношениях с себе подобными. Интериоризированная речь и своими регулятивными компонентами и координирующими связями между ними является лишь дополнительной доминантой в процессе латентного осмысления проблемы в случае, если особь осталась жива и в состоянии временного бездействия, часто как мы знаем и во сне, «прокручивает» во внутреннем плане, изживает случившееся. В том числе, переживая и опыт речевой активности, имеющий самостоятельное значение. Поскольку усваивается не сама по себе речь, а совместно со всем остальным, что её сопровождало и в последний раз, и при предыдущем её использовании.

Именно, по-видимому, влияние речевого подкрепляемого в случае необходимости вмешательства себе подобных на процесс выбора планируемых действий, что зачастую происходит вопреки личным интересам особи, при наличии специфических речевых центров приводит, в конце концов, к эволюции результате отбора их у архантропов. А затем и позволяет их далёким потомкам палеоантропам развиться до способности генерировать и осмыслять речь хотя бы на достигнутом ими уровне. По-видимому, именно эта причина, будучи фактором постоянного специфического, интеллектуального стресса, как кажется, является наиболее релевантной причиной эволюции центральной нервной системы и органов речи, а не абстрактный или конкретный труд, особенности хозяйствования и питания, изменение геоклиматических условий или ослабление челюстных мышц.

Наличие специфических речевых доминант у архантропов, как представляется, делает уже их чувствительными особенным образом к сигналам речевого типа, создавая этим психологическое давление на особи, которое нам необходимо у них предположить для объяснения особенностей их существования и деятельности. Это психологическое давление, поддерживаемое речью, и изменяет условия социализации людей и их предшественников. У людей такое давление речью, как становится понятным сейчас, может вести и к иному результату, формируя невротические поведение или криминальные установки на попытки неадекватного педагогического речевого воздействия.

По сравнению с архантропами речевая и интеллектуально-речевая способность палеоантропов куда выше. Их умение замечать и фиксировать особенности и свойства наглядных последовательностей типичных действий, позволяет им уже относительно самостоятельно замечать, а затем и исследовать при поддержке группы или без неё непосредственно наблюдаемые порядок и связанные с ним особенности процессов и свойства объектов приспособительной деятельности.

В этом смысле само наличие различий мест для различных операций по разделке туш животных будет у архантропов и палеоантропов связано не с одними и теми же причинами. У архантропов это может быть вызвано необходимостью, ради поддержания общественного порядка в группе, отделить пространственно процессы охоты, разделки туш и совместного их поедания. У палеоантропов такое разделение мест может быть уже связано с осмыслением порядка привычных типичных технологических процедур, наглядно практически с культово-культурным значением разнесённых по различным площадкам для верности, чтобы не перепутать.

Нарушения этого порядка ведёт автоматически к понятным уже архантропам беспорядкам в группе, что заставляет появившийся, воспринимаемый нами как технологический, порядок разделки поддерживать. А палеоантропы, по-видимому, к тому же выполняют стихийно формирующиеся, опирающиеся на их обыденный опыт, культовые действия, заставляющие поддерживать порядок действий сам по себе, как, например, в обрядах захоронений животных. И опирающихся на известный им из их опыта порядок выполнения действий в их коллективной жизни, поддерживаемый особенностями их быта, скорее всего, было больше, чем мы можем восстановить по археологическим данным. Таковыми могли быть подготовка и выполнение процедур коллективной охоты. Современные охотничьи процедуры также полны странностей и анахронизмов.

Но технологический процесс с иной стороны организовывают и поддерживают другие источники коллективного культового характера уже у архантропов. Я имею в виду влияние коллективного взаимодействия, стимулируемого стуком, на обработку каменных орудий. И, в конечном счёте, технологический процесс оказывается сам продуктом отнюдь не одного влияния, как может показаться, когда мы пытаемся понять, как можно было понять, что отколоть пластину от камня проще, если по нему немного постучать вначале. И открытие это опирается отнюдь не на знания о свойствах камня, а тем более не на представления о миропорядке. И поэтому ещё необходимо разобраться в момент их появления в функциях таких знаний и представлений.

Поэтому в группах палеоантропов коллективное давление, кроме ситуаций стрессового характера, может использоваться и для поддержания привычного порядка коллективных действий, в том числе и в культово-педагогических мероприятиях. В остальном приобретший социальные и технические навыки индивид будет в значительной степени предоставлен сам себе при выборе характера планируемого действия. Многошаговость некоторых процедур, совершаемых палеоантропами, как коллективных, так и личных, будет в этом случае связана не с улучшением способности перспективного планирования. А она окажется связана с улучшением их способности после завершения процедуры перейти к пространственно выделенному, закреплённому в этом отношении в речевой памяти психологическим и педагогическим давлением со стороны других, шагу.

Некоторая многошаговость действий у палеоантропов оказывается, поэтому, не продуктом самостоятельной способности индивида, а результатом влияния коллектива, что предполагает, конечно, некоторый уровень возможностей отдельных особей тоже. В коллективных действиях это ещё будет подкрепляться не без помощи речи соответствующего уровня действиями со стороны членов группы, помнящих, как выполнялись необходимые привычные технологические действия. Чтобы сшить шкуры, необходимо иметь сухожилия, а для этого их нужно ещё достать с убитого животного, но можно и заготовить сразу при разделке, если порядок операций разделки будет поддерживаться группой.

А для того чтобы захоронить в пещере животное, его тушу, которую куда как разумнее, казалось бы, лучше съесть, нужно туда ещё высоко в горы, преодолевая опасный заснеженный и обледенелый трудно проходимый склон, доставить. И если эту тушу по иным причинам культового консолидирующего характера, связанным с потребностями появившихся механизмов уже не психики, а протосознания, туда доставят, то совершат и всё остальное, что, возможно, не раз по иным мотивам и с другими целями совершали в обыденной жизни. А исходным стимулом проведения этой акции может оказаться, например, систематический нарушающий привычные распорядки жизни группы конфликт.

И при этом, вижу смысл ещё раз обратить на это внимание, в основе решения задач лежат не просто психологические механизмы разрешения проблем, унаследованные от стадии развития психики до появления антропогенеза. И даже не психологические механизмы, опирающиеся, в том числе, и на речевые центры и память, связанную с их наличием, как может показаться, когда мы акцентируем внимание на особенностях решения, например, школьных задач по математике. Интерес психологов к этой стороне феномена вполне понятен и до определённого предела оправдан хотя бы исторически в рамках постановки вопросов в отношении механизмов решения задач и их осмысления.

Но в основе решения задач людьми всегда имеется важнейшая компонента процесса решения, а именно постановка задачи, где для не утилитарной непосредственно задачи обязательно участие других людей в этом. А для проблем более низкого уровня, которые практически всегда присутствуют в целостной задаче, очень часто и участие других людей для обеспечения решения этих задач. В некоторых ситуациях за пределами коллективных учебных и производственных задач участие других людей может быть закамуфлировано, но понимание, что даже личную задачу ставит и решает не абстрактный исследователь, а социализированная личность, ставит всё на места.

По мере развития общественной жизни для постановки и решения более сложных задач необходим специалист, и его нужно кормить, если у него всё время уходит на то, чтобы поддерживать своё мастерство. Захотите ли вы при необходимости лечь на стол хирурга, натрудившего за день руки копанием в земле и уборкой навоза за животными из подсобного хозяйства? Хотя, надеюсь, что мой анализ поможет вам понять эту проблему иначе, если вы как раз специалист и проблема вас интересует несколько глубже, так как уровень развития вашего сознания позволяет и заставляет осознать наличие потребностей иного порядка.

Специфику мышления палеоантропов, их технологических приобретений и культово-культурной деятельности тоже, конечно, хотелось бы промыслить подробнее. Но я боюсь глубоко в эти проблемы закапываться, так как даже подробный их абрис уже создаёт серьёзные трудности для чтения, осмысления и восприятия целостной картины происходившего. Наиболее сложной для ещё более серьёзного анализа, чем мы провели, кажется лежащая на генеральной линии развития консолидирующих культов проблема захоронений животных, впоследствии приводящая к появлению института религии.

При том, что связь захоронений с предшествующими предритуалами архантропов особого сомнения не вызывает, хотелось бы лучше понять роль особенностей процессов проторечевого мышления палеоантропов, которые приводят к подобному результату. Вполне возможно, что такие действия являлись разрешением и изживанием накопившихся проблем в группе. И в таком случае на их планирование и совершение подобных действий могли оказывать влияние и накопившиеся личные нереализованные переживания.

Понимание этих причин могло бы помочь прояснить сходные проблемы, связанные с религиозными культами и художественной деятельностью людей. В какой-то степени культы вместе со своей художественной компонентой частично берут на себя и функции естественной социальной психотерапии своего уровня, являющейся серьёзной приспособительной проблемой, обеспечивающей стабилизацию группы. Хотя я остерёгся бы сводить функцию культа и искусства к медицине, имеющей другую функцию и методы, а также имеющей и свою собственную историю в качестве самостоятельного феномена. Приспособительное решение, обеспечивающее стабильность, а значит и дееспособность группы, состоящей из дееспособных особей, и лечение, это всё же разные виды деятельности.

Но если попробовать вспомнить об особенностях приспособительных открытий верхнего палеолита, то что бы мы ни вспомнили, заставляет нас предположить участие перспективного прогноза при совершении этих нововведений в быт. Это касается и новых методов охоты, рассчитанных на возможные оплошности добычи, это предполагается и в таких нововведениях, как приготовление мяса или введение повсеместно захоронений, как мы предположили для снижения внутригрупповой агрессии и каннибализма. Некоторые из этих открытий, как ткачество, изготовление ловчих сетей и даже, возможно, появление лука и стрел, предполагают также возможность промыслить технологический процесс, содержащий множество подсобных действий и ещё дальше отнесённую их конечную цель. Проведение ритуала предполагает, по-видимому, как минимум специального облачения, которое требует подготовки даже при надевании. И даже занятия живописью требуют заблаговременного приготовления красящего состава.

И такой перспективный прогноз, как и особенности новых технологических цепочек людей, как представляется, являются естественным развитием особенностей организации технологических цепочек и организации деятельности и мероприятий палеоантропов, что также усиливает наши предположения о преемственности этих двух видов. Что, впрочем, как могут указать критики, неудивительно, поскольку мы это предположили. Здесь более важно, что эмпирический материал не входит в конфликт с нашими предположениями.

 

В принципе необходимость уточнения в коммуникации, что имеется в виду, могла вести и у классических неандертальцев к усовершенствованию использования сигналов для  передачи намерения. Но в коммуникации, замкнутой на представителей группы, даже внутри группы людей, например в семье, профессиональных, криминальных или иных замкнутых часто засекреченных группах, формируется практика и даже в отношении типичной практики формируются слова и обороты, которые непонятны посторонним.

Это, несомненно, не помогает налаживанию отношений с представителями других групп. Относительная стабильность малой замкнутой группы не в состоянии обеспечить сопротивление несопоставимо превосходящим по численности группам, организовавшим стабильность на более совершенных принципах открытости, позволяющих, не теряя своей особенности, при необходимости объединять усилия на основе взаимопонимания.

Даже обычная научная терминология мешает контактам с представителями других профессий, что также побуждает искать подходы, которые позволили бы найти общую идеологическую и связанную с нею языковую коммуникационную платформу. Это является ещё одним дополнительным доводом, что эволюция в сторону человека происходила именно в контактировавших между собой группах палеоантропов. Тем более что новые сходные особенности культуры, свойственные только людям, обнаруживаются в группах первых людей повсеместно пусть и в разных локальных вариантах проявления специфического человеческого менталитета. И меньше отличий до сих пор мы находим у контактировавших между собой групп.

Эволюция нейрофизиологических механизмов обеспечения речи у палеоантропов, как представляется, могла быть также вызвана необходимостью уточнения намерений проторечью, насколько это могла позволить речь этого уровня и возможность присущего и животным планирования. В таком случае в уточнении должны были быть использованы сигналы, употребляемые при регулировании технологических процедур, уже различаемые особями и в связи с поддерживаемым также и территориально разделением мест осуществления этих процедур.

В рамках совместной деятельности общая наглядно-пространственная ориентировка палеоантропов могла вести к непродолжительному выделению цели деятельности в процессе речевой коммуникации. А это в свою очередь могло стимулировать усовершенствование ментальных механизмов планирования и осмысления чужого высказываемого замысла у особей с привязкой к опыту пространственного разделения мест деятельности. Но для развития в обнаруживаемую нами сторону речь всё же должна была, по-видимому, использоваться и в коммуникации с представителями других групп, где в контактах проявлялись дополнительные трудности при использовании проторечи

Связанные с речью доминанты палеоантропов, по-видимому, позволяли особям почти что дискурсивно осмыслять пространственно определённые действия как непосредственно двигательного характера, так и связанные с территориально закреплёнными технологиями или воспроизводимым культурно-культовым обычаем в рамках определённых мероприятий. Нейрофизиологические механизмы человека позволяют ему в рамках планирования осмыслять уже значительно больше даже при использовании прежнего уровня развития речи, по крайней мере, при том же её императивно-регулирующем характере. Так как, во-первых, как тенденция, такая речь, учитывая и улучшение механизмов артикуляции, может более точно сформулировать планируемую задачу благодаря большему выбору сигналов, и за счёт этого более различимо стимулировать формирование более разнообразных точек понятийного отсчёта. Хотя пространственная привязка значения сигнала к определённому типу деятельности обнаруживается и в доживших до нашего времени языках неразвитых групп.

Но, во-вторых, и это может быть не менее важно. Разнообразие связей, которые потенциально могут быть созданы в новых отделах коры, является, по-видимому, основой, которая обеспечивает появление новых планируемых инициатив, опирающихся на опыт. Такие инициативы являются вообще особенностью работы ориентирующего механизма и присущи всем видам существ, наделённых психикой. Но поскольку формирование опыта людей происходит при посредстве коллективно значимой речи, как в деятельности, так и в неутилитарной практике, реализация подобных инициатив будет не только разнообразней, как показывает весь опыт дальнейшей истории людей, но и окажется оформлена в случае необходимости дискурсивными средствами, позволяющими освоение их другими людьми.

Поскольку механизмы ориентирования могут относительно свободно латентно манипулировать содержимым как речевой, так и неречевой памяти, стимулируя этим поисковые как речевые, так и неречевые действия, это приводит и к появлению совершенно неадекватных решений или решений, не имеющих утилитарной значимости, проверить которые сразу может не представиться возможности. Такие инициативы могут реорганизовать традиционную сферу неутилитарного коммуникативно-культового взаимодействия. Эти инициативы могут оказаться приспособительными или окажутся отсеяны практикой, но в любом случае расширят сферу поисково-ориентировочного поведения и само накопление опыта станет более эффективным, свободным и устойчивым, благодаря речевой коммуникации в коллективе.

Частично некоторые из этих инициатив могут быть отсеяны уже во внутреннем плане особи в случае, если у группы уже был печальный опыт и данные действия табуированы. В таком случае речь, культ и внешнее подкрепление будут формировать у особи механизмы внутреннего социально-речевого контроля, что повлияет в некоторой степени на общий нравственный климат во взаимоотношениях.

Теперь многое уже будет зависеть и от совершенства форм накопленного опыта, которым владеет особь и группа. Впоследствии ближе к нашему времени будет зависеть и от ограничений скорости накопления подобного опыта при наличии технологической конкуренции. Но развитие опыта ограничено возможностями механизмов его накопления. И эти механизмы будут со временем постепенно получать подкрепление. Наиболее заметные из них это появление письменности, а затем впоследствии с появлением мировых религий представление о невоспринимаемой реальности, которое позволит строить гипотетические модели реальности. Хотя следует учесть, что существовали и промежуточные изменения и усовершенствования, которые требуют выделения и анализа.

Развитие опыта оказывается ограниченным также имеющимся уровнем развития практики, стимулирующей и подкрепляющей в случае успеха или неуспеха результаты опыта планирования в ту или иную сторону. Правда эти успех или неуспех должны быть ещё не только замечены в их непосредственной значимости, но и проинтерпретированы и поняты, а это всецело зависит от наличного уровня развития носителей сознания. Но в любом случае даже для уровня развития речи и менталитета верхнего палеолита эти возможности резко расширяют сферу как утилитарной, так и неутилитарной деятельности людей по сравнению даже с их ближайшими предшественниками, и заодно ведут к расширению сферы неутилитарных интересов, ограниченных теперь лишь сферой опыта.

По-видимому, именно наличие связанных с речью доминант и их специфика определяет особенности мышления, как человека, так и его предшественников в антропогенезе. И в этом смысле уровень развития осмысления целостных, включающих отношения в социуме, проблем с помощью приобретений внутреннего плана, связанных с речью, является основой эвристики ведущей к приспособительным открытиям нового уровня. И уровень развития речи, как и уровень овладения ею, оказывается небезразличен для оценки нами уровня приспособительного открытия или иных проявлений собственно человеческой активности, чем мы пытаемся заниматься в истории культуры и некоторых других, социально значимых ситуациях. Например, в педагогической или судебной практике, но и не только. Другое дело, что осмысление того, что мы должны понимать под уровнем развития и овладения речью, оказывается само по себе непростой задачей.

 

Столь специфичную по организации речь, как речь верхнего палеолита, конечно, вряд ли удастся подвергнуть грамматическому анализу. Но и куда более развитая речь современных архаичных групп грамматическому анализу поддаётся только в результате изощрённых предположений лингвистов, чтобы то, что они обнаружили, хоть как-то упорядочить и описать в привычных грамматических представлениях. И по всему это в ещё большей степени присуще речи верхнего палеолита. Эволюция такого уровня развития речи, как тот уровень, который мы предположили в верхнем палеолите, идёт замедленно в течение 25 тысяч лет. Это больше всего остального срока существования человечества, которому насчитывается всего-то 35 тысячелетий.

Даже более совершенная артикуляция, появление слитных двух и более сложных конструкций, разрастание самих слоговых образований и заимствования, увеличивающие количество базовых, значимых единиц, переносы значений сигналов на сходные явления и тому подобные явления вряд ли могли существенно продвинуть природу подобной речи к привычному для нас виду. Но в подобной, по-видимому, аморфной грамматически по сравнению с современными языками речи следует всё же предположить для выражения планируемых явно или неявно намерений тенденцию слияния фонетических ситуационно значимых компонентов в цельные конструкции. К таким конструкциям в случае необходимости могла быть добавлена сходным образом организованная конструкция, являющаяся не то выкриком, не то фонемой, не то слогом, не то морфемой, не то словом, не то при самостоятельном употреблении предложением.

Один или два последовательных значимых сигнала, как показывает практика использования речи маленькими детьми до определённого возраста, не переводит их речь в спонтанное говорение, хотя и позволяет выразить их волеизъявление. Использование двух значимых единиц речи вполне интерпретируется в рамках отношений тема-рема, хотя формально какие-то из них могут с очень большой натяжкой рассматриваться как подлежащее и сказуемое, например фраза: «Мама, дай!»

Я, конечно, с такой интерпретацией не согласен, хотя первое слово стоит формально в именительном падеже, а второе в учебниках описывается в разделе глагол. И даже осмысление падежа, в котором стоит слово «мама», как звательного, рудименты которого в речи можно обнаружить, ничего не проясняет. И только появление с какого-то момента сразу 3-4 словных и более конструкций позволяет речь ребёнка как-то, хоть и не без натяжек, грамматически идентифицировать с известными нам представлениями нормативной грамматики. При этом и отношения тема-рема в таких конструкциях принимают привычные для этой лингвистической концепции очертания.

Но и в таких конструкциях только не без сомнительных допущений в большинстве случаев можно пытаться искать субъектно-предикатные отношения, как, например, во фразах: «Мама, дай куклу!» или «Мама, хочу есть». И вполне гипотетически возможную фразу верхнего палеолита «еду несут» или, скорее, «несут есть», а, может, ещё ближе к тому, что было «нести есть», проигнорировав личное окончание глагола «несут», также вряд ли удастся втиснуть в столь милую сердцу многих конструкцию субъект-предикат.

Вполне возможно допустить в такой речи и более чем двухкомпонентные конструкции, например, «нести много поесть», при тенденции смыслового слияния части из них. Такие слияния иного содержательно характера можно вполне допустить и в речи палеоантропов, откуда они частично могли быть заимствованы. Например, как кажется, у них вполне возможны такие конструкции как «дать вниз» или «дать вверх», которые, впрочем, можно выразить проще. Или, скорее, такая конструкция как «поднять, пошли». В современной речи они выглядят коряво, но в деловой ситуации при плохом знании иностранного языка мы оказываемся понятыми теми, для кого эта речь является родной.

Возможно только начиная с мезолита с появлением конструкций речи, содержащих пусть даже в рамках инкорпорирования 3 и более самостоятельных значимых элемента, среди которых имеется элемент, указывающий на отношение места говорящего к ситуации говорения, происходит революция речевых возможностей человека. Эта, как представляется гипотетически, революция ведёт к достаточно заметному преобразованию способа изъявления речью намерения говорящего. Необходимость учёта по некоторым социальным и в связи с этим психологическим причинам, которые мы попытаемся в соответствующем месте этой главы проанализировать, своего места в коллективе, как предполагается, заставляет говорящего по иному отнестись к содержанию коллективного процесса, в который он включён. А также заставляет его оценивать в социально значимых ситуациях и свою принадлежность к определённой части стратифицированной группы, и в связи с этим и своё место в ситуации говорения.

Новая социально-психологическая ситуация, возможно, и заставляет говорящего там, где необходимо её учитывать, маркировать императивное ситуационно оформляемое речью намерение, как исходящее от «мы», «моё». Пусть даже не ясно, исходит ли это намерение лично от говорящего или от группы, к которой он себя причисляет. Затем в речи, если наше предположение верно, могут появиться дополнительные сигналы характера личных местоимений, необходимые для указания места участников в акте коммуникации или по отношению к акту коммуникации, которые появятся именно для маркировки места участников и всего, что имеет отношение к событию, о котором идёт речь в данный момент.

Это, как мы пытаемся предположить при учёте остальных наших допущений, в свою очередь превратит некоторые императивные ситуационно оформленного речью намерения уже в изъявление этих намерений, исходящих от определённого лица. При этом обозначенное речью лицо в полном составе, если это коллектив, или лично может в самом акте коммуникации непосредственно и не присутствовать. Например, как во фразе «мама зовёт». Или как вариант «мы зовём», с тем же смыслом.

Обозначения лица, от которого исходит императивно излагаемое намерение, неявно превратит императивную речевую акцию ещё и в изложение содержания события, маркированного социально-психологическим контекстом. Хотя и предполагавшаяся нами фраза предшествующей стадии развития речи «нести есть», также передаёт какое-то информативное содержание о состоянии дел в реальности. И в обоих случаях говорящий включён реально и ментально в содержание происходящего.

В верхнем палеолите также по всему можно предположить даже выраженное речью представление о группе и своей и не только своей принадлежности к ней. Но такое представление, которое можно обозначить как «мы», и в современном языке достаточно аморфно и обладает двойственностью. Не то все мы вместе, не то мы с мамой или кем-то ещё, что можно понять только из ситуации, или переспросив. Здесь же речь идёт о гораздо более серьёзной отмеченной речью стратификации группы.

Наличие маркировки речью, демонстрирующей соотношение персон, которые с точки зрения групповой поддержки к тому же значимо принадлежат к какой-то группе, что небезразлично в процессе взаимодействия и взаимоотношений, явно переводит задачу на иной уровень её осмысления. Тогда как важнейший смысл приведённой фразы «нести есть» имеет в предполагаемой практике верхнего палеолита, как кажется, всё же в первую очередь императивный характер. И это может быть выражено иными словами даже при наличии непосредственного адресата, скорее, в рамках общего императивного посыла «готовимся есть», «наконец поедим» или ещё что-нибудь подразумеваемое с каким-нибудь возможным дополнительным смыслом. Например «возрадуйся».

Вопросы, как форма речи, если вдуматься, также имеют в целом императивную природу, что позволяет отнести их появление как речевого феномена ко времени ранней речи людей. Хотя пока не появится сколько-нибудь развитая речь, передающая различным образом акцентированную информацию, вряд ли, как я пытался аргументировать, могут за исключением того, что я называл, появиться вопросы общего характера и специальные вопросы, а не вопросы, уточняющие детали высказанного переспрашиванием.

Вопросы ранней речи, по-видимому, в связи с частым употреблением в процессе практики способны речь организовывать для демонстрации вопросительной модальности. Но речь, с помощью которой мы уже способны достаточно свободно с помощью вопросов прояснять для себя ситуацию появляется, по-видимому, только в исследуемый нами период. Именно тогда, как кажется, и появляются и общие, и специальные вопросы, и обеспечивающие их вопросительные слова, хотя зачатки таких слов могли появиться при переспрашивании. И формируются также конструкции различных форм ответов.

Так как для многих именно примеры и являются наиболее убедительными аргументами, сравните ещё раз после всего сказанного примерно схожие по содержанию выражения: «есть приготовили» и «мама зовёт есть». Что касается императивности вопросов, то это можно понять самостоятельно, представив ситуации, в которых их задают. Сопоставьте также с одной стороны простое переспрашивание, на которое, как и на общий вопрос можно ответить повторением сказанного или подтверждением «да» или в случае несогласия, выражением этого несогласия.

И с другой стороны представьте уточняющие специальные вопросы. Такие вопросы также в некоторых случаях можно задать, повторив сомнительное слово и ответить, повторив его. Но такие вопросы предполагают также и возможность при отсутствии непосредственно предшествующей речи задать вопрос самостоятельно, используя подсобные речевые сигналы, а не провоцировать событие непосредственным императивным речевым посылом.

 

Необходимо учесть, что то, что мы воспринимаем с позиции наших привычных концепций как обозначение местоимением лица, поначалу таковым, скорее всего, не было. Включение в исследуемый нами период в поток речи предполагаемой формы «ма» или возможного аналога в схожей функции поначалу могло быть эмфатическим, связанным с эмоциональными ситуациями внутригрупповых взаимоотношений. Это вполне могло быть, например, указанием в процессе конфликтов на групповую поддержку, что немаловажно при выяснении отношений и до сих пор используется, особенно в детском возрасте.

Естественная речь, например во фразе «мама придёт», что подразумевает, что, если появится, то и наведёт известный порядок, реорганизованная ссылкой на отсутствующего в момент речевого акта адресанта волеизъявления, предстанет в таком случае как некоторое отличающееся по уровню организации императивное утверждение. Такое императивное сообщение, требует более детализированной ориентировки в ситуации, так как адресату приходится в подобном случае решать одновременно две, если не три задачи. Осмыслять содержание чужого намерения и оценивать степень угрозы, а также ещё и пытаться зачастую решать свои собственные в рамах своих интересов задачи, оттесняемые в сторону, отодвигаемые сознательно или загоняемые вглубь, но отнюдь не исчезающие в подобных ситуациях, раз они уже имели место быть.

Оценка степени угрозы – это вообще невербальный процесс. В ситуации, когда в речи содержится намёк на возможную групповую поддержку, содержание высказанной речи актуально не непосредственно действенно, как это произошло бы при прямом императивном обращении без ссылки на возможную групповую поддержку. Такая ситуация, по-видимому, создаёт иное отношение к восприятию состава произнесённого, создаёт необходимость содержательного восприятия этого состава по отношению к создавшейся ситуации, а также выделяет затем сам процесс говорения в самостоятельную наблюдаемую область для тех, кто в этом непосредственно не участвует, но содержание речи может понять. Тогда как ранее, как мы попытались предположить, процесс говорения представлял собой только вариант непосредственного воздействия и не выделялся носителями сознания периода верхнего палеолита в самостоятельную область средствами и приёмами речи, оставаясь всецело в области воздействий, но только в данном случае речевых.

Не будем пока вдаваться во внешние причины, которые предположительно могли бы привести к этому времени к стратификации групп, какой она нами предполагается и какой она может наблюдаться у современных архаичных групп. Попробуем сначала понять, чем изменение отношения к воспринимаемой речи может быть обеспечено в рамках возможностей особей. Никаких структурных морфологических изменений мозга у человека уже не происходит. Тем не менее, нам необходимо понять, почему ранее такого осмысления, как мы предполагаем не было, и что могло бы его обеспечить теперь.

Понимание услышанной речи, с которой обращаются, и осмысление ситуаций с её помощью, как предполагалось нами, было связано с развитием у человека и его предшественников специфических связанных с речью доминантных очагов. У человека верхнего палеолита, как представляется, функции имевшейся речи были связаны ещё с непосредственным императивным регулированием деятельности, правда, уже включая возможность планировать и в связи с этим организовывать реализацию относительно сложных замыслов, в отношении которых можно высказать соответствующие требования другим людям.

Но доминантные очаги планирования, связанные с речью, были в тот период, по-видимому, увязаны в основном лишь с иными очагами непосредственно двигательного характера, что естественно для реагирования на императивный речевой посыл. Только ситуации недопонимания могли заставить акцентировать внимание на особенностях речевого сигнала для активного переспрашивания. Речь являлась в большей степени стимулом, чем переносчиком содержания, хотя эту функцию она, конечно, выполняла тоже, но, будучи стимулом, не воспринималась как самостоятельный вид деятельности. Собственно также мы воспринимаем до определённого возраста речевые повеления.

Наличие речевых доминантных очагов, как представляется в рамках наших предположений, обеспечивало людям этого времени, как и прежде, осмысленную координацию их сопровождаемого речью взаимодействия в группе в связи с их интересами. Активное несогласие с высказанным должно было в таких ситуациях вести не к выяснению отношений на словах, а к выраженному действиями конфликту, пусть и сопровождаемому речью, который внутри группы мог умиротворяться тем или иным способом вмешательством всей группы.

При стратификации группы, как-то осознаваемой членами группы и подгрупп по своей принадлежности к той или иной страте, речь, приспособленная для регулирования взаимодействия, уже не в состоянии при изменении социально-психологических условий её использования обеспечить взаимодействие особей в ситуации различия интересов подгрупп в рамках немонолитной группы. Нечто схожее происходит и во многих современных ситуациях, заставляющих нас отстраиваться от императивного содержания речи и её требований. Императивное утверждение в случаях, вызывающих сомнение в правомочности приказа, заставляет нас в меру нашего умения и возможностей, которые связанны с ситуацией, анализировать и содержание сказанного и ситуацию.

Такую отстройку от посыла непосредственного содержания речи и от сформированных в опыте связей доминант интериоризированной речи со скоординированными с ними ситуативными связями двигательного характера должны обеспечить иные доминанты, позволяющие оценить ситуацию целостно. Такие доминанты должны будут обеспечить кроме оценки самой внешней проблемной ситуации в связи с выраженными речью намерениями сторон, также оценку высказанного намерения в отношении положения дел в стратифицированной группе. Хотя чаще всего делать особи придётся это в стрессовой ситуации.

Новый уровень осмысления в процессе ориентирования должны обеспечить, как представляется, доминанты, связанные с механизмами планирования деятельности и формирования новых навыков реагирования в изменившихся условиях. Такие доминанты изначально сохраняют своими связями как опыт реализации планов рутинной приспособительной деятельности в коллективе, так и опыт реализации планируемых действий в отношении других членов группы.

Но в случае реализации плана в стратифицированной группе к этим задачам добавится необходимость учёта последствий, которые могут возникнуть из-за различия интересов подгрупп, например семейных. И соответственно усложнится задача и обеспечение её решения механизмами внутреннего плана особи. При этом не будет сформирован новый приспособительный навык или какие-либо навыки отношений между особями. Вопрос будет стоять об использовании или координации имеющихся навыков в нетривиальной ситуации неполной поддержки или даже сопротивления части группы на основе посторонних социальных причин принадлежности к различным подгруппам.

При отсутствии социально-психологической необходимости механизмы оценки в отношении речи у людей верхнего палеолита могли быть просто не используемы хоть сколько-нибудь полноценно. Тем более что и речь по нашим предположениям в связи с особенностями своего развития не способствовала такой возможности и не позволяла отстроиться, в том числе, и своей фонетической организацией от своего стимулирующего характера. В исследуемый период при наличии стратификации групп помимо воли людей они уже вынуждены решать подобные задачи в рамках группового существования, так как их приспособительная система рассчитана на проживание в окружении других людей и эволюционной дороги вспять у них нет.

Как представляется в рамках наших предположений, решение этих задач оказалось возможным за счёт ориентировки в речи как в воспринимаемом относительно самостоятельном виде деятельности, каковой она в действительности, как мы это сейчас понимаем[4], является, с помощью сформировавшихся к этому времени ограниченных навыков её использования. Появление новых более сложно организованных доминант, связанных с планированием деятельности в стратифицированной группе, приводит затем, по-видимому, к появлению возможности иначе на новом уровне осмыслить ситуацию, воспринять и оценить её в рамках обыденных представлений, что ведёт к появлению новой эвристики. А с другой стороны реорганизует процесс осмысления и генерирования речи, усложняя этим и саму внешнюю организацию речи при изложении намерения.

 

Существует множество объяснений причин развития речи, которые в своей основной массе приходится отбрасывать как посторонние исследуемому процессу. Мы же предположили, что в период переходный к верхнему палеолиту и в рамках самого этого периода продуктивным для развития речи оказался специфический релевантный деятельности говорения стресс, который создавался необходимостью коммуникации. В особенности с представителями других групп. Появление такой необходимости могло быть связано, например, с относительно более плотным заселением палеоантропами каких-либо территорий, что увеличивало вероятность контактов между ними. Возможно, что такое объяснение покажется кому-то неубедительным. Но в таком случае необходимо будет придумать не только ответ на этот вопрос, но и увязать этот ответ со всей остальной группой разбираемых нами проблем.

Начиная с мезолита, появляются, как представляется, знакомые нам по нашей обыденной жизни ситуации связанного с генерированием речи стресса в рамках контакта при необходимости сказать, учитывающие отношения с представителями других подгрупп внутри группы, которую мы в целом осмысляем как свою. Или как группу своих знакомых или как группу, к которой нас так или иначе знакомые люди, в отношении которых выстроен опыт взаимоотношений, причисляют. Да и просто контакт даже между подростками с определённого возраста уже приученными к тому, что собеседник член другой семьи, всегда несколько отягощён этим, если они не включены в какую-то общую, например, учебную группу.

На особенность решения подобных совершенно новых задач можно взглянуть и со стороны их нейрофизиологического обеспечения. В этом ракурсе новые более сложные по организации связей доминанты, возникающие при выборе адекватного поведения для решения проблем с учётом социального окружения и способные генерализовать заодно и речевую деятельность, теперь связаны не с обеспечением общей двигательной активности. Хотя и могут оказывать на неё влияние, как это делают типичные доминанты, на которые предполагаемые нами временные ситуативные доминанты могут опереться.

Теперь эти новые ситуативные доминанты в социально напряжённой ситуации внутри стратифицированной группы, что лежит также в подкреплённом речью опыте особи, опираясь на опыт использования речи в иных и сходных ситуациях, оказывают помощь в латентном выборе, чем ответить на интерес окружающих или как реализовать собственный интерес. Непосредственными ли действиями или речью, которая собственно также является пусть и неутилитарной, но деятельностью, имеющей свои известные по опыту последствия. А также как этот речевой или непосредственным образом действенный акт организовать.

Так сложно поступать приходится, так как в стратифицированной группе, где вроде бы все свои, это не совсем так, и хоть являются соседями, но живут какой-то своей особой социально значимой и не вполне открытой социально жизнью. При подобном социальном и социально-психологическом раскладе не позволяется во многих случаях в связи с культово-культурными механизмами сдерживания бурно реагировать во избежание известных по благоприобретённому опыту последующих хоть и не очевидных непосредственно неприятностей, что заставляет выбирать адекватную линию поведения. В отличие от конфликтов внутри относительно целостной группы, как в возможных ситуациях верхнего палеолита, где если с тобой разберутся, то по-свойски, или от контактов с чужыми, где независимо от наличного менталитета и групповой стратификации всегда существует некоторая здоровая настороженность.

Эти новые возникающие в рамках каких-то ситуаций временные и в любом случае не столь стабильные, как сформировавшиеся в результате импритинга или многочисленных повторений, доминанты появляются при решении задач и в других случаях. В данном, интересующем нас ракурсе, они связаны, по-видимому, в первую очередь с социально-психологическими поддерживаемыми речью коллизиями жизни в группе. И именно эти коллизии, сопровождаемые речью, как представляется, и провоцируют в данном случае появление этих новых доминант и опирающейся на них отстройки, благодаря необходимости выбирать акценты внимания между непосредственными действиями и речью. И благодаря участию речи, воспроизводимой в группе по поводу и без повода, подобные в целом временные в других ситуациях доминанты имеют значительные шансы сохраняться как напоминания, поддерживаемые уже в первую очередь речью самой по себе.

В таком случае при восприятии высказанного прямыми участниками коммуникации подобные доминанты участвуют в немедленном осмыслении целостного для данной ситуации значения непосредственных действий и императивной компоненты речи. Такая возможность появляется при некоторой несогласованности речи и действий или их несогласованности с опытом, что и создаёт момент отстранённости. А для наблюдателя или в связи с возможностью осмыслить происходящее со временем, и содержание речи и она сама, как деятельность, как и всё совместно происходившее, оказываются в таком случае областью латентного рассмотрения, или если хотите, неявного анализа, в зависимости от того, как это назвать.

Эти доминанты, обеспечивающие решение сложной комплексной задачи, для чего они и возникают, к реализации самих непосредственных действий прямого отношения не имеют, а только косвенное, связанное с хоть как-то взвешенным выбором этих действий. Эти доминанты являются некоторой надстройкой над доминантами обеспечения деятельности, если имеется опыт существования в социуме с маркированной речью организацией. Именно это и позволяет их латентное использование впоследствии, когда ситуация так или иначе разрешилась или по крайней мере временно стала непосредственно не актуальной, для более основательного её осмысления. И это оказывается возможным для подобных доминант несмотря на отсутствие у них такой же стабильности и относительной определённости того, что они обеспечивают, как у основных доминант, поскольку они могут быть оживлены стимулирующей их речью. И, по-видимому, даже внутренней речью.

При повторном воспроизведении ради передачи другому человеку содержания того, что перед этим происходило при всей несогласованности и сложности происходившего и того, что было при этом императивно высказано, такие доминанты, будут оживлены именно этой необходимостью. При этом неважно является ли это потребностью рассказчика, необходимость выговориться у которого может быть мотивирована различными причинами, или это вызвано интересом окружающих, а таких причин в стратифицированной группе достаточно именно потому, что она стратифицирована. И в таком случае опора на эти доминанты при воспоминании будет обеспечивать для передачи содержания происходившего, а в ещё большей степени произнесённого, генерирование уже непосредственно не вполне императивной речи из императивных её компонентов, использовавшихся перед этим. Даже если эти императивные компоненты будут дословно воспроизводиться.

Вследствие усложнения организации связей после появления следов новых доминант, которые учитывают новый благоприобретённый опыт, может не просто усложниться внутренне планируемый замысел, но реализация его может потребовать, по мнению решающего или решающих проблему, дополнительных внешних средств. В том числе, например, поддержки коллективным культом, типичными использовавшимися и прежде в сходных ситуациях неутилитарными, не имеющими непосредственного утилитарного смысла привычными действиями, учитывая, что предшествующий опыт был как-то связан с культовыми или квазикультовыми процедурами.

Необходимость культовой поддержки и адекватность культовых формирующихся в подобной продержке представлений ещё не может быть подвергнута сколько-нибудь полноценной критике носителями такого менталитета для выделения причин. Такие события могут быть только обсуждены в рамках ограниченных возможностей имеющейся речи. При этом значительная часть событий жизни человека протекает в решении типичных обыденных задач и вообще обсуждения не требует и регулируется речевыми императивами. А иначе обыденная жизнь людей оказалась бы иррациональной, как это выглядит в концепциях панпсихизма, пантотемизма и тому подобных, предполагающих тотальное одухотворение древними людьми окружающей их реальности.

При обсуждении сложных комплексных событий непосредственное наблюдение и связанные с ним речевые формулы только отвлекает от осмысления, хотя создают временные паллиативные интерпретации, необходимые для создания консенсуса в группе. Для полноценного выделения причин в нашем современном понимании такое событие не только должно быть изложено письменно для возможности возвращаться к его каноническому описанию, отделяя его от последующих интерпретаций разного толка, которые, конечно необходимы. Так как и само описание будет зависеть от способности понять происходящее, и изложение причин также всегда будет являться интерпретацией, согласившись с которой мы применим соответствующие санкции. Но необходимы ещё сами развитые средства анализа и интерпретации, которые возникают не сразу и проходят собственную историю развития, которой мы и занимаемся.

Но теперь после предполагаемого нами развития речи в исследуемом периоде эмоционально напряжённые события и действия могут запомниться куда основательней и подробней. Поскольку происходит опора деятельности на более развитую речь и соответственно на более развитую коммуникацию. И выбор коллективного решения будет зависеть теперь также от речи и обсуждения, в которое иногда могут вплетаться феномены культового характера. Именно эта особенность и усложнит замысел и осмысление его воплощения, заставляя учитывать не только обыденный опыт взаимодействия с реальностью, но и социально-психологические условия его реализации, которые могут восприниматься и рассматриваться при некоторых дополнительных обстоятельствах, как необходимый компонент решения задачи. В том числе и задачи технологической.

 

Если говорить именно об особенностях решения типичных технологических задач, то мы предположили уже у палеоантропов способность осмысленно воспроизводить и коллективно и самостоятельно в одиночку приобретённые в опыте навыки упорядочения технологических процедур. Этот порядок мог быть открыт иным путём при участии коллектива и мог быть даже унаследованным, будучи сформирован и оформлен ранее. Как это произошло с разделением мест разделки туш, что было палеоантропами, видимо, лишь осмыслено в меру их возможностей и развито. Хотя некоторые животные из соображений утилитарного комфорта также разделяют место ночлега и еды, где остаётся мусор, чем пользуются иногда другие животные, загаживая место ночлега, чтобы его захватить.

Люди верхнего палеолита уже способны не только переходить от одной сохранившейся в индивидуальной памяти и поддерживаемой коллективом процедуры к другой, как это свойственно, как мы поняли, палеоантропам. Как представляется, у людей уже в верхнем палеолите поддерживалось речью не только выполнение простейших действий как поднять, опустить, передвинуть, повернуть, дать, взять и сходных, например, указания направлений действия. У людей, как кажется, также при опоре на технологические площадки и сигналы, доставшиеся от унаследованной от палеоантропов сигнализации, постепенно на этой основе развиваются речевые императивы, привязанные уже к отдельным технологическим процедурам. Таким как воткнуть, натянуть, соединить и прочая с соответствующим для данных действий генерируемым и распознаваемым значением сигналов.

Генерирование и осмысление таких речевых указаний, связанно с выполнением отдельных технологических действий собственно не уходящих далеко от простейших двигательных операций, которые по всему осмыслялись уже палеоантропами и регулировались их проторечевыми сигналами, которые люди вместе со значением этих сигналов заимствуют. Но у человека верхнего палеолита такие сигналы могли уже при большей гибкости самого речевого аппарата оказаться конкретизированы в процессе коммуникации в рамках определённых действий на соответствующих технологических площадках. И это было обеспечено нейрофизиологически, по-видимому, благодаря возможностям именно появившихся только у человека лобных долей.

Если не углубляться в проблему генерирования и распознавания современной грамматически организованной речи, до которой речи верхнего палеолита, как мы предположили, ещё далеко, то небезынтересно для осмысления данной проблемы, что говорят данные по нарушениям общей и речевой активности при грубом поражении лобных долей. А. Р. Лурия отмечает, что «целенаправленное активное поведение заменяется у таких больных либо эхолалическим повторением движений или действий экспериментатора, либо стереотипным повторением одних и тех же действий» (19,273).

И дальше он сообщает, что аналогичные нарушения наблюдаются и в речевой деятельности. Что, как правило, такие больные лежат молча, не делая попыток речевого общения, не обращаются с просьбами и не пытаются что-либо сообщить. Это может быть связано с поражением отвечающих за активное поведение глубинных структур сложно и многослойно организованных лобных долей, но я не хочу в это углубляться. Анализ этой проблемы есть у того же А. Р. Лурия в работе «Основы нейропсихологии» в 5-ой главе. Но такие больные легко отвечают на вопросы без каких-либо грамматических дефектов, что может быть объяснено, добавлю от себя, поскольку это сформировавшийся навык, опирающийся на доминанты других отделов мозга. Но сами эти ответы так же, как правило, принимают форму эхолалического повторения вопроса. И вместо ответа на вопрос, что было на обед сегодня, такой больной отвечает повторением этого вопроса.

Необходимо обратить внимание, что обыденному поведению таких больных, что представляет для нас ценность, как правило, в исследованиях, к сожалению много места не уделяют, считая это само собой разумеющимся, для тех, кто имел к ним отношение. И эту информацию можно найти скорее в медицинской литературе по уходу за больными, которую я не обнаружил, поскольку это, по-видимому, разъясняют медикам на занятиях или на работе. Поэтому непонятно, нужно ли таких больных кормить с ложечки или они сами в состоянии донести её до рта. Могут ли они выразить, что они голодны. Способны ли сами следить за своей гигиеной и нужно ли их водить в туалет и так далее. Излагаются в основном действия экспериментатора, тестирующие возможности таких больных, что также крайне важно и предоставляет материал для анализа, который нельзя получить наблюдением. О ещё одной проблеме подобных исследований я скажу позже, поскольку кое-что в них оказывается не прояснённым, но это уже сложней и говорить об этом необходимо последовательно и целенаправленно. Сейчас нас это только отвлечёт.

У человека верхнего палеолита соответственно увеличиваются накопления опыта, опирающегося на возможности, как речи, так и нейрофизиологии. В частности, как мы предположили, оформляются осмысленные дискурсивно представления в отношении технологических процедур, поскольку они закреплены в связанной с речью памяти. Человек становится более понятлив в коммуникации в отношении обращённой к нему речи, чему способствует то, что значительная часть развившейся таким образом речи в своём употреблении частично привязана к технологическим площадкам. А важная кажущаяся нам вспомогательной часть настраивающих коммуникацию сигналов, окликов, пауз и прочего развивается из речевого наследия, доставшегося от предшественников.

В своей понятливости в речевой коммуникации человек верхнего палеолита даже при ограниченных возможностях наличной речи должен превосходить палеоантропов и уж подавно животных, с которыми, даже сделав их домашними, так безуспешно пытаются разговаривать их хозяева. Такая речь становится более информативной, поскольку более развит и дифференцирован опыт использующих речь людей. То, что мы подразумеваем, когда говорим, что у них больше понятий. Из-за этой проблемы собственно и пришлось так подробно разбираться со значением термина понятие. На представления, развившиеся и закреплённые речевой коммуникацией в рамках освоенных технологий, человек уже также может опираться во внутреннем плане при необходимости решить приспособительную задачу или при случайном подвернувшемся по случаю банальном эксперименте.

А таких экспериментов, знакомых нам с детства, результаты которых палеоантропам было нечем закрепить, всегда хватает. Сломать ветку и посмотреть, что внутри. Сорвать травинку и разорвать её вдоль на волокна. Скрутить травинки по-разному. Провести оставляющим след инструментом, которым только что пользовался вокруг ладони другой руки, прижатой к поверхности, а затем попробовать то же самое с оказавшимся поблизости угольком. Смешать красящие ингредиенты с остатками пищи, поскольку они и так уже прилипли к этим остаткам на руках. Подуть в отверстие, натянуть сухожилие, наступив на него, и потянуть за него посередине, хотя эти действия, развлекаясь, но, не создавая специально инструмент, мог совершить и палеоантроп. И так далее.

По мере накопления подобных навыков и закрепления их речью появляется возможность комбинировать эти действия, как самостоятельные. Но преувеличивать способности людей такого уровня развития к приспособительному изобретательству не стоит. И вообще не стоит преувеличивать и мистифицировать способность людей к изобретательству, хотя такая способность, несомненно, есть. И по мере развития мышления эта способность справляется с всё более сложным, но не безгранично комплексом проблем.

Именно в отношении уровня мышления до появления письменности более понятно, что приспособительное новшество не может быть даже замечено, не говоря уже о его сохранении и передаче другим, за пределами непосредственно решаемой задачи, лежащей в пределах предшествующего понимания. Такая задача может, конечно, будучи не вполне решённой, сохраняться в памяти и более продолжительный срок. Сохранится в памяти и случайное непосредственное воздействие, имеющее ощутимое физиологическое последствие. Но осмыслено особью это может быть только на основе имеющегося опыта и представлений. И при отсутствии соответствующих очагов возбуждения в центральной нервной системе ценная по нашим представлениям информация пройдёт мимо особи, даже если вы обратите на это её внимание.

Этот феномен хорошо заметен при обучающем или так называемом воспитывающем воздействии на детей, где иногда особенно при педагогическом неумении приходится применять методы, ведущие к импринтингу. Но это известно и по этнографическим наблюдениям. Например, в известном описанном Альбертом Швейцером случае, когда население африканской деревни при неурожае кормивших их бананов умирает, не будучи способным догадаться перейти к иным способам хозяйствования, приходящим в подобной ситуации на ум человеку другого опыта и менталитета. И найдя в кострище металлический фрагмент, древний человек может использовать его как-то для своих нужд, пока не потеряет, или металл окажется негодным со временем из-за ржавчины. Но обшарив кострище и не найдя там больше ничего он не сможет понять, как этот металл туда попал.

На фоне достаточно отчётливых, а теперь после анализа и в чём-то понятных и убедительных в своей обоснованной необходимости технологических открытий верхнего палеолита изменения в этой области в мезолите не выглядят столь выразительными до появления доместикации растений. Что, по-видимому, и заставляет исследователей, привязанных к непосредственно наблюдаемым феноменам и устоявшимся оформленным речью в рамках технологических процедур признакам, размывать границу между верхним палеолитом и мезолитом. Но если поглядеть на известные археологам уже воспроизводимые мною в начале главы данные с развиваемой здесь позиции, то причины особенностей технологических изменений выглядят отчётливей.

Такие новшества как появляющиеся в мезолите групповые могильники и изображения коллективных сцен в большей степени связаны, конечно, с появлением представлений об особой группе, к которой принадлежит человек среди таких же, как он, людей. Но откуда появились такие представления, опирающиеся на наличную объективную и независимую от нашей воли, а произошедшую по иным, независящим от нашей воли причинам стратификацию общества, которая выделила групповую принадлежность каждого человека, подкрепив это речью, необходимо анализировать самостоятельно. И к этому мы вскоре перейдём, после того как закончим в целом анализ процессов, происходящих с речью. Тем более что начавшиеся ещё при прежнем уровне развития речи, происходящие с мезолита процессы изменения её организации, сами от этой стратификации зависят.

Можно, правда, в который раз усомниться, на каком основании мы предполагаем такое. Что позволяет нам выдвигать подобные предположение, осмыслять с помощью речи подобные проблемы и понимать о чём идёт речь, не теряя понимания и предмета разговора. Ответить подробно на этот вопрос можно, видимо, разобрав по деталям весь процесс становления наших средств осмысления, чем мы постепенно и занимаемся, хотя ещё не вышли даже за пределы периода до появления цивилизации. Вкратце на основании нашего анализа необходимо ещё раз отметить, что уже с верхнего палеолита наши опирающиеся на речь дискурсивные представления так или иначе привязаны к технологическим площадкам, на которых речь использовалась.

Дискурсивно определённые представления, в отношении которых мы признаём, что они нам понятны в своём значении, неявно предполагая это значение приспособительным, формируются по всему именно при решении технологических в самом общем смысле проблем, и таким образом. Проблем поддающихся осмысленной организации для своего решения, а не технологичных в смысле решения задач производства. Что же касается технологической площадки подобного анализа, то подобный анализ имеет также свою историю, с которой необходимо знакомиться самостоятельно. По своему опыту могу сказать, что наибольшее внимание подобным проблемам уделяют до сих пор в истории философии.

 

Можно, правда, в который раз усомниться, на каком основании мы предполагаем такое. Что позволяет нам выдвигать подобные предположение, осмыслять с помощью речи подобные проблемы и понимать о чём идёт речь, не теряя понимания и предмета разговора. Ответить подробно на этот вопрос можно, видимо, разобрав по деталям весь процесс становления наших средств осмысления, чем мы постепенно и занимаемся, хотя ещё не вышли даже за пределы периода до появления цивилизации. Вкратце на основании нашего анализа необходимо ещё раз отметить, что уже с верхнего палеолита наши опирающиеся на речь дискурсивные представления так или иначе привязаны к технологическим площадкам, на которых речь использовалась.

Дискурсивно определённые представления, в отношении которых мы признаём, что они нам понятны в своём значении, неявно предполагая это значение приспособительным, формируются по всему именно при решении технологических в самом общем смысле проблем, и таким образом. Проблем поддающихся осмысленной организации для своего решения, а не технологичных в смысле решения задач производства. Что же касается технологической площадки подобного анализа, то подобный анализ имеет также свою историю, с которой необходимо знакомиться самостоятельно. По своему опыту могу сказать, что наибольшее внимание подобным проблемам уделяют до сих пор в истории философии.

Дальнейшее развитие общества и речи естественно способствует и усовершенствованию технологии самого обсуждения, но это уже тема анализа соответствующих периодов, о которых мы пока лишь упоминаем по мере возможности. В исследуемый же нами период, конечно, обсуждения вынуждены опираться на прикладной опыт употребления речи, как впрочем, и позже, но это само не способно обеспечить приспособительный характер обсуждения, если речь идёт не о психологических приспособительных функциях речи, а о технологии. Решение технологической проблемы, как и прежде, так по всему и до сих пор, это результат некоторых прикладных действий в соответствующей области, где результатом решения даже многоуровневой комплексной задачи в отношении индивида, совладавшего с проблемой, является формирование поддерживаемого речью дискурсивного представления.

И хотя в отношении формирования конечного дискурсивного представления речь даже более развитая продолжает функционально выполнять то же, что и речь верхнего палеолита, но её функции при выборе приспособительного решения этим не ограничиваются. Так как в процессе обсуждения при выборе решения включаются и иные механизмы использования речи. Но даже выполнение функции формирования дискурсивных ориентирующих представлений не так-то просто уловить не только для неразвитой речи верхнего палеолита, но и для нашей современной речи. Эта функция не обязательно как-то терминологически или грамматически очевидным образом выражена.

Как я уже обращал внимание, для формирования дискурсивно определённых представлений крайне необходим этап постановки проблемы, который имеет коллективный характер при том или ином участии речи. И после формирования понимания, как проблема может быть разрешена, а решение имеет всегда действенный, а не дискурсивный характер и обеспечивается процессами отнюдь не дискурсивных механизмов нашего мышления, речь служит вспомогательным средством обеспечения коллективного взаимодействия в процессе разрешения проблемы. А также напоминания тем, для кого наличие проблемы уже было в опыте, о чём идёт речь. При этом сам этот опыт постановки проблемы, способности заметить проблему имеет культово-речевую природу уже у архантропов.

Для подключения других людей к пониманию проблемы также необходимо их участие в процедурах культового характера, что нам в более привычной и заметной форме знакомо как педагогический процесс. А также необходимо использование речи, с помощью которой обучаемым напоминают о тех представлениях, которые им должны быть известным. Сама по себе речь вне культово-педагогического взаимодействия и вне технологической площадки, которой после развития речи может служить и сам процесс обсуждения в его различных формах и по различным поводам, сформировать необходимые представления не может.

Поэтому хотя чтение как самостоятельный процесс пусть и ограниченно возможно с какого-то момента развития ребёнка и является самостоятельным культово-ориентированным мероприятием с эмоциональной значимостью, но для продолжения развития необходимо также целенаправленное ответственное общение с носителями знания по конкретной проблеме. И даже так называемое заочное обучение или экстернат предполагает установочные занятия и контакты со специалистами.

Стандартный тип установок на очевидные факты и феномены заставил в своё время при их обнаружении обратить внимание на то, что дети, выкормленные и выросшие в стае диких животных, не владеют и не способны или почти не способны после определённого возраста овладеть речью. Это было также подтверждено и в отношении детей, с которыми даже в человеческом окружении по каким-либо причинам полноценные контакты были затруднены. Например, в детских домах в военное время или в семьях, не уделяющих или даже не способных уделить ребёнку необходимое внимание. Определённые ограничения накладывает и неразвитый тип сообщества, в котором развиваются дети.

Дети в нормальной ситуации, так или иначе, включены в культово-культурные отношения, в рамках которых они не только удовлетворяют потребности, но и формируют представления, связанные с самими мероприятиями культового характера. И как мы поняли, рассматривая историю культовой активности в исторической ретроспективе, большей частью то, что они приобретают участием в культово-культурных мероприятиях, так или иначе, имеет отношение к освоению приспособительных навыков и представлений. Если и не непосредственно приспособительных, то имеющих отношение к приспособлению их к существованию в постепенно очеловечивающемся социуме.

Если до определённого возраста дети находятся не только вне контактов с носителями речи, но эти контакты даже при участии речи имеют только прикладной характер или культовая компонента оказывается архаичной, то их приспособительные навыки на этом уровне окончательно формируются. Как говорят психологи – сворачиваются. И в более совершенных, определяемых культами и культурой отношениях для существования не нуждаются. И впоследствии оказывать при необходимости воздействие на таких людей оказывается возможным только средствами, влияние которых они способны осмыслить. Примерно такое представление складывается на практике у педагогов, работающих с так называемыми трудными детьми и трудными семьями. Они практически не способны к осмыслению значимости иных культово-культурных отношений и их компонентов.

Взрослые, которые после какого-то момента предполагают, что они уже инициированы и получили все необходимые знания, дальнейшее развитие также прекращают, даже если им предлагают в современном сообществе возможность учиться дальше или даже вынуждают. Нечто похожее происходит и с представителями современных сообществ. Выполнив определённые стандарты, которые удалось понять, вынужденные эти стандарты выполнять или поддерживать стандарты тех, с кем они сотрудничают, значительная часть людей дальнейшее развитие прекращает. Притом, что культы, доставшиеся нам в наследство, сами на глазах становятся всё архаичней, окружающие функционируют в обществе, даже не приблизившись к предельным возможностям своего времени.

Собственно большинству это нельзя ставить в вину. Они в меру социализированы, насколько позволяет уровень развития общества, и выполняют свои функции, отнимающие у них и время и силы. Тем более что выбор приспособительного решения, ориентирующийся уже с мезолита и на речевую коммуникацию, по всему включает, как я отмечал уже вскользь, и иные механизмы. А именно обсуждение, которое как самостоятельный и относительно полноценный вид деятельности также оказывает влияние, как на групповую динамику, так и на принятие непосредственно приспособительных решений в применении действий по отношению к действительности.

Проследить сколько-нибудь полноценно влияние этого механизма на прикладную приспособительную практику оказывается ещё сложнее, чем анализ влияния развития речи и мышления на практику на предшествующих стадиях. Поскольку мы имеем здесь дело с механизмом не только добавляющим нечто новое в процесс поиска приспособительного решения, но и использующего для этого весь предшествующий арсенал средств, задействованных в процессах этого поиска. При этом устройство этого механизма лежит не только за пределами возможностей осмысления уровня мышления, который мы анализируем, но является не очевидным и для нас до сих пор и только отчасти поддаётся рассмотрению в рамках в данном случае предлагаемой модели.

 

В данной модели мы старались рассуждать в рамках предположения, выдвинутого ещё А. А. Ухтомским о наличии доминантных очагов возбуждения и их следов, связанных и способных в дальнейшем в случае необходимости связываться с другими доминантными очагами, обеспечивая этим приспособительное поведение. Такое предположение при всей его исходной лапидарности и умозрительности, притом, что концепция следа вообще восходит к Платону[5], не противоречит, насколько мне известно, ни эмпирическим активно используемым данным, ни современным представлениям о возможностях технической стороны этой проблемы. В том числе и нашему предположению о наличии механизма свободного поиска. Проблема здесь в первую очередь в том, как и чем он обеспечен.

Существует и значительный материал исследований, как подобные связи осуществляются. Правда, излагается этот материал иногда не сточки зрения осуществления механизма деятельности центральной нервной системы, а с позиции общения клеток с помощью некоторого языка и кодов. Это изрядно мистифицирует проблему, будто клетки как люди могут переговариваться друг с другом. Хотя способ связи и сигналы её осуществления, конечно, должны существовать. Также как и технологические механизмы передачи информации между устройствами в современной цифровой технике, где за пределами реальной работы по созданию программ и их материально-технического обеспечения также пытаются интерпретировать эти процессы, как якобы речевые и ментальные.

Такая позиция опирается на недостаточно промысленное представление о природе человеческой речи и мышления, которой мы сейчас занимаемся. Мы просто проигнорируем эту интерпретацию, как маловразумительную, поскольку для её критики придётся воспроизводить всё то, что мы уже изложили, но в другом порядке последовательности аргументов в связи особенностью постановки вопроса при том же количестве уже исписанных страниц. И, в конце концов, вряд ли, как показывает практика, убедим поклонников критикуемых взглядов. Так стоит ли на это терять время и силы.

Поэтому, отдавая себе отчёт, что концепция доминант и их связей является пусть и верифицируемой как-то эмпирически, но всё же спекулятивной гипотезой, попробуем вернуться к анализу места и функции временных доминант в процессе поиска приспособительных решений. Собственно являясь механизмом генерализации, они выполняют сходную функцию при поиске адекватного решения в рамках механизма поиска решения и для обладающих психикой животных. И имея отношения к накоплению благоприобретённого опыта, все доминанты по идее не имеют характера абсолютного константного хранилища и являются в той или иной степени временными с той или иной степенью закрепления лишь в тенденции возникающих между ними функциональных связей.

Можно также понять, что сами по себе такие связи не могли бы обеспечить приспособительное действие или комплекс подобных действий, если бы работа центральной нервной системы не была бы встроена в целостный механизм осуществления жизнедеятельности организма. Притом, что проблема, как этот механизм осуществляется, также представляет несомненный интерес, нам придётся оставить её тем, кто этим непосредственно заинтересуется из числа специалистов, чьи профессиональные знания более подходят для её исследования. Для нашего анализа достаточно понимания, что только импринтинг или многочисленные повторы значимого восприятия и действий могут усилить тенденцию выбора тех или иных связей, обеспечивающих деятельность и её координацию.

Но даже самый общий взгляд на основании того, что мы знаем, заставляет предполагать, что механизм связи центральной нервной системы с остальным организмом гораздо глубже того выделенного внешне обнаруживаемого механизма, которым нервная система является. Даже на основании того, что мы уже знаем, мы способны предполагать, что не только внутри этого выделенного механизма, но и в объёме всего организма между клетками происходит обмен не только необходимыми веществами на материальном уровне, но и информацией, которую клетки, как выясняется, могут накапливать сами. В нервной системе это происходит лишь более выражено, как в специальной морфологически эволюционно выделившейся подсистеме организма.

Также и механизм осуществления свободного поиска, скорее всего, не представляет собой какого-то выделенного морфологически органа, который без надежды на успех бесполезно искать во вдоль и поперёк исследованном мозге. Даже понимание, что доминантные связи обладают лишь характером более или менее прочной тенденции, заставляет допускать, что принцип относительно свободного выбора реакции заложен в самом способе осуществления нервной активности. И кое-что может прояснить рассмотренная с этой точки зрения электрическая активность мозга, хорошо известная нам по энцефалографии.

Если рассматривать доминанты не с точки зрения механизма их функционирования, а их роль в организации понимания, как мы его представляем и оцениваем с точки зрения нашего сегодняшнего владения уровнем ориентировки в современном знании и во взаимоотношениях с другими людьми, то следует обратить внимание на следующее. Что, во-первых, к сожалению, что тому, что наше понимание проходит определённые стадии развития, не уделялось должного внимания, в связи с трудностью сформулировать убедительно как суть этой проблемы, так и верифицируемые критерии. И за исключением постоянно вынужденных считаться с этим феноменом педагогов, эта проблема мало для кого актуальна, хотя заметил и обратил на неё внимание ещё Кант. Правда, и его самого понять нелегко.

Во-вторых, и мы сами, выступающие в качестве оценщиков, в том числе и в отношении, например, данной модели, не являемся каким-то абсолютным инструментом понимания и оценки, и наше понимание также зависит от благоприобретённого опыта. То есть от тех самых связей доминант, которые мы спекулятивно предположили и наличие которых пытаемся разными способами обосновать. Такая особенность этой проблемы делает невозможным её обсуждение в устной полемике, где оппоненты, как бы они ни были развиты, не в состоянии оперировать столь громоздкими представлениями и далеко не очевидными для многих в деталях отличиями в уровнях понимания.

 

Если всё же принять представления о доминантах как средстве накопления опыта и понимания, которое на него опирается, то, по крайней мере, до появления млекопитающих размеры центральной нервной системы, ограничивающие возможности накопления благоприобретённых приспособительных связей, действительно как-то иллюстрируют возможности особей этих видов. И до появления лобных долей у высших млекопитающих реликтовые их формы, например, сумчатые, с точки зрения исследователей сообразительностью и изобретательностью поведения не отличаются.

После появления хоть каких-то зачатков лобных долей, которые, по-видимому, и являются вспомогательным приспособлением для более интенсивного накопления и учёта благоприобретённого опыта, сам по себе размер мозга начинает уже зависеть в большей степени от размеров тела, обслуживаемого центральной нервной системой. И только в процессе антропогенеза мы видим в целом увеличение размеров мозга, что, по-видимому, связано с развитием речи и её использования. Именно вариант такого сценария мы в данной модели предполагаем.

Ещё раз следует обратить внимание, что лобные доли по всему, что мы знаем о них, не являются непосредственной областью накопления опыта, как впрочем, и вся центральная нервная система. А они насколько мы в состоянии предположить это являются дополнительным механизмом обработки информации и координации связей, реализующих реакции, складывающиеся в поведенческие действия особи. И в таком случае именно в этот механизм обработки информации должны встраиваться постепенно осваиваемые особью в онтогенезе связи обработки и овладения сигнализацией, её значимость в связи с последствиями её применения, и особенности реагирования на неё.

Мы не можем полностью избавиться от школьного понимание феномена речи, как того, что изложено в словаре и грамматике, а смысла, как того, что может быть передано речью с помощью слов. Не только школьники в их возрасте, но и многие педагоги полноценно это не поймут, или, во всяком случае, не поймут, как изложить школьникам, поскольку действительно имеются серьёзные трудности в том, что и как можно изложить школьникам. Но если мы отказываемся от школьной интерпретации этой проблемы в связи с её многочисленными неисправимыми ошибками, которые приходится терпеть как историческое наследие в процессе ознакомления с проблемой, то уже не возникает вопрос, могут ли мыслить и понимать животные. Более или менее стабильные доминантные связи, координирующие выбор их решения, позволяют им ориентироваться как непосредственно в стимулах, исходящих от реальности, так и в сигналах-стимулах своего или чужого вида.

Причиной появления и использования школьного варианта ознакомления с проблемами речи является историческая и возрастная ограниченность мышления. Понимая функцию школьной интерпретации природы речи как вспомогательную, мы приходим к иному пониманию природы речи и мышления людей, вариантом которого является наша модель. Это понимание вписывается в данные и обобщения различных областей современного знания, что неудивительно, поскольку это понимание получено в результате их осмысления и попытки найти консенсус. И если даже критике удастся показать недочёты излагаемого подхода, то хочется верить, опираясь на убедительность того, что удалось, что в целом путь был выбран правильный.

При нашем подходе антропогенез можно рассмотреть как эволюцию средств нейрофизиологического обеспечения формирования и дальнейшей обработки доминант, связанных с восприятием новых специфических сигналов на выдохе в их отношении к выбору приспособительного решения. Это собственно давно не является новостью, которую можно было бы причислить к своим открытиям, но яростно оспариваемую оппонентами. В какой-то степени оппонентов можно тоже понять, так как развитие мозга и его отделов само по себе не в состоянии что-либо объяснить в особенностях нашего внутреннего мира и нашей культуры.

С другой стороны традиция самостоятельного рассмотрения культуры, речи, особенностей нашего внутреннего мира или организации мозга и так далее всё больше заводит нас в тупик, из которого по всему нет выхода. Поскольку, рассматривая их самостоятельно, какие могут быть перспективы, что мы их сможем связать через созданные нами самими, постулированные нами для подобного рассмотрения пропасти. Если мы не собираемся изображать для публики, что мы вот-вот соединим то, что такого воссоединения не предполагает, нам необходимы генерализующие представления иного уровня, способные помочь рассмотреть проблему в целом, заодно и пересмотрев методологическую традицию подхода к подобным проблемам.

Поэтому-то и приходится идти так издалека и столь долго, понимая наши действия как конструирование теоретической гипотетической модели, а не как способ создания реальности из слов и мыслей, к чему часто склоняются, долго работая со словами и внутренним планом в связи со спецификой философских проблем. Или навязывают нечто подобное философам, не разобравшись в особенностях их занятия. На предшествующих этапах развития философии окружающие и власть имеющие и то поступали мудрее, не ставя подобных задач, правда, сталкивая философов в полемике, как кулачных бойцов, собак и боевых петухов. Иногда не для развлечения, как сейчас на телеэкране, а из-за невозможности иным путём самостоятельно с помощью собственной головы разобраться, кто прав.

Это в средние века начались попытки создания золота с помощью «философского камня», который ещё надо было найти или создать. И до сих пор неистребима надежда на то, что вот философы, они умные, решат экономические и социальные проблемы. Эти проблемы придётся решать нам всем сообща и каждому в отдельности в меру нашего умственного развития, об уровнях которого мы и ведём в нашей модели речь. Что касается философов, то они такие же люди, как и все остальные, несмотря на специальное образование, которое, конечно, способствует умственному развитию, необходимому чтобы преодолеть специфические трудности изучаемых предметов. Но самые сведущие всё же предлагают окружающим развиваться самим и больше полагаться на собственный ум, если они в состоянии понять, что это такое. Остальные на него и так полагаются.

Если с обеспечением интеллектуальной деятельности за счёт развития мозга в антропогенезе более или менее ясно, то остальное требует продолжения анализа. Потому что сами по себе новоприобретения мозга при решении приспособительных задач обеспечивают лишь возможность накопления дополнительных связей в виде временных доминант, закрепляющих кроме прочего участие сигналов речи в групповом взаимодействии при получении опыта. И уже у архантропов временные доминанты, учитывающие участие ранних специфических сигналов, ведут к куда более сложной, чем у животных, координации действий особи, учитывающей дополнительные параметры реальности и при участии в действиях коллектива и самостоятельно при предвосхищении событий. Включая и то, что приобретается в результате латентного тренинга, создавая дополнительные доминантные связи.

У животных их временные доминантные очаги возбуждения, обеспечивающие организацию действий, часто обеспечивают также генерирование акустической сигнализации, выражающей состояние особи или сопровождающей некоторые виды действий. Вполне возможно, что акустическая сигнализация сформировалась как эпифеномен, сопровождения таких действий и закрепилась в естественном отборе благодаря эффективности воздействия в некоторых значимых ситуациях. Затем она получила, как представляется, собственные дополнительные механизмы нейрофизиологического обеспечения в реформированной в процессе эволюции центральной нервной системе других видов. При этом частично сохранилась у различных видов в различной степени преемственная связь с прежними механизмами призыва и отпугивания.

У животных есть возможность имитации в прикладных ситуациях сигналов иных видов, которые они используют для подманивания, передразнивания, которое, возможно, связано с механизмами освоения чужих акустических сигналов в безопасной ситуации, или даже для выражения симпатии-приглашения. Последнее было замечено у домашних животных, даже не приспособленных для подачи таких сигналов, пытающихся подражать хозяевам, используя принятые приёмы оклика как их самих, так и используемые между людьми. Выражение своего состояния с помощью акустических сигналов часто сопровождает уже жизнедеятельность детёнышей, кроме тех видов, где такая сигнализация подавлена в результате естественного отбора для самосохранения, как например, у зайчат.

Некоторую часть своих сигналов детёныши животных усваивают от других особей, хотя часть сигналов взрослых особей, по-видимому, формируется самостоятельно в процессе онтогенеза на основе сигналов, выражающих состояние особи. Поэтому даже поверхностный анализ того, что мы знаем об особенностях сигнализации детёнышей и взрослых особей животных, заставляет предположить, что механизмы подачи сигналов являются у них относительно самостоятельными и возбуждаются или тормозятся различными стимулами. Эти механизмы также контролируются в определённых пределах механизмами выбора, усовершенствованного научением, как и любая двигательная активность.

Временные формируемые в рамках ситуации доминанты как раз и могут стимулировать, тормозить или участвовать в выборе действия или сигнала у животных. И как показывает практика, возможности использования сигналов животными хоть и имеют ограничения, совсем бедными их не назовёшь. Рудименты такого использования можно обнаружить и в акустической сигнализации людей, хотя способ подачи сигнала в связи с эволюцией кинем уже в основном опирается на выдох, а другие способы подачи в процессе социализации в целом подавляются.

Вполне правдоподобно, что доминантные связи, обеспечивающие новый способ подачи сигнала и формирующиеся во вновь приобретённых отделах коры архантропов, и определяют особенности механизма обработки информации и принятия решения особями этого вида. Технически это вполне осуществимо и вполне может встраиваться в унаследованные от стадии животного механизмы работы центральной нервной системы. Анализировать, как это могло бы происходить, непросто, поскольку организация лобных долей архантропа сколько-нибудь полноценно неизвестна, и реконструировать её в самое ближайшее время вряд ли удастся. А организация лобных долей человека, от которой можно было бы отталкиваться при реконструкции, многослойна, что создаёт также трудности для анализа.

При этом необходимо не забывать, что особенности реагирования и применения нового типа сигналов являются уже у архантропов продуктом научения, что определяет особенности индивидуального использования предречи. Нас же здесь в первую очередь интересует механизм обработки информации в центральной нервной системе, так как он позволяет понять типичное в этой проблеме. Что касается освоения предречи в процессе  научения, то стоит опять вспомнить, что этот процесс происходит в среде нашедшей свою экологическую нишу группы, а это, в конечном счёте, обеспечивает адекватное приспособительное использование предречи в коллективе.

 

У палеоантропов в процесс формирования временных доминантных связей начинает вмешиваться, как это представляется в результате анализа особенностей их деятельности, возможность выбора порядка действий, подкрепляемая очагами речевого возбуждения, являющимися, по сути, также временными двигательными доминантными очагами. Поэтому генерализующие доминантные очаги, определяющие глобально смысл выполняемых действий и формирующиеся в несколько более развитой, чем у архантропов, коре лобных долей, должны были у них, по-видимому, поддерживать именно порядок деятельности. А также реагировать на его нарушение для сформированных навыков.

Сами автоматизированные навыки, в таком случае, контролируются другими очагами двигательных зон коры, как и двигательные навыки организации произнесения. А в неявном осмыслении порядка действий, обработке информации, имеющей эту особенность, должны участвовать так называемые «гностические» затылочно-теменные зоны особенно развитые у палеоантропов, если исходить о преемственном развитии мозга палеоантропов и людей. При этом для этого механизма практически безразлично из-за неразличимости порядок каких действий они обрабатывают, непосредственно двигательных или речевых, так как те и другие являются мышечными действиями и приоритет их особь может определить только эмпирически, оценивая неявно приспособительный эффект действий и накапливая таким образом опыт.

К тому же следует поставить вопрос, не обеспечивает ли ориентировку в упорядочениях восприятия эта же область мозга или, может быть, сопряжённая с ней. Или скорее наоборот, не осуществляет ли эта зона в первую очередь обработку порядка поступающей извне информации и начальную координацию двигательной активности до момента формирования автоматизированного навыка. А затем в связи с необходимостью освоения порядка действий начинает осваивать ранее несвойственную ей, но лежащую в рамках её возможностей деятельность по обработке порядка коллективно значимых действий и используемых в подобных ситуациях сигналов.

Стимуляция этих зон извне также может происходить, скорее всего, по различным причинам, но вряд ли это может происходить прямолинейно. Зона эта по всему, что мы знаем об особенностях решения задач на организацию порядка, должна быть относительно автономна и влияние на неё может осуществляться лишь косвенно, также как и на механизм свободного выбора, что ещё больше усложняет анализ механизма принятия решения. И вполне возможно, что механизм выбора порядка надстраивается над механизмом свободного выбора, но эмпирически это может подтвердить или опровергнуть генетическая морфологическая связь «гностической» зоны с наиболее древними отделами мозга.

Проблему также составляет возможность влияния внешних причин на выбор решения, так как эти механизмы относительно независимы от внешних воздействий и влияние может быть только опосредованным спецификой работы этих механизмов, с чем сталкиваются педагоги, излагая требующий усвоения материал. В любом случае для повышения приоритета не имеющей непосредственной приспособительной значимости речи для формирования временных доминант эту значимость, видимо, необходимо ещё хотя бы на начальном этапе формирования речи стимулировать. И в последующем такие стимулы кажутся также необходимыми. Это можно сделать физическим подкреплением или положительным эмоциональным подкреплением или специфическим контролируемым стрессом от действий культового характера. И в этом всём особь ещё должна сориентироваться и определиться.

С другой стороны только опыт достижения необходимого результата мог определять особенности подаваемых сигналов, их выбор и порядок. Этот порядок мог в это время у палеоантропов уже быть существенным в связи с необходимостью определиться с порядком относительно сложно организованной в отношении порядка физических действий хозяйственной деятельности, в том числе и в процессе обучения, что должно было влиять на организацию проторечи. И при несомненной отмечаемой исследователями значимости затылочно-теменных зон для обработки поступающей извне и представленной средствами нервной системы информации в отношении её упорядоченности, по-видимому, именно эта особенность определяет роль этой области мозга в приспособительной ориентировке в реальности.

Я напомню, что мы остаёмся в рамках нашего представления о функции временных доминант лобных долей у человека, унаследованных от стадии палеоантропов и связанных с речевым подкреплением в процессе формирования сложных действий, требующих выполнения технологической последовательности, использующей необходимые по случаю навыки. В таком ракурсе развитие лобных долей даже за счёт некоторого уменьшения затылочно-теменных зон можно объяснить как увеличение у человека самостоятельной роли сложных комплексных двигательных действий, требующих помощи других людей зачастую только в процессе освоения или в рамках непосредственных коллективных действий.[6]

Примерно такую же оценку функции этих долей у человека даёт А. Р. Лурия, указывающий на роль контроля лобных долей за сложно-координированными действиями, а также указывающий на обеспечение этими долями слитности речевых действий, распадающихся при поражении лобных долей на отдельные слова или короткие обороты речи. Но связывать функцию этих долей с речью по всему не стоит, поскольку зачатки этих долей есть у высших млекопитающих, хотя сколько-нибудь полноценной речи у них нет. А то, чем они овладевают в процессе дрессировки, следует скорее рассматривать скорее как овладение сложным развитым навыком в рамках их возможностей и интересов.

У человека таким сложным комплексным действием, сформированным из более простых движений, является освоение проведения криволинейной линии. Именно освоение, особенно первоначальное, когда под влиянием неутилитарных, но лежащих в пределах понимания стимулов коллективно-культового характера оставить свой след в данном месте, пометить его, след был оставлен не отпечатком руки, а обводкой красящим составом. Это было совершенно непривычное действие, требующее максимально концентрации внимания на каждом шаге изменения направления действия. И при последующих учебных освоениях, стимулируемых интересом к воспроизведению умения других, умение изменять направление движения даётся нелегко. Но затем навык автоматизируется и требует только контроля выполнения действия, что и присуще, по мнению А. Р. Лурия, именно лобным долям человека, где необходимые доминанты, по-видимому, формируются.

Если попытаться понять роль речи в освоении этого навыка, то она в первую очередь, по-видимому, необходима, для того чтобы по инициативе лидера создать и поддерживать особенности взаимоотношений в подобном коллективном неутилитарном мероприятии. И открытие, и освоение этого, казалось бы, достаточно примитивного навыка требует способности сконцентрироваться на координации упорядоченности этого комплекса действий, который выполняется, как представляется, под контролем «гностической» зоны заодно обрабатывающей данные восприятия. Но также речь участвует и при обучающей демонстрации и, может быть, но это требует уже некоторого педагогического умения, как вспомогательный императивный инструмент обучения.

Собственно для этого навыка вполне достаточно обучающей демонстрации и, по-видимому, за эти рамки педагогическое мастерство первых людей не выходит. И, скорее всего, не только первых. Несопоставимо позже, да и для задач совершенного иного порядка сложности, а именно для геометрических доказательств, в индийской математике ещё несколько столетий тому назад изображали чертёж, отмечали на нём всё необходимое, включая необходимые пояснения, и писали «Смотри». Этого считалось для объяснения и доказательства теоремы достаточным. И иного специалисты в этой области не умели делать. И для развития мышления в математике это представляется продуктивней, чем освоение калькулятора. Большинство людей чувствует себя прекрасно и без математики, и поэтому для привития элементарно необходимых в современном социуме математических навыков их оказывается проще и дешевле обучить пользованию калькулятором. Но понимания от этого ни у кого не прибавляется.

В первую очередь речь всё же является средством решения задач при участии в коллективной деятельности и её особенности зависят от участия в коллективной коммуникации и особенностей её, а не от предмета, на который деятельность и используемая при этом речь направлена. Тематическая избирательность речи в связи с предметом деятельности, это феномен использования уже развитой речи, в которой произошёл отбор необходимых для понимания в конкретной деятельности конструкций. Чтобы речь также и стилистически избирательно использовалась особью, как это происходит, например, в канцелярском или научном стиле речи или иных, зависящих от этикета, протокола или сопутствующих проблем, ситуациях, необходимо, чтобы такие особенности деятельности стали особенностью взаимоотношений между людьми. Для той относительно неразвитой деятельности, которую мы обнаруживаем по археологическим находкам верхнего палеолита, для обучения и организации деятельности вполне достаточно императивных указаний. А во взаимоотношениях в группе, в которой групповая динамика несколько усложнена сохранением приспособительного опыта мероприятиями культового характера и выделенными отношениями материнства, также вполне достаточно императивной по характеру речи, и причин для её выхода за эти пределы нет.

Соответственно и генерирование речи в подобном быту это в целом именно навык использования речи для выражения своих желаний и интересов в той или иной степени разделяемых или неразделяемых другими особями в первую очередь в собственной группе. Возможность переноса информации такой речью предполагает некоторый эмоциональный стресс, который заставляет в первую очередь определяться со своими интересами с оглядкой на действия других членов группы, а не вникать в императивное значение речи, которое освоено на уровне навыка распознавания и произнесения. Такое восприятие отличается от того, как мы пытаемся понять выражения иностранного языка.

Нейрофизиологическое обеспечение этого уровня процедур произнесения и распознавания значимости произнесённого в лобных долях вряд ли должно отличаться от обеспечения других сложно-координированных действий, свёрнутых до подлежащего контролю комплексного навыка. Распознавание значения речи в таком случае оказывается в одном ряду с осмыслением значения других направленных или не направленных на особь, воспринятых ею действий. И эта значимость будет зависеть от усвоенного опыта использования речи в группе, и переноситься также дополнительной сигнальной информацией, куда кроме связанных с речью параметров, таких как интонация, громкость и так далее, будет входить специфика сопровождающих речь действий. При этом комплексным окажется практически любое сколько-нибудь развитое речевое действие, предполагающее кроме простейшей, как представляется, в то время артикуляции также организацию того, что было артикулировано.

Формирование сложных комплексных речевых действий, предполагающих овладение базовыми навыками этой деятельности, что необходимо для полноценного функционирования в группе, и ведёт, по-видимому, к столь продолжительному периоду беспомощности детей. К тому же и клетки мозга человека, как показывают анатомические исследования, проходят долгий многолетний процесс созревания. И пропуск периода формирования речи у ребёнка грозит вообще невозможностью сколько-нибудь полноценного овладения речью и сворачиванию приспособительных навыков без её использования. И соответственно потере шанса социализации данной особи.

Использование речи предполагает формирование навыков говорения и соответственно восприятия, узнавания сказанного, что должна обеспечивать инфраструктура доминантных связей, оживляющаяся в случае необходимости сформировать необходимое речевое действие или понять чужое высказывание. Но использование речи предполагает также и некоторый обеспеченный временными доминантными связями различной степени устойчивости опыт осмысления значимости говоримого. Возможно, что обнаруживаемая уже у архантропов некоторая асимметрия мозга, как раз и связана со специализацией новых отделов для обработки особенностей речевых действий в связи с их особой приспособительной значимостью.

Это не значит, что роль этих отделов исключительно связана с обработкой речи. Поскольку её обработка предполагает участие и других отделов мозга, и в том числе и не являющихся собственно речевыми, как это иногда принято в литературе, называющей левое полушарие речевым, а для правого измышляющей иные абстрактные функции. К тому же функция левого полушария не сводится к обработке речи, и у животных такое полушарие есть и функционирует, несмотря на отсутствие необходимости пользоваться речью. Функция обработки речи, как представляется, надстраивается над функциями мозга, доставшимися нам от предшественников. Роль полушарий, как впрочем, и всего мозга, хоть и была уже серьёзно исследована, но можно с уверенностью сказать, что нам ещё придётся много раз возвращаться к осмыслению происходящих там процессов.

В любом случае использование речи требует формирования доминантных связей, обеспечивающих автоматизированные элементарные навыки говорения, хотя самые элементарные действия, как говорения, так и остальные, скорее всего, осуществляется вообще во многом за счёт межклеточных связей самих мышечных тканей, накопивших опыт взаимодействия клеток. И, как показывают современные исследования, ткани лишь стимулируются координирующими их работу импульсами центральной нервной системы. А организация и осмысление императивного речевого потока в рамках типичных ситуаций предполагают также формирование навыков комплексных действий при участии речи, для осуществления которых необходимо появление оживляемых временных доминантных связей, за которые отвечают, по-видимому, появившиеся только у человека отделы лобных долей. Но для формирования таких доминант, также как и для осмысления речи в нетипичных ситуациях, требуется подключение всего аппарата обработки и осмысления речи.

 

Те особенности, которые привносит с собой предполагаемая организация речи, начиная с мезолита, могут осуществляться, только опираясь на возможности механизмов центральной нервной системы, включая уже сформированный уровень обеспечения генерирования и распознавания значения речи, сложившийся в предшествующий период существования людей. При этом, поскольку размеры и конструкция мозга не претерпевают каких-либо изменений при переходе от одного периода к другому, мы можем предположить только ограниченное изменение или усложнение организации связей временных доминант, не отражающееся, по крайней мере, на визуальной организации мозга. И в любом случае не оставляющее никаких следов на эндокранах.

Вижу необходимым ещё раз обратить внимание, что концепция доминант, хотя и имеет некоторое эмпирическое подкрепление, является всё же гипотезой теоретического характера, и непосредственного отношения к приспособительной практике и даже к наблюдению за реальностью не имеет. Но такие вполне укладывающиеся в эмпирический материал и не входящие в конфликт с нашими претензиями к процессу рассуждения представления, опирающегося кроме прочего и на опыт в других областях деятельности, помогают рассмотреть в данном случае процессы нашей интеллектуальной деятельности и в этом ракурсе. При этом в данном случае мы опираемся на опыт конструирования современных механизмов, используемых для обработки информации.

Если уж быть точным, то в исходных предположениях А. А. Ухтомского, сделанных до появления современной вычислительной техники, процесс взаимосвязи доминант представлялся, как некоторый ритмически организованный процесс. У меня нет возражений против идеи координации процессов за счёт их ритмической организации и синхронизации. Но весь опыт осмысления проблем принятия решения настораживает в отношении допущения, что ритмичная организация взаимодействующих процессов может сама по себе привести к приспособительному результату. В процессе принятия решения всегда, конечно, присутствует момент случайности, о чём мы не раз говорили, но случайные механические взаимодействия пусть даже ритмически организованных процессов обработки информации будут ставить механизм в положение буриданова осла. Причём даже без сена.

Мы выстраиваем здесь представление об интеллектуальной человеческой деятельности в рамках нашего научного и жизненного опыта и эволюционной концепции, пусть и имеющей лакуны, но не вступающей в конфликт со здравым рассудком. В этом случае мы вынуждены понять, каким образом приобретения речи и мышления могли бы встроиться в предполагаемые нами пусть и спекулятивно процессы мышления и речи верхнего палеолита. Но, как мы предположили, та же самая, что и в верхнем палеолите конструкция центральной нервной системы целиком задействована для координации в группе собственных интересов и взаимодействия с другими людьми с помощью в целом императивной речи. И поэтому, как кажется, что и возможности обработки информации механизмами мозга в отношении использования речи в целом исчерпаны.

Это почти что так, если бы не одно но. Резервы механизмов мозга в отношении координации речи и деятельности непосредственного характера, реагирования на речь императивного характера действительно по всему исчерпаны. Но на самом деле мозг обеспечивает реализацию деятельности самой по себе и без участия речи своими отнюдь не дискурсивными механизмами. Поскольку речь с точки зрения её мышечного обеспечения является относительно самостоятельным видом деятельности, она может стать вполне самостоятельным видом деятельности, если какие-нибудь сдерживающие причины, например, социального характера будут мешать в конфликте реализации интересов непосредственными действиями.

Выражение недовольства акустическими сигналами в случае невозможности реализовать намерение свойственно и животным и вполне естественно, например, для детей, ещё не способных к полноценной речи. По-видимому, именно стимулируемая взрослыми необходимость реализовать намерение заставляет детей осваиваться с особенностями нашей сложной и далеко выходящей за императивные функции речи. В верхнем палеолите по всему нет ни достаточно развитой полноценно речи, ни причин, которые бы вынудили к формированию более сложных самостоятельных конструкций её организации. Какие социальные затруднения могли бы сдерживающим образом действовать в отношениях в среде людей, начиная с мезолита, мы проанализируем, как я уже обещал, позже. Пока мы лишь допустим, что они появились и что их не было прежде.

Если мы понимаем, что говорение это некоторый обеспеченный мышечной деятельностью процесс, то он может и должен контролироваться центральной нервной системой, как и любые другие виды мышечной деятельности. С другой стороны, как и любая иная неавтоматизированная деятельности, требующая концентрации внимания при выполнении её, процесс общения, как самостоятельного вида деятельности, будет отвлекать на себя соответствующие механизмы мозга. И именно это мы наблюдаем на собственном опыте, когда поглощены процессами речевого общения в различных ситуациях нашего обихода за пределами несложных автоматизированных императивно регулируемых ситуаций.

Естественно, что необходимость концентрации внимания на собственно речевой деятельности должна быть вызвана какими-то причинами, и наиболее релевантной причиной являются проблемы самой речевой коммуникации, которые должны быть чем-то вызваны. И по всему они, как я уже отмечал, оказываются вызваны проблемами социально-психологического характера, требующими самостоятельного анализа. Но при наличии этих проблем, не позволяющих с одной стороны реализоваться намерению, а с другой стимулирующих взаимоотношения с другими людьми, человек этого времени, как и мы в сходных ситуациях, вынужден был уделить внимание речевому контакту, отвлекающему его от иных действий. Как сказал бы психоаналитик, речь в таком случае сублимирует намерение и действие. Хотя Зигмунд Фрейд понимал под сублимацией не совсем это.

Решение задачи по организации сложного речевого действия, требующего максимальной концентрации для решения проблемы только за счёт речи, требует насколько это возможно полного использования ресурсов центральной нервной системы, что характерно для любого сложного действия. Это впоследствии, когда речь усвоена настолько, что относительно сложные её конструкции оказываются автоматизированными при выполнении, возникает феномен малоосмысленного использования речи по различным причинам и с различной целью. Достаточно сложные конструкции речи и иногда, как кажется осмысленно, повторяют и говорящие птицы. Но для совершения сложного полноценного речевого действия из более простых автоматизированных сигналов предшествующего императивного опыта говорения по всему должны быть задействованы и определяющие порядок действия «гностические» зоны мозга.

Необходимость упорядочения речи в предшествующем периоде также требовала в какие-то моменты, например, при освоении речи в отношении реализации намерения или использования в коллективной деятельности полного участия ресурсов мозга. Но затем особенности использования этого навыка могло быть отложено в соответствующих доминантных связях моторных зон. Тогда как лобные доли человека, как представляется, координируют своими связями осмысленное освоение сложных комплексных действий при участии речевого прессинга окружающих и контролируют выполнение этих навыков после научения, обеспечивая адекватность и освоенное качество их применения.

При этом мы сейчас отвлекаемся от того, что лобные доли многослойны и существует некоторое отличие в функции левого и правого полушарий, поскольку более подробный анализ требует и более подробного использования эмпирического материала. Но для нашего рассмотрения в данном ракурсе важно иное. Что императивно значимый сигнал в случае невозможности выполнить действие будет порождать необходимость продолжения коммуникативных речевых действий. И весь комплекс высказанного будет осмысленным актом деятельности, связанным с особенностями межличностной коммуникации в типичной или нетипичной ситуации. При этом если эта практика подкреплена стрессом или будет постоянно иметь место в жизни особей, то сами акты значимого осмысленного использования речи, имеющие какие-то последствия для этих особей, должны также быть освоены и отложены механизмами организации доминантных связей.

Сформировавшиеся эмпирическим путём конструкции ещё относительно просто организованной вначале речи в отношении эмпирически значимой ситуации или ситуаций, если они окажутся типичными для особенностей жизни группы и коммуникативных контактов вообще, такие речевые конструкции окажутся в таком случае носителями значимого для особи смысла. Этот смысл окажется связанным с особенностями ситуаций формирования типичных для этой группы актов самостоятельной коммуникации, и о нём будет также напоминать используемая речевая конструкция или затем их постепенно разрастающийся при необходимости последовательный набор. И коммуникативные особенности формирования таких конструкций станут в той или иной степени в зависимости от ситуации компонентой содержания используемой речи, теперь уже способной это не дискурсивное содержание поддерживать, предполагая при необходимости и дополнительные не дискурсивные средства такой поддержки.

Ситуации формирования таких конструкций можно назвать также ритуальными, поскольку они не предполагают непосредственных приспособительных действий. Хотя подобные «ритуалы» несколько отличаются от того, что мы анализировали прежде, поскольку они в первую очередь вызваны особенностям поддерживаемого речью социально-психологического состояния группы и коммуникации в ней в определённый момент. Но появление таких «ритуалов» приведёт и к преобразованию унаследованных от прошлого видов ритуальной активности благодаря более полноценному использованию речи. И само появление подобных коммуникативных ситуаций не могло бы произойти без наличия уже сформировавшихся механизмов ритуального сдерживания, к которым только добавятся некоторые дополнительные причины.

Усвоение такого вида относительно независимой речевой активности предполагает включение ребёнка в особенности коммуникации в группе. С этим, как правило, проблем не возникает. Трудности могут возникнуть только при усвоении особенностей коммуникации в другой группе, если группа эта изолирует себя от контактов с другими группами. Но именно в этот период, как показывает проведённый археологами анализ, по крайней мере, значительная часть групп начинает интенсивней, чем в прежнее время, мигрировать и по всему вряд ли может избежать постоянных контактов с другими группами, даже если они продолжают вести относительно стабильный образ жизни.

Следует обратить внимание, что за пределами опыта прикладного императивного использования речи смысл высказанного останется не то чтобы непонятным, как это происходит, например, с восприятием сложных конструкций иностранного языка, а он будет просто отсутствовать, хотя внешне речь может выглядеть вполне членораздельной. Но на создание подобных изощрённых конструкций люди этого времени по всему не способны и склонность вряд ли имеют из-за её не приспособительного характера, что не следует смешивать с загадками, используемыми в современных этнических группах с задержкой развития. Эти загадки имеют смысл, но он затемнён.

Впоследствии маловразумительные конструкции по аналогии с непонятыми выражениями чужой культуры и выражения с затемнённым смыслом, а подчас и выражения, которые не выдержат сколько-нибудь серьёзной современной критики, применяются с различными целями. Но изощрённое использование таких изысков в литературе и для демонстрации особенностей организации речи лежит лишь в возможностях мышления каких-нибудь последних ста лет и опирается на лингвистическую интерпретацию неокантианской концепции применительно к теории литературы и на развитие собственно лингвистической теории. К сожалению, из-за отсутствия понимания природы речи и мышления, за исключением может быть ранних экспериментальных опытов ценных именно этим, эта изощрённость зачастую доходит до несуразности. Да и некоторые из этих опытов интересны только как исторический материал.

 

Если речь превратилась уже в самостоятельный сложный вид деятельности, то её навыки будут, как и в любом виде деятельности, везде, где возможно, подвергаться автоматизации. С другой стороны сами приёмы деятельности везде, где это оказывается возможным в связи особенностями организации обеспечения самой деятельности, развиваются в сторону упрощения, ускорения и экономии. Эта тенденция будет приводить к специфическим изменениям и развитию самой организации речи. И при анализе результат такого развития будет выглядеть как грамматические процессы организации речи, которые мы чуть позже проанализируем в ином ракурсе.

Необходимо также понять, что для механизма формирования временных доминант нет особой разницы, какая разновидность организации речи используется. Начальный ли это уровень становления полноценной речи из императивных сигналов верхнего палеолита, где только появляется необходимость понимания речи, не сопровождаемой непосредственными действиями в связи с внешними обстоятельствами её использования. Или это более поздняя стадия развития такой речи в мезолите, или какой мы её застаём у этносов на стадии до цивилизации, когда в наличии мы обнаруживаем несколько более развитую, чем на начальной стадии, речь. А также те же по сути прошедшие какое-то развитие и оформление факторы сдерживания.

Практически то же самое можно сказать об автоматизации современной разговорной речи, часто отягощённой у взрослых навыками письменной литературной речи и всё теми же пусть и более сложно организованными факторами сдерживания, иногда в разной степени осознанными. Такое осознание позволяет неявно или явно выбирать стиль речи в зависимости от ситуации и даже отображать такое использование речи в литературе. Формирование подобных конструкций требует уже в разной степени навыка осмысления письменных текстов, чем и занимается натаскивающая детей система школьного образования. А для наиболее изощрённых авторов существует теория литературы и словесности, учебная часть которой часто не успевает за тем, что на самом деле в литературе происходит. Не владеющий же подобным опытом ребёнок, не способный понять обороты речи взрослых или вызубрить их не понимая, будет их избегать при произнесении.

Функция временных доминант в отношении речи в новых условиях при травматических нарушениях лобных долей выглядит в большей степени как разрушение способности осмысленно реагировать в процессе поддержания беседы. Больные, по свидетельству А. Р. Лурия, на вопрос просто его воспроизводят, при этом само качество речи внешне не претерпевает каких-то нарушений. Это говорит скорее о том, что за механизмы осмысления несложных императивных обращений и организацию потока речи в рамках автоматизированных навыков отвечают другие и более глубоко лежащие отделы мозга. Это также усиливает предположение, что лобные доли кроме дополнительных известных специалистам технических функций своими временными доминантами обеспечивают в основном координацию уже освоенных навыков в приспособительных целях.

Исследования поражений лобных долей их функцию в отношении речи продемонстрировать непосредственно, по-видимому, вообще не могут. Поскольку эта функция у человека, как представляется, при общей для лобных долей функции освоения, а затем контроля нового приспособительного навыка лежит в области именно приспособительного выбора сложных, в том числе, и речевых навыков. Эти навыки формируются у особей, существующих в социальной использующей речь среде, и для учёта влияния речи для осуществления приспособительных действий сама эволюция мозга в антропогенезе и происходит. А та слитность организации, называемой А. Р. Лурия метафорически «мелодией», уже сформированного, в том числе, и речевого навыка, который наблюдается у людей с поражениями лобных долей, обеспечивается доминантными связями других зон мозга. Во всяком случае, такое объяснение выглядит и корректней, и проще, и убедительней.

Для понимания природы нашей современной речи и сознания важно осмыслить функцию лобных долей при формировании наших общих и речевых навыков не столько в онтогенезе, который у человека, не остановившегося в своём развитии, может продолжаться и за пределами детского возраста. Формирование наших навыков зависит не только от особенностей нашего собственного уровня развития, но и от уровня развития социальных механизмов передачи знания и уровня развития самого знания. И то и другое обеспечивается речью и поэтому от неё зависит. Поэтому, какими механизмами, и в каком отношении развивается речь, оформляющая эти явления в филогенезе, представляет самостоятельный интерес. И анализ механизмов этого процесса не бесполезен, хотя онтогенетические механизмы освоения и использования речи, несомненно, также важны.

Представление об уровне знания является весьма неточной аналогией представления об уровне понимания, поскольку в современной традиции, что такое знание интерпретируется хоть и несколькими способами, но более или менее однозначно от представления о понимании отличается. Что касается механизмов передачи знания ли, понимания ли, но в любом случае социальные механизмы передачи знания это не вполне знание, хотя в педагогических учебных заведениях будущих преподавателей учат как-то, как преподавать, но всё же отличают предмет обучения от того, что называют методикой преподавания. Какие-то простые пояснения, что такое методика, конечно, при этом дают, хотя того, что не договорено в этой проблеме, больше, чем прояснённого.

Изменение же уровня социальных механизмов передачи знания является ещё более трудной для понимания проблемой. В любом случае какое-либо понимание этой проблемы для носителей сознания исследуемых периодов следует по всему исключить. Тем не менее, проблема существует и хочется понять, какие внешние условия являлись необходимыми для формирования нового понимания. А для той проблемы, которую мы здесь исследуем интенсивно, необходимо поставить вопрос, в каких условиях формировались принципиально новые приобретения речи, которые обеспечивали в социальной коммуникации и ментальных возможностях особей формирование, освоение, закрепление и дальнейшее использование приобретений понимания.

К этому вопросу можно возвращаться многократно, пытаясь рассмотреть его с различных сторон. Но, как представляется, непосредственная прикладная деятельность, требующая использования речи в процессе её выполнения, вряд ли будет способствовать развитию речи, поскольку речь в таком случае используется в большей степени императивно, если не сказать вообще императивно. И в целом она в таком случае используется не для беседы, а для регулирования действий, которые к тому же отвлекают внимание для своего выполнения. Сколько-нибудь развитую коммуникацию мы в связи с изложенными особенностями развития речи верхнего палеолита также представить не можем, что не значит, что совсем никакой коммуникации там не было. Какая-то коммуникация есть и у остальной живности, у животных и птиц, как минимум, но и не только.

Но каковой могла быть самостоятельная коммуникация в верхнем палеолите вне непосредственной деятельности? Всевозможные оклики, взволнованные императивные обращения, возможно ещё что-то. Но наиболее важным, наверное, является существование коммуникативных ситуаций либо в рамках традиционных ритуальных действий по различным поводам, либо в ситуациях выяснения волнующих группу отношений. Такие ситуации по всему должны возникать более или менее регулярно и у особей должен накапливаться с детства опыт поведения в таких ситуациях, в которых имеется допустимый для данного менталитета уровень перехода в непосредственное действие или в которых происходит постепенное затухание конфликта, если найден компромисс.

Для того чтобы коммуникация продолжилась в конфликтной ситуации необходимо равновесие сил или хотя бы понимание невозможности их рассчитать, не позволяющее перейти к силовому разрешению. В таком случае выкрики по тому же поводу будут продолжаться дальше. И их набор в связи с определённой ситуацией и будет той начальной формой относительно самостоятельной речи с известным в целом употреблением сигналов речи, связанных у особей с пониманием проблемы и их места в этой разборке. И если такие ситуации будут возникать и впредь, то и такое употребление речи будет воспроизводиться, двигаясь в чём-то по накатанному пути.

При этом возникнет опыт участия в подобных ситуациях, которые в затяжных проблемах, как представляется, будут естественно перетекать в ритуалы очистительного характера, как мы их воспринимаем, поскольку сама способность таких самостоятельных коммуникаций, возникающих в мезолите, во многом опытом участия в ритуалах предшествующей стадии определяется. С другой стороны по мере накопление опыта такого общения этот опыт постепенно приведёт к появлению подражания в ситуациях уже не столь конфликтного характера. В первую очередь, по-видимому, у наблюдающих эти сцены детей, а затем распространится ими и далее, так как дети взрослеют. Это также приведёт к преобразованию типичных речевых контактов в группе. Как при этом начнёт эволюционировать речь это уже иной вопрос.

В любом случае координация речи в подобных ситуациях будет происходить не в отношении непосредственной приспособительной или вспомогательной деятельности, а в отношении напряжённой в той или иной степени и поэтому значимой для особи коммуникативной ситуации. И если базовые значения сигналов имеют, так или иначе, отношение к регулировке деятельности в поле осмысляемого переднего плана восприятия, то смысл используемой в новом типе коммуникации речи будет соотноситься в большей степени с реакциями особей на речь в подобной ситуации. Хотя тема обсуждения будет как-то известными особям сигналами выражена.

Отличие такого использования речи от схожих ситуаций предшествующего периода будет внешне выражена в первую очередь продолжительностью речевого контакта и размером самих конструкций речи. В связи с тем, что доминанты лобных долей отвечают в первую очередь за формирование новых приспособительных навыков и контроль их использования, то именно они по идее должны обеспечивать навыки адекватного поведения в неразрешимых непосредственно действенно ситуациях и соответственно обеспечивать заполнение взаимоотношений речевыми действиями. То есть в первую очередь именно они будут отвечать за обеспечение продолжительности речевой коммуникации. И лишь после формирования такого типа коммуникации могут частично обеспечивать приспособительные моменты организации неавтоматизированного речевого действия повышенной сложности из имеющихся речевых навыков особи.

После того, как автоматизированный навык относительно сложного речевого действия окажется сформированным, за реализацию его будут отвечать доминантные механизмы в других зонах, что, по-видимому, объясняет относительную сохранность речи при поражении лобных долей и трудности её осмысленного использования. В обычной ситуации доминанты лобных долей отвечают, как мы уже обсуждали, за формирование и контроль выполнения сложных координированных действий. В таком случае они должны обеспечивать выбор адекватного поведения в коммуникативной ситуации, а в случае необходимости решать задачу речевыми действиями обеспечивают выбор адекватных речевых конструкций. Тогда как линейная и грамматическая организация этих конструкций зависит, как кажется, всё же от иных и не в последнюю очередь от «гностических» зон.

 

Выражение речью замысла, опирающегося на новый опыт, в связи с проблемными отношениями с другими людьми может и будет теперь при необходимости разрастаться до размера нескольких сигналов и их групп для учёта непосредственно внешне недейственных составляющих деятельности. Раз уж этот опыт относительно независимой речевой деятельности может быть отложен механизмами внутреннего плана особи. Например, сказал ли, что мы уходим, после того, как сказано, что идём на охоту. Затем по мере развития речи и расширения возможности выражения с её помощью деталей замыслов и намерений, учитывающих косвенные, посторонние непосредственной цели влияния социально-психологического характера, за которыми стоят и какие-то сведения, это приведёт к расширению области планирования, которое сможет распространяться и на неутилитарные акции.

Сведения, связанные с конкретными людьми могут быть неразличимо для носителей этого уровня осмысления связанны как с опытом взаимоотношения с данным человеком или группой, так и приобретённым в связи с взаимоотношениями опытом взаимодействия со средой. И опыт этот будет, поэтому, в отличие от самостоятельно приобретённого опыта взаимоотношений с реальностью, всегда социально или личностно в зависимости от ситуации его приобретения окрашен. Нечто похожее происходит уже в антропогенезе, но возможность вербализации этого опыта и связанные с этим более-менее развитые дискурсивные представления появляются только благодаря новому достаточному для этого уровню развития речи.

После появления письменности и иных условий и причин, связанных с появлением цивилизации, что приведёт ещё раз к усовершенствованию планирования, выражение значимого содержания коллективного опыта будет способно разрастаться и до огромных текстов и иных дискурсивно осмысляемых феноменов и конструкций. Эти новые тексты эпохи цивилизации часто труднообозримы или вообще необозримы без специального анализа. Как, например, сложные философские и научные тексты, кодексы законов, архивы данных и так далее. И даже художественные произведения представляют собой достаточно сложные образования. Это особенно касается интеллектуальных продуктов нашего современного сознания, возникшего после революции в способах осмысления и решения задач, совершённой Буддой Гаутама.

Но и эпос ранних периодов эпохи цивилизации и иные продукты устного творчества по своей организации также не просты как в литературно-лингвистическом плане, так и в плане происхождения и организации своего содержания. И если присмотреться, то сказки и иные произведения фольклора наиболее архаичных групп, которые были обнаружены и записаны этнографами, не столь примитивны по своей содержательной организации, как это может показаться первоначально с позиции неискушённого взгляда, игнорирующего особенности истории менталитета этого уровня. И в свете изложенного особенности их организации и содержания, притом, что многое уже было замечено и высказано, по-видимому, придётся снова осмыслять.

После возникновения у людей исследуемого нами периода новых технических возможностей интеллектуальной деятельности, в связи с особенностями решения возникающих задач при активном относительно самостоятельном употреблении речи, появляется некоторая дополнительная возможность накапливать с помощью них опыт существования в социуме. Относительно самостоятельное использование речи постепенно развивает саму внешнюю инструментальную её организацию, насколько она поддаётся этому в конкретной практике употребления. Использованием этой речи в сопровождающей деятельность или взаимоотношения коммуникации в онтогенезе развивается менталитет особей.

Сопутствующая деятельность также при этом может быть подвергнута дополнительному выявлению, оценке и закреплению в коллективном и индивидуальном опыте в связи с тем, что уже способны быть выделены и поддержаны речью мнения. В первую очередь это способно происходить в связи с возможностью пусть и ограниченного обсуждения в открытых социально действиях, как в непосредственных действиях, сопровождаемых обсуждением, так и в самостоятельной деятельности обсуждения, которая сама по себе становится своеобразным коммуникативным культом. В основе последнего феномена лежат задачи поддержки внутригрупповых отношений, присущие многим стайным животным подобные коммуникативные псевдоритуалы.

Так как речь этого времени, что должно быть особенно понятно для начального периода её развития, ещё не способна быть зафиксированной хотя бы рисунчатым письмом, это ограничивает возможности закрепления результатов таких обсуждений. В лучшем случае у архаичных народностей можно обнаружить лишь всевозможные средства, с помощью которых они отмечают, что что-то нужно не забыть, различные засечки, зарубки и узелки для памяти, а также разнообразные мелкие предметы, которые как-то напоминают о том, что именно нужно не забыть.

Необходимо осознать, что потребности в письме для приспособления эти люди в обиходе не испытывают, вполне удовлетворяя свои нужды перечисленными средствами, на которые может опираться их память. Им просто нечего записывать сколько-нибудь подробно, а писать просто так нет ни времени, ни смысла. В первую очередь нет смысла писать, так как они, как и их предшественники, включая представителей среды животных, живут в обиходе, связанном с непосредственными взаимоотношениями между собой и с окружающим миром.

Необходимость в письме, как представляется, возникает только в особых ситуациях естественного социально-психологического давления при определённом уровне развития речи и связанной с этим уровнем её развития возможностью осмысления возникших проблем взаимоотношений, что позволит и заставит письмо сформировать. Как мы сейчас знаем, такие проблемы взаимоотношений в обществе возникнут в самом конце исследуемого нами периода. Без этих причин даже многим современным людям письмо в обиходе большей частью ни к чему, и не будь давящего на них пресса государства и осознающих необходимость письменности окружающих, они бы остались неграмотными.

Обсуждения в связи с острой социальной необходимостью позволяют выявлять и оценивать как действия, так и феномены, которые составляют основу коллективных технологических навыков. Это является новой особенностью исследуемого нами периода, хотя сами эти навыки и феномены, имеющие то или иное непосредственное или косвенное приспособительное значение, могли быть в большинстве своём сформированы и освоены средствами предыдущих периодов.

Но теперь рассмотрение их, кроме простейшего рассмотрения и обсуждения их обычных технологических составляющих, по мере возникновения тех или иных проблем будет соотносимо также и со значимостью их в рамках социальных взаимоотношений. Хотя в большинстве случаев, в том числе и из-за неразвитости речи, рассмотрение их окажется поверхностным. И когда это не связано с приспособлением прямо, подобное рассмотрение и обсуждение не будет иметь серьёзных последствий, кроме социально-психологической демонстрации. И лишь в проблемных ситуациях значимость подобного рассмотрения и обсуждения сможет оказать влияние на принятие тех или иных решений в отношении обсуждаемых феноменов.

Наличие ментальных возможностей реагирования на внутригрупповые коллизии, и более развитая речь, помогающая их фиксировать, могут, видимо, привести также к ограниченному осмыслению особью и оценке ею других людей по поведению в проблемных ситуациях и самой себя. А также к осмыслению с помощью речи собственной и чужой непосредственной двигательной активности. Но это осмысление, скорее всего, опосредовано и связано также и с влиянием не только обращённой речи, но и с внешним воздействием людей друг на друга и с внешним подкреплением, исходящим от других людей.

Состав произнесённого будет выступать теперь уже необязательно в качестве прямого императива, как необходимость немедленно принять участие в происходящем для тех, кто не имеет к происходящему непосредственного отношения. Не нас зовут есть. Хотя можно придумать и другие примеры. Для вовлечения в действие за пределами своей подгруппы теперь уже нужно приглашать. Да и на отношения в своей подгруппе это будет накладывать отпечаток, что должно само по себе заставить особь изменить своё осмысление себя и усложнить его.

В самых разнообразных ситуациях непосредственные участники коммуникации смогут, например, после события, воспроизведя в памяти или вслух фразу, оказаться в какой-то степени, хотя и ограниченно в связи со своей вовлечённостью в событие, также в позиции стороннего наблюдателя события, в отношении которого фраза была употреблена. Это также будет приводить к отстройке от императивного изначально содержания речи, что будет также подкреплено спецификой употребления речи в стратифицированном социуме. Это заодно откроет новые возможности осмысления действий и событий, в которые особь оказалась втянутой.

У предшественников человека, как и у животных, отстройка от императивного  посыла речи ограничена особенностями механизмов сигнальной активности и её восприятия. Хотя кое к чему в этом отношении способны и животные, реагирующие выборочно на сигналы других животных и на речь человека за счёт возможностей психологической ориентировки, в том числе, и в поле сигнальных параметров. В верхнем палеолите необходимость иной более основательной ориентировки особей в содержании речи, скорее всего, просто не подкреплялось в рамках их взаимоотношений. Нет проблемы, имеющей связь с непосредственным приспособлением, то нет и стимула в этом разбираться. В стратифицированной группе возникает проблема с информированием о событиях в другой части группы, поскольку это может иметь приспособительное значение впоследствии, например, в связи с тем, что скандал налицо, а вмешаться нельзя.

 

 Существует ещё одна проблема, впрочем, далеко не единственная. Каким образом речь может стать не только неявно воспринимаемой областью реагирования, но и самой речью и соответствующим уровнем осмысления выделенной областью реальности? Это может произойти, если в новых условиях социального существования императивное значение фразы окажется реализованным на фоне проблемы, уже подвергшейся речевой обработке, и связь речи и реализации попадёт в поле внимания. Или, если станет ясна невозможность реализовать намерение, существование такой чужой фразы окажется неявно речевой маркировкой, заместителем, обозначением события, о котором императивно велась речь.

Первая речевая акция при этом будет непосредственно императивной. Сообщение об этой акции почти теми же словами, а на большее люди этого времени поначалу вряд ли были способны, будет также императивно, но в ином смысле, лишь постольку, поскольку любая речь обладает некоторой императивностью в отношении влияния на нас. В верхнем палеолите повторение того, что высказано другим человеком, имеющее, скорее всего, форму переспрашивания, должно было сохранять, в рамках наших предположений, императивный посыл речи. Именно высказанного, а не упражнений в области речи, что характерно для детей, или чего-либо вроде ворчания. Повторение подобного можно было бы оценить как передразнивание.

Теперь же, по-видимому, возможно развитие и оценочной речевой реакции, хотя ещё необходимо понять, при каких условиях она способна возникнуть. Но в любом случае это всё же будет не непосредственно императивная по своей цели речевая акция. А она будет речевым действием, связанным либо с ответом на вопрос, что произошло, или несколько императивным, по сути, в связи с какой-то целью сообщением о событии и возможной в каких-то ситуациях со временем и оценки того, что произошло. Для процесса выделения речи в самостоятельную область наблюдения, как кажется, наиболее важным оказалось, что произошла оценка как события именно действия говорения. «Кричат».

Сообщение, например, о просьбе, станет сообщением примерно таким же образом, как это происходит в отношении невыполнимых требований капризных детей или взрослых, чьи требования, часто и некапризные, оказывается невозможно выполнить. А обсуждаются эти требования затем иногда долго. Вплоть до невыносимого состояния, если другие темы обсуждения отсутствуют, а потребность поддерживать коммуникацию разбужена. И при этом каждое воспроизведение будет в меру того, что это речевая акция, обладать пусть и не непосредственной, но общей речевой императивностью, поскольку это всё же речь. Как в типичной ситуации: «А что я такого сказал? – Но ты же это сказал! – Да я просто сказал. Что уже сказать даже ничего нельзя? – Но ты же это говоришь. – Ну и что, что говорю?». И так далее.

Целостная фраза, которая при передаче сказанного перед этим будет скомпонована из произносившихся, унаследовано непосредственно императивных по происхождению речевых сигналов, окажется не только ослаблено императивным воспроизведением речью требования, но она окажется также и сигнально оформленным носителем содержания этого чужого требования. А также, что закладывает задел для будущего, особенно при повторных воспроизведениях, такая фраза окажется пусть и мимолётной при первом воспроизведении, но усиленной в последующих воспроизведениях речевой сигнальной фиксацией содержания произошедшего, которое выражено в начальном требовании. И содержательность эта может быть осмыслена только в рамках совокупного опыта особи, которая приобрела в онтогенезе опыт использования речи в коллективе для решения приспособительных задач.

Подобная мимолётность затягивается при дальнейших повторных воспроизведениях, если есть необходимость. Впоследствии это приведёт при появлении дополнительных условий и причин, связанных с проблемами существования в обществе, к закреплению наиболее важного из высказываемого письменностью. Это приведёт к дополнительной проблеме приобретения навыков чтения, и превращения написанного в явно или латентно высказанное. Но также и к проблеме осмысления прочитанного, если мы не знакомы с практикой употребления речи и ситуаций, при которых она употреблялась. Остро проблема дешифровки, например, стоит при осмыслении математических текстов древности, но не только.

Для носителей данной культуры, которую мы исследуем, содержание высказанного теми, кто не принимал в событии непосредственного участия и вообще отсутствовал, должно будет осмысляться в рамках возможностей речевого мышления особей, способных значение сигналов как-то понять, опираясь на освоенный предшествующий опыт их употребления. Они будут вынуждены также осмыслить и значение сказанного в отношении последствий для их общественного существования, что важно не только для практики существования, но закладывает задел к появлению реакций на услышанное, а это в свою очередь будет стимулировать сочинительство, как способ выстраивания отношений с окружающими. Но, в связи со всем, что мы обсуждали о природе и генезисе речи, фразы не будут являться гомоморфным отображением ситуации речевыми средствами.

С другой стороны, речевая акция, императивная по своей изначальной речевой природе, по отношению к воспринимающим, не имеющим в ней прямого отношения, а не к прямым её адресатам, уже может быть, наконец, воспринята как акция, как событие, а не как прямое воздействие на себя. Более того, если не тебя звали по личному делу, то и бежать не только незачем, но и даже вредно для нервной системы и поэтому как бы ни хотелось, но себя лучше притормозить. Особенно если окружающие выясняют отношения между собой с оружием в руках.

Подобное может происходить и в ситуации ритуала или деятельности, в которой особь в какой-то момент или по каким-то причинам не участвует непосредственно, например, из-за возрастных ограничений или инвалидности. В таком случае и сами действия окружающих, имеющие важное эмоциональное значение, также окажутся областью наблюдения и сообщения о них другим. Именно это, возможно, демонстрирует иногда изобразительная деятельность исследуемого времени.

Письменная фиксация речи после её появления и развития в период цивилизации отдалит нас ещё дальше от непосредственного действенного её содержания. И организация сообщества вынуждена будет поддерживать условия осмысления речи за пределами непосредственного банального взаимодействия. Но и развитая речь в исследуемом нами периоде при ослабленной непосредственной её императивности может быть использована не только для пересказа произошедших непосредственно перед этим событий. Это могут быть уже любые значимые сколь угодно давно произошедшие события, передаваемые уже даже из поколения в поколение, что и станет основой кратких преданий.

Частично мы воспринимаем такие предания как литературные фабулы, хотя их функция в этот период не только эта. Частично же эти предания станут основой, которая определит особенности идеологии раннего периода цивилизации. Эти идеологии при своём формировании переосмыслят для своих нужд весь накопившийся ко времени их формирования словесно оформленный литературный материал, не важно являлся ли он преданием, колыбельными, страшилками, ритуальными выкриками, нравоучениями или чем-либо ещё. Например, лечебными или вредительскими магическими формулами.

 

Ментально-речевая революция, о которой мы ведём речь, произошедшая, как мы предположили, с переходом к мезолиту, может быть осмыслена, как превращение речевой коммуникации, наконец, в относительно самостоятельный и относительно осмысляемый вид деятельности. Такое превращение готовилось исподволь в течение предшествующих 25 тысячелетий. За этот период, конечно, могло произойти многое, включая накопление оформленного, обставленного, окружённого, обеспеченного речью опыта, и процессы этого периода, как в какой-то степени и остальных, по-видимому, не прекращаются и в современной речи, хотя плохо просматриваются при поверхностном взгляде.

В исследуемых нами сейчас процессах компоненты ранней речи должны были, в конце концов, ослабить связь своих исторически сформировавшихся фонетических оформленных элементов со значимостью, привязанной к императивному требованию непосредственного выполнения действий. И приобрести при этом также ту своеобразную значимость, которой обладает лексика во фразах и в словосочетаниях, лишь сигнализируя об отношении данного компонента речи к какому-то известному в опыте значению, отталкивающемуся от различных императивно-регулирующих требований.

Закрепление значений лексики будет теперь требовать дополнительных коммуникативных усилий, что наиболее заметно при усвоении речи, и поэтому должно будет поддерживаться речевыми действиями, нацеленными на это. Мы вынуждены осваиваться с уже сложившимся к нашему времени способом организации речевого материала и его использованием в обыденной практике. Поскольку ни люди исследуемого периода, ни мы, даже вооружившись излагаемой концепцией, не в состоянии выстроить усвоение речи так, чтобы воспроизвести линию разрастания речи из первоначального императивного употребления. Хотя это могло бы оказаться очень кстати, например, при освоении иностранного языка. И при освоении родного языка и при изучении иностранного этот приём, конечно, неявно или сознательно используется, но от случая к случаю.

В исследуемый нами период императивные значения уже частично оказываются связанны не только с опытом участия в технологических действиях, сопровождавшихся речью, или требованиями в бытовых взаимоотношениях. Ритуал это также определённая унаследованная технология, предполагавшая императивное употребление речи. Но теперь и сама речевая коммуникация требует выполнения определённых складывающихся норм, так как какие-то из значений предполагают необходимость их прояснения и уточнения обстоятельств использования речи. К речи также как и к любому действию можно в меру понимания предъявить требования императивно-регулирующего характера, что, по-видимому, в этот период происходит более интенсивно, чем прежде, в связи с возможностью речи сам акт речи отметить, а процесс речи поддерживать относительно долго.

В результате таких процессов отдельные речевые сигналы этого периода должны были превратиться из непосредственно императивных сигналов взаимодействия в сигнальные стимулы распознавания сложного, передаваемого только целостной фразой содержания, хотя и сохраняя черты исторически присущих этим сигналам значений. А некоторые сигналы, как, например, то, что мы рассматриваем как личные местоимения, хоть и вырастут из унаследованных от предшествующего периода сигналов, но окажутся соотносимы по их функции в речи с местом участников события по отношению к их взаимодействию в группе и в её отношениях. И об этом они и будут сигнализировать, что повлечёт за собой и реформу выражения содержания говорящими и повлияет на организацию речи.

Значимые единицы предшествуют современной речи в форме фонетически относительно независимых комплексов. На их относительную независимость указывает и анализ их происхождения и анализ их использования, как лингвистический, так и со стороны возможной работы механизмов говорения и распознавания речи. Теперь они оказываются закреплёнными практикой использования внутри целостной речевой конструкции. Этой практикой они оказываются привязанными к типичным вариантам мест или сочетаний, и превращаются в подобном случае в носители, выражаемого в стандартных ситуациях, значения, связанного с употреблением или местом в сочетании.

Значение фраз и составляющих их сигналов в онтогенезе будет теперь усваиваться уже более сложным путём, учитывая сложность конструкций подобной речи. Освоение такой речи будет создавать к тому же дополнительные трудности для ребёнка, так как в полном объёме подобная речь требует ещё и ориентировки в социуме. А это сложней, чем навыки непосредственно приспособительных действий и их императивное регулирование, что ребёнок в первую очередь, как кажется, и осваивает даже в отношении современной, куда более сложно организованной речи.

Поначалу ребёнок, как показывает практика общения с детьми, исследования и педагогический опыт, даже более сложно организованную речь современных языков как воспринимает, так и генерирует в прикладном для собственных нужд значении, не понимая остального содержания речи даже под психолого-педагогическим прессом взрослых. И лишь впоследствии начинает с возрастом что-то осмыслять частично в результате в чём-то, по сути, мало отличающейся от дрессуры педагогики, заставляющей усваивать преподаваемое как навык. А частично в результате полноценного осмысления, благодаря возрастной готовности понимать и участию в полноценной коммуникации соответствующего уровня, связанной с данной деятельностью. А также и с практическим, а, бывает, также и творческим использованием усвоенного.

 

Достаточно сложным является вопрос формирования параметров речи, которые современные исследователи рассматривают как грамматические особенности организации тех или иных языков. Тем более что некоторые из этих параметров присущи всем языкам и являются универсальными. Такие, например, как уже упоминавшиеся параметры речи, её членение на слова, предложения, фразы, наличие фонетической компоненты, а именно фонем и слогов, императивное и изъявительное наклонение, вопросы, влияние порядка речи на её смысл и некоторые другие.

Это даёт пищу различным концепциям рассматривать грамматические свойства речи как априорные, так как попытки понять эмпирические причины формирования таких параметров прежними методами терпят провал. При этом, делая попытки отнести к универсальным параметрам и такие, которые встречаются не во всех языках. Возможно, что и излагаемый подход не лишён недостатков, которые при внимательном анализе удастся вскрыть. Но пока это не произошло, я вижу необходимость хоть как-то рассмотреть проблему, давно зашедшую в тупик. Точнее в теоретическом тупике зародившуюся и не способную из него с помощью породившей её методологии выйти.

Как видится, процесс конструирования связок сигналов, которые создаются по случаю, а затем и используются в типичных ситуациях деятельности и времяпровождения, что приводит к появлению некоторых стабильных сочетаний, происходит во многом уже в верхнем палеолите. И при участии этих связок теперь формируется речь исследуемого периода. К таким конструкциям и к таким сигналам в рамках этих конструкций, приобретающим грамматически неявную, но содержательно осмысленную функцию, осваиваемую латентно в результате научения использования речи, могут, например, относиться непосредственно императивно использовавшиеся и ранее сигналы для регулирования взаимодействия.

Теперь эти сигналы или конструкции по всему сколько-нибудь привычный для нас императив и формируют, хотя говорить о нём, как об императиве, по-видимому, можно только функционально. Как это выглядит в архаичных языках, могут сказать лишь те, кто их исследовал. Я, к сожалению, к ним не отношусь. Но почва для развития хотя бы в будущем грамматически оформленного, маркированного грамматически императива в связи функциональной особенностью таких форм речи, отличающихся от выражений связанных с иными поводами, как кажется, всё же появляется.

К выделенным в потоке речи сигналам могут оказаться отнесены также действенные сигнальные обозначения наглядных по природе конечных целей деятельности. Такие конечные цели в современных языках могут быть выражены различным образом, например, инфинитивом, именами существительными и другими способами. Например,  наречием в случае, если конечной целью является качество действия. Но конечная цель в это период, даже качество, должна иметь, как представляется, предметный воспринимаемый характер. В целом особенности таких целей могут быть достаточно ясны в рамках происходящего и не вести к грамматическому различению особенностей сигналов.

Какова реальная ситуация в этом отношении с языками архаичных народов опять же лучше посмотреть лингвистам. Я, к сожалению, так и не смог найти необходимую для анализа информацию, так как, по-видимому, в этом ракурсе эти языки не рассматривались сколько-нибудь последовательно. Скорее всего, из-за того, что без точек отсчёта, задаваемых генерализующей моделью и вопрос так поставить трудно, и ответить, поэтому, убедительно невозможно. Хотя сомнительно, чтобы в этом отношении такая типичная для филологов работа не проводилась совсем. Возможно, что, не будучи специалистом, я просто не смог необходимые данные найти. Но если бы такие материалы имелись, я бы просто их использовал и не мучил сложными трудно проверяемыми допущениями ни себя, ни читателей, что приходится делать, чтобы сдвинуть проблему с места.

Опираясь на наш предшествующий анализ можно утверждать, что палеоантропы уже различали конечные или промежуточные вспомогательные цели деятельности по их локализации в реальности в связи с особенностями осуществления технологических процессов. И в рамках конкретных действий могли, возможно, и отмечать сигнально переход к следующей известной цели. И возможно, что как-то сказать «что» «находится там», могли и первые люди. Но в исследуемый период эти цели могли бы уже различаться и по их месту в отношениях в стратифицированной группе, что способно было быть отмеченным сигналами речи. Самый простой вариант это обозначение принадлежности. Хотя существенный для деятельности и как-то воспринимаемый и оцениваемый, да и просто важный функционально признак реальности мог быть выражен сигнально уже у первых людей, и участвовать в составе сочетаний.

Это давно является не новостью в лингвистике, что значительная часть сигналов речи генетически и в рамках своего фонетического состава, и этимологически, по значению, и по функции в составе фразы вырастает из предшествующего состояния речи. И лишь небольшая часть может оказаться каким-то оформленным в рамках тенденций применения речи нововведением. В своё время таким нововведением, по-видимому, как раз и оказался хорошо известный нам сигнал «мама». И эти тенденции, и механизмы по всему продолжают действовать и в современных языках в соответствующих пусть и более сложных ситуациях развитой речи. Как представляется, значительная часть сигналов мезолита выросла из предшествующих императивных, заимствованных для выполнения новых задач, сигналов и их типичных сочетаний. Но это ещё не значит, что привычный для нас сигнал, обозначающий предмет в современном, рассматриваем отвлечённо языке, имел ту же функцию в далёком прошлом.

Императивно регулирующее употребление речи естественно при взаимодействии и вполне реально в речи верхнего палеолита, где возникает необходимость окликнуть или попросить предмет необходимый для деятельности и обозначенный его функцией. Может возникнуть предположение, что с появлением дополнительного внимания к содержанию сообщения это приведёт к формированию в новой среде конструкций речи того, что мы сейчас в современной речи в рамках наших теорий воспринимаем как именование, и так оценим некоторые сигналы подобной речи. Но это ещё вопрос, как воспринимали этот процесс люди этого времени и воспринимают представители архаичных сообществ. Этнографический материал и исследование речи современных архаичных групп, да и исследование речи детей и не обременённых избытком образования взрослых, не даёт возможности убедительно показать, что, даже называя предмет или себя, эти взрослые и дети способны осознать, что они именно именуют вещь или человека.

Часто они просто зовут или воспроизводят, как их зовут, отвечая на вопрос, как вас звать. Что изначально подразумевает подзывать, а не обращаться, так как обращение предполагает этикет и иерархию способов обращения. Или самостоятельно называют себя, если их научили этому императивному правилу этикета. Можно с таким же успехом в отношении других именуемых ими объектов сказать, что они в такой ситуации вещь или человека в спонтанной ситуации говорения характеризуют, указывают на нечто значимое, по крайней мере, для ситуации говорения. В том числе, конечно, демонстрируя и как на эту вещь указать, называя её сигналом её функции и указывая на неё непосредственно с помощью речи, что можно было делать в деловых ситуациях и в верхнем палеолите, откуда генетически такое употребление, скорее всего, и выросло.

Возможно, в верхнем палеолите это к формированию морфологических параметров сигналов речи не приводило из-за относительной примитивности подобной речи, хотя полностью уверенным в этом быть невозможно, а являлось функцией употребления сигналов-слогов в определённых ситуациях. Но такое употребление, по-видимому, постепенно формировало действенно то, что впоследствии мы выявляем или как так называемую переходность глаголов, то есть требование части из них прямого дополнения в аккузативе, или эргатический падеж подлежащего. В каких-то ситуациях это закладывало основание грамматическому феномену конструкции с дательным падежом: «мне холодно». В таких конструкциях грамматическое подлежащее явно является скорее коммуникативным в грамматическом смысле. Или приводило к ещё каким-то конструкциям. Но, естественно, при более развитом состоянии речи, чем в верхнем палеолите.

Дети часто воспроизводят известное им слово в связи с тем, как эту требуемую вещь называли при них в значимых ситуациях при необходимости ею воспользоваться. Или даже произносят её название, если рассмотреть особенность спровоцированного в учебной ситуации взрослыми выяснения у ребёнка, как это называется. Нечто похожее происходит и с нами в стрессовой ситуации использования иностранного языка, где мы выбираем в целом чуждые нам сигналы и их порядок, к которым мы долго привыкаем. Даже в современной ситуации общения с иностранцем необходимо ещё дать понять, что мы хотим знать именно название данной вещи, а не приобрести её или выяснить, как ею пользоваться. Битьё себя в грудь совместно с произнесением собственного имени вряд ли в такой ситуации взаимопониманию поможет, хотя и сильно озадачит собеседника.

К зафиксированной и воспроизведённой ради исследования речи детей и взрослых нельзя запретить применять взгляды теории именования и представления о субъектно-предикативной конструкции речи, поскольку это не запрещено законом, так как в этом подходе не содержится к примеру призыва к свержению конституционного строя. Но такое применение будет скорее навязыванием этих представлений. Эти представления не соответствуют природе ни речи, ни использующего её для решения задач мышления, как мы их здесь понимаем. И если это понимание неверно, то хотелось бы уяснить в чём, и предложить какую-либо полноценную альтернативу, поскольку стандартный подход содержит чересчур много ошибок, запутывающих ситуацию и затрудняющих дальнейшее исследование.

Для соотнесения особью речи и феноменов реальности вовсе не необходимо, чтобы слова эти феномены именовали, и на этом, кстати, построены некоторые загадки, которые мы обнаруживаем в обиходе архаичных народностей, заставляющие отвязываться от типичной связки слово-предмет-цель, слово-требование и его немедленное выполнение. Видимо проблемы с непонимающими членами группы были у окружающих уже тогда. Такой подход хоть и помогает нам составлять словари и пособия, которые могут быть использованы для машинного перевода с его ограниченными возможностями, но он дезориентирует нас в процессах нашей обычной ориентации с помощью речи в мире. Хотя и наводит вспомогательный порядок в постоянно увеличивающемся количестве формирующихся наименований.

Соотнесение речи и реальности происходит скорее другим путём. С реальностью в отношении восприятия и выделения её параметров и целостных картин, я уже несколько раз это отмечал, нас, связывают механизмы психики и, в том числе, сформировавшиеся в процессе эволюции для решения приспособительных задач органы восприятия. Речь также является продуктом эволюции, но продуктом развития сигнализации. Именно то, как такая эволюция, скорее всего, протекала, я и пытался показать, в том числе показывая, какое отношение такая сигнализация имела к ориентации в мире и к появлению новых средств приспособления. В целом, как я пытался показать, в основе влияния речи на ориентацию особей лежит способность речи консолидировать внимание особей в коллективе к важным сторонам воспринимаемой действительности.

И формирование лингвистического и логического феномена именования это самостоятельная проблема, которая, возможно, и уходит корнями в особенности применения речи по отношению к выявляемому восприятием, а затем и не без помощи речи предметно наглядному характеру реальности. Но по настоящему этот феномен начнёт формироваться только с появлением письменности и отнюдь не потому, что отношение речи и предметов имеет априорные связи. И пройдёт также несколько этапов, так никогда и не став соответствующим желаниям некоторых теоретиков, поскольку это не имеет отношения к действительной природе нашей речи.

Поэтому для сообщения намерения в отношении какого-либо феномена в целом нет необходимости его называть. Например, во фразе «Принеси, пожалуйста, попить!» вообще нет ни одного имени. Тем не менее, мы догадываемся по ситуации к кому, возможно, обращаются, мы понимаем, о каком феномене реальности идёт речь и что мы должны доставить. Эту же просьбу можно было сформулировать также и одним словом «Пить…». Эти фразы-сигналы не называют вещи, а императивно отсылают нас в рамках усвоенного опыта использования речи к необходимости уже иным способом сориентироваться в воспринимаемом поле действительности, освоенном на опыте приспособительными действиями, как, возможно, это и происходило в прошлом при формировании особенностей речи, как феномена. А во фразе «Пить, сестричка!» необходимый объект именуется, если уж мы решили воспользоваться услугами теории именования, отнюдь не имеющимся в наличии именем существительным «сестричка».

 

По-видимому, оставаясь системой подачи сигналов на выдохе, речь должна была в исследуемый период за счёт необходимости совершенствования произнесения больших, чем ранее, пассажей основательно преобразовать воспроизведение своих сигналов. А в связи с этим ослабить связь их восприятия с особенностями дыхания при артикуляции, увеличив упор на артикуляцию, что было важно, по-видимому, и для восприятия пассажей речи, тем самым, реорганизовав фонетическую систему речи. Хотя и значения сигналов предшествующей речи человека и речи его предшественников были не особенно обременены связью с особенностями дыхания, имея, по сути, иную природу.

В первую очередь это важно для осмысления особенности воспроизведения и распознавания многосложных сигналов. Этот навык, как и другие сложные навыки, требует для своего выполнения автоматизации составляющих его навыков, компонентов целостного действия. Как показывают исследования, при восприятии конструкций речи необходима неявная артикуляция, в той или иной мере полноценное или ослабленное проговаривание услышанного и, кстати, прочитанного тоже. При этом особенности самого дыхания, громкость, особенности артикуляции и многое другое остаются для нас во многих ситуациях сигнально значимыми и до сих пор, хотя эта значимость имеет неречевую природу. Также как необходимость непроизвольно, а иногда и сознательно, но это уже иная проблема, подкреплять движениями значение высказываемого.

Для такого превращения сигналов коммуникативной активности палеоантропов в речь исследуемого периода в течение верхнего палеолита должна была происходить постепенная эволюция фонетического строя речи при её использовании. Наибольшее влияние на постепенное, медленное фонетическое изменение речи оказывала, скорее всего, коммуникация, требующая воспроизведения произносимого другими и для других.

Использование речи в прикладных видах деятельности, как представляется, достаточно консервативно и связанно со многими естественными ограничениями и исходными предпосылками императивного регулирования самой деятельности. Зато наблюдаемая проблемная ситуация и коммуникативные стереотипы деятельности, пусть даже в коммуникации, перебивающей выполнение непосредственных действий, при каких-либо помехах реализации стереотипа, отвлекая внимание на себя, приковывают внимание также и к сигнальной компоненте происходящего, а не только к использованию её для регулирования взаимодействия. А особое внимание к речи, благодаря наличию речевых центров нейрофизиологического обеспечения, является выделенной областью восприятия уже у архантропов.

Примитивное состояние развития речи и быта верхнего палеолита не очень способствует такому специфическому вниманию к речевой компоненте. По-видимому, и поэтому развитие речи происходило столь медленно. При этом и в отношении эволюции фонетики и в отношении конструктивной организации, как и в последующей эволюции речи, процесс её развития идёт по случайным причинам, связанным с особенностями складывающихся ситуаций и уже сложившихся стереотипов. В этих процессах создаётся почва для возникновения ограниченной в своих возможностях речи людей мезолита и неолита с её особенностями и локальными отличиями.

Учитывая, что речь верхнего палеолита имела, как мы предположили, в своей основе императивно-регулирующий характер, когда в основе коммуникации большей частью лежит групповое взаимодействие в понятных в целом особям отношениях, по-видимому, относительно легко происходили и заимствования сигналов при контактах с представителями других групп. И этим, по-видимому, создавались достаточно обширные ареалы распространения подобной формы самой ранней речи, которую при случае в порядке взаимообмена могли для коммуникации быстро освоить группы и особи, оказавшиеся в ареале в процессе миграции и вступившие в контакт.

То, что такая ранняя речь связана с необходимостью регулирования реальных отношений, не позволяет беспорядочное употребление каких угодно сигналов. Это вело к относительному закреплению в различных ситуациях значений тех или иных сигналов и их связок для механизмов восприятия особей. И эволюция формы сигнала может происходить лишь при этом ограничении. Сигнал должен быть понятен и действенен и его использование, как тенденция, вести к приспособительному эффекту. И постепенное развитие конструкций речи эту тенденцию нарушить не может.

В дальнейшее развитие с периода мезолита, как видится, вступают унаследованные от предшествующего периода относительно стабильные единицы речи с изначальной функцией, которую, как представляется, скорее, следовало бы оценивать как законченное предложение или их относительно небольшая связка. Хотя размер этих сигналов и некоторые особенности их функционирования, например, для уточнения цели действия, а, начиная с мезолита, и в рамках более сложных речевых единств, могут позволить оценивать эти сигналы и как лексику. Пусть и многозначную и с неподдающимися строгой дефиниции, если посмотреть на её с точки зрения словаря, значениями, во многом ещё относительно непривычными с нашей точки зрения и закреплёнными лишь практикой употребления.

 

Притом, что существуют некоторые присущие всем языкам особенности их организации, на которые я обращал уже внимание, в отношении иных грамматических параметров речи этого не скажешь. Особенности строения наиболее архаичных языков и древнейших письменных языков, не останавливаясь подробно на разнообразии языков современных, показывают, что организация речи может быть разнообразна. Различные известные особенности строения языков с аморфными и не аморфными, снабжёнными аффиксами, конструкциями слов, с аналитической, опирающейся на порядок лексических единиц, или синтетической, опирающейся на аффиксацию, организацией предложения не оставляют возможности для предположения о существовании какой-то универсальной присущей всем языкам грамматики. Так как не представляется возможным хоть как-то эти способы организации языков совместить.

И если бы только этими параметрами особенности языков отличались. Кроме фонетических отличий, я уж не трогаю письменность как вторичный и поздний феномен, и особенностей просодии речи, небезразличной для передачи смысла, существуют ещё иные фиксируемые отличительные особенности языков, связанные с их употреблением. Например, такие как несовместимые поля значений лексики, не вполне взаимозаменяемая синонимия, сочетаемость лексики в связи с особенностями словоупотребления, идиоматические обороты, особенности конструкций различных стилей речи и многое другое.

Не останавливаясь уже сколько-нибудь подробно на критике трансцендентного характера универсальной грамматики при предположении о её существовании, а тёплые слова о моём отношении к идее абстрактности вы могли прочитать во введении, при том, что я отдаю дань уважения значению этой идеи в истории культуры, я надеюсь, что вашего здорового рассудка хватит, чтобы осознать, что нам каждый язык необходимо изучать с его простейших речевых основ. Обращаю на это внимание, так как я имел несчастье сталкиваться и с иными точками зрения. И невозможно вычислить с помощью калькулятора, как автоматически перевести с одного языка на другой, что мы хотим сказать.

Хотя возможность для калькуляции в отношении современных письменных языков, обладающих нормативной грамматикой, в определённых пределах существует. Известные нам приёмы автоматического перевода, не вижу смысла подробно останавливаться на их небесспорном качестве, которые опираются на самые выверенные знания об организации и использовании языков, являются всё же способом аппроксимации. И при этом, в конце концов, прошу прощения у автора этого примера, так как, не зная автора, не могу на него сослаться, фразу «по вагону бежал голый проводник» можно перевести и как фразу «по вагону пробегал оголённый провод».

Содержательный анализ является неубедительным для людей, привыкших к так называемому математическому формализму и математической доказательности. Поэтому были проведены и более строгие на их взгляд проверки перевода с помощью компьютера, которые показали не бесспорность подобных переводов. Можно, конечно, при упорном непонимании, о чём идёт речь, проигнорировать и эти попытки. Но лучше всего, на мой взгляд, взять продукт собственного словесного творчества и перевести его с помощью программы переводчика на какой-нибудь язык, а затем на язык оригинала и посмотреть, что получилось. Не могу представить, какие ещё причины могут заставить такое проигнорировать.

До нашего времени сохранились инкорпорирующие языки народностей, находящихся на ранних стадиях развития. В них предложения с точки зрения привычной грамматики имеют размер большого слова с субъектом-слогом вначале, предикатом-слогом в конце, а всем остальным, включая и грамматические параметры, выраженные слогами-морфемами, внутри этой конструкции. Это наводит на следующую мысль. Не представляла ли речь эпохи мезолита чего-то подобного? Или не являлась ли она в каких-то иных вариантах своего развития чем-то подобным, непривычным для грамматического анализа при каком-то другом, может быть, способе организации, но со столь же простым фонетическим составом?

Считать ли образования такой речи с точки зрения просодии и грамматики словами или предложениями, это, на мой взгляд, вопрос вкуса исследователя. Собственно и само обозначение начального и конечного значимого элемента как субъекта и предиката, это дань для привычных для нас грамматических представлений. Реальная функция этих элементов может быть и иной. Вполне возможно, что положение в начале фразы могло в подобной речи быть связано с важностью данной сигнальной информации в связи с особенностью ситуации. Как, например, постановка отрицания в начало фразы и текста в русских сказаниях для обозначения действенной неактуальности излагаемого. «Не по морю, не по озеру…». «Не во поле то было…». Или изменение порядка слов в вопросах. В любом случае это самостоятельная проблема, которая должна быть рассмотрена специалистами.

К современным архаичным языкам, по-видимому, потому и трудно применять привычный грамматический анализ, что в своей основе они не являются упражнениями академической грамматики. Как кажется, исходя из развиваемого здесь подхода, такие языки состоят из соединяемых в процессе генерирования высказывания значимых достаточно простых единиц с относительно сложившимся в ситуациях употребления значением. При этом, используя в процессе генерирования некоторые налаженные в практике говорения схемы. И значение лексики применяется в коммуникации в первую очередь для регулирования взаимодействия и взаимоотношений в рамках императивных намерений особей или пересказа впоследствии подобных намерений, а затем более многоярусных с точки зрения намерений замыслов. Намерение рассказать о чужом, скорее всего, высказанном кем-либо когда-либо намерении или действиях на его основе является основой любой фабулы.

Окончательные в каждом случае конструкции используются теперь для передачи речью не только намерения, но и отложившегося в памяти связанного с действиями и отношениями содержания за пределами непосредственного участия в действиях. И благодаря этому такое содержание способно быть сообщённым участникам коммуникации со сходным опытом использования речи. Последнее уже было, по-видимому, ограниченно доступно и речи верхнего палеолита, возможно не без помощи коллективной поддержки и императивного неречевого напора. Некоторые ограничения в восприятии речи как переносчика содержания в верхнем палеолите были связаны, как представляется, с доминированием императивно-регулирующего характера речи даже в ситуациях планирования деятельности и коммуникации. И тем более в ситуациях непосредственного речевого воздействия.

Наши современные языки, если не забираться в дебри изощрённого словесного творчества на самом деле не способного принципиально нарушить тенденции, заложенные в речи, в основе имеют ту же природу, что и речь архаичных народов, обеспечивая нашу коммуникацию, взаимодействие и взаимопонимание. Хотя каждая из значимых единиц современной речи, так сложилось в результате долгой последующей эволюции, может быть изрядно сложной, так что без специальной тренировки не выговоришь. Даже на родном привычном с детства языке. И кроме особенностей лексики современные языки отягощены и многим другим, учитывая влияние на них письменности, а также связанной с её наличием и вызванной ею к жизни нормативной грамматики, и особенностями нашей коммуникации в куда более сложно организованном социуме. Включая, также и необходимость ориентации в этом медленно эволюционирующем далеко не всегда открыто и наглядно иерархически организованном социуме, а также необходимость ориентации в скопившемся культурном приспособительном наследии и необходимость его интерпретации.

Чего стоит хотя бы стиль философского рассуждения. Никакие грамматические и орфографические справочники не поспевают. Компьютер постоянно подчёркивает мне неизвестные его словарной базе слова и разговорные конструкции, которые с точки зрения нормативной грамматики не имеют право на существование в нормальной речи и, должно быть, по представлениям авторов корректуры, непонятны. Уж слова гносеогенез там точно быть не могло, так как я его сочинил. Между прочим, не нарушая современных правил словообразования и, надеюсь, в конечном счёте, с понятным смыслом. После того как вы всю работу осилите.

Тем не менее, я надеюсь, что вы хоть как-то понимаете, что я пытаюсь сформулировать. Правда, если компьютер упорно утверждает, что, возможно, моё предложение по тем требованиям, которые в программе заложены, не согласовано, или слишком длинное и потому может быть непонятным, то я, в большинстве случаев, всё же иду у авторов программы грамматической проверки на поводу. И пытаюсь такое предложение переформулировать в так называемом деловом стиле. Этот стиль предъявляет наиболее жёсткие требования к выполнению грамматических норм. Предполагается, что нормативные требования этого стиля обеспечивает наиболее однозначное понимание высказанной и записанной речи. Хотелось бы в это верить.

 

Существует достаточно большое количество грамматических параметров, которые характеризуют различные стороны речи, но их универсальность небесспорна, во всяком случае, не поддаётся унификации. Сюда можно отнести грамматическую классификацию по частям речи или не так давно возникший синтаксический анализ, в которых, как кажется, имеется какая-то упорядоченность, но только если не присматриваться. Часть грамматических феноменов имеет, по-видимому, относительно позднее происхождение. Например, конструкции речи, вроде уступительных с союзами «несмотря на» или «хотя», которые требуют уже хоть какого-то сопоставления высказанного и, скорее всего, возможность высказанное записать.

Такие грамматические феномены требуют особого рассмотрения, так как часть из них является продуктом позднего теоретизирования, как, например синтаксическая теория, или, как, например классификация по частям речи, констатацией сложившегося развития речи, где ещё нужно разбираться, откуда и что в каком языке взялось. И если некоторые из них даже претендуют на универсальность, лингвистическая классификация не может объяснить причину этого и чаще только мешает осмыслению. А поздние феномены нужно как, впрочем, и остальные рассматривать в рамках исторического периода их появления.

Но основная масса ранних грамматических феноменов, как, например, род, число, залог, время и так далее, вполне могут быть продублированы содержательными словами. Например, женщина или мужчина, много, мало или один, себя или другого, сейчас, раньше или потом и так далее. И вполне возможно, что именно эти, имевшие значение во взаимодействии и взаимоотношениях сигналы, некоторые из которых сформировались, по-видимому, ещё в верхнем палеолите, начинают постепенно реорганизовывать речь при переходе людей на стадию сообщества мезолита в не бесконфликтной коммуникации в рамках значений использования речи в верхнем палеолите.

Добавление таких вспомогательных значащих единиц, которые в другом общем контексте могут иметь другое значение, формирует, по-видимому, постепенно ранние языковые конструкции речи мезолита и неолита. Наиболее важное влияние, как представляется, на развитии речи оказывает нарастание осмысления своих интересов в связи с распределением жизненных благ во внутригрупповых разборках. Возможно, именно результат этого осмысления оказался закреплённым в супплетивной форме организации склонения современных личных местоимений в индоевропейских языках.

В некоторых из них достаточно хорошо просвечивает фонетическая, возможно, как я пытаюсь это проинтерпретировать, хотя я здесь далеко не первый, генетически унаследованная общность лексических форм мама, мы и моё, но я и наше, как в русском и других славянских языках. Или вполне простая замена билабиального сонорного «м» на такой же билабиальный сонорный «w» в слове we в английском языке, или его переход по сходству звучания во фрикативный лабиальный звонкий «v», как в немецком wir. Примерно так же может быть проинтерпретировано окончание первого лица глаголов, например, «ем» или «едим», где «м», как кажется, является произошедшим позднее сокращением от «мы», которое в свою очередь произошло от «ма», в каких-то контекстах обозначавшего, в том числе, и любого из группы нашей мамы.

И хотя в других языках и их группах процессы формирования речи могли по каким-то причинам, которые тоже небезынтересны и хотелось бы их реконструировать, идти иначе, но препятствий для такого объяснения в отношении формирования речевых конструкций подобного вида я пока не вижу. В любом случае, по-видимому, происходит нашедшее закрепление в речи выделение адресанта и адресата речевого общения. Причём выделение это произошло не только в непосредственном общении, понятном и животным и не требующем поначалу самостоятельной акцентуации речевыми средствами, но и при отсутствии предполагаемых персон в непосредственном коммуникативном акте или существовании излагаемого события за пределами досягаемости действиями. И всё это также, по-видимому, имело социальную подоплёку.

То, как мы используем иногда речь в состоянии стресса, игнорируя необходимость указывать, о ком идёт речь, невзирая, что слушатели могут нас и не понять, похоже на предполагаемое нами оперирование речевыми сигналами на уровне людей верхнего палеолита. Первые люди в своей речи, как видится в рамках высказанных допущений о природе речи и социума верхнего палеолита, не испытывали в большинстве актуальных ситуаций обихода необходимости в речевом различении персон. Хотя, конечно, возможна и необходимость позвать, указать или напомнить.

Коммуникативные проблемы, которые мы можем предположить в верхнем палеолите, могли во многих случаях быть восполнены в случае необходимости неречевыми средствами. Примерно так же, как поступаем мы в обиходе, когда не можем объяснить собеседнику, что мы имеем в виду, например, если он говорит на ином языке, и вынужденные сделать всё сами. Особенно легко подобный способ изъяснения мы прощаем маленьким детям, понимая по общению с ними, в том числе, и их речевую беспомощность, не ленясь в случае необходимости уточнять, не только что, но и кого они имеют в виду.

Маркировка речью таких важных для существования в социуме параметров реальности как пол, общая оценка количества или размера или выделение наиболее важных предметных конечных целей деятельности могло произойти уже в верхнем палеолите, что подкрепляется также анализом изобразительной деятельности этого периода. Особенно если принять изложенные в предыдущей главе предположения об особенностях протекания процесса этой деятельности, для которой нужна была речевая коллективная поддержка.

Но грамматическое лицо – это скорее феномен уже эпохи реорганизации речи в период, который мы в этом разделе исследуем. Противопоставление «мы» и «не мы», вполне осмысляется и животными на неречевом уровне. Направление действия, как мы предположили, мог хоть как-то пусть и ограничено выразить вербально и палеоантроп, различавший, как думается, «дай» и «возьми». Но осмысленное языковое оформление передаваемого речью направления действия, «мы действуем» или «на нас действуют», так же, как «я сам на себя действую», окончательно способно реализоваться скорее лишь после формирования личных местоимения.

Также можно предположить, что речь верхнего палеолита, имея в своей основе императивно-регулирующий характер, в акте коммуникации всегда актуализирует передачу содержания. Поэтому, по-видимому, отсутствуют причины, которые заставили бы в речи сформировать темпоральные представления за пределами такой временной императивно выражаемой характеристики, как быстро и медленно, которые были актуальны в особенностях жизни и деятельности этого времени.

Поэтому вполне возможно, что прав Анри Бергсон, неслучайно выделяя ожидание, психологическую характеристику скорости, как базовую для формирования дискурсивного осмысления времени. Хотя для формирования психологической и онтологической оценки времени, как представляется, в первую очередь важно сопоставление как внутренних, так и внешних воспринимаемых процессов при участии психологических точек отсчёта механизмов ориентирования, которые мы обсуждали в разделе «Досознание». К этому мы вернёмся позже, так как проблема формирования дискурсивных представлений о времени требует самостоятельного анализа.

Неактуальные сообщения, например, действенная речь, произносимая сразу после пробуждения в связи с тем, что привиделось в кошмаре, у первых людей могла просто затухать, как это происходит обычно по мере пробуждения. Если, конечно, это не было связанным с каким-то пролонгированным влиянием на особь, что могло затем передаваться во взаимодействии и на других членов группы в проблемных для группы ситуациях. Но такие ситуации существовали, по-видимому, и на уровне развития речи палеоантропов. У людей в связи с наличием выделенных отношений между матерями и детьми возможно размежевание между тем, что имеет отношение к проблемам всех особей и требует от них действенной реакции, и выделение речевыми средствами содержания, имеющего отношение к какой-то части группы. И представляющего лишь косвенный интерес для остальных, как тот же оклик «Мама».

Событие прошлого, если к нему необходимо адресоваться, может быть выражено в таком случае только действиями культового характера, в рамках воспроизводящего их культа в связи с необходимостью о них вспомнить, и поэтому должны иметь соответствующую степень важности. В отношении важнейших действий жизнеобеспечивающего характера это делали, как мы предположили, уже архантропы.

Появление более основательной стратификации группы приведёт вынужденно и к уточнению речью, если что-то произошло с нами, и мы об этом по каким-то причинам говорим, особенности актуальности этого для нас и сейчас. Или если мы вынуждены говорить о событии, о котором мы слышали разговор или были его участниками и о нём говорят другие, и мы не можем это не слышать. Мы в подобной ситуации, по крайней мере, можем воспроизвести произносившееся ранее. А при необходимости и указать на авторство сказанного.

Такое размежевание может быть реализовано как теми же речевыми средствами, что и сообщение о событиях произошедших с другими, так и привести впоследствии к развитию специальных средств, для выделения событий потерявших актуальность по каким-либо причинам и в том числе произошедших в прошлом. Появление подобной маркировки, ссылки на неактуальность для непосредственной реакции, чем бы это ни обозначалось, и превращает речь в самостоятельный неутилитарный вид деятельности. Теперь уже с помощью такой речи можно сообщать о сновидениях и каких-то иных правдоподобно выглядящих фантазиях, возможно опирающихся на медитативные приёмы.

Подобный пересказ затруднительно, если вообще можно было выполнить с помощью речи верхнего палеолита, поскольку всё, о чём шла речь, в таком случае актуализировалось. Не возвращаясь уже и к другим ограничениям такой речи, вообще сводящим на нет возможность сколько-нибудь глубоко целенаправленно углубиться в медитативную деятельность или зафиксировать речью процесс спонтанного размышления. За исключением, конечно, его действенного результата. Но при развитии речи исследуемого нами периода можно рассказывать о сколько-нибудь значимых и именно поэтому интересных и важных событиях прошлого. И именно, подчеркну это ещё раз, в связи с отсутствием подобной маркировки речи всё это, по-видимому, и является недоступным для речи, а в связи с этим и для мышления верхнего палеолита, ограничивая его в этом отношении.

При этом планируемые действия могут ещё долгое время рассматриваться как задачи актуального характера. Именно это, по-видимому, сохраняет в современных языках возможность выражения актуального будущего средствами грамматического презенса, а выражение не непосредственно воспринимаемого будущего очень часто оформляется более поздними грамматическими конструкциями. Как раз подобные нюансы организации строя различных языков было бы интересно проанализировать. Но для этого все эти языки, естественно, необходимо сначала как следует знать, что нереально для одного человека.

Из того, что мне попадалось в анализах архаичных языков, я обратил внимание на исследование разнообразных форм выражения желательности в речи использующих эти языки народностей. Развитая нюансировка выражения желательности вполне могла быть связана, как раз с необходимостью соразмерять способ выражения намерения не только с очевидным и в стае животных неравенством положения особей в группе, но и с особенностями положения особи в стратифицированном сообществе.

Социальная, подкреплённая и коммуникативными культами стратификация скорее может привести к необходимости соразмерять выражение намерения с ситуацией, чем нерелевантные речи особенности присущей и животным групповой динамики. Но и в отношении попавшихся мне материалов я вынужден, к сожалению, констатировать, что их отношение именно к языкам архаичного уровня проблематично, поскольку по настоящему соотношение уровня развития группы в данном случае, как кажется, не проводилось. И это мог быть язык народности, утративший навыки цивилизации, но сохранивший приобретения речи. И поэтому мы не можем в таком случае понять, с каким типом стратификации общества соизмерялись выражения намерений.

 

Включение в состав речевого выражения дополнительных значимых единиц для уточнения места участников коммуникации в её рамках, а затем и для иных речевых уточнений для регулирования взаимодействия, создаёт дополнительную нагрузку на процессы осмысления. Это создаёт в первую очередь дополнительную нагрузку на механизмы ориентирования, что ведёт к необходимости хотя бы частичной автоматизации распознавания значения и всего выражения и его отдельных значащих компонентов.

Наличие в высказываемом дополнительных значащих компонентов начинает также ослаблять связь каждого из компонентов с непосредственным регулированием действия. Это, в конечном счёте, ведёт к ослаблению, а частично и к утере некоторыми из этих единиц функции непосредственного регулирования взаимодействия, адресуя нас к памяти об этих взаимодействиях при использовании сигнала. Хотя такая адресация во многом уже возможна в коммуникации первых людей, а ограниченно и ранее вплоть до возможности формировать такую связь у животных в результате дрессировки.

В исследуемый период происходит в значительной степени переориентация со значений отдельных сигналов, утрачивающих непосредственно императивный смысл, на значение целостного выражения. Это начинает происходить уже в онтогенезе в процессе освоении речи. А значимость компонентов высказанного выделяется ребёнком позже. При этом сами элементы речи, выделяющие участников коммуникации, куда кроме личных местоимений можно отнести личные имена и иные формы обращения, до сих пор сохраняют в речи особую эмоциональную значимость во многих ситуациях.

Всё это приводит, по-видимому, к значительной реорганизации арсенала речи. В том числе к выделению, как это видно при анализе использования речи, самостоятельной функции речевого императива, хотя грамматическое его оформление это самостоятельный вопрос. Возможно, что теперь происходит переход к постоянному использованию специальных сигнальных форм оклика, возникших ещё в верхнем палеолите, для упоминания персоны, хотя вопрос появления личных имён также требует самостоятельного анализа с привлечением эмпирического материала. При этом частично переоформляются в употреблении старые конструкции, а частично реформируется нововведениями сам способ генерирования речевых конструкций в новых социально-психологических ситуациях.

Необходимость учёта и оформления речью особого места участников процесса говорения оказалась, по-видимому, именно той причиной, которая повлекла за собой цепочку реформ в способе организации речи. Но эта реформа не является собственно лингвистической по своим предпосылкам, а, скорее всего, связана с особенностями процессов, произошедших в социуме на границе между верхним палеолитом и мезолитом. Хотя отрицать наличие самостоятельных внутренних проблем развития речи, например, фонетических изменений, тоже нельзя. Проблему составляет поиск релевантных причин таких изменений.

С другой стороны интериоризация речи исследуемого периода совместно со всем комплексом сопровождающих её впечатлений, это уже иерархически организованный внутренний процесс, предполагающий дополнительные ступени овладения подобным уровнем развития речи. Осваивающий речь ребёнок, с того момента, когда он способен замечать связь проговариваемого людьми и значащие для него последствия, будет сопоставлять с этими последствиями целостное высказывание, тем более что в это время, как мы предположили, оно и не велико по размеру. Впрочем, как и фразы современного языка, с которыми мы обращаемся к детям. Я сознательно при этом игнорирую известные предварительные ступени освоения речи. Что поначалу ребёнок вообще реагирует лишь на тон обращающегося к нему человека. Затем на ситуацию в рамках процесса овладения речью и её компоненты, и просьбу показать окно, лёжа в позе, в которой его тренировали обращавшиеся к нему, выполняет, а сидя не понимает, и так далее (19,55-57).

Нам сейчас важно понять, что, углубляясь при сопоставлении фраз и событий в организацию значимых единиц речи, ребёнок мезолита, в конце концов, как значимый элемент высказывания латентно выделит не сигнал, непосредственно императивно регулирующий взаимоотношения и действия. Такие сигналы, конечно, остаются в виде грамматического императива и в современной речи. А он постепенно неявно выделит из конструкций окружающей его речи значимые единицы, уже несколько лишённые непосредственной императивности. Это произойдёт из-за наличия в высказываемом других самостоятельно значащих элементов и общего изменения характера некоторых высказываний. А заодно, как и прежде, выделит не только конечную цель своих интересов, но и участие других людей, сопутствующее как актам говорения, так и осуществлению деятельности.

Причём необходимо отметить, что процесс формирования внешней фонетической формы сигнального элемента уже остался в прошлом, связанном с иным состоянием развития речи и коммуникации. И уяснять значение такого значащего элемента придётся не только с помощью непосредственной включённости в действие, что поначалу необходимо и для современной речи. Но уже и с помощью и при посредстве самой речи, сопоставлениями и другими способами демонстрации, апеллирующими к приобретённому не без помощи речи более развитому опыту существования.

А для анализа значения сложных для понимания лексических единиц современной речи иногда приходится углубляться и в этимологию, так как существует крайне сложная проблема использования речи для анализа проблем истории культуры, в том числе и истории интеллектуальной деятельности, где вообще зачастую невозможны наглядные или действенные демонстрации. Ярчайший пример, критическая философия Канта и всё, что впоследствии под её влиянием в теоретическом знании выросло. Но и некоторые более ранние проблемы теологии также в этом отношении непросты.

За пределами возможности быть выраженным исследуемым уровнем развития речи останется всё, что не имеет отношения к непосредственному накоплению опыта. И лексические и грамматические феномены, которые не могли бы в непосредственном опыте, включая ограниченный опыт коммуникации, сформироваться, в такой речи будут отсутствовать. И идеологические представления, в чём я, может быть в первую очередь, пытаюсь убедить, тоже.

Не смешивайте только запредельные для понимания этого уровня представления, для выражения которых отсутствуют необходимые языковые и житейские предпосылки, и возможность говорить о непосредственно отсутствующем. Главное, чтобы эти, может быть даже фантастические с нашей точки зрения представления, о которых идёт речь, укладывались в опыт, и были оформлены в представлениях, приобретённых в опыте. Для подобных представлений также очень важно быть маркированными в отношении их актуальности или неактуальности для непосредственного момента коммуникации.

Это может привести к формированию класса особых коммуникативных ситуаций, о чём мы уже говорили прежде, в которых не предполагается непосредственная действенная реакция в отношении используемой речи. На этой основе могут появиться ситуации предполагающие уже развитую потребность в информации, передаваемой речью, потребность её индивидуального самостоятельного осознания. В таком случае появится потребность механизмов мышления решать задачи на осмысление передаваемой речью информации даже фантастического характера.

Некоторые действенно значимые сигналы продолжают сохранять непосредственное отношение к технологическим точкам отсчёта, подкрепляемым окружающими также и неречевыми способами. Кроме этого в уже относительно сложно организованной речи мезолита ребёнок и взрослый смогут неявно выделить и использовать и значимые сигналы, которые будут иметь отношение только к прояснению деталей самого процесса коммуникации и передаваемого содержания. Например, вопросительные слова или иной речевой инструментарий. Вся эта совокупность сигналов, среди которых порядок слов и иные параметры также будет иметь сигнальное значение, будут тем, что мы как грамматические формы и воспринимаем в анализе.

Достаточно сложным всегда является вопрос о значимости вспомогательных частей речи. Имеют ли они вообще какую-либо привычную значимость, и откуда они вообще могли появиться? Функции их в речи достаточно серьёзно отличаются. Как представляется,  предлоги являются также значимыми лексическими компонентами пусть и с архаичной ослабленной и в современном употреблении частично утраченной, а, скорее, забытой и не замечаемой значимостью. В отличие, например, от специфической значимости союзов, частиц или каких-то других схожих единиц речи, функция которых связана с организацией передачи содержания в акте коммуникации или организацией самого процесса коммуникации. Некоторые их этих вспомогательных компонентов могут показаться сейчас в каких-то ситуациях архаичными и считаются засоряющими речь.

В других, иным образом организованных языках, подобные размежевания могут выглядеть иначе. Кроме этого вспомогательные сигналы могут вести происхождение от значимых и наоборот, что несколько усложняет картину. В отношении местоимений следует также обратить внимание, что их функция разнообразна. В некоторых ситуациях они имеют отношение не к выражению места участников в акте коммуникации, а замещают собой в более поздней вспомогательной, как представляется, функции какое-нибудь использованное ранее в предыдущих высказываниях слово или иной фрагмент речи. И из этой вспомогательной функции уточнения содержания высказываемого весь куст этой части речи, как кажется, впоследствии и вырастает.

Вспомогательные сигналы, например отмечающие, что событие происходило задолго до момента коммуникации или не имеет отношение к говорящим, или с какими-то иными характеристиками будут придавать различные модальные оттенки высказыванию говорящего. И этим будут помогать выразить как его намерение, какие-то детали события и отношение говорящего к нему, так и отношение события к реальности в момент коммуникации. Собственно вся эта группа модальностей и представляет, по-видимому, то, что мы воспринимаем как одну из групп грамматических параметров речи, а именно особенности актуальности высказываемого.

Сами акты коммуникации, как уже отмечалось, как производимая деятельность в различной форме, например, в форме брани или какой-то иной, также по всему уже могут быть не только самостоятельно наблюдаемыми, но и осваиваемыми и фиксируемыми речью формами деятельности. Что для верхнего палеолита при наших предпосылках анализа кажется проблематичным и, скорее всего, трудно достижимым за исключением может самой общей фиксации конфликтной речевой ситуации как конфликтной. Да и то, это ещё вопрос, положительный ответ на который вызывает серьёзные сомнения.

Изображения конфликта встречаются, только начиная с мезолита. Это не значит, что конфликтов до этого не было и что не существовало способов предупредить об этом. Это делают и животные. И нельзя сказать, что они не понимают, что они делают. Но способность осмыслить ситуацию как конфликтную и даже наличие сигналов предупреждения об опасности ещё не говорит о возможности содержательной вербальной передачи сообщения о наличии такой ситуации за пределами её актуальности. И даже планирование охоты не обязательно должно быть связано в типичном быту с необходимостью словесной фиксации такого вида деятельности, так как культовый коммуникативный опыт, связанный с иной лексикой, и очевидные приготовления позволяют однозначно понять происходящее. Поэтому подобные проблемы требуют дополнительного осмысления в отношении их речевого обеспечения.

 

Не менее сложно понять причины той или иной формы организации самих конструктивных особенностей речи, её последовательность в потоке в различных языках, даже если мы ограничиваемся только языками групп, находящихся в своём развитии до стадии цивилизации. В общем виде, как кажется, на формирование типичных порядков различных структур высказываемого оказывала коммуникативная ситуация. Пересказ же императивного содержания высказывавшегося требует каких-то сигналов не обязательно непосредственно речевых для осмысления отсутствия непосредственной императивности при воспроизведении.

Но для того чтобы попытаться построить хоть сколько-нибудь адекватную модель происходивших в различных древних языках процессов, необходимо для начала ответить хотя бы на вопрос, все ли из этих языков организованы на примерно однотипных принципах и должны быть осмыслены как языки инкорпорирующего типа. Какую роль на осмысление речи оказывают в различных группах локальные неречевые особенности культуры общения? Или существует иная, например, более свободная организация языков? В последнем случае хотелось бы знать основные особенности иных способов организации.

Я понимаю, что вопросы эти только внешне выглядит простыми, но ведь в отношении последнего из них о современных языках мы всё же можем хоть сколько-нибудь внятно на такой вопрос ответить. Что, например, в английском и в немецком языках достаточно жёсткий порядок слов, от которого зависят какие-то параметры высказываемого. А, например, в русском языке, мы можем относительно вольно, хотя и небезгранично, распоряжаться порядком слов и отдельных их групп без риска нарушить речевые нормы и смысл высказываемого.

Все мои попытки разыскать тех, кто мог бы хоть как-то прояснить ситуацию, успехом не увенчались. В литературе найти ответ мне не удалось также. Последняя надежда осталась на то, что прочитавшие мою работу лингвисты перестанут хранить оборонную тайну своей гильдии и откликнутся. Может в полемике, в которой я претендую только на роль ученика, если вообще окажусь при моей неспособности к языкам к этому годен, что-нибудь удастся понять всем. А иначе их строжайшим образом сохраняемая тайна, что они и сами толком не знают, перестанет быть секретом не только для избранных.

Такое положение дел в лингвистике вызывает некоторое недоумение в связи с демонстрируемым постоянно ажиотажем вокруг проблем культурологического характера. Возможно, при исследовании речи следовало бы уделять внимание более осмысленным проблемам, чем подсчёт оппозиций или упоению от этого подсчёт или от беспочвенных иллюзорных аллюзий в отношении дискурсивно выявленных феноменов культуры и речи. В конце концов, понимание нашей собственной природы и всего, что имеет к этому отношение, это общее дело, а не только наши личные проблемы или повод развлечься.

Несомненным в процессах реорганизации речи исследуемого периода мне кажется лишь то, что конструкции подобной речи по-прежнему, по-видимому, находятся под влиянием коммуникативных тенденций, которые могут сдерживаться как старыми речевыми автоматизмами, так и новыми особенностями тенденций употребления речи. Появление таких тенденций при конструировании речи в рамках коммуникации также требует своего прояснения. Практика использования речи в исследуемом периоде могла за достаточно непродолжительный срок привести к образованию стабильных конструкций на основе каких-то ограничений свободы коммуникативного синтаксиса, вызванных социально-психологическими условиями коммуникации и необходимостью быть в ней понятыми.

Разнесение того, что лингвисты оценивают в инкорпорирующих языках как субъект и предикат, в разные концы предложения, как и другие, жёстко выдерживаемые в речи принципы построения высказываемого, происходили, что естественно, постепенно. При этом значимые дополнительные компоненты и их сочетания вставлялись в потоке речи на определённые возможные в устоявшейся практике употребления места, на которых их значение могло быть понято адресатами речи. В ином случае следовал вопрос, заставлявший формировать речь внятно для достижения целей коммуникации. Понятно также, что целостный значимый компонент не может быть вставлен внутрь дифтонга или иной фонетически цельной для носителей речи конструкции.

На особенности организации тех или иных предшественников современных языков, часть из которых дошла до нас и сохранилась пусть, может, и не в первозданном виде в речевой практике архаичных групп, могли влиять вполне естественные причины. А именно, усваиваемая с детства необходимость упорядочить поток речи в связи хотя бы с количественным усложнением её состава, а затем и развитие в появившихся рамках различных уточнений произносимого, в которые вкрапливались и более архаичные составляющие. В современных письменных языках этот процесс, по-видимому, пошёл значительно дальше уже под влиянием проблем ранней письменной фиксации речи и эволюции её при этом дополнительном влиянии.

Как кажется, именно письменность, поначалу рисунчатая, ради своих нужд и могла более жёстко выделить и закрепить то, что поначалу принадлежало всецело синтаксису коммуникативному, предоставив ему во многих случаях вольно распоряжаться новообразованиями речи, окончательно сформированной письменностью в привычном для нас виде. Тогда как стандартно воспринимаемые лингвистами субъект и предикат инкорпорирующих конструкций могут быть проинтерпретированы иначе.

Так называемые субъект и предикат подобных речевых конструкций могут быть проинтерпретированы различным образом. Например, как обращение и выражение содержания обращения «мама, дай». Как адресант ранее высказанного требования или источник действия и сообщение о его действии или требовании «мама зовёт» или «мама сказала», фраза, сконструированная по аналогии с предыдущей. Но может причины этого иные, так как в таком переходе имеется некоторый непросто преодолеваемый скачок. В конце концов, анализ эмпирического языкового материала может помочь это прояснить. А затем, как вариант, в сложившейся практике употребления в рамках такой же конструкции может быть выражено содержание и о состоянии адресанта, в том числе и деятельном, о производимом им действии. И в этом случае применять к данным конструкциям представления о субъекте и предикате можно лишь условно, как это мы делаем в концепции коммуникативного синтаксиса.

Как кажется на основе критического прочтения исследований по генезису речи, опасно торопить реализацию желания найти на этом уровне развития языка знакомые субъектно-предикативные структуры, соответствующие нормам грамматик современных языков, которые не всегда присутствуют и в конструкциях современной речи. Или морфологическую классификацию частей речи, которую по внешним признакам непросто произвести и во многих современных языках. Или пытаться обнаружить в особенностях речи, каким образом речь соотносится с предметной воспринимаемой действительностью.

 

В отношении связи речи с действительностью, как я уже пытался это показать не раз, с воспринимаемой комплексной картиной реальности соотносится не речь, а система механизмов психической активности, которая, как я пытался наметить, по-видимому, в отношении значительного количества параметров эту комплексную картину и выстраивает. При несомненном, независимом от восприятия и от других механизмов психики, наличии реальности как таковой и её собственной организации, связанной с внутренними эволюционными тенденциями. Эта организация реальности, я это уже излагал в предисловии, на мой взгляд, является статистической, хоть и ограничившей свою неупорядоченность прохождением многих точек бифуркации.

Теоретическая возможность подобных процессов в реальности была показана ещё в рамках неравновесной термодинамики Пригожиным, а затем существование подобных процессов было подтверждено и эмпирически, например, в некоторых реакциях, и стало общим местом и поводом защитить очередную умозрительную диссертацию. Хотя на самом деле, если уж говорить об умозрительном предвосхищении подобного феномена, то это было сделано Гегелем в рамках его методологии, которую не буду пока оценивать. Те схоластические упражнения, которые я продемонстрировал в предисловии, являются только приёмом, позволяющим лишь осознать, что некоторые прежние установки нашего умозрения не выдерживают элементарной критики. И поэтому от таких установок, которыми, так или иначе, пользуются и в естественнонаучных исследованиях, необходимо освободиться, если мы хотим рассуждать продуктивно в теоретической области. Тем более что есть, чем их заменить.

Я не останавливаюсь здесь подробно также на хрестоматийно известных сведениях, что собственно сам подход рассмотрения воспринимаемой реальности как некоторого продукта конструирования этой картины механизмами восприятия на основе данных самой по себе существующей реальности идёт от Канта, хотя и имеет некоторых предшественников. И значительная часть современных данных о реальности как таковой и о механизмах деятельности нашего сознания отталкивается также от подходов Канта пусть во многих случаях даже не критически переосмысленного, а подвергнутого жесточайшей критике. Но в любом случае не будь этой концепции, не было бы и её критики и всего, что непосредственно на эту концепцию или её критику опирается.

Речь не участвует, как мне видится на основании анализа всего предшествующего материала исследования этой проблемы, в построении картины наглядного плана воспринимаемой реальности. Эта картинка в той или иной степени в зависимости от особенностей развития органов восприятия есть и у животных на доречевом уровне развития их мышления, и что и как воспринимают представители животного мира с различным уровнем развития механизмов сбора информации лучше реконструировать в рамках эволюционной психологии. Тем более что в наше время ей на помощь могут придти методы, используемые для создания виртуальной реальности, разрабатываемые, например, для компьютерных игр. Речь же в результате своего участия в осмыслении лишь помогает постепенному овладению некоторыми особенностями организации широко понимаемой, в том числе и наглядной, реальности как таковой.

Как показывает анализ данных истории культуры, и я пытался это показать, как умел, речь по мере своего развития участвует в осмыслении организации, в том числе и наглядного плана. Именно это несколько иным путём пытался показать Кант, игнорируя природу не дискурсивных в своей основе понятий, в том числе и нашего понимания пространства и времени, лишь опосредованно связанных с речью и исторически зависимых от особенностей её развития и её использования при решении проблем приспособления. Хотя то, что сознание проходило заметные этапы развития в известной ему истории философской рефлексии, было обнаружено также именно Кантом. И собственно особенности пространственно-временной ориентировки он выделял в самостоятельную область, отличающуюся от области формирования других дискурсивных представлений.

Природа речи, как я пытался показать, имеет относительно самостоятельный, не связанный с непосредственным контактом с картиной реальности, источник. Собственно то же самое можно сказать и об акустической сигнализации животных. Картинка зрима, а сигнал слышим. Как их увязать во всём объёме идущей по этим каналам информации? Бинауральный эффект ещё как-то увязывается с представлением о направлении об источнике звука, но на этом всё и заканчивается. Что не мешает эту связь и дальше изыскивать и писать об этом книги. И что интересно, подобные книги могут служить толчком для кого-нибудь задуматься более глубоко и серьёзно, чтобы избавиться от этого наваждения.

И животные способны передавать информацию об интересующем их объекте. Не углубляясь в особенности передачи информации насекомыми, вспомним, что продолжительное направление взгляда заставляет и нас и животных направить взгляд в ту же сторону и уже собственными средствами ориентации выделить, что заинтересовало другую особь. А приматы могут и просто указать пальцем. При этом выделение объекта происходит всё же за счёт психологических механизмов ориентации. То же самое происходит и при подаче акустических сигналов, заставляющих искать повод, по которому их подают. Собаки, например, к тому же, как известно, пытаются подвести нас к поводу их беспокойства. И на этом средства передачи информации животными по всему не ограничиваются. Но это вопрос сугубо эмпирических исследований.

 

Расслоение группы, более серьёзное, чем ранее, необходимость учитывать особенность участника коммуникации или персоны, о которой идёт речь, их групповую принадлежность, по-видимому, и ведёт к маркировке этих персон значимым сигналом речи, определяющим возможное его действенное влияние на ситуацию. Тем более что поначалу этот адресант был, по-видимому, группой поддержки, которая может прибежать на крик «ма!» или «мама!», ещё со времён появления этого сигнала. А затем, эти ситуации при изменении условий в социуме могли привести эволюционно и к маркировке остальных возможных участников коммуникации по их отношению к ней в процессах словесной разборки.

Именно приёмы маркировки окликом, императивными компонентами состава речи, что может затем быть использовано при необходимости при упоминании, возможно, и выделяют затем в речи, отбирают её средствами в процессе речи, что потенциально может хоть как-то быть участником акта коммуникации, а что с ним никак не вяжется. А затем практика употребления значимых единиц речи постепенно кроме реальных или затем и мнимых персон на месте маркированного в рамках коммуникативного синтаксиса условного «субъекта» и «предиката» начинает использовать иные сигналы, связанные в практике употребления с технологическими целями деятельности, которые можно упоминать известными императивными сигналами.

Хотя указание на технологическую цель деятельности можно выразить и в императивной конструкции, например: «Принеси пить». Тем более что уже с верхнего палеолита такие цели могли быть не только основой планируемого, но и выражаемого речью намерения, а затем в иных ментально-речевых условиях перекочевать в употреблении в конструкции нового типа. И теперь такие осваиваемые с детства конструкции становятся стабильным приёмом передачи своей и чужой информации, связанной с намерениями, состоянием или характером взаимодействия особей.

Но и сигналы речи, осваивающей передачу содержания, связанные в нашем понимании с предметной реальностью и её компонентами и особенностями, продолжают оставаться сигналами, непосредственно направляемыми собеседнику или собеседникам. Они сохраняют природу связи с непосредственными императивными намерениями и окликом и не предполагают задержку, отсрочивание речевого контакта, как это происходит с письменным текстом. Именно это, как кажется, влияет на грамматическую обработку речью технологически важных для существования людей осмысляемых латентно параметров реальности, например, таких как одушевление или каких-то иных, количественных, например.

Я имею в виду широко распространённое во многих древних языках, развитое систематически в речи и как-то грамматически оформленное различение единичного, двойственного и множественного числа или иных существенных параметров. Такое оформление, как представляется, является результатом частого употребления и упрощения коммуникативных конструкций, требующих быстрого распознавания. Процесс, который в различных формах продолжается и в современных языках, где практика употребления продолжает формировать особенности развития речи, которые иногда огорчают ценителей речевых норм.

Практика  употребления, так или иначе, влияет на конструирование высказываний, на особенности их грамматического оформления, а затем и осмысления содержания вследствие использования в речи дополнительных сигналов фиксации важных деталей, которые необходимы для передачи содержания в коммуникации для деятельности в новых условиях. Это по всему и приводит к хорошо известному в лингвистике эпифеномену самостоятельной значимости и содержательности так называемой грамматической формы, о чём так много было сказано и написано в теории языка и литературы 20-го века.

Эту грамматическую форму пытались несколько абсолютизировать, отталкиваясь от идущих от неокантианства представлений о форме, конечно же имеющей априорную природу. И это, кстати, происходило не только в теориях, связанных с речью, но и в музыковедении, теории искусства, культурологии и так далее. И поскольку общая тенденции борьбы с абстрактностью и трансцендентными непроверяемыми компонентами проявлялась в это время активно, и заслуга этого во многом связана с установками не любимого мною в других отношениях позитивизма, форму эту, якобы имманентно присущую, но неуловимую искали очень упорно. Но так и не нашли. Желание искать её апостериорные причины, почему-то также не появляется. Скорее всего, потому, что это требует незаурядных усилий. К тому же неоплачиваемых. А проблема стоит внимания, поскольку на этом построены многочисленные теоретические спекуляции, становящиеся обоснованием уже просто банального мошенничества.

Так или иначе, межперсональные и технологические отношения, составляющие основу взаимоотношений с реальностью у особей в коллективе, получают в исследуемый нами период выражение в речи за счёт её развития. Новые сигналы и конструкции речи способствуют теперь несколько лучшему латентному осмыслению взаимоотношений и взаимодействия. Тогда как в верхнем палеолите, как представляется, речь служила в основном только посредником для этих отношений.

За счёт всех этих процессов развития корпуса речи, по-видимому, и происходит постепенная разноплановая грамматическая «категоризация» речи, ничего общего не имеющая с сомнительными проблемами категоризации реальности, возникающими из-за некритичного понимания природы речи и её эволюции. Концепции такого типа основаны на не подвергаемом критике предположении, что непосредственно воспринимаемые параметры речи или параметры, выделяемые из неё в результате внешнего анализа, являются отражениями или выражением свойств наблюдаемой реальность или мышления о ней.

С точки зрения таких теорий, например упоминавшегося абстрагирования, личное местоимение «мы» является результатом отражающей ситуацию в реальности абстракции, отвлекающейся от характера предметных по сути, но ещё и имеющих абстрактный признак персоны групп, которые так могут быть обозначены. Если вам такой подход нравится больше, запретить пользоваться им невозможно. Тем более что за ним стоит авторитет тысячелетий. Если же вас в этом затруднении интересует собственно логическая сторона вопроса, то надо просто изучить стандартный курс логики у тех, кто в ней разобрался.

Природа происхождения и дальнейшего функционирования сигналов речи не предполагает никогда самостоятельного непосредственного их соотношения с предметами. Непосредственно с конкретной картиной реальности соотносится восприятие. Речь даже после интериоризации всегда соотносится с внутренним опытом взаимоотношений с реальностью, который обобщён механизмом психики с его точками отсчёта, даже если в рамках современной речи мы направляем внимание собеседника к какому-то конкретному феномену. А прямое сопоставление имени и объекта является вспомогательной искусственной логической процедурой, вытекающей из нужд логического контроля.

Поэтому поиски индивидуализирующего языка, отражающего в своём выражении реальность, абсурдны даже в рамках такой начальной установки. Единичные логические термины, которые по задачам системы исчисления должны обозначать и якобы замещать в рамках некоторых концепций уникальный объект, это продукт жёсткой договорённости. Договорённость такого типа может возникнуть только после появления логики, хотя ей и предшествуют иные формы договорённостей в отношении речи, возникающие в связи с появлением письменности в период возникновения цивилизации.

Речь, я имею в виду естественную речь, а не искусственные языки исчислений, которые называются языками только по аналогии и по использованию их как средств анализа рассуждений, выраженных речью, всегда выражает нечто общезначимое. Даже при выражении сиюминутного состояния говорящего, его субъективных намерений и его уникального опыта осмысления действительности, и даже при сообщении об уникальном явлении. Без этого речь не может быть понята другими людьми. Уникальными в подобной ситуации являются состояние или намерение говорящего, момент реальности, в который происходит акт говорения, сам акт произнесения, феномен или опыт, о котором идёт речь.

Но сама речь за пределами самой уникальности конкретного акта говорения всегда обобщает. Её значение всегда несёт отпечаток общезначимости, которую она приобрела генетически в связи с особенностями своего происхождения, и которую она приобретает постоянно, воспроизводя в процессе своего усвоения и использования свою природу. И без этого её смысл ни как феномена, ни как того, что она переносит, непонятен. А искусственные языки, это отдельная проблема, которую нужно исследовать саму по себе. Но исследуемый нами период развития речи и мышления не позволяет вопрос о таких языках вообще ставить.

 

 

Замечания по истории формирования представлений о субъекте и предикате.

 

 

С синтаксическим анализом языка дело обстоит настолько сложно, что я вижу необходимость кое-что высказать ради уточнения используемой в работе позиции. Самостоятельные раскопки истории этого вопроса, а затем осмысление найденного показывают, что вопрос о синтаксическом анализе речи появляется лишь в «Грамматике Пор-Рояля». Также как и привычный для нас вид логики в «Логике Пор-Рояля», как для простоты обозначают эти две работы даже в энциклопедиях, чтобы не воспроизводить их длинных названий. А всё, что происходило до появления этих работ, требует серьёзного анализа в отношении того, что представляли собой эти учения или то, что им предшествовало. Эта постановка вопроса уместна в той же степени, как и вопрос о предшествующих состояниях самой речи, которым мы занимались, хотя здесь мы имеем дело уже с письменными источниками и не с самой речью, а с учениями о ней.

Если в истории логики, хоть и не без проблем, которые требуют специального рассмотрения, в целом ход эволюции логических идей как-то на уровне описания утрясён, то с историей становления лингвистического синтаксического учения ещё необходимо прояснить многое. Даже на сам факт появления синтаксического учения только в указанном труде янсенистских монахов нигде не обращают специально внимания, а в рамках изложения истории лингвистических концепций происхождение синтаксического учения связывается с именем Аристотеля, которому приписывается создание учения о субъекте и предикате. Именно поэтому самостоятельные раскопки этого вопроса и пришлось производить. И такая позиция историков лингвистики вполне понятна, так как для анализа этой проблемы нужен не филологический, а философский анализ, который многие традиционно презирают и которого побаиваются. Почему, это отдельный вопрос, к которому я постоянно возвращаюсь в корпусе этой работы.

Аристотель действительно является первым, кто начал использовать подобные термины, по крайней мере, термин «сказываться». Возможно, что из-за неспособности прочесть всё до сих пор написанное, в том числе и на языках первоисточников, от меня что-то и ускользнуло. Но штудирование учебников и справочной литературы по данной теме и  консультации со специалистами не позволили мне выявить хоть какое-то использование представлений Аристотеля по отношению к собственно грамматической организации речи до «Грамматики Пор-Рояля», созданной в 1660 году.

Только в этом труде впервые появляется представление о собственной свойственной «всем языкам» организации речи, а не представление об отношениях между субъектом и предикатом как о способе выражения содержания о реальности вперемешку с логическими и собственно языковыми проблемами, никак не выделяемыми специально. Ограниченное наличие специфических языковых проблем в логике, хочу попутно отметить, естественно, поскольку с выражениями речи, как со своей предметной реальностью, логический анализ и работает. Но ракурс рассмотрения у логики не лингвистический, что понятно хотя бы из стойкого отличия стандартных курсов этих предметов.

Организацию языков авторы «Грамматики Пор-Рояля» отождествляют в целом с содержательной логической организацией речи в форме субъектно-предикативных конструкций, хотя и воспроизводят также известные с незапамятных времён различные выделенные параметры речи, называя всю эту организацию универсальной грамматической. И это отождествление логики и грамматики, видимо, и сыграло злую шутку с исследователями, которые предполагают, что использование или упоминание логического членения на субъект и предикат заодно говорит и о грамматической конструкции предложения.

Избавиться от этого наваждения можно, только критично читая тексты, что чаще всего практически невозможно сделать без помощи специалиста, разобравшегося в этих хитросплетениях. Но для этого необходимо изменить отношение к философии, причём заодно и многим философам, на которых вина за такое отношение частично лежит.  Кроме этого следует отметить, что уже схоласты наглядно воспринимали преобразования аристотелевской логики, как действия в рамках некоторых формальных процедур, но вплоть до применения математических методов осмысления логических процедур в логическом позитивизме именно содержательная организация речи и будет осмысляться в логике как предмет исследования. И способы, формы такой организации, правила возможных преобразований этих форм будут одним из центров внимания логиков и в дальнейшем.

Эта иллюзия, что, занимаясь логикой, мы, в конечном счёте, так или иначе, работаем с содержанием высказываний о реальности, преследует значительную часть логиков традиционного типа. Они утверждают, если вообще считают нужным хоть что-то утверждать по этому поводу, что они работают с содержанием отвлечённым или не отвлечённым от конкретики, или каким-то иным содержанием. А в последнем случае хочется задать вопрос, какое ещё иное содержание может существовать, если это не содержание, имеющее отношение к реальности, как бы мы её не понимали.

Что касается работы с отвлечённым или извлечённым из конкретики содержанием, то я посвятил этому достаточно места во введении и мучить этим опять тех, кто это одолел, не хочу. В отношении же того, как можно работать с не отвлечённым от конкретики содержанием в связи со всем, что уже было по этому поводу сказано, большого резона тоже не вижу. Речь наша, конечно, желательно, должна быть содержательна, но как работать с содержанием непосредственно за пределами анализа содержания, разработанного в прикладных гуманитарных областях, даже сняв пиджак и закатав рукава, я не представляю.

Потеряв и эти представления и заявив, что они работают в математической логике только с символами, с исчислениями, не связанными с рассуждениями содержательной речи, логики оказались вообще на грани утраты предмета своих исследований, так и не сумев ничего выдерживающего критику предложить взамен. Не понимая толком, с чем они работают, не имея возможности в рамках исчисления изложить это, так как исчисления это не содержательная речь, и, будучи обвинёнными в бессмысленности своих основных занятий из-за их утилитарной непонятности, они пытаются протащить идею содержательности своих занятий с помощью, так называемой, логической семантики, которую и обременяют не выдерживающими логической критики идеями содержательной связи каких-то деталей исчисления с реальностью.

Хочу сразу сказать, что я не рассматриваю занятия логиков и математиков как бессодержательные. Другое дело, что осмыслять проблемы этих областей необходимо несколько иным, а именно привычным путём с помощью содержательной речи вроде той, которой мы сейчас пользуемся, предъявляя к нашему изложению и рассуждениям логические и иные разумные требования. Что как раз при попытках самообоснования логики и математики не выполняется. При этом упорство самих логиков и математиков, пытающихся двигаться в этом направлении, вызывает недоумение после всего, что уже выявили сами логики и математики, а не только содержательный анализ того же Канта, которого, я это осознаю, нелегко прочесть.

Это упорство мне кажется уже проблемой не для философского анализа, а для анализа специалистов иного профиля. Как мне удалось заметить, во многих случаях это упорство не имеет непосредственного отношение к деятельности исследовательского характера, а исповедание этих взглядов очень часто связано с особенностями банального бизнеса в исследовательской области. Хотя и искренних, как мне показалось, и даже вменяемых в других отношениях людей, испытывавших ко мне нескрываемую ненависть за нежелание согласиться с особенностями их веры, не выдерживающей трезвой критики, я встречал тоже.

К счастью, большей частью я встречал математиков, которые, не сомневаясь в значимости дела, которому они себя посвятили, просто выполняли его в меру способности и сил. Также как я встречал множество специалистов самых разных профессий, которые, не будучи способными сформулировать, в чём проявляются особенности существующей уже более чем полстолетия парадигмы мышления, практически осознавали различие между фактом и свидетельством, понимая, что во многих случаях важно не только, что говорят, но и кто говорит, делая поправку на источник информации. С чем никак не может справиться позитивистская методология, как, впрочем, и любая иная, принимающая догму классической теории познания, предполагающей наличие целостного универсального познающего субъекта, получающего объективную информацию о реальности. Даже если мы этот субъект, получающий объективную информацию, попытаемся наукообразным способом уточнить и разложить по полочкам.

Увы, вся получаемая нами информация субъективна, принадлежит индивиду, а не универсальной природе познания. И что и как позволяет нам с её помощью продуктивно ориентироваться в реальности и создавать относительно объективное знание, необходимо понять. Что я и пытаюсь делать в рамках этой работы, тщательно различая то, что мы получаем с помощью психологических механизмов ориентации, а что мы получаем с помощью речевых средств разного уровня. Другое дело, что математические и логические сведения имеют специфическую природу, и в попытках объяснить эту природу сломалась уже не одна философская концепция. Но мы этим уже немного занимались и рискнём чуть позже заняться дальше.

Субъективной, на мой взгляд, я подчёркиваю это, так как по опыту знаю, что многие читают, не обращая внимание на написанное, а заняты своими нахлынувшими ассоциациями, является освоенная нами благодаря нашим личным индивидуальным механизмам психики информация о реальности, а не сама эта реальность. Именно потому, что она субъективна, многие и читают не то, что написано, а то, что они по этому поводу думают. И от этого никто не застрахован, хотя состояние это несколько болезненное, и очень часто связано со стрессом. А занятие философией это всегда интеллектуальный стресс.

В связи с тем, что информация, полученная и обработанная психикой хоть человека, хоть зверя субъективна и замкнута в индивиде, как раз и возникает вопрос, каким образом всё же обмен информацией происходит. На том, что эта информация имеет отношение к параметрам самой реальности как таковой, а субъективна лишь в силу её замкнутости в механизмах осмысления индивида, я не останавливаюсь, так как уже об этом говорил не раз и, возможно, при случае буду вынужден сказать ещё не раз.

Сигналы животных такую информацию, как представляется, не передают непосредственно, а выражают состояние или намерение особи. Сигнализация животных, по-видимому, стимулирует у других особей эволюционно или в онтогенезе приобретённые механизмы ориентации и осмысления, что подкрепляется также обратной сигнальной связью между особями. В особенности у высших животных. И в отношении этих сигналов у них также осуществляется ориентировка, хотя и более ограниченная, чем у человека, в рамках которой они могут чужие сигналы интерпретировать и имитировать.

 

Воспроизведу очередной раз отличие речи от предшествующих форм сигнализации, несмотря на наследие, доставшееся сигналам речи от предшествующего состояния. Уже на начальных этапах становления речи в антропогенезе существует специфика сохранения продуктивных результатов использования сигнальной активности в новых отделах коры. И в связи с использованием сигналов во взаимодействии коллектива, они несут для особи и внутренних механизмов осмысления, которыми она спонтанно пользуется, кроме всего прочего и общезначимую, корректируемую взаимодействием информацию, которая обладает уже в отличие от сигналов животных некоторой дискурсивной определённостью.

Хотя сигнал усваивается индивидом уникальным образом, взаимодействие коллектива заставляет субъективно настроенного представителя всё же осмыслять сигнал и реагировать на него некоторым стандартизированным образом. А иначе реагирующие достаточно стандартно коллеги, непонимающие подобной ответной реакции, так или иначе, будут принуждать некоторый стандарт выполнить.

Эта реакция коллектива как раз и является лучшим лекарством от крайних форм представлений, предполагающих субъективной и саму воспринимаемую и осмысляемую нами реальность, которая нам, как предполагается в таких концепциях, только кажется. В рамках аргументации оппонент, придерживающийся подобной ереси, ещё может как-то лавировать, ссылаясь на то, что мы ему только кажемся вместе с нашими доводами. Но устоять от санкций сообщества людей, которые будут соответствовать его реальному реагированию на речевые требования, пусть и кажущиеся, по его мнению, будет очень трудно без поддержки использующих это других людей с криминальными интересами.

Представление о целостном внутренне неразличимом субъекте исходят также от Аристотеля, который утверждал, что внутри деятельности мышления всё неразличимо. Если стать на позицию интроспекции, то добиться такого же различения в том, что внутри нас происходит в процессе решения задач, как хотя бы для внешнего плана, конечно нельзя. Если даже кто-то утверждает, что он видит, то это невозможно проверить настолько же, как в случае с утверждениями о внешнем плане восприятия. Лезь ко мне в кровать, посмотри, какой я сон вижу.

И если мы что-то к нашему времени во внутреннем плане и научились различать, то только благодаря тому, что научились немного понимать, как кое-какие феномены внутреннего плана формируются в филогенезе и онтогенезе, чем мы продолжаем заниматься и в этой работе. В том числе на это понимание влияет наша рефлексия, а именно попытки осмыслить эти феномены, что выражается в философских и иных литературных текстах, подвергаемых постоянно совершенствующейся критике, которую мы затем осмысляем и интериоризируем, как и сами тексты.

Нелишне вспомнить ещё раз, что сам феномен рефлексии не является чем-то присущим только человеку, так как самоощущения тела и иные зачатки рефлексии есть и у животных. И поэтому рефлексию, как и остальные феномены культуры человека, необходимо рассматривать в её развитии, а не обнаруживать её только при появлении феномена философии. А то и ещё позже, так как в ранней философии привычную для нас рефлексию обнаружить не удастся, что не значит, что рефлексии там вовсе нет. Она есть и в более ранние периоды, но в более неразвитой форме, поскольку рефлексия в каком-то виде, как я уже напоминал только что, имеется и у животных. И вопрос необходимо ставить о её особенностях на различных стадиях развития сознания.

Другое дело, если на основе внутреннего видения или иных форм рефлексии совершаются какие-то предвосхищения, которые, как правило, не бывают убедительными настолько же, как предвосхищения на основе внешнего опыта, хотя и производят эффект. О природе этого феномена у нас ещё будет повод позже поговорить. Или нам кажется, что сопереживанием мы понимаем, что чувствует другой человек. Но это вообще совсем другая проблема. А бывает и так, что у какого-то человека в процессе, когда он задумывается, чешется всегда слева. И попробуй в таком случае понять, какое отношение это имеет к творческому процессу. Для объяснения привлекается всё, что можно и что нельзя, и пошла писать губерния.

На самом деле неявно представление о целостном субъекте с не осмысляемой внутренней организацией ещё более раннее и восходит к первоисточнику идеи сознания, конструирующего наше восприятие реальности, как это сложилось в концепции, ведущей своё начало от Будды Гаутамы. Если вспомнить, что сознание в рамках этой концепции представляется как идущая друг за другом череда вспышек, то представить ещё какую-то организацию какой-либо из таких точечных вспышек конечно не удаётся. Тем не менее, вся дальнейшая история этого вопроса представляет собой многочисленные концепции, которые процесс познания и всего что с ним связано, в том числе организацию самого механизма осмысления себя и мира, как-то излагают.

И только Иммануил Кант честно признаётся, что как он всё это представляет, является гипотетической моделью, построенной с помощью критики представлений своих предшественников. Но именно это потомки почему-то в упор не хотят видеть. Скорее всего, потому что сами пытаются вопреки природе философских моделей изложить нечто абсолютно объективное, с чем Кант так безуспешно пытался бороться. А, возможно, не понимают потому, что просто не могут такое понять. Тем не менее, всё, что написано на такие темы, начиная с самых ранних философских текстов древней Индии, является, как это ни странно, не исследованием не дискурсивной природы вообще и не дискурсивной природы мышления в частности, а продуктивной критикой текстов предшественников. Также как и те рассуждения, которые я продемонстрировал в начале предисловия. Это ещё одна причина, из-за чего нам природу речи и создаваемых с её помощью концепций и необходимо понять.

Возможность вести преобразования с различными конструкциями речи таким образом, что это однозначно влияет на сохранение или изменение содержания сказанного, предполагает уже модель Аристотеля. Впоследствии и эти конструкции и преобразования станут важнейшей составляющей логического учения, развиваемого многочисленными авторами и школами, пытающимися понять природу этого феномена. Тема эта не простая и я оставлю её пока до подходящего случая. Но выделение известного нам подлежащего[7] и сказуемого[8] используется Аристотелем не столько для выявления важнейших элементов визуальной организации предложения, на чём он не акцентирует внимания, и что даже не согласуется с тем, что он действительно имеет в виду. А используется им для осмысления связанного с передачей речью содержания о реальности, о чём он собственно и рассуждает.

Саму визуальную организацию ядра определённого типа предложений, как мы бы в первую очередь предположили это, на слово, обозначающее что-нибудь, и на слово, которое об этом первом слове что-то высказывает, по словам самого же Аристотеля он берёт из существовавших в его время грамматических примеров. А примеры берёт из пособий соответствующей тематики. При этом вопреки нашему естественному предположению, второе слово по Аристотелю высказывается не о первом слове, а о предмете или предметах, именуемых, обозначаемых этим словом[9].

Оставим пока эту неувязку и вернёмся к используемым примерам. Каким образом такие словосочетания привлекли внимание составителей подобных грамматик необходимо ещё понять. Во всяком случае, до появления учения о субъекте и предикате использовать это учение было невозможно, и искать причину выделения этих конструкций необходимо в другом. Предполагать присущее речи априорное свойство организовываться по принципу разделения на субъект и предикат, в связи со всем, что я уже высказал на эту тему, я не могу, тем более что всё, что я уже говорил, этому противоречит.

Остаётся ещё возможность посмотреть, а как собственно могло быть получено знание о речи, изложенное в подобных источниках. Сами подлинники этих источников нам в целом неизвестны, так как информацию об их наличии мы из текста Аристотеля в основном и получаем. Есть и другие источники, но они также достаточно скудны. Но и наличие этих источников, и наличие дошедших до нас более поздних античных грамматик и грамматических пособий из других культур, например, грамматики индийского автора Панини, даёт представление о примерном содержании подобных работ и сведений, которые были этим авторам известны.

Особенно следует обратить внимание как раз на грамматику Панини, жившего примерно в 4 веке до н. э. То есть, возможно, современника Аристотеля. В числе своих предшественников Панини называет около 10 других грамматистов. Большое место в работе Панини уделяет фонетике, говорит о комбинаторных звуковых изменениях, так характерных для языка, который он описывает, уделяет место проблемам ударения. Все эти проблемы являются наглядно эмпирическими и связаны с проблемами записи речи, а затем и с проблемами понимания прочитанного, так как фонетическая письменность в связи с тем, что записывается произносимый результат, скрывает состав слова. Это одна из труднейших проблем перевода с санскрита попытаться определить по записи корень слова, так как без этого его невозможно отыскать в словаре, а на стыках морфем и слов в санскрите происходят фонетические изменения и слияния по сложным выявленным лингвистами правилам, искажающие морфемы до неузнаваемости. При этом все слова в предложении записываются слитно без пробелов, и как слышатся.

Проблема состава слова анализируется Панини на основе сопоставления изменений слова, что также имеет очевидную наглядно эмпирическую почву. Заодно таким же путём выявляется представление о парадигме словоизменения в склонениях и спряжениях, намётки которых у Панини имеются. Представление о нулевой морфеме, имеющееся у Панини, на мой взгляд, явно зависит от представлений о пустоте, о возможности полного отсутствия чего бы то ни было. Подобные представления уже имеются в наличии в связи с появлением учения Будды. Сопоставление санскрита с диалектами и языком ведических текстов является так же, как и основная масса его исследований, наглядно эмпирической сопоставительной работой в отношении имеющегося языкового материала.

Естественно, что примеры, которые Панини мог взять у предшественников, из других письменных источников или даже из устной речи, были отягощены влиянием этой письменности на речь в течение продолжительного времени. Поэтому в подобной речи естественно будут наличествовать такие распространённые сочетания, как «царь сказал», «враг разбит», «конь бежит», «такой-то должен столько-то», «сосуд золотой» и так далее, что связано ещё и с особенностями существования людей в период цивилизации, одним из признаков которой является письменность.

Для того чтобы понять, какое влияние оказала письменность и особенности обихода на появление таких конструкций, нужно и этот обиход и особенности мышления при изобретении, усвоении и использовании ранней письменности специально исследовать, но это тема относится к другому более раннему периоду существования людей начала цивилизации. Ко времени жизни Панини все эти примеры уже давно сложились. В отношении же Панини, как отмечают исследователи, он в своей работе не делает никаких теоретических выводов, а только констатирует результаты сопоставлений, с чем я вполне готов согласиться.

Некоторые авторы, правда, пишут, что Панини отчасти занимался и проблемами синтаксиса. Но если упоминание схожих примеров и изложение норм записи предложения называть занятием синтаксисом, то тогда пересказывание содержания газетной статьи следует назвать занятием политикой. А разговоры о проблемах пола считать непосредственным занятием предметом разговоров. Мои сравнения могут показаться не совсем удачными. Но, тем не менее, наверное, всё же нужно отличать наши современные грамматические представления об организации предложения, сложившиеся, как я обращал внимание после появления «Грамматики Пор-Рояля» от перечисления примеров таких предложений и работы по сопоставлению их и их компонентов, которую проводит Панини.

Несомненно, что и авторы гомеровских и иных эпических поэм в различных культурах нанизывали слова в предложения, в которых современный лингвист без труда найдёт и подлежащее и сказуемое. Какой-то предварительный анализ этих текстов происходил, конечно, и в работах грамматиков, и в философском анализе, например, в той же досократике. Но нам как раз в первую очередь пока что необходимо понять границы интеллектуальных возможностей людей каждого из периодов и, если удастся, и причины этого ограничения. А также природу обнаруживаемых в каждый период особенностей речи. А анализ способа организации записи и самые ранние предписания организации записываемого и чтения, которые существовали со времён возникновения письменности, могут помочь понять источник такого оформления, организации речи.

Если мы хотим понять природу ранней речи, то в первую очередь нам необходимо исследовать не индийский или греческий эпос, поскольку в рамках исторической ретроспективы это не самые древние культуры, создавшие цивилизацию, а литературу и речь, соответствующие уровню самой ранней цивилизации. В этом отношении куда лучше анализировать особенности речи в литературе древнего Междуречью и Египта. Притом, что и здесь мы будем анализировать не речь, а в большей степени её особенности записи. И как по настоящему выглядела именно речь необходимо реконструировать, опираясь на гипотезы и эмпирический материал древних и современных семитских языков. А также на реконструкцию особенностей речи в период, предшествующий цивилизации, что, как мне хочется верить, всё же удастся сделать лингвистам на основе критики выдвигаемых здесь гипотез и эмпирии известных им наиболее архаичных языков. Задача непростая, но как я пытаюсь показать и не бесперспективная. Ведь даже в то, что удалось реконструировать, тоже никто не верил, и не верит при попытках рассказать.

Но если вернуться к теоретическому осмыслению речи в древней Греции, можно предположить, что и в античных грамматиках эпохи Аристотеля содержались сведения примерно такого же характера и уровня осмысления, как у Панини. А возможно до Аристотеля могли хотя бы в рамках устного пересказа дойти и какие-то сведения индийской учёности. Поэтому Аристотель, прошедший выучку в школе Платона с известным вниманием руководителя к отдельным феноменам реальности, которые как-то обозначены словами, и не прошёл, как представляется, мимо словосочетаний вроде «конь бежит», «Одиссей хитроумный» или «Сократ человек».

 

Томас Гоббс в том же 17 веке, когда были созданы Грамматика и Логика Пор-Рояля, высказал убедительное предположение, что за преобразованием выражений в простом категорическом силлогизме у Аристотеля стоят преобразования с подразумеваемыми объёмами терминов, стоящих на различных позициях высказываний этой логической конструкции. А затем в 19-ом веке Джон Буль сумел показать, что с такими объёмами можно работать не только наглядно эмпирически, или это представляя, как это неявно и происходит при решении простых категорических силлогизмов даже с применением формальных методов схоластов. Но это можно делать и в рамках созданной им алгебры, получившей имя автора, что показало математический характер используемых процедур. И это, особенно при применении наглядных приёмов основанных на кругах Эйлера, оказалось куда удобней, чем прежний, созданный в средние века громоздкий аппарат формальной работы с языковыми компонентами этих конструкций. И тем более, проще сформулированных Аристотелем положений и провидений.

Несколько особняком стоит логическая система Лукасевича, с помощью которой он пытался продемонстрировать, как бы выглядели процедуры у Аристотеля в его логическом учении, если бы Аристотель владел инструментарием современной алгебры. Последователи Лукасевича, конечно, предполагают, что эта алгебра внутренне присуща учению Аристотеля. Но для этого нужно предполагать, что математические процедуры имеют абстрактное априорное надприродное неисторическое существование, с которым мы связываемся таинственным путём, от чего я упорно отбиваюсь, пытаясь показать обратное.

Собственно и первоисточник этого красивого, но неверного взгляда в европейской философской традиции известен, это всё тот же Платон, изложивший это представление в первую очередь в своём диалоге «Менон». Затем, начиная с Декарта, эти математические априорные структуры пытаются загрузить из трансцендентных далей Платона в человеческую голову, теперь уже трансцендентально. К этому переходу исподволь готовила мыслителей средневековая полемика между реалистами и номиналистами, последние из которых иногда склонялись в сторону концептуализма.

Но если посмотреть на этот вопрос исторически, то Аристотель не мог вообще представить самостоятельное существование алгебраического инструментария, так как он был введён в оборот только в 19-ом веке в работах Галуа и Абеля. А вот проводить работу с взаимоотношениями объёмов терминов, пусть и не зная, как мы её назовём, вполне мог. Так как такая интеллектуальная работа отталкивается от наглядного манипулирования с группами предметов и вполне представима визуально или с опорой на следы восприятия и манипулирования во внутреннем плане.

Поэтому, как кажется, более важно понять, как реально были совершены те или иные приспособительные, в том числе, и научные открытия, а не валить всё под различными предлогами в принципиально недостижимые абстрактные трансцендентные или ничем не лучшие трансцендентальные дали. Это убивает какую-либо перспективу дальнейших исследований в гуманитарной области, а с этим и всякую надежду хоть что-то исправить в наших часто не вполне справедливых, а часто и вообще далёких от справедливости взаимоотношениях.

Если элиминировать из логики математическую компоненту, то остаётся проблема осмысления в логике природы самой речи, поскольку именно с речью в первую очередь в рамках логического учения оперируют и соответствующему анализу в логике подвергают. Я не хочу сейчас влезать во все особенности логического учения и перипетии его становления. Я хочу лишь обратить внимание на то, что в логике собственно мы имеем дело также с математическим аппаратом, применённым к речи, как к предметной области, подвергая речь разнообразным отработанным процедурам математического или содержательного анализа. Мы вынуждены применять в этих областях содержательный анализ, поскольку чистый формализм в логике существует только в противоречивых при попытках их обоснования предположениях некоторых математиков и логиков, что в отношении противоречивости удивительно для представителей этих профессий.

В связи с тем, что нас содержательно интересуют проблемы природы самой речи и её отношения к реальности и мышлению, мы вынуждены здесь опять вернуться к позиции, излагаемой Аристотелем. Могу понять тех, кто, попытавшись прочесть текст Аристотеля, решит, что там что-то не так, а, попытавшись прочесть комментаторов и в том числе почти всё, что написано об этом логиками, решит, что, возможно, что-то не в порядке с переводом. Но я думаю, что, не будучи способными выучить ко всему прочему и древнегреческий язык, мы всё же можем довериться и переводчикам и тому, что в комментариях можно понять, оставив остальное для критики, которая должна показать, почему некоторые комментарии понять невозможно. Собственно всё, что я пишу в этой работе как раз и должно этому помочь. Тем более что моя работа для критики открыта и если я в чём-нибудь непонятен или неправ, то готов разъяснить и исправить, что возможно.

В конце концов, существует традиция такой интерпретации Аристотеля, которая всё же укладывается как-то в рамки того, что человек в состоянии понять и усвоить, пусть и затратив на это какое-то время и силы. Именно в этой традиции сформировалась логика в привычном для нас виде, хотя и подвергаемая время от времени осмыслению и разумной критике этого осмысления. Попробуем на эту традицию комментирования опереться, оставив сомневающимся возможность не верить вообще ничему или верить в то, что им нравится.

С позиции устоявшегося понимания текста Аристотеля, в рамках которого идеи Аристотеля оказывали, как представляется, не абстрактное, а приспособительное влияние, так называемое «подлежащее» у Аристотеля обозначает не привычное для нас грамматическое подлежащее, о формировании современного представления о котором можно написать отдельное историко-философское исследование. А этим словом Аристотелем обозначается сам объект, о котором идёт речь. Или для того, что в логике называют общими именами, объекты, о которых, по словам Аристотеля, «сказываются и имя и понятие».

При этом я здесь и уже в работе не первый раз отношение имени и вещи обозначаю словом «обозначать», как кажется вопреки всему тому, что я прежде говорил о природе речи и её становления. Но с появлением письменности реализуется необходимость как-то эту речь записывать и осмыслять природу этой деятельности. Как раз первые наглядные рисунчатые знаки письма оказались заместителями тех или иных деталей осмысляемой реальности, обозначавшими для читающего эти знаки человека этого уровня менталитета сразу многое одновременно. И то, что он должен прочесть, произнести, поняв, о чём идёт речь, и то, что он должен был в первую очередь понять, и как предполагалось, скорее всего, в процессе обучения этому навыку, то, что имеется в реальности.

Считать, что такие знаки изначально замещали и слово и предмет, на мой взгляд, является натяжкой. Если мы ещё можем считать, что изображение дома и обозначает дом и читается как «дом», то две ноги, как известно, часто и обозначают и читаются как бег или ходьба, в зависимости от контекста, а отнюдь не как «две ноги». Да и знак «дом», как выясняется, может иметь иные значения. В логику эта особенность понимания значения записанной речи, на мой взгляд, переходит по не критически воспринятому наследству древнейшего осмысления особенностей взаимоотношений с записью, чтением и пониманием написанного. Так как логика в основном с записанной речью и имеет дело, а навык контроля устной речи появляется только у тех, кто прошёл выучку, да и то не у всех, как показывает практика. И вообще даже самым изощрённым из них по признанию большинства с записанным текстом работать и проще и удобней, даже если они на этот предмет всю жизнь положили.

В связи с существованием логических требований независимо от реального знания окружающими учебного и прикладного предмета логики и того, что в ней действительно излагается, наша современная речь теперь отягощена не только письменностью. Она отягощена также и нашими или других людей навыками в логике или хотя бы претензиями окружающих к нам с требованиями быть логичными, если даже эти окружающие не понимают, что это такое на самом деле. В подобном случае уж лучше логику изучить как следует, что многие игнорируют, даже будучи вынужденными изучать её по необходимости в ВУЗе, с чем я столкнулся как преподаватель. Но можно ли убедить словами в чём-либо того, кто не признаёт словесных доказательств? А может и не в состоянии их понять?

Чтобы не запутывать изложение до состояния, в котором оно окажется, если мы воспроизведём всё, что написали о представлениях Аристотеля благорасположенные к его взглядам критики, попробуем посмотреть на эти проблемы с точки зрения нашей модели. Во-первых, вызывает сомнение и положение о первоначальной исходной состоящей из отдельных предметов реальности, и положение о предполагаемой связи вне определённых условий, в которых мы только и можем применять логику, части элементов логического исчисления и предметов. Что касается изначальной предметной конструкции реальности, частично предполагаемой в классической механике, то в современной физике такой подход в целом преодолён. Я уже об этом высказался в предисловии и не вижу смысла отвлекаться. Это тема отдельной монографии. Учите физику.

Что касается иногда наблюдаемых соотношений слов и предметов, в естественном языке эта связь исторически формировалась часто в связи с необходимостью обсуждения плана предметной реальности, с которым в рамках восприятия этого предметного плана происходит взаимодействие с реальностью. И в архаичных языках эта связь далека от систематичности. Затем она была в отношении наиболее важных для записи компонентов речи закреплена письменностью, сначала рисунчатой, а затем символической. На эту особенность закрепления речи символами, повлиявшую на осмысление природы речи и оказавшую по всему влияние на её становление, и опираются логические представления. И эту особенность они в рамках своего инструментария используют.

Хотя ко времени появления логики уже существовало фонетическое письмо, но сама возможность исчисления в логике предикатов, это жёсткое предположение, что за символами искусственного языка или за элементами естественного языка стоят предметные или предметно, как объекты, представимые реалии. И с этими реалиями мы оперируем или методами манипулирования с объёмами или в рамках оформляющей такие манипуляции алгеброй по её правилам. Несколько особняком стоит пропозициональное исчисление, которое опирается, как это понимают в логике, на анализ логико-математических свойств некоторых союзов. Но, что более важно, анализ этих свойств и всего остального невозможен без предположения о внутренней, содержательной связи речи в рассуждениях, на что опирается и логика предикатов. Эта связь не воспринимаемая по природе своей является также одним из результатов достижений буддистского подхода, что я уже излагал в историческом разделе своего учебника логики. А здесь пока опущу.

Во-вторых, вызывает вопросы и понимание природы понятий и у Аристотеля и в  дальнейшем развитии логики. Как я уже обращал внимание, реально логика опирается на представление о дискурсивной, словесно оформленной природе используемых ею понятий. Но при обсуждении этого вопроса в дальнейшем, исследователи будут часто пытаться усидеть на двух стульях. То они используют эти понятия как дискурсивные и представляют их словесно оформленными и даже с этим оформлением отождествляют, к чему склоняюсь и я, если вести речь об используемом в логике представлении о понятии, как теоретическом, так и том, как эти представления используются на практике.

То о понятиях, апеллируя, что это не только логический феномен, а и лингвистический, и психологический, и философский, рассуждают как о не дискурсивных, размещая их в зависимости от исповедуемых философских подходов в различных местах. К тому же отвлекает полемика, где именно они расположены, в словах, в голове, в самих предметах или вообще в специальном месте. Эта подмена, связанная с тем, что мы за одним термином «понятие» подразумеваем проблемы различной природы, мало заметна, но, как и всякая логическая ошибка, запутывает картину, мешает понимать, и сбивает с толку. Но это я уже отмечал ранее, показывая возможный увязанный с эмпирическим материалом вариант, позволяющий от этой логической каши спастись.

В-третьих. Мы можем даже под известным нам привычным для нас подлежащим понимать то, что Аристотель называет именем, а мы также словом. А такое понимание в логике, а затем и в грамматике янсенистских монахов взяло верх. Но следует ещё учесть, что такие имена Аристотель понимает не как языковую оболочку, а как выражение какого-то содержания. И вслед за ним вплоть до появления формальных грамматических школ последних веков, так это будут понимать практически все исследователи. Хотя зачатки понимания слов только как звуковой оболочки имелись уже у Кратила. С этой позицией полемизирует в диалоге Платона «Кратил» в качестве действующего лица Сократ. Но в сколько-нибудь серьёзных подходах такое понимание не привилось из-за очевидной неспособности при знаниях прошедших столетий не потерять содержательности, осмысленности речи вообще при исповедании этого взгляда.

Поэтому после всего, что мы и так уже высказали о предполагаемой нами природе речи и процессе её реального становления в процессе решения приспособительных задач и сосуществования людей, можно сказать, что грамматического представления о синтаксисе, рассматривающего синтаксис как формальные соотношения между словами у Аристотеля нет. А именно формальными представляются синтаксические отношения в современных грамматических учениях и современной логике. Да и в Грамматике и в Логике Пор-Рояля эти отношения имели тяготение к априорности. И хотя связь эта ещё долго будет подразумеваться как содержательная и так часто называться, но сама эта содержательность не будет получать никакого эмпирического объяснения, поскольку его невозможно отыскать, так как эта связь по происхождению предпосылок логического учения предполагает свой не воспринимаемый характер. И поэтому представление об этой связи будет вытесняться в трансцендентные сферы.

В лучшем случае в работах Аристотеля, если не придираться к терминам, идёт речь о логическом содержательном подлежащем-субъекте, называемом Аристотелем именем, о котором ещё что-то может «сказываться», да и то с натяжкой, так как «сказывается» что-либо у Аристотеля не об имени, а об именуемом объекте. И, по сути, мы должны в рамках подхода Аристотеля сказать, что имя также сказывается об объекте, который оно обозначает. А сказуемое ещё сказывает что-то о предмете, который именем именуется. Поэтому сам термин «сказываться» у Аристотеля неоднозначен. После чего, я надеюсь, становится понятно, почему Аристотеля так трудно понять, когда он излагает, что о чём сказывается. Поскольку он не уточняет, в каком смысле сказывается.

А так как под содержанием логических терминов Аристотель понимает предметную реальность, с которой, как ему кажется, он и работает в своей «Аналитике», то прав Гоббс, что логика предикатов Аристотеля сводится к оперированию объёмами терминов. Это очевидно и потому, как Аристотель терминами пользуется в рамках работы в своей логической концепции, и по его собственному признанию, что он понимает под содержанием терминов-имён. А именно он понимает под содержанием имени именуемый именем объект или их разновидность, например, столы[10].

 

Осознание, что речь, языки обладают какой-то собственной организацией, несводимой к логическим представлениям, что, на мой взгляд, справедливо, ещё более позднее, чем время жизни янсенистских монахов.[11] Зачатки этого представления вместе с критикой первенства логической организации речи появляются впервые, как мне удалось выявить, у немецкого мистика Гамана в связи с его критикой критической концепции Канта в его работе «Метакритика пуризма разума», опубликованной в 1784 году.

В таком заимствованном из мистики виде, хотя в основе идеи универсальности грамматических отношений лежали внешне рационалистические, а на самом деле, как я пытался обратить внимание, тяготеющие к априоризму идеи Грамматики Пор-Рояля, концепция универсальной грамматики превращается в учение о внутренней языковой форме в концепции В. Гумбольдта. Тем не менее, небесспорное объединение этого подхода с концепцией переосмысленных субъектно-предикатных отношений, первоисточником которой был Аристотель, создаёт за последние лет 200 наше современное учение или точнее учения о синтаксисе языка или языков. Интерпретаций представлений о субъектно-предикатных отношениях в речи много, но камнем преткновения всех является вопрос, что собственно в эти отношения вступает.

Фонетическая ли оболочка, что малоосмысленно, так как изначально под этими отношениями понимались отношения содержательные. Отношение содержания? Но что это такое? Отношения между словами или иными частями предложений? Но тогда их необходимо представлять либо фонетически, либо слитно с их содержанием. Если мы даже проигнорируем, как уже только что отброшенное, представление об отношениях между фонетическими комплексами и закроем глаза, что мы не можем понять, какие части предложения вступают в подобные отношения, то остаётся ещё обсуждавшаяся нами на всех предыдущих страницах не осмысляемая толком проблема.

Эта проблема не осмысляется сколько-нибудь полноценно и удовлетворяющим критику образом, как показывает история вопроса, ни в рамках прежней философской традиции, ни вообще в рамках лингвистики. И это проблема связи содержания с речью, поскольку речь изначально за редкими исключениями предполагается содержательной по природе и с этим содержанием слитой, так как при вопросе о содержании сказанного в большинстве случаев нам это сказанное воспроизводят.[12] К тому же попытки дать определение тому, что является частями речи или членами предложения натыкается на круг или иные ошибки, которыми богата любая классификация за пределами таксономического деления объёмов. И эта проблема распространяется дальше на проблему частей речи.

И такой синтаксической концепцией мы пользуемся хотя бы в варианте школьной грамматики при изучении родного и иностранных языков. И в каких-то ситуациях это помогает, так как предлагает некоторую пусть и небесспорную систематизацию материала. Если конечно не злоупотреблять подходом, который, кроме всего прочего, оказывается, ещё и удивительно молод. При этом некритичное восприятие исходных представлений о внутренней универсальной присущей языкам форме заимствуется, так или иначе, и лингвистами, и философами, и психологами. Будучи осмысленным в неокантианстве как представление о трансцендентальной форме, и оказавшись связанным с этим представлением, учение о внутренней форме, основание которого терминологически также восходят к Аристотелю, а идеологически к его учителю Платону, перекочёвывает в самые различные области культурологии и доживает до нашего времени, например, в лингвистической концепции Хомского, но не только.

Анализ недочётов неокантианской концепции столь труден, требует такой серьёзной предварительной подготовки, что я даже не буду пытаться, по крайней мере, на данном уровне изложения в эти проблемы вникать и их излагать. Тем более что поверхностные следствия подобных подходов вросли в популярную культурологию, представители которой любят различные заумности и отстаивают их часто даже с благородными целями. Как показывает практика, только считанным единицам хватает терпения и сил пробиться через все трудно исчислимые препятствия, преодолев которые они на собственном внутреннем опыте оказываются способны уловить, почему они не желают принимать те или иные установки этого подхода, при этом отдавая дань уважения целям авторов.

Много ли шансов показать неубедительность сложного философского подхода человеку, который с огромным трудом не имея необходимой подготовки, только за счёт крайнего интеллектуального напряжения освоил некоторые его обиходные формулы, надеясь, что он знакомится с высшими достижениями современного интеллектуализма. Практика показывает, что такие люди не в состоянии заниматься критикой подобных положений, так как этой критике не на что опереться в их интеллектуальном опыте. Даже если они оказываются способны осознать, что они не в состоянии возражать, они, не имея необходимой подготовки, всё равно не могут эту критику освоить. И если их позиция не является злостно агрессивной, зачастую хочется просто оставить их в их собственных почти религиозных заблуждениях, если, конечно, это происходит в ситуации, не обязывающей к принятию контрмер.

Но непростые представления Аристотеля о субъектно-предикатных конструкциях, заимствуемые или переосмысляемые всеми следующими авторами и оказывающие влияние и по сей день, требовали прояснений в такой степени, что я рискнул всё же потратить на это какое-то количество своего и вашего времени. Это необходимо было сделать, так как понимание этих проблем имеет непосредственное отношение к изложенным материалам, использовавшимся при попытке реконструкции процессов эволюции речи. Этот анализ ставит также остро вопрос о правомерности использования субъектно-предикатных отношений для осмысления природы и организации речи. А также это необходимо для осмысления истории такого феномена, как теории природы речи и теории её организации. И, по-видимому, в связи с ещё большой группой вопросов, этим значение проведённого анализа не ограничивается.

Мы не можем отбросить подобные представления полностью, поскольку они необходимым образом встроены в определённые моменты в наше взаимодействие, так как являются компонентом общепризнанного знания, и кое-что в этих представлениях, по-видимому, имеет какую-то почву, обеспечивающую их существование. Как минимум то, что описывается подобными представлениями, обеспечивает в организации речи её способность быть понятой, что существенно, и от этого, по-видимому, и необходимо отталкиваться при анализе природы этого феномена. Попытку объяснить, как могла бы формироваться подобная организация речи, позволяющая переносить коллективно значимую информацию, я и предпринял.

Я надеюсь, что это не последняя попытка, и при выявлении спорных моментов в предложенной мной развёрнутой гипотезе, которую мы сейчас продолжим развивать дальше, кто-нибудь сможет её улучшить или предложить то, что ему будет казаться более убедительным. Поэтому следует разобраться, как представления о субъекте и предикате могли сформироваться и что за ними стоит. Так как во многом, как представляется, на формирование этих представлений повлияло появление письменности с её особенностями передачи важнейших моментов высказываемого поначалу рисунчатыми символами, замещающими компоненты речи, без которых содержание не могло быть передано, то, по-видимому, нам необходимо понять, что собственно письменность в нашей речи сформировала. Притом, что предшествующая речь должна была быть готова для формирования возможности её записать. И какие-то детали подобной организации, которые, как мне представлялось, вырастают из отношений тема-рема, сказанное и добавленное, мы видим уже в самых архаичных по организации и развитию языках.

Но чтобы это понять мы должны сначала сопоставить особенности речи архаичных групп и те её особенности, которые присущи речи ранней цивилизации. Если такая работа уже была проделана, незачем таить эти данные. Речь современных архаичных народов хоть и претерпела какие-то изменения за несколько тысячелетий, но в любом случае это не речь людей эпохи цивилизации, с которой её и необходимо сопоставить хотя бы в рамках тех параметров, которые я при отсутствии всей необходимой информации пытался анализировать. И хотя многие из этих архаичных народов сейчас находятся в стадии перехода к цивилизации, если судить по тем данным средств массовой информации о них, которые мне попадали, ещё, по-видимому, не всё потеряно, тем более, что, возможно, в архивах исследователей накопился материал, к которому можно вернуться снова.

 

 

Формирование особенностей социума.

 

 

Как уже отмечалось в начале, у нас имеется огромное количество свидетельств о разнообразных культурах, относимых к периоду мезолита и неолита. По мелким нюансам, связанным с особенностями обработки орудий, жилья, захоронений и т. д. исследователи научились определять, к какой культуре они, вероятно, относятся, находить сходства и различия между культурами. Но принципиальных отличий культур мезолита от культур верхнего палеолита так мало, практически все они были вначале перечислены, что вполне могут возникнуть сомнения в специфике мезолита, как самостоятельного периода, так как большая часть того, что мы в этот хронологический период обнаруживаем, наличествует и в верхнем палеолите. А анализ, подобный проведённому перед этим анализу возможного исторического состояния развития речевых феноменов, может быть проигнорирован любителями апеллировать только к воспринимаемой реальности и убеждениям своей референтной группы. Тем более что мы пока оставили открытым вопрос о причинах предполагаемой стратификации общества исследуемого периода, без чего остаются необоснованными наши предположения о возможном состоянии и механизмах развития речи, и вопрос о возможном характере этой стратификации.

Чтобы проанализировать возможные причины предполагаемой стратификации и понять в чём она могла состоять, попробуем осмыслить одно из замеченных отличий этих периодов. А именно появление небольших самостоятельных групп, как предполагается, в чём-то сходных, как минимум, по размеру, с современной семьёй, состоящей из родителей и детей. И, скорее всего, так эти группы и должны быть осмыслены, раз уж других сколько-нибудь разумных объяснений нет, и мы собираемся рассуждать, оставаясь в пределах нашего привычного опыта. Но если мы соглашаемся с подобной интерпретацией данных, мы должны согласиться с тем, что в организации групп, а, может, и более широко понимаемого человеческого социума произошли какие-то изменения. Эти изменения позволили самостоятельным небольшим семейным группам существовать относительно безопасно в условиях, где самой большой опасностью могли оказаться не столько животные, сколько другие люди. При этом наличие самих парных семей не является, по-видимому, некоторым совсем новым социальным феноменом.

В чём новизна появления самостоятельных семейных групп необходимо уточнить, так как совместное проживание пар является достаточно частым явлением и в животном мире. И, по-видимому, на всём протяжении становления и развития людей феномен в той или иной форме более или менее стабильных пар мог сопутствовать их существованию. Но исследование организации современных архаичных групп показывает, что брачные отношения в группах, которые позволяют сформироваться относительно стабильной собственно человеческой семье, которая уже так как-то осмысляется, это не вполне свободный процесс, а связан с представлениями о так или иначе понимаемом родстве. И эти представления могут оказаться не похожи на наше современное представление брачного родства. Причём способы организации каких-либо форм брачного или иного родства могут быть весьма разнообразны. По-видимому, именно с этим дискурсивно осмысляемым родством, не зависящим от текущих взаимоотношений особей в группе, в отличие от биологического и психологического объединения пар на какой-то срок, оказываются связаны изменения организации групп и их взаимоотношений.

Само понимание родства у современных архаичных групп достаточно сложное и путанное. Как правило, как показывают этнографические данные, оно представляет собой конгломерат с одной стороны представлений, которые мы могли бы, иногда с оговорками, назвать собственно родственными в нашем привычном понимании. А с другой стороны иных представлений различного, часто мистифицированного с нашей точки характера. Эти представления соотносят часто ту или иную группу или страту людей, состоящих в отношениях какого-либо родства, а иногда и просто проживающих в каком-либо отношении совместно, с определённым живым существом, млекопитающим или птицей, которые считаются покровителями этой группы. Иногда покровитель этот может иметь какую-то иную принадлежность. Такая связь с покровителем не обязательно находится на переднем плане жизни группы, у различных групп она может быть связана с различными видами деятельности, и её необходимо выявлять наблюдением.

Но если соотнесение членов группы себя с тем или иным покровителем, как видится, является результатом эволюции уже обсуждавшихся нами не раз древнейших охотничьих обычаев, уходящих корнями в антропогенез, то появление самих родственных отношений требует пристального внимания. Кроме этого к подобным представлениям об отношениях родства примешиваются и иные представления, например, об общности исторических путей развития групп, излагаемых часто в рамках представлений несколько фантастического характера, зачастую связанных с упоминавшимся отношением со зверем покровителем. Сюда же примешиваются и представления об общности языка, культуры, культов, да и об общности самого характера представлений, понятных или непонятных в процессе изложения чего-либо.

Такие «родственные» отношения, очевидные при внимательном этнографическом исследовании, не оставляют непосредственных археологических следов в материальной культуре, также как они не оставляют непосредственных материальных следов и в современных дописьменных культурах, в которых мы их обнаруживаем. Но мы вынуждены их предположить в исследуемом нами периоде, так как без этих отношений мы не сможем объяснить те следы, которые мы в археологической культуре находим. В частности, без наличия таких отношений мы не можем объяснить появление ощущающих себя в относительной безопасности самостоятельных небольших семейных, как мы предположили, групп, а без них мы в свою очередь не можем разумно объяснить появление малых биваков.

Такие отношения в исследуемом нами периоде мы вполне можем предположить и в связи с тем, что и особенности некоторых типов жилья неолита легко интерпретируются как семейные. И собственно типы жилья верхнего палеолита, которые мы обсуждали в предыдущем разделе, также предполагают, что некоторые члены группы тяготеют к тем или иным очагам. Уже появление выделенных отношений материнства привносит серьёзные изменения в то, что мы могли бы назвать стратификацией группы. Так как изменяет зависящий только от групповой динамики способ организации звериной стаи, даже если мы проигнорируем те куда более трудно улавливаемые изменения в стае архантропов или палеоантропов, которые там, несомненно, должны были бы произойти в связи с изменением мышления особей. Например, хотя бы изменение механизма этой динамики в связи с усиливающейся ролью речи уже у архантропов, а затем, по-видимому, значимостью роли хранителя опыта, как кажется, уже у палеоантропов.

Кому-то, конечно, может показаться искусственным предположение, что в верхнем палеолите появляются только выделенные отношения материнства, а в мезолите мы имеем дело уже с более развитой системой родства. Так же, как кому-то могут не показаться убедительными предположения об этапах становления речи, которые мы перед этим обсуждали. Моё дело доводы сформулировать. А принимать их или нет, это зависит уже не от автора. Реальная приспособительная способность предположений, в том числе и их способность использоваться в качестве объяснений, это проблема эмпирическая. И только она, в конце концов, может показать, стоит ли довериться этим предположениям. Предварительную логическую критику эти предположения выдерживают. Я предпочёл их, потому что меня не устраивает создающая почву для научного мошенничества анархия и неубедительность того, что я до сих пор встречал.

 

Появление как мы предположили именно в исследуемый нами период социального феномена родственных отношений, закрепившегося исторически в культуре, заставляет ставить вопрос о необходимой функции этого феномена в приспособительной практике, без чего такое его закрепление и воспроизводство не могло бы осуществиться. Мы можем пронаблюдать функции этого института и в наше время и даже на личном опыте, так как мы тоже включены и в эту систему социальных связей, оказывающих на нас влияние, также как и мы даже без нашей воли только своим наличием влияем на их осуществление.

Из того, что заметно в первую очередь, а это свойства не только отношений родства, но и внешне кажущихся более очевидными и понятными отношений матери и детей, можно выделить влияние этих отношений на социализацию особей и влияние их на отношения собственности. Как, впрочем, и влияние их на регулирование общественных отношений и, в частности, при разрешении различных конфликтов. Такой вопрос, как причина появления этих отношений, я оставляю на потом. Функции, которые они выполняют, которые мы подразумеваем за этими отношениями, мы предполагаем их природой. Но, не сформулировав, каковы они, мы не можем ответить и почему они появились, если их до этого не было. Так как в этом случае мы толком не понимаем, что они собственно представляют, и о чём идёт речь. Кому-то может показаться такой вопрос удивительным, так как мы все хорошо знаем, кто наша тётя, кто наш дядя, кто кум, а кто сват. Что ещё здесь можно выяснять?

Мы отвлечёмся от особенностей приспособления друг к другу у насекомых и видов животных, живущих коллективами и менее развитых, чем млекопитающие, и тем более от особенностей биологического симбиоза, поскольку это будет мешать нам понять суть разбираемой проблемы. В таком случае можно сказать, что механизмы групповой динамики, осуществляющие приспособление особей друг к другу у живущих группами млекопитающих, являются средством их социализации. Как бы странно это ни звучало в отношении животных. Эти средства социализации никуда не исчезают в антропогенезе, а затем продолжают существовать и в сообществе людей, будучи дополненными иными средствами, частично, начинающими сдерживать и сами приёмы звериной педагогики. Такое сложное взаимоотношение этих параметров и затрудняет осмысление влияние этих механизмов на организацию социальных отношений и решения, которые принимают люди в рамках своего взаимодействия, куда примешиваются ещё и иные часто случайные детали, чьё вмешательство может изменять особенности развития ситуаций.

Проблема эволюции средств и механизмов социализации, как представляется, является самостоятельной темой истории педагогики, и этой темой надо заниматься специально. И историю методов педагогики, по-видимому, необходимо начинать с рассмотрения механизмов групповой динамики, обеспечивающих социализацию особей уже в стае млекопитающих, а не с работ Яна Коменского, который закладывал методы и теоретическое обоснование уже иного типа педагогики, надстраивающейся над не анализируемыми приёмами обыденной практики. Тем более что у его педагогических взглядов на самом деле были предшественники, например, в лице Августина Аврелия, который задолго до Коменского заложил общую теоретическую основу и многие идеологические принципы этого педагогического подхода. Я обращал на это внимание ещё в своей дипломной работе, которая была высоко оценена на защите, но которую не очень умные люди попытались сделать как бы несуществующей, как будто можно по своей воле полностью уничтожить то, что в реальности уже состоялось.

К механизмам групповой динамики, в рамках которых с рождения, положительно или отрицательно подкрепляемой со стороны других, протекает жизнь особи в звериной стае, у архантропов добавляется ещё кое-что. Из того, что мы выявили в результате анализа культуры архантропов, если с нашим анализом согласиться, на социализацию архантропов оказывает влияние также и наличие у них уже специфически человеческой реакции на предречевые сигналы на выдохе, что не могло не влиять на урегулирование мелких конфликтных ситуаций. Уже даже само наличие таких сигналов, отвлекающих на себя внимание особей, реорганизует взаимоотношения архантропов, позволяя им совершить известные приспособительные открытия и осуществлять процесс обучения навыкам нового характера, в том числе и навыкам группового взаимодействия.

Важнейшими, новыми по сравнению с практикой животных, методами обучения и заодно воспитания стали стихийно сложившиеся неутилитарные коллективные действия, которые мы условно назвали предритуалами. Наличие предречи и предритуалов, как мы предполагали, могло также оказывать влияние и на иные особенности взаимоотношений особей, так как их существование предъявляет к особям некоторые дополнительные требования. Если даже некоторые современные представители отряда Homo sapiens иногда проявляют звериные повадки, то о каком-то фундаментальном очеловечивании архантропов по всему вести разговор не имеет смысла. Но, как я уже обращал внимание, характер коммуникации и взаимодействия архантропов, не позволявший интеллектуально расслабиться в группе и провоцирующий участие в действии, которым занимаются другие, мог вытеснить сексуальные отношения в особые ситуации. Причины и механизмы такого вытеснения могу оставить вам домыслить самостоятельно, если вы, конечно, не маньяк.

По-видимому, стоит обратить внимание на использованный мной чуть выше термин воспитание, который я использовал как синоним термина социализация. Понять этот термин как-то иначе, как мне кажется, не представляется возможности. Мне ещё ни разу не попадалась иная хоть сколько-нибудь вразумительная, выдерживающая критику интерпретация этого термина. В современном языке этот термин звучит иронично и в таком виде используется в художественной литературе. Он, правда, также используется и в педагогической литературе, но понять, что понимают под этим термином авторы почти невозможно, так как смысл подразумеваемого почти всегда скрыт. За исключением случаев, когда его используют для обозначения предварительно изложенных действий, направленных на социализацию, и их результатов, что совпадает с тем, что я уже говорил.

Сознательная установка на воспитательные цели, хотим мы этого или не хотим, предполагает манипуляционный характер действий одних людей по отношению к другим, и поэтому, на мой взгляд, является по сути антипедагогичной. Такие действия предполагают борьбу с особью, а не естественную реакцию на действия другого человека, способствующую его социализации, освоению и принятию им норм сосуществования и поведения в сообществе. Эти нормы должны быть приняты теми, кто регулирует эти отношения, хотя они большей часть могут складываться стихийно в рамках опыта, приобретаемого в групповой динамике, и не быть сформулированными в виде удобном для введения в кодекс. Борьба с некоторыми особями, конечно, также, к сожалению, имеет место в сообществе, но это отнюдь не педагогический процесс. И наличие обосновываемой манипуляционной педагогики, которая представляет собой явление само по себе позднее и предполагающее, что мы можем строить теории, в том числе и подобного типа, это тоже повод для нашей естественной реакции по неприятию подобного антипедагогического подхода. Но к архантропам такие претензии, я надеюсь, что это понятно, неприменимы.

 

Наметившиеся у архантропов приёмы социализации и обучения, эффект которых оказался приспособительным, и которые поэтому закрепились у групп, воспроизводивших их, получают дальнейшее развитие в практике палеоантропов. Приёмы обучения получили у палеоантропов некоторое развитие за счёт того, что можно было бы назвать коллективным тренингом и экзаменом, которые осуществлялись, как представляется при анализе этой проблемы с различных сторон, в форме неутилитарных практически культовых действий, естественно сформировавшихся из практики архантропов. И эту сохраняющую некоторым образом форму культа наследуют слегка приёмы современного обучения и экзамена, поскольку из неё выросли. О приёмах же социализации палеоантропов приходится опять размышлять специально. Эти приёмы социализации также формируются стихийно из унаследованных форм неутилитарного взаимодействия архантропов, но имеют уже предположительно куда более сложную организацию.

Предритуалы архантропов поддерживаются, как мы это представили, наличием сопутствующего им естественно возникающего эмоционального подъёма в связи или с непосредственно предшествующими им утилитарными действиями, или по поводу потребности в таких утилитарных действиях. Комплексные же проторитуальные действия палеоантропов, как это видно по интерпретированным данным, не во всём связаны с типичными действиями, которые были в наличии в предшествующей приспособительной практике. И значимость таких действий должна быть осмыслена хотя бы особями, играющими в этих ритуалах роль лидеров. К тому же такие действия уже должны иметь какой-то повод и предполагают готовность других особей к участию в таком действии, как принципиально, так и их готовность в связи с необходимостью принять в этом действии участие в данный момент. Даже одомашненные животные, попробуй мы их использовать в этой процедуре, смысла того, что от них хотят, понять бы не смогли. Это касается степени осознанности этих действий участниками, которые, конечно, с теориями культовой активности незнакомы, но смысл того, что от них требуют конкретно действенно, понимают.

Так как результатом подобных действий является социализация особей, то, по-видимому, поводом, заставляющим такие действия предпринимать, а заодно и условием, обеспечивающим готовность группы принимать участие в столь сложных и малопонятных действиях, являлись какие-то нарушающие привычное понятное течение жизни события. А именно события, требующие реакции опытных членов группы для восстановления эмпирически очевидной и привычной для них консолидации группы, без которой выживание было немыслимо даже для такого уровня понимания. Достаточно естественным поводом подобных нарушений могли являться действия ещё не социализированных полноценно в масштабе возрастных стадий развития палеоантропов-подростков, что и провоцировало, в конце концов, как кажется, столь неординарные решения, у которых, конечно была некоторая опора в обыденном опыте и естественных интересах особей.

Разговор о механизмах подобных культовых действий, конечно, вести можно и нужно, что я по мере сил время от времени, когда подворачивается случай, делаю. Как мне кажется, самое главное избежать мистификации и спиритуализации происходивших процессов, которые там при этом могли происходить, к чему существует неистребимая тенденция. Так же, как и тенденция огрублять и даже игнорировать подобный феномен. Наиболее трудно, как представляется, вникать в процессы внутреннего плана, которые как на переднем плане восприятия, так и глубинно, в этих процессах участвовали.

Но в любом случае, как видится, конфликтная ситуация, затрагивающая основы существования группы, не могла не отражаться в плане переживания особей, что и обеспечивало в отличие от банальных конфликтов, решаемых по ходу дела, готовность группы к подобным действиям. А также могла создавать феномены внутреннего плана образного характера по типу вещих сновидений, даже современному человеку более очевидные, чем трудно осмысляемые рассуждения. Хотя уровень развития речи не позволяет предположить ещё какой-либо обмен по этому поводу кроме эмоционально-действенного. Что касается глубинных механизмов внутреннего плана, то этот вопрос до сих пор толком не исследован, и мы здесь только пробуем наметить на основе имеющихся материалов пока ещё не подтверждённые специалистами предположения. И поэтому я воздержусь до лучших времён воспроизводить далее и свои и чужие досужие рассуждения на этот счёт из-за невозможности их пока убедительно обосновать.

 

У человека в верхнем палеолите к методам обучения могли добавиться приёмы индивидуального обучения и наставлений, в виде подкреплённых речевой коммуникацией этого уровня развития указаний и демонстраций, что и как надо делать, исходивших как от матерей, так и от других членов группы, способных к передаче опыта. Что касается процесса социализации, то здесь так же, как и для предыдущих уровней развития, необходимо более внимательное рассмотрение. В первую очередь, по-видимому, необходимо уяснить роль появившихся выделенных отношений между детьми и матерями и наличие этого уже не элиминируемого феномена на формирование в группе особенностей поведения особей и их взаимоотношений не без помощи поддерживающей существование в коллективе коммуникации. А также влияние этих отношений и речи на действенное понимание того, что и как надо делать в рамках усвоенного в культах опыта. Этот опыт, конечно, ещё не может быть подвергнут критике при данном уровне развития речи, за исключением критики, основанной на памяти особенностей выполнения культа в предшествующие разы.

Рассуждать умозрительно в отношении того, что можно исследовать, а значит и должно быть исследовано эмпирически, большого смысла я не вижу, я имею в виду систему взаимоотношений матерей и детей. Что касается умозрительных рассуждений на эту тему, то некоторые из них я уже изложил в разделе, посвящённом верхнему палеолиту. Эти отношения, конечно, не исчерпываются изложенным, но у каждого человека имеется достаточно опыта участия в таких взаимоотношениях и при некотором умении анализировать можно многое заметить и самостоятельно, что я не раз замечал, общаясь на эту тему с другими людьми.

В любом случае этот механизм социализации опирается на требования, которые матери предъявляют своим детям как к собственности, в рамках выделенных имеющимися культовыми средствами представлений об их особой принадлежности, что подкрепляется отношением к этому остальных членов группы. При этом отношение к своим детям, как к собственности, вырастает из лежащей в основе этих отношений, не осмысляемой естественной привязанности психологического характера. Такая привязанность имеется и у животных, правда существует она у них только в ограниченный период выкармливания. И как показывают экспериментальные данные, даже у приматов не вполне свободна от влияния других членов группы, демонстрирующих пример и наказывающих нерадивых матерей, в первую очередь это может делать, конечно, вожак, если их дети создают для них беспокойство.

По-видимому, отношения личной собственности, реорганизующие, а в чём-то и создающие всю систему собственности, в первую очередь начинаются с выделения особого отношения принадлежности  даже повзрослевшего ребёнка определённой матери, и появляются только у людей. Конечно, звери охраняют территорию, жильё и источники своего существования, а также детей. И свою часть добычи голодный зверь не отдаст, хотя может поделиться в иной ситуации. Но на иные вещи такое отношение не распространяется. Появление выделенных отношений принадлежности детей к матери ведёт и к появлению иных отношений принадлежности. В первую очередь это заметно по появлению женских украшений. Манера украшать себя у мужчин, как кажется, всё-таки заимствованная, затем превращающаяся в боевой или иной раскрас.

Эмпирические исследования кроме теоретического анализа предполагают более чётко поставленные в рамках современного инструментария вопросы, и надо сказать, что кое-что в проблеме взаимоотношений матерей и детей уже сделано. Правда, эти результаты неупорядочены, и поэтому их необходимо проинтерпретировать ещё и со стороны общего подхода, вроде излагаемого. Также необходимо, если удастся, посмотреть, как подобные отношения решают проблему социализации в наиболее архаичных группах, что могло бы прояснить многое, так как к современным отношениям примешиваются идеологические установки явно более поздних периодов. Например, представления христианской нравственности.

Появление выделенных взаимоотношений матерей и детей, скорее всего, повлияло и на некоторые другие отношения в группе. Поддерживаемые культовой игрой в куклы, которая, по-видимому, не очень отличалась от игры в дочки-матери с поправкой на особенности существования людей этого периода, они могли повлиять и на осмысление и некоторую реорганизацию взаимоотношений между женщинами. И в частности они могли повлиять на унаследованную ещё от состояния звериной стаи сексуальную конкуренцию женщин.

Уже много раз упоминавшаяся социализирующая игра в куклы возникла по иным и настолько быстро забытым причинам, что в наше время оказалась утерянной в осмыслении прямая связь главной игрушки с беременностью. И эту связь ещё нужно доказывать, привлекая историко-культурный материал, хотя и сейчас эти проблемы постоянно соседствуют. При этом нужно отметить следующее. Что в отличие от нашего времени, где взрослые, социализируя ребёнка, окружают его жизнь и иными социализирующими играми, задачами и речью, роль различных вариантов игры в куклы была для верхнего палеолита и затем ещё очень долго уникальной по значимости. И собственно до сих пор сопровождает жизнь каждого следующего поколения детей.

Как сказал кто-то из мистиков, кажется Мейстер Экхарт, пытаясь объяснить, что такое внутренний мистический опыт, что такое любовь лучше один раз почувствовать, чем прочесть в сотне трактатов. Что такое сексуальная конкуренция, если вы с этим хоть раз сталкивались, объяснять нет необходимости. Если же вы этого в связи с какими-то особенностями вашего окружения избежали или были так благовоспитанны или подавлены воспитанием, что не поняли этого, даже столкнувшись с этим феноменом, то у вас есть возможность об этом задуматься. Сам я в подобные игры старался не играть и сомневаюсь, что среди читателей этой работы найдётся много подобных игроков. Как правило, они читают другую литературу, если вообще что-то читают.

Вообще конфликты на сексуальной почве яростные и беспощадные у животных у людей остаются такими же, если их не сдерживает система социального урегулирования. Обычно, я уже обращал на это внимание, обсуждается тема сексуальной конкуренции самцов, их брачные поединки. Но в животном мире сексуальная конкуренция самок не менее агрессивна. Я нечаянно оказался свидетелем сцены борьбы двух такс, матери и дочери из-за кобеля. Хозяева всей этой группы собак, занимавшиеся также и психологией животных и видевшие эту сцену не в первый раз, объяснили, что заводит драку мать, тогда как дочь, помнящая с детства запах матери, больше обороняется. Хотя повод для ярости даёт. Что естественно. Подавление этой естественной потребности, как показали данные Фрейда, может вести у людей к тяжёлым невротическим изменениям личности.

Наличие выделенных, подкреплённых культовой игрой отношений материнства, к которым в рамках разыгрываемых социализирующих отношений оказываются причастны все особи женского пола, а частично в детском возрасте и мужского, вполне способно создать некоторый особый климат женской солидарности по отношению к детям. И это само по себе может отвлечь их внимание самим наличием детей и акцентированных культом ориентиров от традиционных звериных проблем сексуальной конкуренции. Вполне возможно, что собственно человеческие формы нормализации отношений, более очеловеченные нравы вырастают благодаря действию этих механизмов психологического сдерживания, подкреплённого культом, а впоследствии и идеологически с помощью речи. Именно, видимо, поэтому отношения материнства так интенсивно используются системой сдерживания в современных, да и в древних религиях периода цивилизации.

Оценка особи и отношение к ней, как кажется, с верхнего палеолита начинает определяться и действиями особи в отношении ситуаций, сценарий поведения в которых разыгрывался и демонстрировался культом. Собственно и в антропогенезе мы уже имеем дело с подобным феноменом, но ограниченным уровнем развития ментально-речевых возможностей особей. Появление в уже собственно человеческой социальной культурно-речевой форме феномена, а можно сказать и института материнства очевидным образом структурирующего группу, ведёт, как видится, и к некоторому осознанному выделению особей, как матерей, так и детей, в отношении их принадлежности к той или иной подгруппе. А это в свою очередь ведёт к появлению внешних параметров индивидуализации особей, дополняющих их типичную и для стаи животных принадлежность к группе, правда, теперь также поддерживаемую другими культами, развившимися в период антропогенеза, и поэтому позволяющими подобную принадлежность к группе в какой-то форме обозначать. А значит также в какой-то степени осмыслять не без помощи речевого подкрепления, как и принадлежность к подгруппе матери. Правда, как я обращал уже внимание, и в современном языке слово мы весьма нечётко демонстрирует, что мы имеем в виду.

При этом на самом деле сексуальная конкуренция никуда не исчезает, и исчезнуть не может, а только переоформляется в рамках социума, обеспечивающего выживание групп и в том числе их воспроизводство. И в это воспроизводство естественно включены и прошедшие частично в детстве школу культовой игры и в любом случае связанные отношениями с матерями особи мужского пола. Причём вспышки различных форм подобной конкуренции могут происходить и реально происходят и в наше время. А проколы и порезы на некоторых верхнепалеолитических и более поздних женских фигурках вполне возможно также демонстрируют форму проявления ярости по отношению к сопернице, сдерживаемую до определённого предела сформированными отношениями благодаря влиянию известного культа. Хотя более поздние фигурки такого типа можно уже проинтерпретировать несколько иначе в связи с возможностями осмысления в рамках более развитой речи.

Мужчины в таком случае оттеснены несколько от процесса социализации детей в рамках сложившихся отношений, осмысляемых в основном игровым культом. Они играют не первую роль в этой игре, обучающей социальным ролям, за которыми стоит биологическая и психологическая необходимость, и в связи с этим довольствуются на биваке вспомогательной ролью. Собственно вспомогательной является их роль в подобных взаимоотношениях и у зверей. Но в рамках социального культового спектакля мужчины теперь формируют свои взаимоотношения. Как между собой, так и с женщинами. Особенности пусть и не очень внятно проговариваемых норм социального поведения представителей обеих групп, по-видимому, свою родословную из верхнего палеолита и ведут, и именно поэтому не вполне внятны. При этом, благодаря внутригрупповой поддержке, представители каждой из этих групп за пределами естественных конфликтов на самом деле не чувствуют себя ущемлёнными, не претендуя на несвойственные им физиологические и физические функции, которые игровой культ и демонстрирует.

Представителям и той и другой группы хватает различных житейских проблем и проблем во взаимоотношениях друг с другом внутри группы. Естественно, что каждая особь может пытаться бороться за свои интересы, но до идей феминизма дело не доходит по понятным причинам, поскольку оформленную культом идеологию половых различий и её аксессуары вводят в оборот по всему сами женщины. И это социально-культовое, а не только биологическое разделение ролей и некоторое исходное психологическое различие особенностей связанного с полом поведения особей уже не может быть проигнорировано в дальнейшем развитии социума. К тому же оно как само собой разумеющееся постоянно воспроизводится культивируемой и по сей день игрой, а заодно и вырастающим из неё выражаемым речью осмыслением.

Ведущую особенно начальную роль в социализации мужчин и формировании их социального ролевого поведения играют женщины, являющиеся их матерями или потенциальными, а затем и реальными сексуальными партнёршами. Это реорганизует поведение мужчин, как и вообще образ жизни на стойбище, да и их сексуальную агрессию и конкуренцию, которые также на самом деле исчезнуть полностью не могут.

За пределами стойбища, куда надолго в отличие от женщин способны отлучаться мужчины группами, могут формироваться особенности специфически мужского ролевого стиля поведения, который будет несколько отличаться от их поведения на стойбище, формируемого с детства игровым культом, где такое поведение будет выглядеть неприемлемо. Поэтому мужчины оказываются зависимы от отличающихся по ситуации ориентирования, но не согласующихся между собой норм регулирования поведения на стойбище и вне него. Причём не мала вероятность ситуаций, когда приходится на ходу решать, что делать, выбирая между несовместимыми требованиями, исходящими от различных подгрупп собственной группы.

Позволяя большую агрессию, чем особенности взаимоотношений с детьми, нормы поведения мужчин, несколько отстранённых от рутины непосредственного процесса биологического воспроизводства группы, освобождают их и от решения задач подобного типа. И в связи с этим стиль исследовательского интереса мужчин оказывается более свободным от этих проблем, будучи отвлекаемым проблемами взаимоотношений друг с другом и обеспечением решения иных вспомогательных, хотя и необходимых задач, и более отвлечённым именно в этом смысле.

Результат исследовательского интереса должен быть приспособительным и значимым в этом отношении, иначе он не может закрепиться. Но большая свобода проявления интереса, становящаяся стилем социального поведения мужчин, его лишь опосредованная связь с проблемами общего выживания группы, представлявшей собой для этого времени, как кажется, относительно полноценную и без внешних контактов приспособительную ячейку, обеспечивающую выживание вида, продемонстрирует свои преимущества в период перехода к цивилизации.

И это притом, что интеллектуальные возможности женщин, как я уже обращал внимание, в целом выше. К тому же для мужчин оказываются актуальными особые задачи совмещения не согласующихся требований, подкрепляемых другими людьми, в коллектив которых они включены. Для верхнего палеолита это может быть актуально только на уровне поведения. При этом требования норм мужского стиля поведения не позволяют им расслабиться и подобные требования проигнорировать. У мужчин отсутствует культово-идеологическое прикрытие значимости своего существования ради продолжения рода, которое они могли бы использовать в полемике. Такое словесное обоснование, появляющееся с приходом цивилизации и патронимии, является именно словесным обоснованием и не уходит корнями в слабо рефлектированные культы продолжения рода. Свою значимость мужчины по отношению к этим нормам, в рамках которых их значимость ничтожна, если вообще есть, могут отстаивать только собственными усилиями и взаимной солидарностью, которая не имеет права нарушать основы существования биологического вида.

Перечисленные мною сейчас социально-ролевые установки, проговариваемые в общении впоследствии и подкрепляемые отношением согласных или несогласных с этим, понимающих или в это не очень углубляющихся анализом, что бывает чаще, создают уже даже не столько культовые, но и просто житейские коллизии. И в них очень не просто отличить, что имеет утилитарную, связанную с какими-то меркантильными интересами, а что лишь словесную природу, воспроизводящую букву этой идеологии, опирающейся на почти не рефлектируемый культ. Это создаёт огромное количество конфликтов, начиная с тех, которые возникают на личной почве вплоть до политических любого масштаба и уровня.

За политическими конфликтами часто стоит действительное, сформировавшееся в эпоху цивилизации и закреплённое особенностями социальной технологии неравенство женщин и мужчин, которое, несомненно, требует корректировки, но не в ущерб основам выживания. Чтобы понять какие основы выживания вынудили ввести это неравенство в эпоху формирования цивилизации, а патронимию, господство мужчин в государственной и семейной жизни мы обнаруживаем повсеместно в цивилизованных сообществах, как раз и необходимо посмотреть, что привело к этому её появлению в момент её зарождения. Приём, который я использую постоянно. Стоит обратить внимание, что часто в подобных конфликтах за требованиями обиженной стороны стоит желание восстановить нарушения равенства в возможности потребления социальных благ при сохранении заложенных культом не проговариваемых привилегий, от которых жалующаяся сторона отказываться не собирается.

Но кроме этого существует совершенно очевидное и подтвержденное статистикой полицейской, судебной и психологических служб бытовое насилие над женщинами вплоть до убийств на бытовой почве. Цифры эти устрашающие и заставляющие ещё раз задуматься над причинами подобного агрессивного поведения мужчин, за которое они, в случае, если дело доходит до судебного разбирательства, несут, по крайней мере, в цивилизованных странах наказание за содеянное. Законодатели, понимая всю трудность решения проблемы, опираясь на данные судебно-психологических исследований и свой непростой житейский опыт, не могут справиться с этой проблемой, так как она, как и проблема связи родственников, весьма плохо поддаётся юридическому регулированию, имея куда более раннюю историческую социальную природу.

Тем более что часто женщины используют сами нормы своей юридической защиты для махинаций. Проблема оказывается при её рассмотрении и поиске виноватых чрезвычайно запутанной. Она не способна быть разрешимой только политическими и юридическими методами уравнивания, как это просматривается в разнообразных предложениях и действиях некоторых представительниц феминистического движения. При этом вообще во внимание не принимают общее тормозящее действие речи на сексуальную активность мужчин. Выводы можете сделать сами.

Мне не хочется углубляться, по крайней мере, в данный момент в анализ механизмов, приводящих до сих пор даже в развитых странах к социальному неравенству мужчин и женщин. Это может выглядеть как оправдание такого неравенства, что только напряжёт непростую ситуацию, вместо того чтобы её нормализовать. Насколько я честно утверждаю это можно заключить из предположения, что я осознаю, что не являюсь небожителем и вынужден сам как человек во всём этом как-то существовать. Могу только отметить, что достаточно очевидно, что женщины способны заниматься почти всеми видами деятельности, которые выполняют мужчины. А некоторые проблемы они решают лучше мужчин. Чтобы и женщины и мужчины, по крайней мере, те, кто хотел бы что-то исправить в себе, а не преследует только корыстные интересы, могли лучше понять так сложившуюся ситуацию, как я уже отмечал, следует разбираться не с тем, кто лучше, а кто хуже. А для начала, видимо, необходимо посмотреть, как эта проблема формировалась исторически и каким образом строилась система жизнеобеспечивающего общественного хозяйства и власти.

Но наиболее парадоксальная ситуация складывается в исследовательской деятельности, где обладая, как тенденция, потенциально лучшими интеллектуальными возможностями, женщины продолжают уступать мужчинам в области фундаментальных исследований. Уж тут-то ни о какой дискриминации не может быть и речи. Полная несдерживаемая никем и ничем свобода творческого поиска, которой женщины великолепно пользуются в поэзии, например, где они достигали общепризнанных и несомненных результатов. Нужно ли это преодолевать могут решить, конечно, только сами женщины. И дело, по-видимому, даже не в типичной системе культовых женских ориентиров и консервативности среды, которая заставляет женщин уступать. Практика показывает, что многим из них не занимать силы воли, которую они используют для преодоления трудностей, тем более что и мужчинам приходится преодолевать не меньше.

При том огромном вкладе, который привносится женщинами в науку, им пока, по-видимому, не хватает внутреннего опыта мужчин, который приобретается в особенностях сложившегося с верхнего палеолита социального существования, заставляющего мужчин не терять контроль над приспособительным характером проблем, далёких от прикладных непосредственно задач. Надо сказать, что это получается в полной мере далеко не у всех мужчин. Но при этом мужчины способны консолидировать усилия и при отсутствии цели прикладного характера. В подобных ситуациях, как тенденция, женщины пытаются, что продуктивно в педагогической практике и в прикладных видах деятельности, свести задачу к известной более понятной задаче, зачастую игнорируя природу проблемы. Но для фундаментального исследования это, в конечном счёте, непродуктивно. Так как здесь необходимо личное умение взвешено рисковать при выдвижении гипотез и совершении нетривиальных действий при дискурсивно неоформленной цели деятельности или каких-то её шагов.

Социальные формы обсуждения, поддерживающие взаимоотношения, что крайне необходимо для социализации детей, в чём женщины так сильны, отвлекают от проблемы общепринятыми, необходимыми для существования социума разговорами, переводящими интерес от задач фундаментальных к проблемам непосредственного житейского интереса. Именно это, по-видимому, являясь к тому же важной социальной задачей, от успеха решения которой зависят основы нашей преемственно организуемой социализации, что было закреплено поначалу культовыми приёмами, а затем и пытающимися осмыслить их идеологическими нормами, тормозит действия социализированных женщин в начинаниях, требующих индивидуальный самостоятельный поиск. Тогда как мужчины вполне могут в одиночку зачем-то полезть на вершину или отправиться в лодке по океану. И дело не том, что мужчины сильнее или выносливей. Мужчине может понадобиться доказать самому себе, что он, как мужчина, в рамках традиционных требований, на что-нибудь годен. Для доказательства, что и женщины на такое способны, или с научной или какой-нибудь иной действительно серьёзной целью они, конечно, вполне могут с этим справиться. Но делать это просто так? В первую очередь их поступок не поймут женщины.

 

Если допустить, что именно начиная с мезолита появляются зачатки отношений, которые мы воспринимаем как родственные, реорганизовавшие социум и повлиявшие на развитие речи в коммуникации, то это должно было усовершенствовать как обучение, так и социализацию особей. Развитие речи до уровня, когда она могла уже использоваться для свободной не связанной с непосредственными действиями коммуникации позволяет более широкое её использование в качестве пояснений в процессе обучения. Причём даже не обязательно в отношении непосредственных навыков.

Это не могло бы не сказаться как на развитии самой речевой деятельности, так и представлений, которые уже могут появиться как результат необходимости хотя бы простейших пояснений различных феноменов социальной практики, в том числе и культовой, а с их помощью и феноменов несоциальной реальности. Хотя значительная часть сигналов речи оказалась в её составе из прикладного императивного употребления предшествующего периода, использовавшегося для регулирования взаимодействия, как мы предположили в рамках нашей концепции. И это, возможно, поддерживает для этого уровня сознания правдоподобность формулируемых культовых эмпирически непроверяемых требований, поскольку критика речи также практически невозможна за пределами осмысления своих личных интересов и за пределами знакомого культового опыта.

Что касается влияния родственных отношений на социализацию, то наличие таких отношений, распространяющихся и на представителей других групп[13], в целом создаёт более благоприятную ситуацию для контактов за пределами своей группы, демонстрируя более широкую принадлежность особи к представителям своей группы. Что не значит, что это снимает конфликты в этой выделенной страте. По данным органов расследования в некоторых регионах даже цивилизованных стран количество убийств, драк и иных преступлений среди родственников и соседей превышает количество убийств между другими участниками инцидентов. Возможно потому, что такие отношения, конечно, теснее, напряжённей и чаще происходят, но в них и много не прописанного законом, не проговариваемого и неясного. А с другой стороны у круга родственников больше также не оговариваемых прав вмешиваться в жизнь особи и влиять на неё, что не может бесследно пройти для её социализации, для формирования её внутреннего мира и осмысления ею как себя, так и окружающих. Манера поведения тех, кто может оказаться по каким-либо причинам вхожим в этот круг, может сильно отличаться от привычного с детства окружения, и, тем не менее, должна быть благосклонно и терпеливо воспринята.

 Что касается влияния появившихся родственных отношений на развитие того, что мы могли бы назвать отношением собственности, то вопрос этот не так прост, как может показаться, если не углубляешься в эмпирические детали подобных отношений. Как кажется, статистика убийств в среде близких людей, по-видимому, именно потому так высока, так как мало найдётся тех, кто согласен с принципом и моё – моё, и твоё – моё. В отношениях между матерью и детьми подобная проблема решается безоговорочным, поддерживаемым многими причинами, авторитетом матери. Если мы хотим понять проблему собственности, мы должны понимать, что мы имеем в данном случае дело не с современным, искушённым правовым регулированием, сознанием, а с механизмами торможения повадок зверя доступными для исследуемого периода средствами.

Но если понятно, что в отношении торможения посягательств на не своё, это происходит не только с помощью появившейся относительно развитой речи, но и не без действенного подкрепления, от чего вряд ли сможет избавиться и нынешняя домашняя педагогика и другие средства общественного сдерживания, то в отношении того, каковы отношения собственности у архаичных групп, можно сказать, что вопрос этот сугубо эмпирический. Этнографические исследования показывают достаточно сложные и многообразные процессы в подобных группах, которые мы могли бы рассмотреть в этом ракурсе. К сожалению, из-за расплывчатости употребления термина собственность и неприменимости современного юридического понимания, которое только внешне кажется интуитивно понятным, а также из-за отсутствия прежде более точной постановки вопроса, в том числе, и в историческом ракурсе, остаётся ещё много неясного.

 В первую очередь, как представляется, именно с появлением соседско-родственных отношений с мезолита исчезает прежнее, унаследованное ещё от животных, закрепление за собой определённых, охраняемых группой территорий. На смену этому, по-видимому, приходит представление о месте проживания семейной или более крупной группы и соседских групп, их жилище и территории, а также представление о местах привычного пользования. Появившееся в верхнем палеолите представление о личной собственности, конечно, не исчезает. Но появляется, как показывают этнографические данные, и какие-то предметы и места, рассматриваемые, как объекты группового использования, которые никто не мыслит как что-то, что можно лично присвоить. Например, таким объектом может быть специально выращиваемое для общего пиршества одомашненное животное. Естественно, с того периода, когда доместикация животных произошла. Как показывает Шнирельман в своей работе «Происхождение скотоводства» это не могло произойти прежде доместикации растений.

Особенно неясен механизм распоряжения общей собственностью. А это понять крайне необходимо как для прояснения природы самих представлений родовой собственности, так и для понимания становления представлений собственности в период цивилизации. Без этого практически невозможно понять некоторые процессы не только в историческом ракурсе, но вследствие этого и природу экономических отношений и их становление вплоть до проблем современного регулирования хозяйства, становящегося постепенно регулируемым феноменом планетарного масштаба. Именно упомянутая работа В. А. Шнирельмана заставила меня задуматься о том, какова роль распорядителей родовых празднеств, куда, как правило, приглашаются все желающие, в становлении механизмов власти, происходящих вообще-то по другим причинам, которые я уже излагал в предыдущем варианте работы. Понимание механизмов формирования авторитета распорядителей может пролить свет на понимание механизмов формирования лидеров осуществляющих власть с момента её появления. И возможно, что этот путь был не обязательно или хотя бы не всецело криминально-силовой.

В любом случае необходимо ставить вопрос о происхождении и становлении отношений родства, без понимания природы и процесса становления которых остаются неясными многочисленные проблемы происхождения и развития различных феноменов социума. Обнаруживаемые даже у самых архаичных групп эти связи по свидетельствам письменных источников и неписьменных материалов наличествуют повсеместно также и в период цивилизации и не собираются никуда исчезать, несмотря на самые авангардные новшества всевозможных революций от коммунистических до сексуальных. Развившиеся, как представляется, из выделенных отношений связи детей и матери, они становятся той почвой, из которой затем будет расти и выстраиваться социум периода цивилизации.

Составляя внутреннюю природу любого человеческого социума, они незаметны на поверхности нашей кипучей деятельности, но не могут быть из социума элиминированы, так как это грозит его разрушением в связи с разрушением его исторической основы. Их рутинность и неуправляемость является опасной при решении задач урегулирования социальных конфликтов и реализации сложных технологических замыслов, и поэтому они, как и этнические проблемы, выводятся, вытесняются из жизни современного социума в область интимных отношений. Постепенное преобразование этих отношений начнётся с приходом цивилизации. Но они существуют как культово-культурный феномен, без которого мы не можем даже понять, что такое сообщество людей.

Предположение о появлении подобных систематически расслаивающих ранее относительно цельную группу отношений было необходимо нам также, чтобы объяснить, какие причины могли повлиять на особенности решения задач взаимоотношения в группе, повлекшие за собой предполагаемые нами изменения в организации речи. Учитывая, что вероятность такого осмысленного взаимно поддерживающего структурного совпадения ничтожна, это, конечно, усиливает в целом всю совокупность наших предположений, каждое из которых к тому же опирается на свою собственную эмпирическую базу, с которой оно должно согласовываться. Я не собираюсь скрывать, что также именно необходимость как-то согласовать разнообразный эмпирический материал различных областей знания, не поддающийся этому иными способами, заставила меня выдвинуть всю эту группу предположений. Проверив эти предположение насколько смог самостоятельно, в том числе и в локальных дискуссиях, я предлагаю их теперь для более широкой критики.

Цепочка таких рассуждений, конечно, непроста. Но подобные рассуждения лежат вполне в пределах возможностей человека с обычными способностями к ним. Они находятся в пределах тех требований, которые мы предъявляем к мышлению человека, работающего в естественнонаучной, технической или математической областях. Упорное игнорирование подобной аргументации может говорить либо о непонимании каждого отдельного довода, что вполне возможно из-за отсутствия необходимого знакомства с областью рассуждений у неспециалистов, либо о не владении средствами логического рассуждения и его контроля.

Притом, что доводы, после того, как они сформулированы, кажутся лежащими на поверхности в такой степени, что удивительно не только то, что их не понимают, но и то, что они почему-то до сих пор не попали ни в чьё поле зрения. Хотя их понятность и внешняя убедительность ещё не означают, что именно всё так и происходило. Приходится на это обращать внимание, так как многие не понимают отличия гипотетической модели, каковой является любая научная теория, от непосредственных рекомендаций, которые мы можем получить в рамках нам известных общепринятых технологий и взглядов. Мы пользуемся подобными рекомендациями, даже если мы не понимаем, почему надо так поступить, и не задумываемся, правильно ли это вообще. И, кстати, очень даже часто то, что общепринято, можем оказаться и неправильным.

Упрямое игнорирование доводов, которое приходится наблюдать, подтверждает сразу два взаимосвязанных предположения. Что, во-первых, оппоненты просто не в состоянии рассуждать, несмотря на высокие знаки интеллектуального отличия, которые у них имеются. И, во-вторых, что они исповедуют как раз связанный с особенностями родового мышления исследуемого нами периода подход, что лучше неправильное своё, за которое кормят, чем, возможно, правильное, но чужое, за которое если и накормят, то не их. И поэтому, если они и умеют рассуждать, то в большей степени приёмами не просто дологического, а дописьменного родового мышления, с помощью которого они решения и принимают. Как впрочем, все мы в задачах определённого типа. Действительно, какое же оно правильное, если за это не кормят. К тому же ещё напрягаться нужно, чтобы подумать. А в старой позиции уже всё накатано, даже если она не выдерживает критики, на которую они оказываются неспособны.

 

Вопрос, отвечать на который я до сих пор избегал, какие именно причины могли привести к появлению отношений родства, расслаивающих группу непосредственно не воспринимаемым образом и требующих выражаемого речью осмысления наличия этих отношений, изменивших к тому же взаимоотношения между особями, является, конечно, непростым. Для такого объяснения не годятся не только причины трансцендентного характера, но и существует тенденция круга в обосновании. Развитие речи, например, окажется продуктом эмпирически очевидного особям расслоения сообщества, а этот результат расслоения сообщества окажется продуктом опирающегося на более развитую речь осмысления. Искать же какие-то внутренние причины совершенно самостоятельного независимого ни от чего развития речи и осмысления, путь которым идут уже пару столетий, зло, по-видимому, куда большее. И к счастью многие специалисты уже понимают, что путь этот никуда не ведёт.

 Придумать множество не выдерживающих критику или вообще не подлежащих критике причин не так уж и трудно. Труднее хоть сколько-нибудь вразумительно всё же объяснить, зачем этим отношениям появляться, так как психологические механизмы у животных не поддерживают долго даже отношений кровного родства, и дальнейшие связи в группе осуществляются благодаря механизмам групповой динамики, игнорируя связь по родству. Поэтому если даже отношения материнства у людей отягощены социально-речевой природой их осмысления, то отношения родства являются уже практически только социальным, а не биологическим или психологическим феноменом, поскольку в животном мире не оказывают сколько-нибудь существенного влияния на способы решения приспособительных задач. Хотя исторический анализ и показывает их связь с лежащими в основе и более приближенными к решению задач биологического и психологического характера отношениями матерей и детей, что обеспечивает неявно их приспособительный характер и увязывает с природой выживания в целом.

Речь идёт здесь, конечно, в первую очередь об отношениях родства, связанных со сколько-нибудь постоянным вступлением партнёров в сексуальные отношения, которые оказывают влияние как на взаимоотношения их с другими людьми, так и на осмысление места их потомства в сформировавшихся отношениях. Остальные формы сродства с кем-либо по каким-либо иным, не формулируемым внятно причинам, являются, скорее всего, экстраполяцией этой и иных форм консолидации, которые не первичны для человеческого социума, так как им предшествовали иные, не исчезающие механизмы консолидации, начиная с причин, заставляющих животных жить стаей или стадом.

Появление института родства, о котором мы ведём речь, берёт на себя частично функцию консолидации людей или является дополнением существовавших механизмов консолидации. Как представляется, именно наличие обозначаемых форм родства создаёт тот благоприятный тип взаимоотношений между представителями различных групп, который позволяет относительно безопасно существовать малой группе и перемещаться даже в одиночку по территориям, заселённым представителями других групп, и жить среди них. Чему помогает и наличие возникшей передающей подобную информацию речи, которая поддерживается реагированием на неё другими людьми.

Но вообще-то, чтобы такие отношения у людей такого социального и ментально-речевого уровня развития, как люди верхнего палеолита, возникли, могло быть вполне достаточно простого увеличения продолжительности жизни людей. Если по причине противоречия с эмпирическими данными такого увеличения продолжительности жизни в этот переходный период не происходило хотя бы в некоторых регионах, откуда мог бы начаться процесс реорганизации, то я не могу пока придумать ничего иного, что стоило бы принимать к рассмотрению. А так как эмпирические вопросы следует оставлять для рассмотрения специалистам именно в их собственной области, я всё же попробую изложить предварительные доводы, каким образом увеличение продолжительности жизни могло бы повлечь такие преобразования, если бы оно произошло именно тогда.

Увеличение продолжительности жизни привести к появлению нерелевантных им отношений родства, конечно, непосредственно не может. Увеличение срока жизни до уровня, когда дети окажутся половозрелыми ещё при жизни и до выхода из сексуальных отношений родителей, приведёт к тому, что в зоне сексуальной конкуренции, в конце концов, окажутся те, кто связан уже выделенным в групповых взаимоотношениях и поддерживаемым обычаями и речью кровным родством. Поэтому в случае постоянного появления конфликтов на сексуальной почве внутри группы, где кроме обычной сексуальной конкуренции возникла и конкуренция между кровными родственниками, должна была возникнуть какая-то система сдерживания, учитывающая то, что группа не аморфна и в ней наличествуют выделенные отношения материнства.

Основой такой системы социального урегулирования и стала, по-видимому, система родства. При этом ядром такой системы уже социальных, выделенных не без помощи речи, проговариваемых взаимосвязей, всегда является исторически более ранняя система кровного родства. Будучи механизмом консолидации и социализации и до определённого предела механизмом сдерживания агрессии, отношения по материнской линии даже для такого менталитета и уровня развития речи вполне могли быть поняты и применены для улаживания подобных конфликтов внутри группы, в которой все, кто не входит в эти отношения является соседями по коммунальному биваку. И хотя нельзя исключить существования и там при некоторых до сих пор не вполне понятных условиях практически стабильных пар, реально, как показывают этнографические данные, пары поддерживают свои отношения не на протяжении всей своей жизни.

Кроме привычного для нас типа исчисления родственных отношений, этнографы описывают самые разнообразные разновидности исчисления подобных отношений, как между членами группы, так и распространяющиеся на представителей других групп. Причём к этим отношениям могут примешиваться, как я отмечал, отношения культового характера, связанные с групповыми обрядами, посвящёнными определённому для группы животному. Эти особенности не особо различаемы на уровне дискурсивного осмысления представителями исследованных групп. Хотя на практику взаимоотношений в группе и между группами это как-то влияет. В каждом случае по-своему, что не даёт возможности провести хоть какие-то обобщения.

Но важность отношений родства именно сексуального брачного характера для представителей таких групп настолько велика, что, как я уже ссылался, знакомящиеся аборигены Австралии в первую очередь выясняют, к какому брачному классу и подклассу каждый из них относится. В связи с христианизацией населения обычаи, конечно, оказываются более сдержанными. Но в деревнях при знакомстве местного населения с такими же, как они, деревенскими особенно схожего брачного возраста, выяснение «чей ты?» в известных общепринятых родственных отношениях оказывается для многих гораздо важней всего остального.

По-видимому, только историческая реконструкция может в каждом случае, если вообще есть смысл этим заниматься, показать, почему система родственных и иных отношений в каждой из культур, сложилась такой и приобрела своё своеобразие. Притом, что ещё не просто понять, что в этих отношениях идёт от культа, связанного с ритуалами, посвящёнными животным, что от отношений родства, а что от освоения результатов эмпирического столкновения с наличием других языков, обычаев, воспоминаний о прошлых событиях и сложившихся представлений.

 

Появление сексуальной конкуренции между кровными родственниками является необходимой, но недостаточной причиной для появления дополнительных выделенных социально значимых отношений, направленных на стабилизацию отношений в группе. И подобные конфликты не являются единственной причиной, напрягающей отношения в группе. Кроме подобных конфликтов, как и вообще конфликтов на сексуальной почве, существует множество других причин, приводящих к конфликтам между особями. Группа может оказаться просто слишком большой для существования в данном пищевом ареале, может случиться какая-нибудь экологическая катастрофа, уйти дичь или оказаться выбитой и так далее. Группы вынуждены мигрировать, они раскалываются, оказываются на территории, уже занятой кем-то. И появившаяся новая группа и прежде находившаяся вынуждены как-то выяснять друг с другом отношения. Это не обязательно боевые действия, особенно если в каждой из групп имеются кровные родственники.

Не имея превосходящих по силе противников люди, таким образом, занимают все экологические ниши. И вынуждены как-то поддерживать отношения с соседями, со всех сторон окружающих ареал обитания большой верхнепалеолитической группы. Кроме экономических и отношений конфликтов и взаимопомощи эти отношения предполагали также и отношения сексуального характера между особями. И если бы даже в эти отношения вмешались бы проблемы сексуальных конфликтов внутри кровнородственной подгруппы, вряд ли что-нибудь могло принципиально изменить особенности организации социума верхнего палеолита, если бы у групп оставалась возможность делиться и уходить на свободные от других групп территории, способные их прокормить.

То есть при нашем предположении на границе между верхним палеолитом и мезолитом, по крайней мере, в каком-то густо населённом регионе, где возможность лавирования в рамках групповой динамики и возможность разрешения естественных конфликтов расколом и уходом в рамках большой группы отсутствовала, перманентный конфликт нашёл своё иное разрешение. Это разрешение конфликта произошло за счёт ритуально-психологических форм регулирования взаимоотношений между особями и их подгруппами. Такое разрешение вполне лежит в возможностях предполагаемого нами уровня развития речи, мышления и отношений людей верхнего палеолита. А то, что формируются именно отношения родства, хотя на этот конфликт могли наслаиваться и другие создающие конфликт факторы, заставляет предполагать именно сексуальный характер возникшего, требующего разрешения конфликта.

При этом параллельно формируются представления об отношении особей и групп, связанные с иным опытом взаимодействия. По-видимому, именно в этот период формируются взгляды о своеобразной их истории, оформленной речью в рамках её новых возможностей и связанной со специфически осмысляемыми событиями существования групп и взаимоотношений с другими группами в прошлом и нынешнем. Воспоминания о прошлом сохранялись, возможно, как-то на уровне культовой активности, освежаемой новыми контактами. А также складываются обычаи и представления о причастности к групповым культам, которые наследуются из предшествующей практики подобных групповых действий. И эти обычаи и представления уже также постепенно обрастают речевым оформлением. Причём в связи с возможными реорганизациями и событиями, происходящими в группах, причастность к тем или иным культам может быть очень сложной и запутанной.

Кроме изложенных ранее преобразований в способе использования и организации речи, которые вынуждены будут произойти в её употреблении для констатации и осмысления возникших взаимоотношений в подвергшейся стратификации группе, и самой реорганизации взаимоотношений в группе, происходит, что вполне естественно, реорганизация всей существовавшей ранее системы взаимоотношений между группами. Тем более что группы могут быть связаны отношением кровного родства, осмысляемым на культовом и речевом уровне. В.А. Шнирельман, кстати, отмечает, что, как правило, на групповые праздники австралийские аборигены приглашают представителей других групп, которые могут туда придти собственно и без приглашения, что говорит, что эти праздники являются способом поддерживания отношений. И поэтому, если мы под культом религиозного характера будем понимать коллективные действия неутилитарного в целом по цели характера, направленные на консолидацию, то, по-видимому, праздники так и следует рассматривать.

Появление способа разрешения внутригруппового конфликта хотя бы в одной группе апелляцией к тому, что мы являемся в каком-либо отношении близкими людьми, приведёт по цепочке уже в течение смены одного поколения, выросшего в новых условиях и вынужденного эти условия существования воспринимать как данность, к появлению сходной стратификации и в соседних группах. Так как они будут определять особенности контактов, взаимную поддержку и влиять на отношения экономического характера, что не сможет остаться незамеченным и будет непосредственно особями ощущаться.

Причины подобной стратификации, скорее всего, будут быстро забыты из-за неразвитости речи на начальной стадии формирования нового типа социума и станут непонятны уже следующему поколению, если вообще можно сказать, что они были введены сколько-нибудь осознанно людьми подобного уровня менталитета. На уровне сознания этого типа шёл поиск выхода из происходивших конфликтов. Останется лишь память о крайней важности подобных различий, что будет поддерживаться всей системой взаимоотношений как сексуальных, так и экономических, и способами участия особей в разрешении конфликтов. А также новыми особенностями организации речи и культов.

В памяти вне связи с пониманием, что какое-то событие оказалось причиной появления об отношениях брачного родства может остаться только предание о самом потрясшем сообщество событии. Непосредственно такого предания я припомнить не могу. На ум из известных мне преданий приходит только дошедшее до нас древнейшее письменное культовое предание о нисхождении Инанны в загробный мир, элементы которого намекают на месть родственников Инанны, взвинченных ею, её бывшему возлюбленному Думузи. Но это, по-видимому, феномен уже несколько более поздний, предполагающий наличие отношения родства и связи людей в этом отношении. В частности в канве происходящих в предании событий только его сестра соглашается спрятать героя, что правда не помогает ему спастись. Хотя сам гнев разъярённой на сожителя женщины, месть других членов её группы и память об этом могут иметь и более раннее происхождение.

Учитывая, что вся система родственных взаимоотношений будет опираться на ещё более основательные отношения, связанные с взаимоотношениями матерей и детей, система соотнесения особей с определённым брачно-родственным классом, куда тебя, как данность, будут включать окружающие, окажется также не элиминируемой из отношений между людьми. Хотя и игнорируемой некоторыми из них. Запретный плод, как известно, сладок, тем более что причины запрета непонятны для людей не только с подобным уровнем менталитета. Да и в рамках данной модели это всего лишь возможная гипотеза, хотя и подкреплённая доводами.

Появление стратификации, которая к тому же будет поддерживаться речью и обиходом в их новых, появляющихся в употреблении возможностях, демонстрируя дискурсивно отношение одних людей к другим, сделает взаимоотношение людей и групп хоть как-то прогнозируемым. Эти относительно прогнозируемые отношения между родственниками и соседями, то, что можно назвать соседско-родовой общностью, во многом упростит существование групп и сделает его, по крайней мере, в каких-то регионах, более безопасным и для существования малочисленных групп. Именно это, по-видимому, и фиксируется археологическими находками мест биваков подобных групп. Причин отделения подобных групп от больших основных групп предшествующего периода может быть много. В том числе это может быть и наличие изложенной сексуальной, но также и иной конкуренции в группах.

 

Представить появление какой-либо организации отношений родства совсем без влияния сексуальной конкуренции на появление подобных представлений довольно трудно. Даже если представить ситуацию плотного заполнения экологических ниш группами с выделенными связями по материнской линии, можно, конечно, представить возможность налаживания отношений, в том числе и брачных, между группами. Но при этом остаётся непонятной причина выделения и фиксации речью и практически ритуальными взаимоотношениями самих отношений родства. Встретились, расстались со временем, и если это не привело к каким-то проблемам в отношениях между особями или группами, то что, собственно, выделять для передачи потомкам из своего отсутствующего опыта.

Другое дело наличие конфликта, где отношения будут выясняться уже при участии особей, соотносящих себя с группой своей матери и способных об этом хоть как-то сказать. Даже если конфликт произошёл на экономической почве или из-за рецидива каннибализма. Но и это ещё не является поводом уточнять отношения родства между особями. Для того чтобы возникла необходимость уточнять именно их, нужен повод хоть сколько-нибудь релевантный этим взаимоотношениям.

Как раз таким поводом и могли бы стать отношения сексуальной конкуренции и ревности. Но уже не обычные конфликты на этой почве, а конкуренция в возрастных группах, расслаивающая изнутри саму группу и в экономическом отношении при распределении добычи в связи с тем к кому добытчик придёт, и при необходимости взаимной поддержки. И если даже конфликт возник на какой-то иной почве, для выделения отношений родства при урегулировании конфликта необходимо, как представляется, наличие физически зрелых и для борьбы и для сексуальных отношений представителей одной родственной группы. А, иначе, каким образом эти отношения вообще окажутся в поле зрения и потребуют своего выделения.

Можно, конечно, представить ситуацию такой сексуальной конкуренции между возрастными группами в большой верхнепалеолитической группе, если это позволяла бы продолжительность жизни особей. В подобном случае мы должны либо допустить какой-то особый способ регулирования подобных конфликтов, который не оставил после себя никаких следов во взаимоотношениях между людьми, что и вызывает сомнения, либо такие конфликты должны бы были заканчиваться убийством или расколом группы. Даже при наличии свободных мест, куда могла бы уйти в таком случае отпочковавшаяся группа, сам сценарий постоянных, регулярных расколов групп и их исхода не кажется вполне вразумительным. Так как подрывает основу жизнеобеспечения охотничьего хозяйства, требующего, как и любая хозяйственная, и даже шире, жизнеобеспечивающая деятельность, относительной сплочённости группы. А также и минимального её состава для выполнения необходимых функций. Хотя сама идея разделения большой группы в целом возражений не вызывает.

Можно, конечно, представить, что отношения брачного родства сформировались уже в верхнем палеолите, тем более что отношения кровного родства там по всему, по крайней мере, между матерями и детьми оказались выделены. И собственно эта связь, как представляется, и легла в основу формирования отношений брачного родства. Но может ли эта связь сама по себе привести к появлению отношений брачного родства? Как она к этому сама собой приведёт без предположения априорных нравственных установок, что хотелось бы в рассуждении избежать. Я не вижу причин, которые могли бы в рамках ограниченного промискуитета и предполагаемого уровня развития мышления верхнего палеолита помешать в относительно замкнутой группе сексуальные отношения между потомством одной матери, как и тем более между потомством одного отца. И если бы такие ограничения возникли, не развалили ли бы они верхнепалеолитический социум ещё раньше? И, как кажется, этот развал действительно произошёл, но в хорошо известный датируемый археологами момент. Причём, как показывают археологические данные, для многих групп этот развал мог быть только социально-психологическим и идеологическим, так как они продолжали своё совместное существование.

Ориентировка на присутствующий у каждого человека опыт взаимоотношений с другими людьми, который невозможно игнорировать, является одной из причин, почему я совершенно откровенно недолюбливаю концепцию абстрактного знания. Она отвлекает нас как раз от решения естественных и вполне реальных проблем, предлагая нам вместо этого некоторый наукообразный способ объяснения, не имеющий на самом деле никакой почвы в реальности. По-видимому, первым, кто обратил внимание на этот недостаток предшествующих норм научного мышления, был Сёрен Кьеркегор. Это не значит, конечно, что в той науке было всё плохо. Но многие установки прежних научных подходов не в состоянии работать с совершенно иной областью исследования, которая просто выпадала из поля зрения, представляясь чем-то вполне разумеющимся, но не подлежащему рассмотрению с помощью требований так называемых точных методов. Тогда как нужно ещё понять, откуда такие требования, которые мы называем точными методами, могли появиться, и что в реальности за подобными требованиями стоит.

Определять возможный средний возраст жизни людей в верхнем палеолите и в последующие периоды необходимо как раз методами, которые мы и называем точными. И только они могут ответить, что приблизительно происходило в этом вопросе в интересующее нас время. Но я предполагаю, что может возникнуть и несогласие по существу с выдвинутыми мною предположениями. Поэтому в случае несогласия с моим ракурсом рассмотрения предложите тогда, чтобы не оставлять открытыми вопросы, на которые уже издавна давались ещё менее вразумительные ответы, какое-нибудь другое представление о процессах всех исследованных периодов. И заодно ответьте на все связанные с этим вопросы, включая и те, которые уже были подняты в предыдущем варианте работы и к которым мы вынуждены будем не раз возвращаться.

Можно, конечно, предположить, что в верхнепалеолитической группе речь была развита в достаточной степени, а не так как я её пытался вам представить, и что люди могли обсуждать подобные проблемы и развить подкреплённые речью представления о родстве и ещё многое, что я предполагаю для них недоступным. Я собственно не отрицал и не отрицаю возможности существования альтернативной теории, которая была бы способна ответить на всю ту группу вопросов, на которые я пытаюсь отвечать предлагаемой мною гипотетической концепцией. Если вы можете как-то иным образом убедительно показать, что могло в действительности происходить, то почему бы вам это не сделать. Тогда мы и обсудим то, что вы предлагаете. Я, честно говоря, уже устал слушать и обсуждать чужие заявления о намерениях, а по-другому упорядочить материал не вижу как.

Остаётся только надеяться, что, либо археологические данные подтвердят увеличение продолжительности жизни особей до необходимого минимума хотя бы в возможном очаге и регионе преобразований ко времени разрушения организации прежней верхнепалеолитической группы. Либо покажут какими-то другим способом плотность заселения регионов такой, что старые методы хозяйствования и организации группы уже не позволяли ей разделяться и уходить на отвоёвываемые для проживания относительно свободные территории. Либо, а я не могу пока даже представить, что могло происходить тогда в ином случае, придётся искать какие-то другие объяснения происходивших процессов. Но в любом случае, родственные отношения, с наличием которых вынуждено считаться современное законодательство, констатирующее их и опирающееся на эту констатацию, остаются нерегулируемыми извне в той же степени, как, по-видимому, и в момент их возникновения. Эти отношения создают лишь опору для регулирования «по-семейному» взаимоотношений в группах и между ними, что лежит за пределами возможностей рационального правового юридического мышления

Об этих отношений, как средстве внутреннего регулирования отношений между особями, как и об отношениях, так называемого, «материнского права», не нужно только это право понимать буквально, как мы понимаем право юридическое, можно сказать, что они являются демонстрацией дискурсивных компонентов решения проблем между особями в эти периоды. Эти особенности регулирования отношений можно в каком-то смысле называть правом, так как эти отношения предполагают какие-то права одних особей по отношению к другим, поддерживаемые укладом взаимоотношений и осмыслением их со стороны представителей сообществ определённого уровня развития.

Эти права предполагают и признание нами некоторых обязанностей, не поддающихся современной критике, основанной на применении, в том числе, логики к формулировке правовых норм. Невнятные нормы этого права часто вступают в конфликт с требованиями, которые предъявляют нам нормы юридического права и технологии, которые в наше время уже вышли за пределы технических производственных процессов, и определяют во многом и нашу обыденную, насыщенную техникой жизнь. Да и вообще жизнь современного государства со всеми его механизмами регулирования общества.

Тем не менее, отношения родства, несомненно, могут быть оценены, как форма ограниченного речевого осмысления социальных взаимоотношений, которые они заодно частично и организовывают. Так как, с одной стороны, с позиции биологии они имеются в ограниченном смысле и в иных биологических подсистемах. А, с другой стороны, относительно успешно не без помощи речевых средств выделяют и решают некоторые острые реальные проблемы приспособления особей и групп друг к другу и к способу их существования в среде, к которой им необходимо приспосабливаться. И, как я уже обращал внимание, не элиминируемы из технологии выживания людей и их сообществ, хотя и выглядят иногда иррационально в некоторых своих проявлениях с нашей более развитой позиции. К тому же выделение и ограниченное осмысление этих отношений окажется важнейшей, необходимой составляющей технологической революции одомашнивания, доместикации сначала растений, а затем и животных.

 

 

Анализ феномена шаманизма.

 

 

Я не думаю, что проблемы, которые мы пытались перед этим анализировать, я имею в виду проблемы становления речи и общественных отношений, просты. Также как не простыми являются и другие проблемы, которые нам ещё предстоит рассмотреть, в отношении того, как они выглядят в ракурсе предлагаемой модели. Но притом, что вопросы природы и генезиса речи и общества крайне трудны для анализа, а осмысление природы математического знания или проблем пространственных или временных свойств реальности является занятием, которое не назовёшь тривиальным, но всё же это проблемы, которые были многократно апробированы в научной практике. И если даже в этой работе излагается какое-то иное нестандартное мнение в отношении тех или иных проблем, это не может вызвать особенной настороженности у специалистов. Они могут занять позицию, что есть, мол, такое мнение, а как на самом деле всё обстоит, мы ещё посмотрим. В конце концов, вполне могут существовать какие-либо альтернативные взгляды, не выходящие за пределы того, что лежит в области здорового рассудка и может быть со временем проверено.

Проблема, которую я хотел бы сейчас рассмотреть, очень долгое время была выведена за пределы научного обихода. Традиция подозрительного отношения к ней была отмечена уже в древнейшем из дошедших до нас юридических документов, в законах Ур-Намму. Одна из немногочисленных статей этих законов гласит. В случае обвинения во вредительстве с помощью колдовства, если обвинённый пройдя ордалию, специфическое испытание на погружение в воду со связанными вместе за спиной руками и ногами, не утонет, то обвинитель должен заплатить достаточно большой по тем временам штраф. В тексте более точно вместо слово ордалия стоит «испытание Рекой». В немного более позднем своде законов Хаммурапи наказание за неподтверждённое даже ордалией обвинение ещё более сурово. Обвинитель должен быть убит, а его дом переходит к обвиняемому. Хотя в случае гибели обвиняемого его дом переходил к обвинителю.

Такое отношение к этому трудно демонстрируемому феномену показывает, как представляется, не только опасения в отношении существования чего-либо подобного, сколько опасность социально-психологических, а потому и общественных последствий при возникновении неконтролируемых волнений населения по данному поводу. Такие волнения при скученности существования этого населения в городах представляли опасность и для общественной администрации. Не говоря уже о последствиях связанных со смертью по ложному обвинению. А также возможные последствия, связанные с местью за очевидную клевету. Или вполне возможные меркантильные намерения криминального характера с помощью ложного непроверяемого, но благосклонно воспринимаемого окружающими обвинения. Закон хоть как-то всё-таки это сдерживал.

Впоследствии с этим феноменом и методами словесной полемики и физическим, в том числе и публичным, уничтожением подозреваемых в колдовстве боролась церковь. При этом некоторые церковные деятели проявляли исследовательский интерес к каким-то сторонам подобной практики. В Новое время после формирования представления об эталонах так называемого научного знания обсуждение этих проблемы постепенно с одной стороны становятся признаком дурного тона, но с другой стороны в определённых кругах интерес к этим проблемам продолжает существовать. Негативное отношение к этой проблеме формируется частично маргинальным контингентом основной массы интересующихся, отсутствием хоть какой-то определённости и возможности проверить объяснения и нерелевантностью имевшихся естественнонаучных методов по отношению к этой проблеме. А также наличием значительной психопатологической компоненты, часто связанной с этим видом деятельности. Включённость подобных проблем в бред больных, практически бредовый характер изложения этих проблем у некоторых увлекающихся ими, у которых на самом деле невозможно диагностировать какую-либо психическую болезнь, и так далее.

Как ни странно, но именно включённость этих проблем в то, что с точки зрения рационального мышления можно было бы оценить как бред, привлекло внимание к этим проблемам психотерапевтов. В последние десятилетия они используют некоторые приёмы этой практики в пусть и не универсальных, но достаточно эффективных во многих случаях методиках. А это заставляет уже иначе отнестись к этой странной проблеме, так как невозможно отмахнуться от достаточно очевидных результатов возвращения человека к тому, что с некоторыми оговорками можно назвать вполне нормальной жизнью. Тут уж всё зависит, что мы под этой нормальной жизнью будем понимать. С другой стороны все попытки как-то проинтерпретировать происходящее превращается опять во всё те же маргинальные, маловразумительные и неспособные участвовать в процессе обучения будущих психотерапевтов концепции. Поэтому подобные методы осваиваются большей частью просто как приёмы, лишь поддерживаемые в процессе обучения речью имеющих необходимый опыт лидеров.

Хотя первоначально в Новое время эта проблема привлекла внимание этнографов. Точнее сначала с этой проблемой столкнулись миссионеры и экспедиционные корпуса, отправленные относительно развитыми европейскими странами для освоения территорий. Именно в дневниках и отчётах можно найти описание подобных странных с точки зрения авторов феноменов, значительно осложняющих им контакты с местным населением. А часто делающие контакты невозможными, а самих помощников из местного населения, которых приходилось набирать в качестве носильщиков, проводников или для каких-либо иных нужд, неуправляемыми, неконтактными и не вразумляемыми. Причиной этого были какие-то иррациональные страхи, часто никак не связанные с тем, что европейцы могли оценить как культовую деятельность, а связанные с представлениями о порче, колдовстве или магии.

Более внимательное изучение этого феномена со второй половины 19-го века, когда исследования малоразвитых этносов становится уже целенаправленным, показало, что эта деятельность не сводится только к действиям негативного характера, на что, как на помеху, обращали внимание поначалу. И не является только примитивным знахарством недоразвитых, не имеющих письменности народностей, незнакомых с медициной, наукой и культурой европейцев. Особенно ситуация отношения к этому феномену изменилась во второй половине 20-го века, когда кроме психотерапевтов на эту проблему обратили более пристальное внимание исследователи, которые не ограничивались описанием этого феномена, как некоторой особенности культуры подобных народностей. Исследователи этого типа начали действовать приёмами фольклористов, начавших применять подобные методы примерно в это же время.

Суть методов фольклористов заключается не во внешнем исследовании и записи образцов феноменов культуры, а в попытке перенять особенности общения, обрядов, ремесла, исполнения танцевальных движений и их манеры, особенностей вокального извлечения звука в песнях и так далее. При такой установке после долгого наблюдения, расспросов и некоторого подчинения особенностям жизни и уклада исследуемых, связанного с существованием в их среде, они начинают осторожно по одному включаться в эти действия, стараясь под наблюдением остальных членов группы исследователей не нарушить обычного осуществления обряда, песни или танца. И таким образом не пускаясь в рассуждения об особенностях духа, по максимуму включая своё мышление для освоения приёма, фольклористы, оставаясь людьми с современным мышлением и образом жизни, способны воспроизвести и «дух» и всё остальное, присущее той или иной культуре.

Именно таким способом делались попытки перенять особенности осуществления методов первобытной магии и осмыслить ситуации её использования. Надо сказать, что и освоение очень многого в современных профессиях, например в той же медицине или педагогике, а если присмотреться, то и практически везде, также требует просто повторения приёмов действий лидера обучения. Правда, для многих современных приёмов работы со значительной детализацией и нюансировкой приёмов. Задумайтесь, насколько важно, например, для освоения математики следить за действиями и речью человека, решающего при вас демонстрационную задачу. Чем не священнодействие? Чем должен в такой ситуации владеть преподаватель, это вообще отдельная достаточно интересная тема.

Многое из исследованного и освоенного такими методами в приёмах первобытной магии, которая на самом деле никуда из жизни людей не исчезала, оказалось во многом достаточно знакомым. Частично эти приёмы были преобразованы и растворились в наших современных хорошо известных общепринятых, но, тем не менее, не ставших от этого понятными методиках. Частично же эти приёмы скорее замалчивалась. А люди эти приёмы культивирующие вытеснялись представителями наиболее влиятельной идеологии из официальной жизни. Им приходилось селиться в мало населённых районах. Хотя к их помощи время от времени прибегали.  Например, к помощи целителей так называемой народной медицины, предполагавшей знакомство с навыками вспоможения при травмах, использование лекарственных ингредиентов, их рецептуру и многое другое.

Некоторая непонятность отдельных приёмов, которыми пользуются народные целители, это тема для дальнейших исследований. Как будто сейчас мы до конца понимаем, почему те или иные современные лекарства или физиотерапия действуют известным образом. К счастью мы постепенно уходим от примитивного представления о борьбе с недугом путём уничтожения зловредных его причин. Идея как раз достойная уровня интеллектуального развития времени, которое мы сейчас исследуем. Хотя нельзя сказать, что такая установка не имеет под собой совсем никакой почвы.

Но в приёмах высоко почитаемых своими земляками мастеров присутствует, во-первых, не очень понятный момент сопровождения подобных действий обрядовыми процедурами, которым часто сопутствует ритмичное звуковое сопровождение, которое называют камланием. Этот феномен пытались списать на религиозные представления архаичных по своему интеллектуальному развитию людей или на ещё что-нибудь, будто сами подобные представления в объяснениях уже не нуждаются.

Но, во-вторых, ещё менее понятно в подобных приёмах было почти обморочное, как казалось внешним наблюдателям, состояние мастера, в которое он временами впадал. Расспросы мастеров, а они часто охотно давали разъяснения, были обескураживающими. Из этих объяснений следовало, что якобы мастера отправляются в этот момент в какое-то путешествие. А остальное, что происходит по их словам, было ещё более впечатляющим и выходящим за пределы наших привычных представлений, развитых научным мышлением, ориентирующим нас в свойствах воспринимаемой реальности. При этом, как показывали расспросы, эти путешествия, со слов рассказывающего, были зримыми и полными иных впечатлений. И, что ещё непонятней, значимыми для решаемой проблемы.

Будучи вполне приспособленными к жизни в своей общественной среде, выполняя все остальные работы, которые приходилось выполнять их соплеменникам, подобные мастера, которых называют по-разному в разных группах, не вызывают у исследователей впечатление психически больных людей. Галлюциногены они, как правило, не принимают, хотя такое иногда и случается. По утверждениям подобных мастеров путешествия не являются плодом их фантазии, а они сами не знают, что их в подобном приключении ждёт.

На всё это можно было бы не обращать внимания, списав всё на недоразвитость взглядов людей в группах с задержкой в историческом развитии, если бы не некоторые значимые феномены, сопутствующие подобной практике. В частности иногда излечение неподдающихся научной медицине болезней, хотя подобные средства отнюдь не являются панацеей и имеют достаточно ограниченную сферу применения. Эти приёмы оказывают влияние при излечении многих соматических недугов. Подозрение о психологическом влиянии подобных методов заставило предположить не психологическое мошенничество тех, кто этим занимается, а психологические причины многих известных болезней. Так в частности осознать хотя бы влияние психологического утомления на иммунитет.

Картина происходящего, как это вытекает из мною изложенного, оказалась не поддающейся рациональному осмыслению и крайне сложно запутанной, но некоторые результаты настолько очевидными, что их невозможно было игнорировать. Всем сомневающимся в наличии подобного феномена, выросшим в стерильных, рациональных условиях я желаю долгой жизни без болезней, боли или каких-либо иных страданий. А затем я желаю им не умереть, а просто переселиться в то идеальное место, в котором они и при жизни пребывали, то есть не умереть вовсе, так и оставаясь в своём святом неведении.

Другой части сомневающихся, которые могут возразить, что человек, ищущий спасения хватается как за соломинку даже за бредовые идеи, я могу сказать, что это действительно так. Но достаточно большой эмпирический материал показывает, что изложенное не является моей литературной фантазией. Будьте добры, познакомьтесь со всем этим и ответьте, если сможете, что это за феномен, и объясните, что же собственно происходит, с чем мы имеем дело. В ином случае, если вы не хотите знать ничего, ваше право оставаться также в святом неведении пока другие будут решать подобные задачи за вас. В конце концов, мы ведь не всегда понимаем, чем нас лечат, а теперь и кормят. Когда же, а от этого никто не застрахован, вы столкнётесь с ложью тех, кто должен объяснять и оценивать, будете ли вы готовы сами трезво оценивать и объяснять?

 

Вполне естественный вопрос отнюдь не скептика, а вполне нормального человека, откуда я взял сведения о наличии подобной проблемы. На свой субъективный личный опыт я пока ссылаться не буду, так как подобный опыт имеется и у пациентов психиатрических клиник, и убедительно доказать, что это не так, сомневающимся без специальной квалификации невозможно. Тем более что подозрение на этот счёт вполне может возникнуть. Совсем избежать ссылок на свой или чужой личный опыт, с которым я имел возможность познакомиться, тоже невозможно. Если не было своего личного опыта, то в чём собственно необходимость эту тему вообще обсуждать. А если не было научно признанного опыта других людей, то, как раз, и возникают подозрения на неполную вменяемость автора в отношении излагаемого материала.

Поэтому, по-видимому, сначала необходимо сослаться на литературу, которой я пользовался, и дать её хотя бы общий критический обзор, поскольку в отличие от физики, математики, грамматики и так далее ни в школе, ни в вузе ничего подобного не изучают. А различные академии магических наук и искусств хоть и имеют юридический статус, печати и специальные бланки, напоминающие символы светской власти, в целом влачат маргинальное существование, которого они, возможно, и заслуживают.

Я не хотел бы, чтобы эта оценка была перенесена на сотрудников этих учреждений, так как многие из них на самом деле владеют методами нетрадиционной медицины и непривычными психотерапевтическими техниками, которые современная психотерапия у них часто и заимствует. Я бы не стал также сводить к психотерапии всю деятельность подобного типа. Проблема, на мой взгляд, выглядит сложней, что я и пытаюсь показать. В конце концов, и сами психотерапевтические эффекты требуют объяснений, чего так тщательно избегают специалисты, не будучи способными объяснить происходящее, либо прибегая к объяснениям, которые невозможно либо понять, либо принять.

Что касается литературы подобной направленности, издаваемой самостоятельно, либо под грифом различных магических учреждений, то это не та литература, от которой я отталкивался, так как по своей ориентировке и образованию всё же отношу себя к консервативной академической научной школе, недостатки которой и пытаюсь исправить. На мой взгляд, только эта школа с её критериями отбора материала и его контроля способна предотвратить, да и то, как показывает история не абсолютно, сползание наших исследований в нечто совсем невразумительное. При всём моём уважении к благим, я уверен, намерениям значительной части авторов работ о паранормальных явлениях и доверию к их нетривиальному опыту я не могу согласиться с их интерпретациями, опирающимися на архаичные и некритично воспринятые общие философские установки. А в отношении огромного количества сомнительных по своим установкам работ о подобных феноменах и говорить нечего, кроме их подобной сомнительности.

Наверное, в первую очередь, я направил бы внимание интересующихся именно к этнографическим исследованиям, посвящённым как особенностям типичного быта групп и народностей, продолжающих время от времени при необходимости практиковать обсуждаемый вид деятельности, так и иногда прямо посвящённым результатам хотя бы внешнего наблюдения за подобным видом практики. Работы этого плана многообразны и многочисленны. Среди них также попадаются не вполне добросовестно написанные статьи и книги, но значительная часть этих работ проделана сухо и аккуратно. Чтение подобных работ дух не захватывает, но небесполезно для ознакомления с проблемой. Я затрудняюсь выделить какие-то из этих работ. Список подобных работ можно найти в каталоге сколько-нибудь крупной научной библиотеки, а консультацию получить либо у библиотекарей, либо, если они окажутся некомпетентны, у специалистов в университетах или в специализированных научно-исследовательских центрах.

В отличие от этих работ чтение Кастанеды увлекательно и интересно как чтение хорошей художественной литературы, к которой, на мой взгляд, эти работы принадлежат, во всяком случае, в лучших его произведениях. Притом, что в основе его работ лежит эмпирический материал, это всё же художественные произведения, и, по-видимому, так к ним и надо относиться. Потому что стиль его изложения не позволяет неспециалистам, незнакомым с проблематикой, отличить, что в его изложении хоть сколько-нибудь правдоподобно, а что вообще является его досужей интерпретацией, опирающейся на сомнительную основу.

В том числе, учитывая и этот недостаток не только работ данного автора, я пытаюсь свои досужие интерпретации как таковые отмечать, чтобы не внушать читателю, что я изрекаю нечто общепринятое и критике не подлежащее. Именно эта консервативная норма быть доступным для критики была сформулирована Кантом. Хотя зачатки этого подхода заложены ещё Декартом в его концепции во всём сомневающегося сомнения, отражающей реалии интеллектуальной жизни и публичного обсуждения, которые как раз и появляются в Новое время. И как раз также и это делает меня приверженцем того, что я понимаю под научным академизмом. А отнюдь не то, что можно заключить о научном академизме, столкнувшись с человеком, занимающим в этой науке высокую должность.

Как раз чтение этнографической научной литературы и общение со специалистами, если у вас есть такая возможность, раз уж у нас нет возможности самим участвовать в этих исследованиях, показывает, что изложенное мною о подобной практике не является выдумкой. Что в целом представители подобных групп и мастера подобной практики не вызывают при наблюдении за ними и общении с ними ощущения какого-то их психического нездоровья, хотя их страхи и действия в некоторых случаях не вполне понятны. Но что это в целом приспособленные к существованию в их среде проживания люди. Их существование в привычных для нас условиях цивилизованного общества, конечно, проблематично, но и мы не можем без их помощи или без вложения финансовых затрат существовать в среде их обитания. А то, чему мы научились в отношении способов выживания в этой среде, мы заимствовали у них, так как основательно подзабыли при смене поколений подобный опыт, вытесненный необходимостью приобретать опыт жизни в среде нашего социального обитания.

Для чего, в каких ситуациях используется эта странная для человека с типичным современным образованием деятельность, сопровождаемая ритмичным шумом, какими-то обморочными состояниями участвующих в действиях лиц и часто с иными аксессуарами разнообразного характера, как-то сжигание ароматических трав и так далее? Хотя такая деятельность может входить в состав различных праздничных, консолидирующих группу, или прикладных культов, например, инициации, погребальных, связанных с рождением ребёнка, очистительных, связанных с примирением конфликта, или каких-то иных, но у этого вида деятельности есть и своя область обычного, типичного применения. Это, во-первых, часто даже самостоятельный приём оказания медицинской помощи, что как раз и вызывает множество вопросов вплоть до сомнений в утверждениях очевидцев о положительном влиянии подобного вида воздействия с попыткой свести всё к внушению, что не так. Хотя влияние внушения, наверное, тоже при этом присутствует, но его следует отличать от подразумеваемого в подобном случае мошенничества.

Существует серьёзное отличие в осмыслении как природы и места внушения в психотерапевтических подходах, культивировавшихся ещё в первой половине 20-го века и сейчас, так и отличие в понимании места и особенностей самой психотерапевтической деятельности тогда и сейчас. Так как это отличие мало знакомо неспециалистам, то я вынужден обратить на это внимание и дать разъяснение, как я это понимаю.

Прежняя психотерапия была чем-то напоминающим педагогику, направленную на разъяснение пациенту, что, почему и как он неправильно понимает, чтобы помочь ему преодолеть психологическую проблему. Если же он не в состоянии был понимать, то ему, как больному человеку, прописывались иные, например, медикаментозные процедуры. Для выявления того, что не понимает пациент, можно было использовать различные методы, в том числе и психоанализ во всех его разновидностях. И именно психоаналитики, по-видимому, первыми выявили бесперспективность применения каких-либо разъяснений, которые в случае серьёзных психологических проблем оказывались бесполезными. Многие истерики и невротики осознают своё нездоровое поведение и самочувствие и часто даже его причины и, тем не менее, не в состоянии справиться со своей эмоциональной сферой.

Именно в прежней психотерапии, также как и в манипуляционной педагогике, существует установка на необходимость внушения правильных представлений с точки зрения лидеров этого процесса, как будто можно представления внушить. Но даже в процессе обучения специалист, передающий свой опыт, делает это не процедурой внушения, а разворачивает необходимый для передачи навык таким образом, чтобы он мог быть свободно освоен обучаемым. Но даже такое разворачивание предполагаемых психоанализом причин, которые часто выглядят достаточно убедительно, если таким образом вскрывается по каким-то причинам забытая нами значимая для эмоциональной сферы личности информация, также во многих случаях к излечению психологических проблем не приводит. А это говорит о наличии каких-то причин психогенного влияния иного характера, не сводимых к привычным дискурсивно определённым представлениям, предполагающим возможность их познавательного освоения.

О привычном рациональном познании говорить вообще трудно, если жалующийся на проблемы человек ссылается на сглаз, порчу, подозрения на какие-нибудь ещё влияния других людей, но при этом в остальном отношении приспособлен к жизни, выполняет обычные виды деятельности и поэтому не подлежит медицинской постановке диагноза. К тому же анализ поступков окружающих жалобщика людей однозначно демонстрирует их не бесспорность, но по вполне также понятным причинам, как правило, изменить что-либо в их поступках также нельзя. В прежней репрессивной психиатрии, которая в рамках сложившихся якобы научных, осенённых властью государства представлений не склонна была к социально-психологическим или иным формам не узаконенного анализа, для подобных жалобщиков придумывались специальные психиатрические болезни, не подтверждавшие своего наличия даже при патоанатомическом исследовании. И от этих представлений, наконец, по крайней мере, официально отказались. Да и попытки лечить таких людей лекарствами также к успеху не приводили за исключением помощи в острых состояниях, например, при бессоннице.

Попросту говоря, выяснилось, что невозможно изменить представления, мысли и чувства таблетками. Я не хочу, чтобы мой выпад был расценён как выступление вообще против помощи лекарствами при соматических нарушениях при расстройствах психики. Но соматическое нарушение и проблемы внутреннего плана это не то же самое. Проблемы внутреннего плана, пусть это не покажется странным, могут быть связаны не обязательно  с соматическими нарушениями, что не значит, что эти проблемы иррациональны, как это может кому-то показаться. И притом, подобная психиатрия приобрела дурную славу, что бросило тень вообще на деятельность медиков в этой области, и это не улучшило общий психологический климат в обществе. Испытывающие ужас перед подобной медициной страждущие, поэтому прибегали к помощи целителей, использующих методы, преданные научному остракизму. И часто такую помощь получали реально, освобождаясь от какой-то части своих проблем и возвращаясь полноценно к жизни.

Я уже обращал внимание, что применение манипуляционных методов, в том числе сознательного внушения, это скорее военные действия по отношению к личности, которые, к сожалению, иногда приходится применять, если её поведение конфликтует с требованиями социума. Хотя бывает, что и социум может оказаться не прав. Также как эти методы могут быть использованы в криминальных целях. А неосознанное внушение в психиатрии называют индуцированным бредом. И такой бред может охватывать огромное количество людей на неопределённое количество времени, особенно если подкрепляется инструментами не архаичного сообщества, а государства. За примерами далеко ходить не надо. Можно просто вспомнить историю 20-го века, хотя и в другие времена этого хватало.

То, что я называю современным психотерапевтическим подходом, рассматривает взаимодействие людей по различным поводам и в том числе речевую коммуникацию как составные части не только психологического, но и соматического влияния. Достигая на этом пути при использовании не вполне привычных методов положительных результатов и используя для этого проверенные практикой рекомендации, специалисты, как я уже обращал внимание, не имеют объяснений, которые мы могли бы увязать с имеющимися у нас традиционными обыденными и научными представлениями. Такими представлениями, которые привычно объясняют нам природу реальности и способы воздействия на неё. Наиболее честные и сведущие из представителей этой профессии и не скрывают, что методы их работы во многом заимствованы из оправдывавших себя на практике приёмов деятельности шаманов. Часто, правда, при этом используются и некоторые из методов художественной практики, но это тема вообще отдельного профессионального анализа. Я не медик и в чужую профессиональную область лезть не хочу.

Во всяком случае, разъяснений в полном смысле в новой психотерапии также нет. А во многих случаях и практика применения методов избегает разъяснений пациентам смысла действий, которые полноценно и непонятны. Кроме этого в психотерапии часто осуществляется запрет на постановку диагноза. Запрет вполне справедливый, так как невозможно поставить диагноз там, где медики не усматривают болезни по многократно апробированным в своей области критериям. Хотя есть и иные объяснения мотивов подобного запрета. Я бы назвал их теологическими, хотя в них присутствуют философские, психологические и нравственные мотивировки. Поэтому для получения разъяснений нам всё равно необходимо заняться анализом исходных действий архаичных по менталитету людей.

Я, не будучи ни медиком, ни биологом, не буду вдаваться в детали воздействия подобных приёмов на конкретные соматические болезни. Это требует эмпирических исследований. Сначала, как мне кажется, необходимо понять общую природу подобного воздействия, которая, на мой взгляд, комплексна. И необходимо каждую компоненту рассмотреть отдельно, предварительно их выделив. Но предварительно можно сказать, что предположение о психологическом влиянии на излечение вписывается, как минимум, в гипотезу В. М. Дильмана о психогенном характере причин многих заболеваний в связи с влиянием факторов психогенной вредности на утомление иммунной системы защиты организма. Идея явно второй половины 20-го века, опирающаяся на активно развиваемые в этот период представления о гомеостазе, демонстрирующие, как и переосмысление психотерапии, и многое другое, смену эвристики для решения задач. Ранее на иммунитет не обращали столь серьёзного внимания, и механизмы его, как и механизмы гомеостаза рассматривали достаточно грубо.

Но медицина – это не единственное специальное применение искомых методов в архаичных неразвитых социально и ментально сообществах. У этих приёмов есть ещё одно известное применение. Они используются не только для улаживания бытовых конфликтов, но и при необходимости выбора группой общего консолидированного решения в проблемной ситуации, выбора необходимых совместных действий, связанных с проблемами выживания в критических ситуациях. В такой же функции их используют и для решения личных проблем. Сама задача применения в подобных случаях не одномерна, а может быть в анализе рассмотрена с нескольких сторон. Но в любом случае решение подобных проблем связано с тем, что мы могли бы оценить и как дискурсивное оформление прогноза развития событий. И последующие применяемые в социальной практике методы прогнозирования восходят, по-видимому, к рассматриваемым приёмам.

Отдельно можно было бы выделить представления и сопутствующие им действия, связанные с тем, что можно было бы назвать охотничьей и вредительской магией. Хотя объединять их в одну группу всё же не совсем правильно, и сделано это условно по функции применения этих действий для победы над объектом охоты или над человеком. Но различие объектов и мотивов, из-за которых производятся подобные действия, достаточно очевидны. И поэтому анализировать их необходимо самостоятельно, тем более что каждое из них дало различные рефлексы в наш современный обыденный опыт. И одно дело, когда, воспроизводя внешние, хотя и небесполезные аксессуары подобных действий хоккеисты перед вбрасыванием становятся в кружок или берутся за руки сидящие вокруг стола участники так называемого мозгового штурма. И совсем другое дело, когда кто-то хочет стать непременно лидером и занимается ради этого фрустрацией окружающих всеми возможными средствами.

 

Попробуем теперь познакомиться с тем, что мы смогли узнать о специфике столь нестандартных для нас, но, тем не менее, как раз стандартных для типичной жизни людей в архаичных коллективах методов деятельности при решении группы задач, которые мы отметили. При демонстрации этого мы не можем избежать изложения собственного опыта, как критично бы ни были настроены к подобному изложению наши оппоненты. К счастью существует достаточно большое количество людей, приобретших такой же или в чём-то схожий опыт, с которым они могут сопоставить излагаемое и выразить свои замечания, если их удастся сформулировать в сколько-нибудь понятной форме. Тем же, у кого такого опыта нет, и они не желают в подобное ввязываться, а такую позицию я могу понять тоже, остаётся только предъявлять обычные вопросы и доводы, применяемые в дискуссиях, если необходимо прояснить сомнительное изложение чего бы то ни было.

При изложении подобного опыта нельзя оставлять без внимания вопрос, при каких обстоятельствах и каким путём он был получен. Как я уже отмечал, до сих пор существует аутентичная практика подобной деятельности в той или иной форме практически во всех группах с задержкой социального развития. Каким образом она сформировалась там, это отдельный вопрос, к которому мы вернёмся. Я надеюсь, что понятно, что мы может по этому поводу лишь строить гипотезы. Желательно в рамках целостных представлений, для чего я буду использовать излагаемую мною модель. Тем, кто сомневается в наличии подобной практики, я ещё раз настоятельно советую познакомиться с этнографической литературой, чтобы не оставаться в святом заблуждении, что есть можно только то, что мы едим, а остальные неправильно питаются или нас обманывают.

Исследованием интересующей нас практики кроме этнографов занимались многие, но наиболее последовательно и систематично упоминавшимися мною методами освоения этой практики занимались сотрудники Американской ассоциации шаманизма, известной ещё по имени её основателя, как Центр Харнера. Не отрицая значения всей остальной, проводившейся в этом направлении работы, я буду в дальнейшем опираться именно на их исследования, так как наиболее важную необходимую информацию, на которую я буду ссылаться, я получил от сотрудников этого центра. Хотя и другими данными буду тоже пользоваться по мере необходимости.

Со слов руководителей учебного процесса, в котором мне повезло поучаствовать, то, что нам предлагали проверить на собственном опыте, является освоенной и затем обработанной исследователями техникой действий и обучений этим действиям северных архаичных этносов. По их же словам сотрудники центра исследовали подобную практику во всех регионах, где она сохранилась. Эта практика в различных регионах отличается по аксессуарам и деталям, как и вообще локально в культурах отличается, что едят, во что и как одеваются, как строят и обставляют жильё. Но везде едят, одеваются и строят, рожают и воспитывают детей, и лежащее в основе этой практики так называемое «путешествие» имеется, по утверждению сотрудников этого исследовательского центра, везде.

Выбор на практику северных народов, со слов сотрудников центра, выпал потому, что там эта практика наиболее разработана в отношении способов обучения базовым навыкам, которые впоследствии можно успешно использовать и в иных локальных вариантах их применения. В локальных ситуациях их использования, да и то не всегда, так как сами результаты являются убедительными для окружающих, для внешнего подобия нужно суметь воспользоваться местными особенностями проведения действия. Так опытный танцор или певец может перенять особенности действий при исполнении танца или песни, где внешнее сходство является куда более важным, чем в имеющих прикладное применение приёмах. Внешнее сходство необходимо только в ритуалах, где на него обращают внимание и это значимо для участников. А иногда для этого необходимо просто надеть соответствующий костюм.

На это внешнее подобие приходится обращать специально внимание, так как для многих наблюдателей происходящее представляется только некоторым спектаклем, за которым кроме спектакля ничего не стоит. И приходится анализировать данный вид деятельности как раз кроме всего прочего потому, что это не так, так как происходящее во внутреннем плане, существующее при некоторых сознательных установках, здесь скрыто от внешнего наблюдения. И эти установки, в отличие от происходящего в действиях художественного характера, мотивированы иным образом и в отличие от художественных проявлений эти мотивировки открыто, дискурсивно оформлены. Можно, как я показывал это в работе по проблеме интерпретации текста актёром, вскрыть внутренний план и мотивы, стоящие за художественной деятельностью, но это возможно только в рамках специального анализа. Интересующимся я могу только посоветовать эту работу прочесть. Она выложена на сайте.

В отношении мотивов художественной деятельности могу уточнить в связи с тем, что нас сейчас интересует, что связанные с художественной практикой мотивы деятельности являются скорее требующими реализации состояниями внутреннего плана особи, связанными с процессами психологического гомеостаза. Отличить от болезненного состояния такие состояния непросто, но в отличие от болезни такие состояния снимаются либо адекватной коммуникацией в социуме, которая сама может быть оценена как особые действия эмоционального характера, и которые, как правило, почему-либо невозможны. Либо они ради этого воплощаются в то, что мы и оцениваем как продукт художественной деятельности, предполагающий для своего осуществления либо задержку необходимой коммуникации и осуществляющийся ради неё, либо использование ради такого общения готового авторского продукта для исполнения или как-то иначе. И местом и ситуацией, в которой происходит зарождение и формирование этого способа воплощения потребности общения, является, как представляется, культ.

Такие сиюминутные акты коммуникации или задержанная реализация состояний эмоционального характера должны быть оформлены понятным образом, и выражать общие для многих проблемы. Способность воспринимать эмоциональное содержание в различных видах художественной деятельности предполагает некоторые навыки такой деятельности. Иначе будет воспринято только поверхностное, хотя и важное содержание внешне выраженной всегда, как правило, хоть как-то организованной художественной конструкции, которая и передаёт связанный с эмоциональной сферой иерархически организованный общезначимый смысл. Кроме этого сильное эмоциональное воздействие происходит вследствие влияния эмоционального состояния других людей. И эти влияния часто также непросто различить, хотя они являются, как кажется, важнейшей компонентой художественного содержания.

Состояния психологической патологии смягчаются часто в коммуникации или занятиями художественными видами практики, для чего эти виды деятельности и используются как средство психологической помощи. Но в отличие от состояний, сопутствующих процессу постановки и решения художественных задач, полностью ни коммуникацией, ни участием в решении художественной задачи не снимаются. За исключением проблем, связанных с какими-либо помехами нормальную коммуникацию осуществлять. Например, жизнь в изоляции или нахождение в зоне конфликта, что часто сопутствует по разным причинам и жизни авторов художественных произведений.

Продукты художественной деятельности в этом ракурсе практически неотличимы от художественных произведений и их как таковые и оценивают многие. Проблемы начинаются только при пролонгированном восприятии этих произведений, заставляющих доверяться не первому впечатлению, а кроме общезначимых деталей конструкции замечать при повторном восприятии и её скрытый рассредоточенный эмоциональный план, который и производит, в конце концов, отталкивающее впечатление, скорее всего, из-за конфликта с нашим опытом. И внешне такие произведения практически неотличимы от посредственных или откровенно плохих произведений, которые создаются и людьми, необращающимися за психологической помощью.

Что касается действий шаманов, то, несмотря на некоторые, эмоционально выразительные аксессуары деятельности, их действия не связаны с передачей содержания самостоятельно возникшего личного переживания, а связаны с необходимостью решить какую-либо из предлагаемых задач. Хотя задача может быть инициирована и самим шаманом, но в явной форме в связи с его неудовлетворённостью происходящим. Такие задачи всегда открыто формулируются в отличие от задач художественных, где даже при необходимости как-то уточнить необходимое часто приходится ходить окольными путями. Хотя задачи поставленные шаману, как и художнику, могут быть сформулированы теми, кто страдает какими-либо психологическими отклонениями или просто не понимает специфики этих видов деятельности и реальных возможностей тех и других. Но это может происходить и в отношении других видов деятельности.

В любом случае проблемы художественной практики хоть и лежат на пересечении с некоторыми проблемами как излагаемой нами сейчас практики действий шаманов, так и имея некоторое сходство с проблемами психологической активности при патологиях этой активности, но ни одна из этих форм деятельности не идентична другим, и с каждой из них необходимо разбираться самостоятельно, а не валить всё в одну кучу. Результат иначе получается невразумительным. Впрочем, кому что нравится. Нас же сейчас интересует, что можно высказать сколько-нибудь внятно именно о так называемых «путешествиях», которые, я напомню это, являются главным приёмом, на который опирается целый куст также достаточно проблематичных видов деятельности, как это выясняется при внимательном исследовании всей этой группы ранее считавшихся сомнительными вопросов.

 

Тот опыт, с которым мы сейчас знакомимся, это обработка осмысленного современными людьми аутентичного опыта, который уже представители архаичных по развитию групп также как-то дискурсивно оформляют для передачи выводов из этого опыта и при ситуациях обучения необходимым для этого навыкам. Поэтому сразу следует отметить, что необходимо отличать то, что утверждают носители аутентичного опыта в этих двух несовпадающих по задачам видам деятельности использования навыков и обучения им. И это не отличается от нашего привычного использования речи при обучении чему-либо и при использовании изученных навыков, где могут быть также разнообразные ситуации. И незачем опять сваливать речь со всем, что в ней содержится, используемую в этих различных по направленности видах деятельности, в одну кучу.

Хотя, конечно, сами носители аутентичного опыта таких нюансов не различают в связи с особенностями уровня развития речи и того, что с помощью такой речи можно выделить, осмыслить, закрепить и передать. Они могут, конечно, понять, что они учат или применяют навыки, если на этом акцентировать их внимание, если исследователи сами для себя такой вопрос поставят, но вряд ли обратят на это внимании самостоятельно, не имея подобного необусловленного особенностями их существования интереса. Так как особенности происходящего и так позволяют понять, что имеется в виду. А такие мелкие прояснения, которые мы сейчас проводили, точно делать не станут и, о чём идёт речь, не поймут, если уж до современных исследователей не до всех в этом отношении удаётся достучаться.

Что касается объяснений, дававшихся в процессе обучения специалистами Центра Харнера, то они представляли собой, во-первых, небольшое этнографическое, историко-культурное введение об особенностях существования и функциях шаманов в сообществах, в которых они живут, и, во-вторых, обработанный пересказ тех рекомендаций, которые необходимо выполнить, чтобы получить интересующий нас результат. В этом пересказе присутствовали как формулировки самих аутентичных шаманов, с указанием на источник этих формулировок, так и некоторая современная терминология, не входящая в конфликт с аутентичными формулировками, но помогающая их адаптировать к нашему пониманию.

Интерпретировать научным образом происходящее они отказывались, ссылаясь на то, что ничего подобного шаманы не знают и, тем не менее, действуют, а они сами не готовы с их уровнем современных знаний это как-то объяснить. Разъяснения давались только такие, какие мог бы, по их мнению, в подобной ситуации дать реальный шаман как это принято в исследованной ими практике их действий. Но сходные ответы мы получаем, осваивая и большинство современных навыков. Это особенно очевидно при освоении художественных навыков, где вообще очень трудно что-либо объяснить. Так как человек, которого обучают, кроме всего прочего не может наблюдать себя со стороны и извне воспринимать результаты своих действий, а оценка даже извне связана во многом также и с овладением необходимыми навыками. Что очень важно отметить, учитывая спорность излагавшейся проблемы, руководители тренинга не принуждали выполнять рекомендации и вообще что-либо выполнять, а только разъясняли желающим освоить эти навыки то, что им известно об этой практике и правильных, как это сложилось в традиции действиях и сознательных установках.

Собственно теперь мы можем перейти к изложению этих установок и описанию происходившего процесса. В отличие от того, как вели занятия, руководившие этим преподаватели, я всё же буду давать здесь некоторые комментарии, исходя из излагаемой мною модели и иных известных мне сведений, так как иначе непонятно, зачем я всё это изложение предпринял. Во-первых, нам сразу было предложено вспомнить какое-нибудь место, где нам когда-нибудь было хорошо и спокойно. Точнее было предложено найти место, где нам было хорошо. Но опыт изучения иностранных языков и обсуждения этой темы, заставляет меня внести дополнительные уточнения, так как очень трудно объяснить, что именно имеется в данном случае виду из-за различий менталитетов и практики использования терминов в различных ситуациях. И вопросы подобного характера постоянно задают. Ответить на них однозначно невозможно, так как в них вкладывают различный смысл. Во всяком случае, если вам было хорошо и радостно на дискотеке, то шансы на успех, на мой взгляд, у вас ничтожные, если вообще есть. Деятельность, которую необходимо освоить, предполагает внутренне равновесие и спокойствие, а не то, что происходит на дискотеке, хотя там тоже может быть хорошо.

Со словом «радость», о котором иногда спрашивают, конечно, не всё понятно, но безрадостное или лучше сказать угнетённое состояние в процессе работы тоже как-то ни к чему. Несколько раз участники, когда я проводил сам подобное обучение, мне говорили, что у них нет такого места. Но я в этих случаях выражал своё сомнение, так как если им никогда в жизни не было хорошо хоть в каком-нибудь смысле и в каком-нибудь месте, то непонятно, как они вообще живы, если им не удавалось никогда в жизни расслабиться. Хотя бы запершись в туалете. С этим доводом я обращался в полемике к наиболее яростным скептикам, и это помогало понять. Необходимость полноценно расслабиться, добиться релаксации, по-видимому, является одним из важнейших компонентов обсуждаемого навыка и основанных на нём других видов специфической деятельности. И первая установка вспомнить место, где было хорошо, направлена по всему, как кажется, в первую очередь на это.

Релаксация осмысляется кроме некоторой расслабленности и спокойствия также как равновесие внутренних процессов. Без равновесного внутреннего состояния невозможно заниматься решением внешних задач, так как наши психологические механизмы будут в таком случае отвлечены восстановлением внутреннего равновесия, какими бы причинами это ни было вызвано. Постановка задачи, это, как кажется, всегда перевод из состояния динамического равновесия в иное не вполне равновесное состояние, из которого нужно искать выход.

В обычной учебной ситуации вся эта группа установок воплощается за счёт педагогического давления, уходящего исторически корнями в механизмы подобного давления, осуществляемые уже частично в группах архантропов, а может и ранее. Но при обучении обсуждаемым навыкам такой прессинг недопустим, так как обучаемым необходимо сконцентрироваться отнюдь не на внешней воспринимаемой задаче. Такая же проблема встаёт, например, перед преподавателями математики, где внешняя задача является лишь способом оформления проблемы, и где чрезмерный прессинг ведёт к фрустрации обучаемых и неспособности их в таком состоянии овладеть необходимым и с задачей справиться.

Поэтому предполагается, что участники учебного процесса социализированы и нет необходимости педагогический прессинг осуществлять, что создаёт серьёзную нагрузку на лидера такого обучения, который должен предполагать способность самостоятельного выбора участниками адекватных действий и может только консультировать их, опираясь на свой опыт владения навыком. Но всё это остаётся за пределами оговариваемого в процессе обучения за исключением установки вспомнить место, где вам было хорошо. И в случае, если у вас не получится необходимый результат, преподаватель воспроизводит лишь типичный ответ аутентичного шамана, который в подобных случаях говорит, что, видимо, место было не то, неправильное. И следующий раз вам следует найти, вспомнить другое место, или иными словами начать «путешествие» с другого места.

Я в своей интерпретации происходящего отхожу, хочу обратить заодно внимание на используемый мною здесь термин «отхожу», который я использую для уточнения процесса рассуждения и вашего слежения за изложением, далеко от тех установок, которые дают аутентичные шаманы и получали мы в процессе ознакомления с техникой «путешествий». Мне приходится это делать, так как излагаемое мною не является изложением методики, а связано с необходимостью понять подробности, без которых мы не можем осмыслить особенности менталитета людей исследуемого периода. Без этого невозможно выстроить убедительно модель гносеогенеза, поскольку мы всё же люди с другим уровнем развития опыта и связанного с ним контроля и критики. При обучении навыку всё это нужно игнорировать, даже если вы в состоянии этим пониманием овладеть, так как это отвлекает от самого освоения навыка. Овладеть навыком и понять природу происходящего, это различные задачи. Перед нами стоит задача природу обсуждаемого понять, и это ещё одна причина моих отступлений.

Если как раз осмыслять особенности установок, необходимых для овладения навыком, то выбор «хорошего» места имеет ещё одно значение. Это также некоторая гарантия того, что в процессе получения опыта при выполнении небесспорных действий вы не нанесёте вред ни окружающим, ни своей психике, заведомо выбирая негативно оцениваемую с социальной и психологической точки зрения ситуацию. Нанося вред своей психике, мы наносим заодно и вред социуму, что не так уж и сложно понять, если подумать. Гораздо тяжелее даётся понимание, что, нанося вред социуму, мы наносим вред себе, учитывая, что в этом социуме полно тех, кто этого не понимает и понимать не хочет, пытаясь, как говорят актёры, тянуть одеяло на себя.

Да и отношения звериного социума, с которого начинало человечество и природа которого хоть и подавляется, но не изживается в человеческих отношениях полностью, также заставляет не терять бдительности в отношении интересов окружающих. Но для излагаемого навыка нужен настрой доверия, без которого вам в дальнейшем не достанется пусть и настороженное и критичное, но всё же доверие и авторитет, необходимые для решения задач, основанных на этом навыке. Наличие хоть какой-то критики необходимо признать и в любом случае нельзя отрицать и у древних людей. Приобретённый навык помогает сознательно оказывать некоторую помощь по восстановлению и собственного внутреннего равновесия, необходимого заодно и для данного навыка, и установка на фрустрацию в таком случае также как-то ни к чему.

Существует и сама проблема авторитета и доверия, приобретаемых в различных ситуациях различным путём, но как раз в это мне бы не хотелось ввязываться по многим причинам, одно перечисление которых отнимет без всякого толку изрядное количество времени. Но в любом случае навык «путешествий» и генетически вырастает по всему из коллективных действий, и исторически формировался у будущих мастеров в обучении в коллективных действиях, как это происходило и в нашем случае. Этот навык, конечно, можно пробовать, а такие случаи мне известны, приобрести при передаче опыта от одного человека к другому в индивидуальных занятиях. Но как раз в этих известных мне случаях это было связано с некоторыми сопутствующими проблемами, начиная с трудностей бесперспективного, на мой взгляд, объяснения окружающим, чем ты владеешь. И этим дело не ограничивалось.

Именно и поэтому я так тщательно проясняю, какую традицию я излагаю. И если кто-то захочет воспользоваться столь полным описанием методики обучения, которую я здесь излагаю, для того, чтобы самостоятельно попробовать овладеть этой техникой, а я не исключаю, что что-то может и получиться, ему не только трудно будет понять, так ли он всё сделал в столь нетривиальном процессе. Хотя внешние подробности этих действий и происходящее во внутреннем плане, насколько это мне известно, я опишу. Но смысл этих изначально общезначимых действий будет им проигнорирован.

Не смотря на то, что эти действия являются индивидуальной техникой решения определённой группы проблем, а также и вспомогательным средством помощи самому себе, без коллективной поддержки особенно на начальных этапах овладения сам результат будет утерян. А с этим и смысл всего мероприятия, если вы, конечно, не собирались сокрушить своё здоровое восприятие реальности. В лучшем случае вы обнаружите, что да, что-то вообще было похоже на изложенное, но только не поймёшь, что это такое было и как этим пользоваться. В аутентичной ситуации так вопрос не стоит, так как результат этих действий обладает эффектом приспособления, подтверждаемый отношением к нему других людей пусть и обладающих критикой не со столь развитой, как современная. Или понимание формируется при участии людей с развитой современной критикой, развиваемой участием в подобном тренинге под руководством опытных педагогов, так что они способны, не теряя требований современной критики, кое-что в этих навыках усвоить.

 

У упомянутой сознательной установки, которую необходимо было выполнить, а именно вспомнить место, где вам было когда-нибудь хорошо, имеется ещё другая сторона. Это задача упомянутое место, реально существовавшее, а не вымышленное, представить как можно лучше с как можно большим количеством подробностей, которые удастся вспомнить. Вспомнить необходимо место, а не события, которые его таковым делали или людей, которые при этом присутствовали. Хотя при рассказе о месте многие считают необходимым добавить эти подробности, пытаясь объяснить, почему им там было хорошо. Но воспроизводится и удерживается в памяти только картинка места. Я не могу сказать, что у меня эта картина была эмоционально пуста, так как у меня лично в тот момент имелось в наличии кроме прочего ещё некоторое волнение, как на охоте, соревнованиях или экзамене, когда нужно решить задачу.

Установка вспомнить место только с первого взгляда выглядит простой и понятной. На самом деле за этим требованием стоит многосторонняя проблема, которую я не берусь прояснить полностью, но кое-что, как мне кажется, могу продемонстрировать, хотя это и отнимет у нас много времени и сил на осмысление. Первая неприятность ожидает того, кто попробует объяснить, каково значение этой установки, если не заметит следующее. Что и апологеты мистического откровения и негативно настроенные к подобным видам деятельности «реалисты», «рационалисты», «рассуждающие здраво и трезво» не знаю, как ещё их назвать и как они могут представиться, в целом одинаково рассматривают, что такое пространство.

А именно под пространством с некоторыми нюансами они понимают то, что существует независимо от нас, и что мы воспринимаем зрением, с расположенными или отсутствующими в этом пространстве предметами. То же можно сказать и о старой психологии восприятия, часто ориентированной на педагогику, которая опирается на представления об онтологической объективности или созданной отношениями между предметами реляционистской объективности воспринимаемых нами пространственных отношений. Поскольку во втором случае объективно существующими для нас будут воспринимаемые нами предметы и отношения между ними именно в форме нашего их восприятия.

Надо отметить, что в современных исследованиях в этой области психологи давно высказывают осторожное обосновываемое сомнение, что это именно так и есть. Но без основательной философской проработки, которую проводить вообще-то не их дело и без которой что-то утверждать рискованно, от прямых выводов осторожно уходят. Некоторые, правда, пытаются играя терминологией рассуждать на эту тему, но это стало повторением ошибок, уже имевших место в философии, от которых жёстко настроенные оппоненты не оставили камня на камне. Именно поэтому нетрудно понять наших руководителей занятий из Центра Харнера также уходивших от научных объяснений.

При естественных для большинства представлениях об объективном характере воспринимаемого нами пространства, какие-то важные действия с воспоминаниями об этом выглядят действительно сомнительно. Ну, вспомнили мы место, где было хорошо, побродили по нему особым образом, о котором ещё поговорим в дальнейшем, и вылечили кого-то, от кого врачи давно отказались, или совершили ещё какие-нибудь виртуальные действия, а получили отнюдь не виртуальные результаты. Как в такое действительно поверить и не потерять здравого рассудка в глазах окружающих? Если даже попробовать навести мосты между несовместимыми планами объективных, как они представляются в таком случае, пространственных процессов и субъективного воспроизведения какого-то места, то, нагромоздив различные многоярусные предположения, всё равно не удастся избежать допущения о колдовстве, которое, видимо, отсюда и произрастает. А если вы попробуете ещё и найти место речи в этом процессе, то запутаете картину окончательно.

Но наши выражающие сомнения рассуждения вступают в конфликт с тем, что неспособные к подобной критике, но именно так банально воспринимающие реальность представители архаичных по развитию групп с доверием относятся к опирающимся на эти воспоминания навыкам. Что они доверяют тому, что получено на основе этих навыков, и к тому же интересуются вовсе уж виртуальными, но значимыми для них представлениями, полученными в том, что они называют путешествием. При этом они отличают их от хоть и значимых для них, но не в той же степени производящих впечатление собственных сновидений. Они ценят именно умение так «фантазировать», как это делают шаманы. А шаманы делают это либо по наитию, которое не даётся по каким-то причинам остальным, либо совершают это, пройдя к тому же школу подобных действий.

Признающие значение действий шаманов сторонники откровения, чтобы в наше время не выглядеть ненормальными совсем, также признают, если их прижать доводами, что воспринимаемая реальность объективна. Но, оказавшись в своём кругу, в ситуациях, когда им не нужно отвечать злым и не сведущим оппонентам, обиженно делятся друг с другом убеждением, что то, что происходит в путешествиях, тоже, конечно, реальность, так как происходящее, в конечном счёте, на события внешней реальности влияет. И в чём-то они правы, раз уж кому-то это помогло выздороветь. Но реальность эта явно какая-то другая.

Как эти две реальности друг с другом взаимодействуют объяснить, конечно, толком никто не может. Если не воспринимать в качестве объяснений прямолинейные некритичные интерпретации. Или, что ещё хуже наукообразную словесную неразбериху, приправленную, как это принято в анормальной, по сути,  науке, ссылками на другие, но часто фантомные источники. Обычные исследователи на это стараются не реагировать, так как не могут понять, как на это реагировать, и стараются держать со всем этим дистанцию. Или замерять происходящее приборами. Почему бы им ещё и анализы при этом у шаманов не взять?

Полемика этих двух сторон оказывается бесперспективной и заводит исследование в тупик, так как противоборство возвращает обе стороны к сомнительному с моей точки зрения исходному пункту полной независимости того, что мы воспринимаем в реальности, в том числе её пространственной организации, от нашего способа её восприятия.  На этом стоит и традиционное естествознание, хотя иногда, о, ужас, прибегающее к берклианству, что к нашему времени уже действительно выглядит анахронизмом, и на этом же стоит дающая почву естествознанию наивная вера окружающих. При непризнании этого встаёт иной вопрос. Если то, что мы воспринимаем как пространство и реальность, частично зависит от нашего способа восприятия, отчасти конструирующего то, что мы видим на переднем плане, который реальным и считаем, как это происходит?

Традиционное естествознание от этих вопросов отмахивалось, утверждая, что мы, ставя такой странный вопрос, психологизируем науку, делая и реальность, и пространство субъективными и зависящими от нас. А науку вообще невозможной, так как она должна изучать объективные свойства реальности, а какие же они объективные, если они от нас зависят. И эту точку зрения разделяют носители современного обыденного сознания, как оно сформировано средней школой, опирающейся на эту науку и опыт решения задач в нашей социальной жизни. К тому же, учитывая возрастные особенности, школьникам объяснять по другому и нельзя.

Почему-то, в том числе и философы, думать боятся, что особенности восприятия реальности, а также и её осмысления могут быть продуктом эволюции. Что они могут иметь хоть и присущую индивидуально существующим, как мы это банально и видим и понимаем, субъектам, но всё же общую им всем природу, дающую известное единообразие организации воспринимаемой картины реальности. Как будто и не было Канта и всего остального, что из его взглядов в современном естествознании и иных областях нашей жизни выросло. Может быть и недосуг. Быт заедает, карьеру научную делать надо, диссертацию писать, на симпозиумы ездить. А тут ещё проблема, к которой не знаешь с какой стороны подойти, чтобы потом в сделанном хоть что-то понять можно было.

Что касается современной психологии, вынужденной заниматься осмыслением, каким образом осуществляются процессы психики и за счёт каких механизмов это происходит, то допущение, что реальность именно такова, как мы её воспринимаем и знаем из курса средней школы, приводит исследователей к осознанию неразрешимости некоторых задач при указанном допущении. Это имеет отношение к задачам, связанным как раз с осмыслением реальности. Я уже демонстрировал одну из таких задач в разделе досознание, а именно задачу о погоне. Не буду её воспроизводить ещё раз. Но даже более простая задача ориентировки на местности без погони заставляет задуматься. Какое отношение к ориентировке будет иметь отражённая восприятием или сохранённая затем в памяти, как это предполагается в таких теориях, картинка местности. Ну, в самой картинке мы ещё сможем ориентироваться. Но как она нас приведёт домой? Дома то на картинке нет! Тут и до предположения о божественном вмешательстве недалеко. Амёбе, кстати, чтобы попасть, куда ей требуется, вообще никакой картинки не нужно. А человеку иногда важней не рассматривать то, что перед глазами, а если и пользоваться картинкой, то, воспроизведя её в голове, что помогает часто больше, чем пялить глаза. Да и то ещё нужно знать, какую из картинок вспомнить и что в ней именно.

Получается, что базовые используемые нами пространственные характеристики связаны не только с нашим восприятием, которое является продуктом приспособительной эволюции, а и с иными внутренними психологическими механизмами, учитывающими жизненно важные параметры самой реальности, как таковой. Причём мы привыкли рассматривать эту связь психологических механизмов с реальностью, игнорируя их биологическую значимость, но это ещё вопрос, так ли они независимы, особенно если присмотреться к истории, как они возникли и для чего. По настоящему с реальностью, как мне кажется и как это выглядит, как я отмечал раньше, мы связаны биологически. И притом, что, несомненно, существует большая группа задач, связанных с отвлечённым расчётом различных свойств реальности, рассматриваемой независимо от нас, то, что мы называем «абстрагируясь» в ещё одном значении этого слова, ещё нужно показать, как это может получиться. И ни в коем случае не считая абстрагирование механизмом мышления. Если мы абстрагируемся от задачи, то мы её просто теряем.

А если мы задачу не теряем, то значит, мы не абстрагируемся, а делаем что-то иное, что и нужно объяснять насколько мы к этому готовы. Готовность у нас к этому весьма низкая. Хорошо, что хоть сами вопросы понимаем, которые ещё Кант в открытой форме поставил. Мы даже, развивая это понимание, а без этого у нас ничего не подучилось бы, научились создавать технические устройства, которые могут воспроизводить картинки реальности и даже создавать виртуальные визуализированные действия, организованные для восприятия как предметно-пространственные. Или, используя такие устройства и ещё многие решения, организовывать погоню одного устройства за другим. Но эти устройства, воспроизводя во внешнем плане многое, что мы делаем, сами лечить и предсказывать не могут. И наши умения организовывать всё более и более достоверную пространственно воспринимаемую картину событий показывает, что само наше восприятие является во многом грандиозной трудно критикуемой иллюзией. Эта иллюзия только отчасти показывает нам состояние реальности, и ею можно иногда достаточно бездарно манипулировать не без вреда для окружающих, неспособных реальность выявлять. И выявлять реальность в рамках решаемых нами или с нами задач приходится не только из картины восприятия.

 

Ещё одна неприятность, которая ожидает желающих проинтерпретировать задачу вспомнить реальное место, где нам было хорошо, связана с трудностью осмысления проблемы, что такое воспоминание. При удивительной уверенности окружающих, что они понимают, что такое память, понять, это очень непросто. Наиболее распространённые представления о памяти, являющиеся воспроизведением представлений о ней, выросших в рамках педагогического процесса, по-видимому, имеют мало отношения к этой проблеме, если вопрос стоит о механизмах этого явления, а не о его эмпирических свойствах. Если у ученика хорошая память, что так любят многие учителя гуманитарии, и он запоминает огромные литературные или исторические тексты вместе со стандартным комментарием из учебника или слова иностранного языка, то это ещё не значит, что этот ученик хорошо решает прикладные задачи, где этим всем необходимо пользоваться.

Осмысление этой проблемы меняется в корне, если мы пытаемся понять, как это всё работает, когда мы решаем творческую задачу, а не демонстрируем, как много мы можем запомнить. Или зарабатываем комплекс неполноценности, так как не можем нечто подобное показать окружающим, что собственно так называемыми объективными тестами и замеряется. Именно если мы рассматриваем память как механизм, то мы замечаем, что воспоминание является составной частью решаемой задачи, и эту задачу ещё необходимо поставить. У животных, впрочем, часто и у людей, эту задачу ставят внешние или внутренние обстоятельства. А то, что оказалось закреплённым в унаследованной или приобретённой памяти привлекается механизмами ориентирования для решения задачи, чаще не давая никаких отображений в воспринимаемый внутренний план пока решается непосредственно приспособительная задача, и лишь затем иногда воспроизводя содержание сохранённого в памяти, например, во сне.

Механизмы памяти, также как и механизмы сбора информации из окружающей реальности, должны были развиваться в филогенезе. Биологическую эволюцию, которую мы обнаруживаем исследованиями и осмыслением, мы вынуждены твёрдо предположить. Она развивается с первых перемещающихся одноклеточных организмов также и за счёт совершенствования психологических механизмов решения приспособительных задач, позволяющих выжить представителям вида, в целом способного существовать в неживой реальности, но вынужденного ориентироваться и в живой. И к тому же способной также перемещаться. Я сейчас не хочу заострять внимание на том, что сама неживая реальность изменяется наличием живых организмов по некоторым параметрам, и что к этим теперь уже новым дополнительным параметрам среды приспосабливалось всё живое. И начали эти изменения происходить ещё до появления психологических механизмов ориентации. Как мне кажется, необходимо только отличать эти хорошо нам известные компоненты условий нашей жизни и фундаментальные причины биологического способа существования, что я уже отмечал в предисловии.

Акцентуация психологических механизмов на ориентацию на параметры внешней организму среды произошла, по-видимому, в процессе эволюции также не случайно. Это нетрудно понять, представив, что произойдёт, если такая информация поступать не будет. Для тех, кто не понимает, я уточню, этот организм съедят, если он, конечно, не оброс корой, но перемещаться в коре в поисках пищи очень неудобно. Получение открытой переднему плану восприятия информации о внутренней среде организма, где происходит сложная многоярусная саморегуляция биологического характера, в большинстве случаев бессмысленно, так как она уходит корнями в физическое обеспечение существования живого и только отвлекает от решения непосредственных, выявляемых ориентирующим механизмом задач жизнеобеспечения.

Поэтому, когда вопрос стоит об интроспекции, попытке заглянуть, что у нас внутри, необходимо ещё специально разбираться, о чём вообще идёт речь, раз глядеть туда нечем, так как природа не предусмотрела. И возможно благоразумно, если бы у неё разум был. И если мы уже что-то знаем о происходящих так процессах, а о чём-то способны достаточно правдоподобно догадаться, то это результат сложного исторически формировавшегося процесса осмысления, необходимого нам для выживания во всё более усложняющейся социальной среде, развивающей заодно способы разностороннего овладения реальностью.

А информация о работе самого механизма ориентирования вообще невозможна, хотя многие часто не без тяжёлых последствий для собственной психики пытаются найти точку опоры, которая им бы позволила туда самим заглянуть. И этому способствуют некоторые непродуманные философские подходы, в частности идея лежащей в основе нашего сознания рефлексии[14]. Тогда как представления о мышлении, как и в нашем случае, как мне кажется, возможны, только если мы осуществляем исследование этой проблемы с помощью постепенно накопленных оформленных речью сведений о ней. Такие сведения были получены нами различным образом и многократно переосмыслялись в истории человечества по различным причинам, в том числе и благодаря критическому анализу в рамках различных подходов, или изменению самого способа осмысления, чему посвящена в целом эта работа.

То, что в первую очередь мы вспоминаем и пересказываем о содержании своих сновидений, что мы там видели, не означает, что весь наш внутренний доступный нашему наблюдению план является образным. Если вы на акцентированы только на то, чтобы вспоминать, что вы непосредственно видели, вы можете вспомнить, что в сновидениях иногда запоминалось движение вне зрительной его передачи, а часто очень важным был эмоциональный фон, хотя пересказывали вы это, как воспринятое. Если что-то оказывалось неважным, то и вспомнить это и воспроизвести речью, что естественно, как правило, почти невозможно. Такие компоненты присутствуют по всему и в сновидениях животных, если судить по тому, как они ведут себя во сне.

Поэтому, по-видимому, память, являясь вспомогательным инструментом решения приспособительных задач, проходит также развитие от внутриклеточных механизмов одноклеточных существ, где функцию памяти выполняют врождённые механизмы реагирования и благоприобретенная информация, закрепляющаяся, как предполагают некоторые исследователи этого феномена, в микрокапиллярах, выстраивающимися там диполями воды. А затем у многоклеточных организмов развивающиеся механизмы памяти надстраиваются над старыми механизмами памяти одноклеточных. Это, как мы знаем, обеспечивается нервной системой, которую, развиваясь из её возможностей, дополняют специализированные органы восприятия. А также у некоторых видов живых существ имеются в большей степени развитые, например, у насекомых, а у некоторых менее развитые, как, например, у млекопитающих и входящего в эту группу человека, врождённые, развившиеся в результате эволюции, механизмы реагирования, обеспечивающие типичное действие в типичной ситуации.

При этом то, что откладывается в механизмах, называемых нами для простоты памятью, оказывается биологически значимо только на уровне обработки информации клетками, да и то биологически значимым там является не всё, и где эта информация существует явно не в виде воспринимаемых картинок. А часть получаемой информации значима, по-видимому, лишь для самих механизмов психологического ориентирования, частично также использующих общую внутриклеточную память, а не только то, что имеет отношение к нервной системе.

Поэтому, когда нам необходимо найти дорогу домой мы по всему не только сличаем воспринимаемую картинку с содержанием памяти и ищем там знакомые ориентиры, но и решаем задачу поиска направления. И такая задача не обозначена на воспринимаемой картине местности и не записана в виде образа, который мы воспринимаем, как наш дом, в памяти, а является самостоятельной задачей. Вроде той, которую решает на своём уровне амёба. И попытки сориентироваться во внешней картине является относительно самостоятельной задачей самих психологических механизмов, независимой от потребностей организма, хотя им и обеспечиваемой.

Конечно, если вы сознательно запоминаете ориентиры, то дорогу найти будет легче. В этом случае мы пользуемся не только тем, что доступно и простейшим одноклеточным, но и возможностями, которые даёт как восприятие, так и другие механизмы развитой психики и сознания. И, как представляется, зрительное восприятие формировалось и для совершенствования ориентировки действий, их более точного направления. Если мы осознали, что проблема выбора направления нетождественна проблеме организации картины воспринимаемой реальности, то, если не задаваться вопросом, почему мы видим, а точнее осмысляем воспринимаемое как трёхмерную пространственную организацию, мы вполне можем принять следующее предположение. Что именно так воспринимающие наши органы, а именно глаза и вся система обработки, организовывают попадающие на рецепторы данные. И необходимо показать, каким образом развитие реальности, внутри которой развивается живое, ведёт к формированию относительной адекватности такого способа её отображения, а не думать, что она изначально пространственна в привычной воспринимаемой нами форме.

Реальность при наших предположениях, что не противоречит тому, что мы о ней знаем из разных источников, хоть статистически, но всё же как-то упорядочена. Но задача выбора направления перемещения в этой внешней для организма и его ориентирующей системы реальности, это всё же внутренняя проблема самой ориентирующей системы, обеспечивающей правильной ориентировкой выживание организма. И сама ориентировка в пространстве, как мы его представляем, та же задача дороги домой, это во многом продукт, уже связанный с появлением зрительного восприятия для развитого выявления состояния реальности, прошедшей множество точек бифуркации. Глубинную природу реальности восприятие, конечно, не выявляет.

Правильно ориентирующие нас в окружающей реальности механизмы психики, как представляется, создают в том, что мы называем памятью, адекватную реальности биологически и психологически значимую её модель, некоторым образом слепки её состояния, которыми организм может пользоваться при необходимости в определённое время. Развивающиеся органы восприятия, в таком случае, позволяют усовершенствовать сбор значимой информации, связанной, в том числе, и с возможностями организации перемещений, хотя это не единственный параметр, необходимый для выживания. Видимо, реконструкция эволюции этих механизмов должна это учитывать. Поэтому слова слепок или отображение, которые многие проинтерпретируют как пространственный слепок, необязательно должны быть именно так интерпретированы.

Информация, разнесённая по внутриклеточной памяти организма, должна быть ещё собрана именно как пространственный образ центральной нервной системой, если это необходимо. Попытки протезировать орган зрения показывают, что для создания картины внешней реальности необходим опыт, полученный органом зрения, который отсутствует у слепорождённых. Поэтому у них попытки такого протезирования обречены пока что на провал. Характерно также, что когда мы пытаемся создать слепки информации о различных состояниях и не только организма или реальности в виде таблиц, мы также пытаемся организовать эту информацию для записи в виде одно, двух или трёхмерной записи. Что не значит, что подобная информация именно в таком виде организованная в реальности существует. Например, какие-нибудь социологические срезы.

Такой способ записи является удобным для считывания и осмысления, и мы не можем иначе, как пространственно, записать информацию для обычного считывания, хотя содержание записываемого в отношении реальности может не иметь никакого отношения к тому, что мы рассматриваем как её пространственную организацию. Это просто единственно возможный для нас способ организации записи, так как мы привыкли так к этому в обыденном опыте. Можно для такой информации предложить и четырёхмерную запись, если на монитор компьютера будут нами или каким-либо механизмом выводиться последовательно организованные трёхмерные слепки, и мы тут же проинтерпретируем эти шаги записи как время, хотя ко времени это также может не иметь отношение. И в любом случае беспорядочную запись мы не можем ни прочесть, ни осмыслить. И если порядок записи предполагался, то его ещё в таком случае необходимо восстановить.

Вполне возможна и организация ветвей вариантов пошаговых построений, но здесь наша фантазия, опирающаяся только на наше привычное восприятие реальности, не работает. И хотя мы вполне можем работать и с такими построениями и даже кустами таких вариантов и их кустами, но связь с организацией привычного непосредственного пространственного восприятия реальности у этих слепков исчезает. Остаётся лишь многоярусно организованный, лишь опосредовано опирающийся на механизм восприятия навык работы с пошаговыми действиями и способность ориентироваться в подобном образовавшемся массиве. Математики, которые работают с такими массивами, правда, говорят, что они как бы видят эту многомерность, но это явно метафора, если под словом «видеть» мы понимаем то, как, например, мы видим лес за окном.

 

В отличие от монитора компьютера воспринимаемая нами реальность задаётся не персоной и не механизмом, хотя такие теории, а именно теистическая и деистическая ещё не так давно господствовали и время от времени воспроизводятся до сих пор. После всего, что я уже написал об этом в предисловии, не вижу смысла опять подробно критиковать предположение о предсуществовании основы организации реальности. Что касается её создания персоной, то у персоны должны были быть родители, а у тех в свою очередь свои. Если же это некоторая не персональная персона, существующая на манер неживой реальности, то почему она может существовать сама по себе никем несотворённая, а более понятная нам окружающая реальность ещё должна быть какой-то странной никак не осмысляемой персоной сотворена. Красиво, конечно, очень, но что с этим делать человеку, желающему понять, а не наслаждаться за счёт философской интоксикации, к которой многие прибегают за неимением средств на другие развлечения.

Поэтому вполне можно предположить, что способ нашего зрительного восприятия существующей самой по себе реальности это именно способ её освоения, приближенный к адекватной ориентировке в её реальной статистической организации, огрублённой до определённого достаточного для выживания организма уровня. Благодаря тому, что этот способ является адекватным, результаты использования наших представлений о реальности, как она нам дана восприятию, позволяет нам, как исследовать реальность, отталкиваясь от того, что нам дано наглядно, так и решать задачи, используя, в том числе и сохранённый образ реальности во внутреннем плане. Хотя необходим не только этот образ, но и многое другое, без чего приспособительную задачу решить не удастся, как это стало уже давно понятно в результате критики последовательного сенсуализма. При этом и внешняя картина и внутренний образ остаются во многом зависящими от способа построения таких картин возможностями механизмов психики, а осмысление их зависит от возможностей наших средств анализа.

Чтобы ещё лучше понять, что я имею в виду, я хочу обратить внимание на такую деталь, а именно, что направленность не обязательно должна быть интерпретирована как пространственная, так как то, что мы называем временем, также характеризуется этим же. И если верить анализу предшествующей философии, даже с большим основанием. Тогда, как демонстрировал предшествующий традиционный анализ, направление является хоть и существенной, но не столь однозначной характеристикой пространственных отношений, так как направленность времени в одну сторону это его фундаментальный и, возможно, даже основной параметр. Притом, что я не собираюсь оспаривать направленное в одну сторону поступательное развитие реальности, как мы это привычно осмысляем, действия нашего механизма ориентации должны быть также рассмотрены как имеющие только одно направление. Не упущу здесь возможность заметить, что само представление о направлении развития времени является переносом на этот эмпирический осмысляемый по его особенностям и наглядно измеряемый нами, например, с помощью часов феномен ещё более непосредственно наглядных и зримых, оформленных речью пространственных представлений.

Подобное, запутывающее картину использование термина направление, заставляет предположить, что первоисточник, в отношение к которому его следует применять, связан в первую очередь не с пространством или временем, а находится где-то в третьем месте. В таком случае то, что мы называем направленностью, может, во-первых, как любят многие, быть приписано самой реальности. Вот как раз с формулировкой быть приписанным я бы ещё согласился. Так как такая формулировка подразумевает, что это именно мы в связи с тем, что нам необходимо пользоваться для ориентации в реальности представлением о направленном её развитии и возможности в ней ориентироваться при допущении в ней каких-то важных для нас направлений, такое или такие свойства ей приписываем. И без этого в стандартной, ориентированной на технологию и быт науке, как и в самом быту, понять ничего не можем.

Такое приписывание, опирающееся на специфику нашего восприятия, происходит стихийно. Я связываю такое развитие представлений о направлении сначала в отношении пространства, затем времени, а затем и далее, с особенностями формирования осмысления в филогенезе. Хуже, когда мы, при решении не прикладных задач, а задач философского осмысления, слово «приписываем» опускаем и предполагаем, что реальность пронизана этими направлениями, как некоторым предсуществующим законом. Это ведёт к хорошо известной категоризации и онтологизации пространства и времени, а вслед за этим соответственно к идее предсуществования глубинного порядка. Хотя не так уж и важно для самой реальности, так как это процесс не самой реальности, а процесс, показывающий особенности нашего осмысления, что в этой интеллектуальной каше,[15] завариваемой в наших головах, первое, а что второе, свобода или необходимость. Важно, на мой взгляд, то, что эта позиция мешает развитию теоретического осмысления, сбивая с толку.

Если мы вынуждены согласиться с критикой идеи предсуществования законосообразности, изначально заложенной в природу, то реальность является в основе своей статистической, хотя с языком описания подобной природы мы испытываем серьёзные трудности, преодолеваемые очень медленно и не без проблем. И эти трудности во многом связаны с нашим непониманием природы речи и математики, используемых для этих нужд. К счастью тем, кто занимается прикладной деятельностью даже в науке, не до этих проблем, и они используют всё, чем владеют, наиболее адекватным способом, на который они способны. Проблемы возникают, когда всё выявленное необходимо как-то осмыслять ради социально значимого использования или для передачи опыта.

Представление о приписывании или восприятии как пространственных, так и временных характеристик реальности заставляет предположить следующее. Если мы не хотим создавать ещё какое-то третье совсем уж искусственное место кроме внешней и субъективной реальности, мы, во-вторых, можем предположить давно предполагавшееся, но никак не укладывающееся до сих пор в наши привычные и философские представления. Что именно особенности деятельности механизмов психологической ориентации, будучи сами направленными в своей деятельности в одну сторону, организовывают по мере необходимости во внешнем плане и в том, что мы называем памятью, на основе данных о состоянии внешней реальности картину считываемой с неё информации. И происходит это при помощи сложившихся в филогенезе механизмов адекватного формирования такой, в конечном счёте, биологически значимой картины, хотя результат обработки оказывается далеко выходящим за эти пределы. Причём в большей степени нам оказывается доступной картина так называемой пространственной организации. Хотя в современной физике вызывает серьёзные сомнения самостоятельность и независимость воспринимаемого в этой картине так называемого пространства от того, что принято называться временем.

В физике, работающей с фундаментальным пластом состояний реальности, за столетие произошла эволюция от понимания неопределимости совместно временных и пространственных характеристик микрообъекта до понимания неприменимости этих характеристик вообще ниже определённых границ измерения. И уже также столетие после Эйнштейна и в механике воспринимаемой реальности вопрос о независимости этих двух параметров поставлен под сомнение. Причину исчезновения параметров времени и пространства ниже определённых границ я уже немного анализировал, обратив внимание на то, что способ измерения этих параметров связан именно с особенностями сопоставлений, которые мы осуществляем наглядно в воспринимаемой реальности. А сама способность эти сопоставления осуществлять связана по всему именно со спецификой работы наших механизмов ориентирования, которые и решают задачу сопоставления.

Если не вдаваться сейчас в более подробный анализ, попробуйте ответить на вопрос, поставленный в самом общем виде. Какие могут быть надежды на то, что мы наш воспринимаемый нами аршин, являющийся продуктом множества самоограничений фундаментальной реальности сможем применить к её исходным неопределённым во временном и в пространственном отношении состояниям? Проблема, на мой взгляд, состоит не в том, что фундаментальная реальность не описывается в характеристиках времени и пространства. Физики, по крайней мере, те, кто работает в этой области, к этому давно привыкли, а остальным, кто привязан к воспринимаемому плану реальности, это всё равно не объяснить. Проблема, на мой взгляд, заключается в том, почему эти параметры, несуществующие в фундаментальной реальности, нас в реальности как-то ориентируют. И это, на мой взгляд, задача, которую мы можем осмыслить, только рассмотрев процесс формирования этих ориентиров, чем мы по мере возможности и занимаемся.

Необходимо сказать также хоть немного о демонстрации Эйнштейном на основе накопившихся к его времени в физике проблем, что для общей теории, опирающейся на наглядные представления, параметры пространства и времени самостоятельны не вполне. Относительная самостоятельность этих представлений, заимствованная из представлений быта и опирающихся на них представлений предшествующей физики, приводит к затруднениям при попытке целостного осмысления корпуса физического знания. Мы привыкли эти представления рассматривать как самостоятельные, раз уж что-то мы измеряем линейкой, а что-то часами. Но всё равно инвариантом измерений при расчётах, что особенно важно для сверхвысоких скоростей, является странный не укладывающийся в наши наглядные представления «интервал», вычисляемый из численных характеристик пространства и времени не по совсем элементарной формуле. И, видимо, из этого и нужно исходить при попытках понять, каким образом формировалась реальность, и почему в процессе формирования нашей ориентировки эти параметры оказались разделены настолько, что требуют различных подходов к осмыслению.

Пока ответить на эти вопросы, конечно, трудно. Другое дело, когда Эйнштейн, а вслед за ним и до сих пор многие пытаются вместе свести не разошедшиеся в процессе формирования средств ориентирования пространственно-временные характеристики воспринимаемой реальности, а пытаются свести воедино предполагаемые изначально существовавшие компоненты фундаментальной реальности. Такие попытки предполагают предсуществование порядка, изначально заложенного в организацию реальности, о чём сам Эйнштейн, надо отдать ему должное, в отличие от стесняющихся остальных говорит открытым текстом.

Перспективы подобной затеи, исходя из допущений излагаемой модели, кажутся сомнительными, хотя при этом развивается и изощряется математический аппарат, что небесполезно. Другое дело, что результаты моделирования и осмысления реальности с помощью подобного математического аппарата в большинстве случаев оказывается невозможно уложить в наши обыденные представления, а значит и понять. Так как по предположениям авторов этих моделей они являются самодостаточными и прикладной проверки не предполагают, как будто существует самостоятельная теоретическая природа, в которую мы можем проникнуть без необходимости возвращаться в эмпирический мир.

 

Если проблемы, связанные с осмыслением времени, заметить несколько проще, так как этот параметр умозрителен, и наблюдать его приходится большей частью с помощью специально сконструированных приборов, называемых часами, то пространство дано нам вроде бы непосредственно. То, что мы замечаем смену времён суток или времён года, это всё же процесс, за которым мы вынуждены не только наблюдать, но и делать какие-то заключения. Картина реальности, воспринимаемая нами, стоит у нас непосредственно перед глазами. И высказывать сомнения по этому поводу если уже не рискованно в наше время, привыкшее к различным нетривиальным выводам, то означает, по крайней мере, напроситься на вопрос, почему мы всё же его наблюдаем и по каким причинам оно выглядит именно таким. Или, если спросить иначе, почему нас эта картинка в реальности ориентирует.

Внешний воспринимаемый зрительно и внутренний наблюдаемый насколько это возможно планы при этом оказываются всегда как бы извне. Но это не стоит отождествлять с признанием независимого существования реальности, что происходит в философской аргументации повсеместно и создаёт проблемы для объяснения, почему то, что нам снится или представляется, реально не существует. Признание независимого существования от нас и наших психологических механизмов реальности и её восприятие вовне нас это хоть и связанные, но всё же различные проблемы. Признание независимого существования реальности это проблема осмысления, опирающаяся и на опыт восприятия.

То, что нам снится, к счастью, большей частью быстро забывается, а от того, что нами овладевает надолго, нам приходится самим избавляться, так как иначе мы в реальности не выживем, что и происходит с увлёкшимися чрезмерно. И доказать здесь ничего нельзя, так как это вопрос не доказательства, а вопрос реального состояния дел в мире. Гораздо сложней оказывается проблема путешествий шаманов, так как полученные там результаты, так же, как и адекватно интерпретируемые так называемые вещие сновидения, как показывает практика, к реальному состоянию дел отношение могут иметь. Но здесь дело обстоит уже не в одной лишь картинке.

В любом случае среди установок, которые явно формулируют шаманы, видимо учитывая печальный опыт своих знакомых, повредившихся рассудком или просто погибших, существует установка на обязательное возвращение из путешествия, которую так упорно игнорируют из сомнительных, на мой взгляд, соображений авторы некоторых математических и философских моделей. От уходящего в путешествие шамана в проблемных случаях берут клятву или как-то иначе пытаются гарантировать различными стандартными средствами вплоть до стимулирующего необходимость подтвердить свою позицию заверенного нотариально обещания, что он не потеряет понимания, что собственно является реальным местом его обитания. За теоретиками, учитывая возможное влияние их взглядов, в этом отношении присматривает всё общество, впрочем, как и за шаманами, и жизнь у них, поэтому, не сладкая.

Здоровая, направленная на решение приспособительных задач психика по всему эмпирически, а не интуитивно научается отличать реальный план от воображаемого плана, с какими бы причинами это воображение ни было связано. Так как оно, например, может быть связано со спонтанными или выдвигаемыми гипотезами, хотя процедура такого различения обеспечена сформировавшимися эволюционно механизмами. И если вы согласны с отсутствием чётких интуитивных и логических критериев для психологического различения реальности от воображаемого плана, и что логика вообще, как инструмент, работает не с реальностью, а с текстом. И что даже реальная биологическая проблема организма ещё должна быть отличимой от фантомной, так как непосредственно она не представлена в психике. То тогда вы, быть может, согласитесь и с предположением, что больная психика потому и воспринимается больной, что именно внутренние виртуальные проблемы, как это осмысляет внешний наблюдатель с относительно здоровым и развитым сознанием, оказываются важнее проблем реальных. Как внешних, так и внутренних. Если же вы считаете, что неэмпирический критерий отличия реальности от всего остального существует, то, пожалуйста, назовите его, так как я, проштудировав историю философии как область своей специализации, не обнаружил ни одного, который бы выдерживал мало-мальски серьёзную критику. И у человека отнюдь не абсолютный опыт ориентировки на реальность формируется с детства специфическим образом, опираясь к тому же на задатки овладения речью и ориентировки с её помощью.

И поэтому только оценкой с позиции развитого сознания мы способны отличить психопатологию, например, от криминальных замыслов. И не важно, если мы не заняты лечением, что вызвало психопатологический результат, проблемы ли это организма, или это проблемы выведенного из равновесия механизма психологической ориентации, или это проблема, связанная с неразрешимостью поставленной речью задачи при требовании её решить, которое подкреплено какой-либо формой социального давления. Человек с нарушенной способностью эмпирически даже после нескольких проб и помощи отличить внешнюю или собственную иллюзию или внушённую проблему от реальной, а в такой ситуации, например, при стрессе может оказаться любой человек, воспринимается нами как невменяемый или оказывается в роли манипулируемого, по крайней мере, на какой-то срок. И если он оказывается не способен выйти самостоятельно из этого состояния, то его приходится лечить, предварительно попытавшись определить причину нарушения. Между прочим, в таком состоянии может оказаться перезанимавшийся школьник или студент.

Следовательно, необходимо признать, что какие бы манипуляции кто-либо или мы сами со своей или чужой психикой не проделывали, признаком психического здоровья будет способность всё же отличать фантастические, лишь как бы реальные представления, даже имеющие значение для решения задач в реальности, от самой реальности. При этом связь этих фантастических образов с реальностью практически всегда должна быть тем или иным образом пусть и латентно интерпретирована, даже если случаются какие-либо визуальные совпадения образов воображения и реальности. Именно из-за этого нам приходится подвергать интерпретации, казалось бы, простую задачу вспомнить место, где нам было хорошо. И такую пусть и не столь развитую в теоретическом плане способность различать непосредственно появляющиеся и виртуальные проблемы необходимо признать, несомненно, и у представителей архаичных групп. Понимая свою беспомощность в таких ситуациях процесса «путешествий», они, если у них уже был негативный опыт, охраняют места и участников мероприятий.

Следует учесть, что воссоздание во внутреннем плане иллюзии знакомого места, это только начальный этап углубления во внутренний план собственной психики, где разворачивающаяся цепочка картин должна будет, кроме всего прочего, воспроизвести визуализированный ответ на поставленный открыто вопрос. И этот ответ необходимо ещё также осмыслять. Такое осмысление имеет прикладной характер и отличается от осмысления механизмов получения результата, чем мы занимаемся здесь.

Проблема контроля своего психологического здоровья связана не только с тем, что мы очень часто попадаем в стрессовые ситуации или, тем более, в ситуацию искусственно создаваемого давления на нашу способность свободно выбирать и принимать решение самостоятельно. Причём частично это давление связано не с враждебными нам причинами или причинами коммерческого или политического характера, а это может быть и социализирующее или иное воздействие. Но необходимость решать вопрос о реальности какого-либо феномена сталкивается также с иной проблемой. Социальная реальность во всех её проявлениях, как имеющих отношение к обеспечению приспособления нас к среде и друг к другу, так и в своих проявлениях эпифеномена, является продуктом нашей осмысленной деятельности, в том числе, направленной на поддержку социума. И в этом отношении зависит от самих наших возможностей осмысления, которые заодно уровень развития социальной реальности и создают. И попробуй разберись, умышленно ли совершён поступок или без какой-либо рефлексии по зову сердца или желудка. Вызваны действия естественными потребностями или мотивированы ритуальными установками? Всё равно всё это идёт на строительство того, что мы как социальную реальность воспринимаем.

И если наше восприятие настолько сложно, и если оно столь неоднозначно нами пока что осмыслено, включая даже способ формирования непосредственной воспринимаемой нами картины. А к подобной картине относится и воспринимаемый читаемый вами текст, и он кажется нам также непосредственно воспринимаемым совместно со всей его смысловой нагрузкой. Но тут-то хорошо известный процесс освоения чтения демонстрирует, что это не так. А если вы запамятовали, как вы учились читать в детстве, то вспомните, как вы изучали иностранные языки. И по всему вы, как и я, а это естественно, не помните, как формировался у вас в детстве процесс освоения воспринимаемой реальности. Каким-то образом почти плоские пятна на сетчатке, а иными они на двумерной сетчатке и не могут быть, превращались в узнаваемые картины предметного мира, в котором мы ориентируемся с тем или иным успехом. И даже способны что-то вспоминать из опыта воспринятого нами. То всё же, на каком основании мы предполагаем, что эти целостные образы так и хранятся в памяти, и что в процессе воспоминания мы достаём их оттуда готовыми или почти готовыми как из мешка? И если, исходя из разумной критики такого предположения, мы приходим к выводу, что дела здесь обстоят совсем не так, зачем мы к подобным предположениям в философском осмыслении продолжаем прибегать, сбивая с толку и себя и окружающих?

И если даже с кажущимся столь очевидным пространством не всё столь просто и нам понадобится ещё много времени, чтобы осмыслить этот феномен. Тем более что мы и не можем представить по настоящему пространство само по себе, а это всегда сопряжено с предметной организацией или ещё куда более сложно формируемыми математическими представлениями, отталкивающимися от нашего освоения мира. И поэтому это заставляет нас предполагать в значительной степени универсально субъективный характер того, что мы пространством называем. И если даже с кажущимися очевидными воспоминаниями о месте, где, как нам помнится, мы были, всё так сложно и неоднозначно, так как то, что мы называем памятью, нами как механизм толком не исследовано и не осмыслено. То, что уж говорить о столь неопределенном понимании того, что такое «было хорошо». И каким образом это воспоминание может оказаться не только сохранённым в так называемой памяти, но и оказывать на нас какое-то особое воздействие, необходимое для дальнейшего овладения столь непонятным навыком, о котором мы ведём речь? Если вы, конечно, ещё не забыли за дебрями анализа, о чём вообще-то шла речь.

Поэтому, не претендуя на какое-то последнее слово в интерпретации исследуемого варианта установок, подготавливающих процесс так называемого путешествия, я бы и сам остерёгся и вообще не рекомендовал бы пытаться комментировать и эти установки и этот процесс непосредственно напрашивающимся привычным приходящим на ум способом. Так как никаких выдерживающих критику перспектив анализ для этого не оставляет. И это уже давно и без анализа показал сам опыт попыток такого комментирования, вызывающий идиосинкразию у привыкших к логической критике оппонентов неисчислимым количеством неувязок и натяжек, схожих при упорстве комментаторов с бредом, из-за чего подобных комментариев хочется бежать хотя бы ради поддержания личной психогигиены. Сами по себе они не вызывают, конечно, резкого неприятия, если их упорно не навязывают. Но то, что на этой теоретической почве возникает, как на основании, вызывает серьёзные опасения.

И хотя техническая сторона деятельности шаманов представляет огромный интерес, но, как кажется, пока что более продуктивным для интерпретации этой деятельности может оказаться историко-культурный подход. Единственной вполне очевидной зацепкой для осмысления исследуемой установки на воспоминание о месте, где было хорошо, является известная в учебной практике и тем, кто занимается решением творческих задач, установка на продуктивную несуетливую концентрацию. Намёк на это состояние внутренней уравновешенности можно найти в изложении великого трёхдневного сидения Будды под деревом нигродху в момент решения им известной исторической задачи о причине человеческих бедствий.

Эта установка на спокойствие и созерцание воспроизводится многократно и впоследствии не только в индийской, но и в древнегреческой и китайской философии как состояние мудреца или творца, ассимилируется другими культурами, а затем появляется и в педагогических установках и установках теорий творчества. Некоторые намёки на неё можно найти и в более ранних древнеиндийских текстах, упоминающих поведение йогов и в какой-то степени в древнейшей, художественной литературе. Но видится, что за этой установкой стоит нечто большее, так как её требования являются только началом ознакомительных, интеллектуальных действий во внутреннем плане, затем используемых в дальнейшей практике не только для общего настроя на интеллектуальную творческую деятельность. И эти направленные на внутренний план действия следует отличать от внешних действий шамана, называемых камланием и производящих какой-то свой эффект.

 

Но если даже с, казалось бы, вполне понятной, по крайней мере, с первого взгляда, установкой вспомнить место, где вам было хорошо, всё оказалось не столь просто, то со следующей установкой также возникают серьёзные трудности в осмыслении в рамках традиционных подходов анализа. Собственно уже перед переходом к выполнению предыдущей установки на практике занимающимся предлагают после окончательного инструктажа лечь и прикрыть чем-нибудь глаза для того, чтобы образы внутреннего плана были лучше воспринимаемы. И следующая установка направлена на непосредственную работу с удерживаемой на переднем плане восприятия реконструкцией образа места, где вам было когда-то хорошо.

По-видимому, непонимание, что удерживаемый нами образ воспоминания является реконструкцией наличного опыта, воссоздаваемый стандартными механизмами психики, а не вынутое из вещмешка памяти воспоминание о реальности, и создаёт одно из основных препятствий для интерпретации дальнейшего. Целенаправленное сознательное активное использование механизмов психики с ограниченной причинами естественного характера возможностью контроля и стимулирования их работы, и есть, как представляется, та задача, которую ставит процесс обучения так называемому «путешествию», во-первых. И, во-вторых, это дальнейшая, а исторически, скорее первоначальная цель, это использование этого навыка для решения некоторых адекватных методу задач. Другое дело, что само дальнейшее использование приобретённого навыка представляет собой самостоятельную проблему, требующую отдельного рассмотрения, тем более что группа решаемых таким методом задач не является однородной и в отношении каждого типа задач возникает множество вопросов, требующих для осмысления эмпирических данных.

Попробуем всё же продолжить нас экскурс ознакомления с техникой обучения. Для овладения далее обсуждаемым навыком во внутреннем плане необходимо создать на площадке имеющегося воспоминания следующий сценарий. Данное виртуальное место, которое, конечно, носителями аутентичной практики осмысляется именно как реальное воспоминание, с которым что-то было связано, должно в случае, если выбор был правилен, послужить отправной точкой того, что называют путешествием. Участникам предлагают для этого представить, что они ходят по воображаемому знакомому пространству и ищут до того неизвестный им вход куда-то вниз. Этого входа, конечно, не было в том реальном хорошо известном месте, о котором сейчас вспоминают. Но в значительном количестве случаев упорные поиски, сопровождаемые, помогающими особенно на начальном уровне знакомства с техникой, мерными ударами бубна, приводят к успеху и обнаружению ранее не замечаемого лаза, отверстия, входа.

Для сути, как самого путешествия, так и анализа интересующих нас проблем, это значения не имеет, но таким входом может являться нора, дупло, колодец, подводная пещера в водоёме, незамеченный ранее вход в подвале, лаз под кроватью, за шкафом и так далее. Лишь бы было понятно, что отсюда идёт дорога куда-то ещё ниже. Важна именно эта значимость, а не её внешняя услужливо всплывающая и зависящая от личного опыта внешняя форма. Проблему здесь составляет не то, что мы видим и что отвлекает внимание интерпретаторов, а куда более непонятная и необходимая, как это становится понятным из дальнейшего, установка на то, что в визуальном плане и опыте представляется нами как перемещение вниз.

В отношении возникающих образов внутреннего плана может быть интересен здесь лишь механизм, который обеспечивает визуализацию речевых установок. Но сказать о подобном механизме мы пока ещё можем очень мало и в большей степени либо общими рассуждениями, либо фрагментарно, опираясь на известные накопленные сведения. Как раз эта проблема интересна для исследования, так как, как кажется, именно этот механизм оказывается задействован в различных ситуациях, например, при чтении художественной литературы или в области непосредственного психологического влияния, независимо с каким акцентом оно производится. Это может показаться странным, но мне аномальной кажется не работа этого механизма, как это принято рассматривать, осмысляя феномены, вроде деятельности шаманов. Мне как раз всегда было непонятно как раз обратное, почему некоторые этого не умеют делать и неспособны проинтерпретировать это трезво. Я понимаю, что трудно читать философскую работу или текст незнакомой, в том числе и древней культуры. Но почему у читателя не хватает терпения и отсутствует желание знакомится с этим? Почему у них отсутствует желание развивать себя? Раньше этому мешали трудные обстоятельства существования. Сейчас, по-видимому, что они и так сыты.

Другое дело, что у некоторых в исследуемом нами путешествии не получается продвижение в требуемом по установке направлении вниз. Аутентичные шаманы в таком случае говорят, что место выбрано неправильно. Я бы, опираясь на высказанные выше предположения, остановился на гипотезе, что, по-видимому, неправильно осмысляется «было хорошо». Возможно, что в таких случаях оно осмысляется как «было радостно» или «было приятно», тогда, как кажется, необходимо «было спокойно и безопасно, и я мог решать задачи, если бы это было нужно». Но это уже вопрос мотивации, зависящий от социализации личности. В таких случаях в видах деятельности, связанных с творчеством  или требующих опыта, а часто и того и другого вместе, сведущие в этих видах деятельности говорят о неготовности данного человека пока этим видом деятельности заниматься.

Занимающиеся и аутентичные шаманы, конечно, в протекающем процессе заняты не анализом того, что с ними происходит на не воспринимаемом, и лишь гипотетически обсуждаемом нами плане, а направляют свои усилия действительно на воспринимаемый реконструированный образ места. И в случае, если нечто подобное заданному входу вниз обнаруживают, а с моей точки зрения это означает, что они правильно поняли задачу и настроились на интеллектуальную работу и не более, то они начинают выполнять новую установку. Как если бы они нечто подобное делали по требованию учителя в школе при решении, например, задачи по математике, хотя в этом случае акценты бы были другими. В данном случае установка связана с требованием продвигаться вниз. Уже задача найти вход вниз предвосхищает эту новую установку и серьёзно озадачивает интерпретатора.

Собственно более точно установка гласит, что необходимо продвигаться вниз, как если бы вы это делали в вашем реальном опыте, а не в воображаемом плане. При этом вы не должны сочинять то, что вы видите, а у вас должно быть только намерение двигаться вниз, которое вы реализовываете в воображаемом плане, который должен разворачиваться перед вами, как если бы это происходило в реальности, независимо от вашего намерения. Контролю подвергается только направление вашего передвижения. И если в связи с привычным для вас ощущением вы продвигаетесь не вниз, а долго перемещаетесь как бы по одному уровню или, тем более, вверх, то необходимо повернуть назад. И, ориентируясь затем по сохранённому в памяти пути, вернуться к точке, где прекратилось продвижение вниз и поискать там возможность для дальнейшего спуска, как если бы это происходило на самом деле в реальности. Вот это кино и отвлекает в основном интерпретаторов. Они забывают, что, собственно говоря, они решали задачу на продвижение вниз, а не задачу следить за происходящим, что осложняется некоторыми дополнительными требованиями кое-что всё-таки в этой разворачивающейся картине отслеживать. Но об этом лучше не сразу, чтобы не запутаться окончательно.

Для человека, ориентированного на воспринимаемую реальность, манипуляции со своим внутренним образным планом, которые были сейчас изложены, конечно, выглядят одиозно. Как будто в привычной реальности нет иных задач, которые нам необходимо решать, чтобы зачем-то играть в какую-то детскую забаву. И что из таких манипуляций может получиться? И вообще, если стать на позицию привязки к воспринимаемому плану реальности и привязки к обыденному нормативному знанию, ориентированному на удовлетворение хозяйственных и иных банальных потребностей, то попытки объяснить сомнительную значимость такой деятельности и тем более её механизм, конечно, потерпят провал. Но, к сожалению, для сторонников этой позиции в эту обыденную практику будут входить и различные ритуалы от семейных и религиозных и вплоть до военных парадов, которые тоже существуют, если придерживаться подобной позиции, непонятно для чего, как и, впрочем, художественная практика, выходящая за пределы украшательства. Да и фундаментальная наука как таковая, не говоря уж о философии, также при подобном подходе окажутся ни к чему, и будут требовать трансцендентного обоснования.

Но дело в том, что как раз значимость полученных таким сомнительным способом навыков нет смысла ставить под сомнение. Существуют многочисленные эмпирически достоверные свидетельства успешности результатов деятельности шаманов и тех, кто овладел подобными навыками. Другое дело, что прежние интерпретации этого вида деятельности, опирающиеся на имеющиеся методологии, не выдерживают критики. Но это проблема не излагаемой практики, а самих этих методологий. И из-за этого возникает необходимость также переосмыслять сами основы этих методологий. Причём полемика с представителями этих методологий очень трудна, так как они опираются на порождённые этими же институализированными методологиями массовые убеждения, подкреплённые авторитетом государства, системой образования и средствами массовой информации. Но стоит чуть копнуть и получается, что порождаемые в интерпретациях несуразности этими же убеждениями и создаются.

И если полученные эмпирические результаты показывают, что за подобной деятельностью стоит всё же какое-то отношение к привычной для нас реальности, то у нас не остаётся иного выхода, как искать хоть сколько-нибудь разумные объяснения происходящему, не прибегая к объяснениям, выходящим за рамки известного нам опыта. И в том числе попытаться объяснить обсуждаемые нами компоненты учебного процесса по овладению этими навыками. И если прежние интерпретации по разным причинам не могут вызвать нашего доверия, можно посмотреть, какие гипотезы и объяснения можно построить, опираясь в целом на излагаемый в этой работе подход.

 

Как я уже отмечал, основной проблемой для интерпретации данного этапа является задача осмыслить, как можно понять значение установки на продвижение вниз, к тому же отслеживаемой и визуально и по общему ощущению и таким образом контролируемой в процессе её реализации по спонтанному развитию картины на переднем плане восприятия.  И к этой проблеме мы вынуждены будем вернуться. Но если мы уже упомянули очередной раз наличие самой контролируемой картины того, что происходит во время так называемого путешествия, то об особенностях её восприятия необходимо кое-что сказать.

Во-первых, кроме этой картины и своего как бы присутствия в рамках событий, разворачивающихся на переднем плане восприятия, все органы чувств работают в своём обычном режиме. За исключением зрения, так как глаза закрыты и даже, как рекомендуют, завязаны не стесняющей их повязкой. Если и происходит какое-то раздвоение, о котором любят писать и рассуждать, то это касается только внимания. Находясь в полном здравии и уме, понимаешь, что лежишь с завязанными глазами, а рядом кто-то трудится для тебя, постукивая равномерно в бубен. И этот монотонный звук помогает от происходящего вокруг отвлечься. Вот из-за того, что приходится концентрировать своё внимание на происходящем в визуальном поле внутреннего плана, да ещё и как бы присутствовать там, и происходит раздвоение внимания, которое не может до конца и, видимо, слава богу, отвлечься от происходящего реально.

Собственно и раздвоением называть это не совсем корректно, так как раздвоения внимания не происходит, это скорее метафора. Мы просто по ходу дела вынуждены переключать внимание, хотя это тоже метафора, но более адекватная происходящему, между восприятием реальности всеми органами чувств, кроме зрения, поскольку мы находимся в обычном бодрствующем состоянии и не можем восприятие окружающей реальности игнорировать, и необходимостью сконцентрироваться на выполнении поставленной задачи. Такие задачи контроля нескольких параллельно сосуществующих процессов не новы в нашей практике. Бывают и более сложные задачи. Например, актёр на сцене вынужден вспоминать по ходу дела произносимый текст, взаимодействовать с коллегами и ещё успевать время от времени выхватывать состояние аудитории, ради которой он работает. Причём каждая из этих задач не элементарна.

Во-вторых, разворачивающаяся картина происходящего во внутреннем плане не является чем-то столь же привычно достоверным, как картина внешней воспринимаемой реальности. Но эта картина всё же, как ни странно это может показаться, не распадается благодаря тому, что атмосфера мероприятия не угрожающая и не возбуждающая каким-либо иным способом, кстати ещё раз об отсутствии необходимости в каком-либо допинге, и к тому же помогает концентрация на поставленной задаче. Яркость картинки также варьируется в зависимости от качества затемнения и впечатлительности занимающегося, но она не хуже, как минимум, чем в сновидении.

Говорить о полной стабильности картины невозможно лишь потому, что так же, как и в реальности при ходьбе или беге, мы переключаем внимание в восприятии на различные объекты, а также из-за изложенного скачкообразного переключения время от времени нашего внимания на действительно происходящее вокруг. Не останавливаясь уж на том, что и вообще наше восприятие долго ни на чём не задерживается. Кстати, в отношении сновидений можно сказать всё то же самое. И подробность картины примерно такая же за исключением того, что при желании, так как мы бодрствуем и это в наших возможностях, мы можем поставить задачу что-нибудь разглядеть, и, естественно, конечно же, увидим. Но и во сне, если помимо нашей воли что-то заставляет нас рассмотреть, то происходит то же самое. Следует отметить, что задача разглядеть отличается от задачи увидеть что-то определённое, и поэтому очень важно понять, какие именно задачи мы решаем, чем мы и занимаемся.

Если продолжать излагать то, что связано именно с восприятием происходящего во внутреннем плане, то воображаемая реализация намерения перемещаться вниз и ведёт к появлению самых различных картин внутренних помещений, коридоров, лазов, пещер, ступеней, лестниц, уступов и других феноменов, различным образом организованных у различных людей и получивших название туннеля. Описание такого туннеля можно найти уже в аккадском варианте эпоса о Гильгамеше. Наличие таких картин не является чем-то сверхъестественным. Поставьте перед собой задачу увидеть, как бы могло выглядеть помещение, если бы такое было под вашим подвалом в доме, и что-нибудь представится. Как раз проблемой является, почему некоторые люди не могут ничего себе представить. Даже если их попросить представить, что бы им хотелось, чтобы им подарили. Каким образом их родители и воспитатели смогли их до такого довести?

Этнографические данные показывают, что способность представлять в уме и генерировать связные истории обладает у архаичных групп значительной ценностью. Возможно, что проблема связана с неспособностью некоторых людей сконцентрировать своё внимание на собственном внутреннем плане, и после пробуждения всё их внимание задействовано только вовне на стимулы внешней реальности. При отсутствии таких стимулов, например, в местах заключения, также вырастает значение рассказчиков и тех, кто может как-то занять досуг. В любом случае этот феномен неспособности представлять, выявляемый при необходимости участия в «путешествиях», стоило бы исследовать. Как кажется, такие люди сильно зависят от привычных коммуникативных ситуаций или от задач, формулируемых другими людьми. Справляются же они с необходимость решать задачи по геометрии в школе, где так или иначе необходимо представлять, но пасуют при необходимости представить что-то самостоятельно.

Несколько иная проблема из встречавшихся в подобном опыте возникает у тех, кто начинает успешно погружение, но затем попадает в тупики, «не пропускающие» их по их ощущению «ниже». А остальные «дороги» ведут «не туда». Скорее всего, как кажется, эта проблема связана с уже анализировавшейся ситуацией полного отсутствия «входа вниз» и связана частично с непониманием, что такое «было хорошо», и неспособностью расслабиться, будучи отвлекаемыми внешними или внутренними причинами. Поскольку при решении многошаговой задачи нужно готовиться к тому, чтобы сконцентрироваться на задаче и расслабиться на всём пути её решения, контролируя время от времени при необходимости и то и другое.

Частично схожее также происходит, когда мы, не подумав, хватаемся решать даже знакомый тип задач, но вдруг выясняется, что мы «пошли не по тому пути», и мне кажется, что эта аналогия не случайна. Но частично это связано с непониманием, что такое погрузиться в собственные представления. Точнее для чего в них погружаться, и погружение происходит в ситуации необязательности или каких-то серьёзных внешних для понимания смысла задачи помех. Вот это «для чего», по-видимому, является одним из важнейших пунктов, на которых анализ и должен быть сконцентрирован, так как понимание этой проблемы может в значительной степени вскрыть смысл всего этого феномена.

Для аутентичного шамана такой проблемы не существует. Если он способен куда-то «пойти», чтобы решить задачу для своих соплеменников, то он этот свой долг в рамках своих способностей выполняет. И если у кого-то не получается то же самое, то в рамках своего ограниченного понимания шаман говорит, что вы начали не с того места. Вот с другого места у вас может получиться, так как мир, в который он ходит, для него с очевидностью есть. Он его видит и даже возвращается оттуда с весьма существенными для окружающих и важными для них результатами. А иногда даже и с не совсем пустыми руками, так как пусть даже удерживаемый, как нам кажется, только в воображении, и затем также как будто только воображаемо передаваемый, хотя это и сопровождается внешними манипуляциями, объект из этого виртуального места исцеляет. В каких-то случаях это, конечно, может и не помочь, но и лекарства помогают тоже не всегда. Но врач не без помощи коллективной поддержки знаний полученных от других врачей понимает, конечно, ограниченно, зачем он прописывает именно это лекарство.

 

Почему подобные виртуальные действия в определённых случаях исцеляют, это самостоятельная проблема, которая как раз и требует исследований традиционного типа. Но даже с первого взгляда следует отметить, что влияние камлания совсем отбрасывать нельзя, так как влияние ритма на наше самочувствие в определённом диапазоне этого самочувствия очевидно. Природа этого процесса до сих пор достаточно темна, как, впрочем, и всё, что связано с искусством, с переживанием, гомеостазом и вообще различными сторонами поддержания равновесных процессов. Подобные явления требуют подходов к осмыслению, которыми мы в полной мере не владеем, заменяя их практически опытом их частичного овладения и связанными с этим рекомендациями.

Но эффект вспомоществования происходит и без ритмического сопровождения. Я не ленился при исследовании подобных процедур спрашивать у участников о том, что они при этом ощущали. Внимательные к своим ощущениям участники говорили об их никак не связанных с предшествующим болезненным состоянием различных ощущениях исцеляющего характера во время этих процедур или на следующий день после их проведения. Причём в некоторых случаях эти изменения ощущений во время процедуры, которая происходила только в тактильном контакте с пациентом, происходили и без какого-либо дополнительного вмешательства.

Значимо во многих случаях сообщение о подробностях самого путешествия и передаваемом объекте. Здесь, по-видимому, действенно всё то, что связано с общим действенным значением речи и информации, сообщаемой с её помощью. Из относительно современных методик этот приём использует психоанализ. Но особенными казались и последующие действия физического характера, в том числе, и по передаче виртуального объекта, хотя как кажется, этот виртуальный объект был значим в первую очередь для поддержания настройки действий целителя. И с этой стороны интересно влияние на собственную саморегуляцию того, что удерживается шаманом сознательно или неосознанно во внутреннем плане, а затем и последующее влияние этого и внешних действий при концентрации на внутреннем плане в отношении других людей. Нечто подобное, существующее в художественной практике, я анализировал в статье об интерпретации текста актёром.

Если оставить в стороне чрезвычайно сложный механизм влияния на регуляцию словесных установок, так как анализ этого механизма зависит от наших представлений о природе речи и механизмах деятельности психики, о которых мы уже не раз вели речь, то и остальные приёмы целительства также непросты для анализа. То, что в процессе такой деятельности имеют место различные физические влияния, установлено уже давно в связи с тем, что наша интеллектуальная деятельность сопровождается различными физическими процессами, поскольку сама она обеспечена деятельностью организма и его нервной системы. Наличие такого физического сопровождения, насколько мне известно, доказано экспериментально. Каким образом происходит такое влияние это уже другой вопрос и тоже требующий экспериментального исследования. Влияет ли это непосредственно, или имеют место какие-либо резонансные процессы, или происходит что-то ещё.

Даже такая, казалось бы, мелочь, как необходимость предварительного разогрева рук перед медицинскими манипуляциями различного характера, оказывается значимой. Но проблема, по-видимому, ещё более сложна. Вопрос о взаимодействии клеток и обмене информацией между ними ставится уже давно, и наличие его можно предположить исходя из различных соображений. Анализируя особенности исследуемой техники можно сказать, что некоторые особенности её применения поддаются как-то интерпретации также только в случае, если мы допустим предположение о взаимодействии и обмене информацией не только между клетками организма, но и при контакте с клетками другого организма. А, возможно, и не только при непосредственном контакте. В любом случае, при применении обсуждаемой техники в контакте с кем-нибудь сценарий происходящего во внутреннем плане и особенности воспринимаемого виртуального пути, который необходимо пройти, отличаются от сценария и пути при самостоятельных выполнениях этих действий.

Поэтому притом, что большая часть образного сопровождения погружения или образов, появляющихся при целительских манипуляциях не имеет прямого соответствия с какими-либо однозначными феноменами в рамках решаемой проблемы, но сам характер такого сопровождения, по-видимому, не вполне случаен. Он является, как представляется, визуализацией каких-то деталей решаемых проблем в рамках опыта того, кто эти действия совершает, и в первую очередь этими деталями решаемой задачи и особенностями опыта и определяется. Это будет иметь отношение по всему и к особенностям дальнейшего, происходящего при решении только задачи учебного погружения.

Конечно современная медицина, накопившая значительный опыт и использующая арсенал современного знания ушла далеко от того уровня вспомоществования, который мы обнаруживаем у архаичных по развитию групп и в народном знахарстве. Но техника, которую мы сейчас исследуем, имеет, на мой взгляд, не только историческое значение, а подобные приёмы древней медицины являются не только источником лечебных приёмов, которыми могла бы воспользоваться и современная медицина, чем она иногда занимается.

В основе нашей практики лежит наша способность решать приспособительные задачи. И исследование практики шаманских путешествий способно вскрыть некоторые детали механизма поиска и реализации решений при всей сложности осмысления этих процессов и сложности осуществления этих решений в социально-культурном контексте. Тем более что здесь мы имеем по всему дело с древнейшей практикой сосредоточения именно на интеллектуальном типе задач, которые создаются людьми пусть и при наличии каких-то внешних поводов при владении ими вполне сформированной речью. И этот тип задач, требующий глубокой концентрации на процессах воспринимаемого внутреннего плана, а вследствие этого и особых условий проведения, отличается от сосредоточения на решении задач, требующих двигательного реагирования. Даже если это коллективное реагирование, требующее для своего осуществления регулирования взаимодействия между особями речью. Но впоследствии именно визуальная поддержка будет для многих типов задач утрачена или переосмыслена, поскольку процесс решения большей частью не воспринимаем. Визуальная поддержка впоследствии с определённого момента становится скорее обязательным культовым аксессуаром, чем интеллектуальным приёмом решения проблем, за исключением тех областей деятельности, где она является непосредственной целью деятельности, как, например, в изобразительном искусстве или в геометрии.

 

Существуют, конечно, и другие проблемы с ориентировкой в поле непосредственного восприятия при выполнении исследуемых нами действиях. Но одной из наиболее трудных для анализа проблем, как это можно понять хотя бы по тому количеству текста, который уже пришлось написать и ещё придётся, является именно установка на перемещение вниз. Интерпретация этой установки осложнена многими сопутствующими деталями, начиная с того, что сама традиция подобных действий во внутреннем плане предполагает и иные установки на перемещение, определённым образом интерпретируемые в этой традиции.

Так в этой традиции предполагается наличие трёх миров: нижнего, верхнего и того мира, в котором мы живём, и который находится посередине между верхним и нижним миром и так и называется средним миром. Виртуальные путешествия предполагаются возможными в любой из этих субъективных реальностей, визуально воспринимаемых во внутреннем плане. Причём путешествия в среднем мире оказываются достаточно хорошо знакомыми многим предчувствиями, спонтанно нахлынувшими, а то и целенаправленно вызванными представлениями о состоянии дел у знакомых или близких людей. Чему некоторые придают огромное значение настолько же, насколько другие это игнорируют.

Такое представление о мирах имеет по всему историко-культурные основания. При формировании этого представления участвовала, по-видимому, как интерпретированная практика ритуалов предшествующего времени, в рамках которых практика путешествий, как представляется, и формировалась. Но так же в этом, видимо, участвовала и сама отпочковавшаяся в самостоятельный феномен практика этих путешествий, возникшая, по-видимому, в привычном для нас виде только с появлением полноценной независимой от деятельности речевой коммуникации. И как раз попытки реконструировать процесс формирования этой практики путешествий из предшествующих форм ритуальной деятельности, как кажется, могут помочь состояние этой предшествующей ритуальной деятельности лучше понять.

Что касается ритуально-культового и, по-видимому, также и как-то отмеченного речью выделения направлений вверх и вниз, то это могло произойти, судя по историко-культурным данным и их анализу уже у палеоантропов. Хотя и необходимость подъёма и опускания груза архантропами могла привести к осмысленному, подкреплённому жестами и действиями ситуативному выделению значения предречевого сигнала. В любом случае у палеоантропов эти направления значимы не только в прикладном отношении, что важно и для животных в связи с особенностями перемещения, но и связаны с особенностями действий и переживаний в культах. Это и спуски в пещеры, и подъёмы на вершины, и сооружение акробатических пирамид, и, возможно, не только это.

Приходится ещё раз обращать внимание, что сама физическая природа, которую мы выделяем, не вполне релевантна особенности её выделения механизмами ориентации, хотя в отношении этой природы выделение и происходит. Существующая сама по себе физическая природа это одно, а то, как мы ею пользуемся и осмысляем, это не то же самое. Сама физическая природа, как я пытался показать, является результатом каких-то статистических тенденций, а наша ориентация в реальности это результат деятельности относительно независимого от процессов реальности психологического механизма, обладающего собственной внутренней свободой и собственной организацией. Необходимость решения поведенческих задач биологического приспособления привела, конечно, к эволюции ориентирующих механизмов и способности обобщения считываемой информации механизмами восприятия. Но эта организованная, например органами зрения, картина воспринятой картиной и является. Она, конечно, адекватна реальности в какой-то, может быть, даже высокой степени, но она отнюдь не сама фундаментальная реальность.

И на всё это приходится ещё раз обращать внимание, чтобы объяснить, почему нельзя направления виртуального путешествия интерпретировать буквально физически, если уж оппоненты постоянно в процессе рассуждения забывают отличие виртуальной реальности от реальности. К сожалению, у нас нет интуитивного априорного критерия отличия этих реальностей, и то, что мы воспринимаем как интуитивный критерий, позволяющий нам в реальности ориентироваться и её выявлять из нагромождения информации, формируется эмпирически в онтогенезе и притом не абсолютно. Задачу эту нам, правда, облегчает то, что существуют, как я не раз отмечал, механизмы, помогающие нам это делать и наследуемые нами в результате успешной приспособительной эволюции.

Рефлексия в отношении нашей способности выявлять реальность и тем самым осмыслять, каким образом совершаются приспособительные открытия, представляет и сейчас значительные трудности, причём наличие этой рефлексии автоматически не ведёт к таким открытиям, как это верилось Гегелю и последователям его методологии. Людям же верхнего палеолита с их уровнем развития речи для ограниченной рефлексии были открыты по всему только непосредственные очевидные следствия тех или иных действий, которые они могли бы осмыслить в рамках их опыта. С другой стороны ритуальная активность является, как я пытался показать, необходимой, как минимум, как средство социализации, и её значимость должна была быть как-то понятной уже палеоантропам. А у людей верхнего палеолита в ситуациях, которые не требовали непосредственного реагирования, какое-то пусть и примитивное с нашей точки зрения осмысление опыта в рамках ритуальных представлений и наличной речи, несомненно, происходило. Всё, что мы знаем по археологическим данным, если вспомнить варианты изобразительной деятельности, эмпирически подтверждает это теоретическое вполне естественное допущение.

Вопрос, как они это осмысляли. Насколько адекватно мы можем подобный способ осмысления понять сами. Я исхожу из убеждения, что мы не утратили полностью такой способ осмысления, но заглушенный требованиями современного обихода и обучения, приспособленного для его обслуживания, он на самом деле лежит на поверхности многих наших действий. И мы не обращаем на него внимания, как на ту же привычную детскую игру в куклы, считая это чем-то само собой разумеющимся, обычным и не требующим каких-либо ещё осмыслений. Или осмысляем по иному в рамках усвоенных знаний как те же захоронения или термическую обработку мяса.

Предполагая, как мог накапливаться опыт освоения достаточно большой группы разнообразных мало-совместимых феноменов, оказавшихся впоследствии как-то трудно-осмысляемо связанными в одном сложном синкретическом действии шамана, мы можем всё же попытаться увязать практику шаманов с практикой палеоантропов не выходящими за пределы разумности допущениями, как этому могла бы способствовать практика верхнего палеолита. Естественно, что в первую очередь необходимо рассмотреть, как могли бы оказать влияние на формирование представлений и техники шаманов культы и сходные им действия верхнего палеолита, а не хозяйственная практика или охота. Так как целительство, прогнозирование или восстановление психологического равновесия в группе это всё же задачи связанные не с хозяйственными утилитарными проблемами, а скорее с психологическим групповым стрессом.

 

При попытке подобной реконструкции одну из проблем составляет то, что и повод и результат практики шаманов вроде бы наглядно практичен, а сами процессы, которые ведут к результату, внешне принципиально непрактичны и имеют культовый, а во многом, как мы это анализировали, даже виртуальный характер. Но вот в это «вроде бы» как раз всё и упирается. Если мы воспользуемся уже наработанными нами представлениями об особенностях становления человеческого мышления и культуры, то картина выглядит не столь безнадёжно запутанной, как, может, кому-то хотелось бы.

Изрядно запутывает ситуацию и сам вопрос, направляющий нас решать задачу, как виртуальные и культовые действия могут привести к практическому результату. Ответ на такой вопрос может быть только один – никак. К этому ответу приводит нас анализ всей предшествующей традиции интерпретации этой проблемы. В этой традиции, несмотря на иногда просто восхитительно красивые интерпретации, нет ни одной, которая смогла бы выдержать серьёзную внимательную критику, к которой мало кто способен хотя бы из-за недостатка профессиональной подготовки для этого, что требует систематического знакомства с историей философии. Но продуктивная критика ещё не так уж давно была невозможна и по другим причинам, которые я называю ограничением по уровню решаемых задач.

И только с середины 20-го века, благодаря появлению, развитию и постепенному повсеместному распространению программируемой техники, востребованность которой оказалась связанной со своими внутренними причинами, наглядный практический опыт окружающих, даже не понимающих, как это всё работает, вызывает к жизни и делает убедительными и иные доводы. Виртуальный курсор, перемещаясь по виртуальной картинке на мониторе, будучи направленным вполне реальными действиями человека, в некоторых заранее запланированных в этих устройствах случаях, иногда предполагающих некоторые дополнительные действия, приводит к определённым последствиям, частично отражаемым на том же мониторе. И с этим теперь просто привычно работают, начиная с детского возраста, как и с объектами реальности, и даже часто получают за это зарплату, что для некоторых является в рамках их представлений доводом ещё более убедительным.

В отношении предшественников человека виртуальное образное сопровождение вполне могло хотя бы в рамках сновидений предшествовать крупным протокультовым действиям палеоантропов или следовать за ними, будучи ими спровоцированными. И вообще такие сновидения могли присутствовать после тяжёлой охоты у всех участников её уже в группах животных. Появление ранних связанных с речью центров у архантропов и палеоантропов и память, опирающаяся на эти центры и провоцируемая ранней речью, могли вести в практике предшественников человека к появлению известных непривычных для животных феноменов ритуальной деятельности. А в связи с её консолидирующим и обучающим эффектом и к материальным результатам того уровня, который присущ каждой из этих форм развития.

Ритуальная практика, а затем опирающееся на неё подражание вели к развитию у особей форм индивидуального самовыражения в видах деятельности, которые мы не всегда удачно причисляем к художественной практике, так как такое причисление часто затемняет её природу. В том числе и природу современной художественной практики, вырастающей из подобных ранних проявлений. При этом следует учесть, что задачи подобного типа, это не просто интеллектуальные задачи, а ощущаются особью, переживаются ею, как задачи, имеющие непосредственное отношение к их биологическому существованию и поэтому представлены не только на уровне механизмов нервной системы, а задействуют весь организм вплоть до клеточного уровня.

Коллективное переживание косвенно сплачивает коллектив. И воспоминание о нём, напоминание о нём тормозит агрессивные действия в отношении других участников этого переживания. По-видимому, этот эффект использовался уже в предритуалах архантропов. Это уже, по-видимому, находилось в рамках их понимания, заставляя их воспроизводить эмоциональные стороны действия охоты и такого её признака, как кровь. Начальная форма предритуала-последействия, как я в соответствующем месте пытался показать, возникла по всему стихийно. Но затем уже, как кажется, относительно сознательно от случая к случаю воспроизводилась архантропами в различных ситуациях, требующих этого. Сознания там было вполне возможно не меньше, чем у нас, когда, чтобы утишить грудного ребёнка, мы покачиваем его или пытаемся греметь возле него или ребёнка постарше чем-нибудь, чтобы отвлечь от плача. И ещё вопрос, не являлись ли крашенные охрой в цвет крови обглоданные кости социализирующими игрушками, приучавшими детей к особенностям коллективного охотничьего быта того времени?

Более развитые ментально-речевые возможности палеоантропов позволяют им, по-видимому, при возникновении конфликтов в группе уже апеллировать с помощью культа и его аксессуаров, связанных пока ещё непосредственно с групповым охотничьим бытом, к памяти тех, кто участвовал в столь опасном занятии, как охота этого времени. А неопытных не понимающих подростков можно было попугать для острастки, натянув на себя не только шкуры, но и пристроив как-то головы животных. Результатом таких процедур могли быть ночные кошмары, вызванные уже не охотой, а приёмами ранней педагогики. А в особо сложной ситуации продолжающегося внутригруппового конфликта после многократных попыток безуспешно решить его подобными средствами всё это могло перерастать при условии достаточной консолидации основного состава группы в обнаруживаемые нами культовые мероприятия транспортировки и захоронения туш и голов животных. При этом, что именно подлежит захоронению, могло зависеть от обилия пищи в данный момент.

В любом случае уже, по-видимому, в отношении палеоантропов можно было бы предположить, что у них в отношении протокультов существовало некоторое единство. С одной стороны действий, частично осознаваемых в отношении их необходимости, хотя бы в отношении, что что-то нужно делать в создавшейся в группе обстановке. И с другой стороны социально-психологических причин этих действий, вызывающих необходимость проведения культовых мероприятий. И в число психологических компонентов, провоцирующих проведение особенно столь не вполне понятного действа по транспортировке и захоронению животных, могли наличествовать частично спровоцированные другими, в том числе и искусственно созданными событиями, проявления во внутреннем плане во время сновидений каких-то деталей пережитого. А в общей сумятице схватить и поволочь коллективом тушу животного, это ведь так привычно. А дальше уж всё пойдёт, как начали.

И сейчас, просыпаясь после сна угрожающего содержания, человек приходит в себя, лишь обнаруживая привычную обыденную обстановку, дружелюбные обращённые к себе взгляды и такую же речь. Поэтому можно представить реакцию палеоантропов в напряжённой тяжёлой для группы обстановке на действия лидера, который проснувшись обнаруживает нечто косвенно напоминающее близкое по общему состоянию тому, что его мучило во сне. И возможно мучило не только его. И при этом приходится учесть, что лидер будет пытаться как-то разрядить обстановку при отсутствии достаточно развитых речевых возможностей. Косвенно такое состояние могут усугублять и погодные условия, но причины культовой активности палеоантропов имеют всё же, скорее, социально-психологическую природу, и связаны с напряжённым состоянием в группе.

В отношении того, насколько была осознаваема палеоантропами необходимость подобных действий, можно сказать, что и в отношении необходимости проведения современных религиозных культов вы на самом деле также вряд ли сможете получить сколько-нибудь вразумительный ответ. Если не считать вразумительным ответом то, что в подобном случае говорят. И по всему современная культовая активность эволюционирует из подобной или сходной практики предшественников человека, проходя по мере развития людей также определённые стадии.

Как представляется, люди верхнего палеолита не утрачивают не только важную для социально-психологического здоровья группы культовую активность, без которой группа может потерять дееспособность и стать беззащитной перед подстерегающими её в быту этого времени опасностями, да и просто оказаться неспособной добыть и распределить пищу. Но люди преемственно воспроизводят приёмы, доставшиеся от предшественников, лишь несколько видоизменив их аксессуары и детали воспроизведения. Притом, что ни у палеоантропов, ни у людей не было какого-то общего сценария проведения подобных действий. Можно говорить лишь об общности причин и механизмов, такие действия порождающие. Сами же действия по всему имели локальные отличия, связанные с множеством влияний самого разного толка. Но общность исторических путей развития человечества всё же заставляет исследователей обнаруживать много общих выделяемых анализом черт в самых разнообразных культах более позднего времени в самых различных регионах, что и заставляет исследователей говорить об охотничьих корнях культовой активности людей.

Одной из таких общих, присущих всем культурам черт является связь некоторых из культов с обликом, образом зверя. На наличие таких черт и в верхнепалеолитических культах указывает и известный рисунок человека, в несколько страшноватом убранстве которого присутствуют различные узнаваемые детали естественного облачения животных и птиц, и само наличие изображений животных, находящееся часто в труднодоступных местах. Угрожающего вида убранство лидера верхнепалеолитического культа, которое мы обнаруживаем на изображении его, скорее всего, наследует более примитивное убранство грубого пугающего облачения палеоантропов. А приёмы социализирующего запугивания детей можно обнаружить и в современной обыденной воспитательной практике, начиная от «пришла коза рогатая», которой пугают маленьких детей, до страшилок, которые не без успеха используют вожатые детских лагерей отдыха не без помощи самих детей, поддерживающих пересказом эти дисциплинирующие страхи друг у друга. Такие страшилки соответствующего содержания, как ни странно, поддерживают и работающие в экстремальных условиях гор альпинисты, зависящие от взаимопомощи и сплочённости группы и от собственной мобилизации.

Интерпретировать место изображений в культовой практике верхнего палеолита несколько трудней, так как в отношении этого вида деятельности существует проблема объяснения технической осуществимости изображений, появляющаяся только в этот период. К тому же зверю посвящена пусть и большая часть изображений, но далеко не все. По-видимому, сама появляющаяся возможность что-либо изобразить также увлекает людей этого времени, и частично сохранившимся результатам такой деятельности мы обязаны именно желанию снова и снова при случае попробовать воспроизвести столь удивительный и трудно поддающийся контролю навык. И некоторая толика изображений, скорее всего, связана именно с этим. Например, значительная часть изображений, воспроизводящих обводку линией тела человека или животного.

А некоторое разнообразие тем изображения говорит, скорее всего, о расширении не только присущего также не только людям, но и животным интереса к окружающему, но и включение обнаруживаемых тем в круг коммуникативной практики, возникающей на досуге и в определённом смысле также несущей культовую нагрузку. При этом вполне возможна задержка в процессе создания некоторых из этих изображений между самим актом деятельности и демонстрацией его окружающим. Но это в отношении некоторых видов не вполне утилитарной деятельности было достижимо и палеоантропами.

Другое дело, что по происхождению изобразительная деятельность вырастает, по-видимому, из необходимости обслуживать охотничьи культы, и с этим связана по всему значительная часть дошедших до нас изображений животных. Особенно наиболее яркие из этих изображений. Хотя и не только они. Но в интересующем нас ракурсе путешествий шаманов наиболее важным, как кажется, является функция изображений зверя как способа воплощения того, что с лёгкой руки Юнга получило название коллективного бессознательного. Если не обращать внимания на априорный и трансцендентальный характер подхода, стоящего за этим словосочетанием, а исходить из апостериорного исторического характера складывания подобного психологического феномена, как я пытался последовательно демонстрировать в этой работе, этот термин всё же неплохо отмечает до определённой степени универсальный характер таких представлений.

Поэтому если отделить вопрос самой способности создавать изображения, о чём мы уже рассуждали в разделе, посвящённом верхнему палеолиту, от вопроса, что в них изображено, можно сказать, что воплощённым в изображениях с самого начала оказалось именно знакомое всем по культам, а не только существовавшее в поле наблюдения изображение зверя. Именно того в каждом конкретном случае зверя или зверей, которые были значимы в культовой практике данной группы в определённый момент. И в отношении остальных тем изобразительной деятельности, включая известные скульптурные изображения женщин с признаками материнства, можно предположить, что эти темы так или иначе тоже должны бы были оказаться в поле коммуникативного ритуального оборота. Иначе откуда им было бы появиться?

Появление натюрморта и возможности и желания изобразить в рамках концепции реализма всё, что наблюдаешь, и борьба за более адекватное изображение реальности с втягиванием в эту борьбу политических сил, теорий и вкусовых пристрастий предполагает как минимум развитие концепции наблюдения в рамках теории познания, что для человека верхнего палеолита как-то трудно представить. Да и сейчас это огромное везение, если теоретиком искусства, ответственным за искусство в администрации, в средствах массовой информации или спонсором оказывается человек, способный трезво оценить ценность той или иной художественной акции и её результатов. И это притом, что там, где нет чувств, нет и искусства.

Хотя количество тем коллективного интереса человека верхнего палеолита больше, чем у палеоантропа, хотя бы за счёт выделения отношений материнства, но в целом оно не очень велико, и, если судить по дошедшим до нас материалам, тема зверя в них доминирует. Это заставляет предполагать, что она и является наиболее важной в данный период. Она же, по-видимому, наиболее представлена и в образных переживаниях, как в сновидениях, так и возможно, что она появляется в переживаниях наиболее склонных к этому участников культовых действий, посвящённых зверю, после этих действий через некоторое время. Это так же естественно, как и любые переживания наяву после прошествия событий. Но поскольку эти переживания связаны с уже закончившимся культом, к которому остальные участники в данный момент уже в целом равнодушны и отвлечены другими делами, то такие переживания, пока возможности речь не позволяют пересказывать события внутреннего плана, останутся невостребованными.

Собственно и сами действия по воплощению изображений, как и любые действия коллектива, предполагают ту или иную готовность и понимание хотя бы элементарных процедур, которые в этом действии должны быть выполнены. Я пытался это показать, когда анализировал степень осмысленности действий палеоантропов в присущих им культах, обращая внимание, что животные такие действия не способны понять. Такое понимание своего места в коллективном действии не обязано предполагать понимания, как происходит процесс изображения. Это и мы плохо понимаем. Появление полноценной речевой коммуникации, которая появляется в мезолите, позволяет уже при некоторой предрасположенности к переживаниям и видениям, связанным с известной членам группы практикой времяпровождения, строить различного рода рассказы об этом в меру интереса к этому окружающих.

Такой процесс заведомо предполагает опору на интересы других участников коллектива, что и приводит к естественному отбору рассказчиков и тем. И дальнейшая эволюция устных повествовательных жанров отталкивается, по-видимому, от этого, как от своей основы. Тогда как поэтические формы, как представляется, ведут своё начало от ритмичного, связанного с действиями сопровождения культов и других регулярных действий, возникших не без влияния культовых компонентов, где движение традиционно сопровождалось ритмом и возгласами. Например, некоторые рабочие движения или укачивание ребёнка, которые сами подобны ритуалу и возможно в процессе культов по случаю удачной добычи или иным поводам были нечаянно изобретены, а, затем, не задумываясь, при необходимости воспроизведены ещё архантропами. И если у людей верхнего палеолита возможно только отдельные возгласы, сопровождавшие действо, были лексикой, то впоследствии по мере развития речи уже могли появляться и фразы.

Влияние такой речи в форме заговоров в качестве вспомоществования при недомоганиях требует, также как и «путешествия», специального исследования, тем более что иногда они или какие-нибудь сходные приёмы используются совместно, и эту сторону мы анализировать не будем. Но сама эта речевая форма также ведёт своё происхождение по всему из коллективных обрядов верхнего палеолита. О целительской способности компонентов таких обрядов можно только сказать, что эта способность имеет какую-то естественную природу, недостаточно понятную пока что и нам. Такая практика, как это можно понять, анализируя внешнюю сторону производимых действий, воспроизводит фактически ситуацию культа и предполагает психологическую, а значит и соматическую при выполнении необходимых действий концентрацию целителя. Но последствия таких воздействий уже могли быть замеченными первыми людьми в связи с очевидностью исцеления. А закрепиться они могли благодаря действенной речевой поддержке их в коллективной памяти. И из этого уже должно было вырасти применение этих методов впоследствии шаманами и знахарями самого разного толка.

К сожалению, вредительская сторона речевых формулировок, действуя грубее в рамках использования речи в механизмах групповой динамики, в отличие от продуктивно используемого применения речи в деятельности или ситуациях культово-ритуального происхождения, легче усваивается и оказывается легче используема в применении. Сказать какую-нибудь гадость не так уж и сложно, и шанс исполниться у «предсказаний» такого толка достаточно высок. Мы все подвержены неприятностям и смерти. А речевая память действует в этом случае контрпродуктивно, особенно, если нас застали врасплох. Когда в рамках взаимоотношений такие речевые действия, а их иногда подкрепляют и действиями ритуального характера, совершаются для самозащиты, их применение как-то оправдано и осмыслено ради сохранения себя и единства здоровой части группы с ограничениями по уровню решаемых задач, которые могут быть ею поняты в пределах её ментальных возможностей.

Но часто такое поведение становится систематичным, что не идёт на пользу ни основной группе, ни тем, кто имеет к этому склонность. В лучшем случае таких людей коммуникативно, так или иначе, изолируют. Но в запущенных случаях это, как правило, только усугубляет ситуацию и ведёт к эскалации конфликта, который может быть сдержан только различными силовыми методами. Существуют и попытки воздействовать на таких людей современными психологическими методами, сформированными анализом тех же средств этой «магии». Но такое воздействие, если мы не хотим уподобляться самим «вредителям» возможно только при добровольном их желании. А это происходит не всегда, так как они часто кроме испытываемых ими эмоций, связанных с чувством превосходства над другим человеком, пользуются психологической поддержкой со стороны других людей по причинам самого различного характера и как минимум из-за непонимания природы подобных феноменов. Тем более что такое поведение часто обставлено разделяемой многими некритично идеологией, обеспечивающей выживание в далёкой от отвлечённого гуманизма и имеющей иную природу социальной среде.

 

Визуальная компонента охотничьих культов, историческая их основа и наглядный пункт, вокруг которого, так или иначе, скорее всего, происходит значительная часть культовых событий в верхнем палеолите, а именно изображение зверя или его иная наглядная имитация, вполне естественно перекочёвывает в образное переживание путешествующего виртуально шамана. По всему этот различным способом представленный момент является основой и значительной части культов в большой исторический период до появления цивилизации. С приходом цивилизации особенно в её ранний период изображения зверя по данным анализа находок не вполне теряют свой культовый характер. Они лишь постепенно превращаются в традиционные изображения, в которых всё же просвечивает открытая для такой интерпретации их связь с ранними культами, от которых эти изображения ведут происхождение. Вспомните хотя бы связь имён древних богов ранних цивилизаций с названиями животных, изображения богов полулюдей-полузверей в Древнем Египте и многое другое из древних эпических преданий. А звериные мотивы в фольклорных изображениях в особенности доживают повсеместно и до нашего времени.

Для художника верхнего палеолита изображение зверя является, как мы это анализировали, воплощением коллективных представлений, к которым автор причастен, и которые, как мы предположили, часто при коллективной поддержке и создавались или были некоторым воспоминанием об участии в подобных действиях. Или, по крайней мере, подражанием, что естественно особенно для детей. И высокого качества от изображений последнего типа при примитивности техники и отсутствии школы ждать не следует. Но в исследуемый нами период перед появлением цивилизации деятельность художника, как представляется, уже не связана с непосредственной коллективной поддержкой социально дифференцированной группы, что и ведёт к исчезновению подробных выразительных изображений отдельных животных или, как минимум, к значительному уменьшению этой подробности.

Но зато более развитое индивидуальное мышление благодаря развитию речи и связанной с ней памяти позволяет создавать схематичные зарисовки эмоционально задевших группу и бурно обсуждаемых и таким образом задевающих автора событий. Эта же связанная с речью память позволяет украшать живо воспринимаемыми в группе изображениями зверей, о которых так часто идёт речь хотя бы за едой, предметы обихода. И это же более развитое мышление, способность заметить больше и связанные с этим чужие и собственные претензии, появление каких-то типичных приёмов работы, позволяют разнообразить предмет в процессе украшения и строже накладывать орнаментальные детали, в которые могут вплетаться стандартные известные мотивы. Но как раз отсутствие непосредственной коллективной поддержки при создании изображений позволяет уже несколько отделить и сам вид такой деятельности и его результат от прямой включённости в коллективные культы, которые развиваются по своим внутренним связанным с ними причинам. Хотя коллективная коммуникативная поддержка при выполнении подобных типов работ часто остаётся и впоследствии. И одним из вариантов такого развития как раз и является, как кажется, появление специфической деятельности шаманов и специфических задач, которые они решают.

В отличие от человека, которому необходимо изобразить зверя, причём таким образом, чтобы как-то привлечь этим изображением чужое внимание, шаману изображать, что он видит в своём специфическом воображении, ненужно. Образ зверя должен появиться в его внутреннем плане сам на определённом этапе его так называемого путешествия совсем для других целей. Поэтому шаману ненужно, чтобы как в случае с изобразительной деятельностью, где нужно чтобы изображение было привлекательным в каком-то отношении, развивать в себе способность добиваться этой привлекательности.

Для создания подобной привлекательности необходимо либо угадать чаяния и вкусы окружающих, их ожидания, хотя иногда приходится действовать этим ожиданиям вопреки, либо научиться создавать такие произведения привлекательными в первую очередь для себя, но тут уж как повезёт со способностью это видеть и желанием эту способность развивать. Развитие такой способности происходит часто не безболезненно, и связано это во многом с поддержкой или её отсутствием со стороны окружающих. Людям исследуемого периода помогало создавать с нашей точки зрения высокохудожественные прикладные вещи, скорее, то, что они создавали свои продукты для самих себя и близкого им окружения. Культово-коммуникативная сторона жизни в группе в зависимости от особенностей этой группы и установок культуры, к которой она принадлежала, оказывала, по-видимому, влияние на особенности выполнения ремесленной деятельности.

Шаману не нужно также развлекать окружающих, заинтересовывая их в рамках их опыта сказом фантастично-фабульных, эмоциональных ситуаций о приключениях зверей, с которыми соотносят себя члены своей, соседней или какой-то другой известной им семьи или иной группы. Такие сюжеты разбавляют при необходимости подробностями из наблюдаемых повадок зверей и жизни представителей тех или иных групп, которые себя с этими животными соотносят. Таким образом, формируются различные формы этого сказа то ли сохраняющего какие-то особенности истории взаимоотношений групп, то ли более обобщённо в случае, если исходная история забыта, повествующего о какой-то типичной эмоционально окрашенной, хоть часто и грубовато, задаче, или просто удерживающего внимание слушателей примитивно-авантюрным содержанием.

Во всех случаях такого рассказывания рассказчик обращается к общему опыту окружающих, знакомых по иным причинам с деталями повествования, поскольку невозможно было усвоить речь и избежать с ними хоть какого-то знакомства. К этому опыту должен быть как-то причастен и он сам. Многие такие сюжеты воспроизводятся при этом часто с теми или иными дополнениями, поскольку достаточно трудно воспроизвести слово в слово хоть сколько-нибудь большой текст хотя бы из десятка предложений. Но при создании первоначального варианта автор, использующий для его генерирования то, что сохранилось от переживаний при участии речевой памяти, не занимается чем-то подобным путешествиям шаманов.

На это в таких ситуациях просто нет времени, и ситуация коммуникации со слушателями, которые тут же реагируют как-то на происходящее, не позволяет отойти от переднего плана восприятия. Даже те небольшие паузы, которые необходимо сделать, чтобы припомнить или найти решение в каверзной ситуации, и которые так украшают действия мастера-рассказчика, являются для него стрессовыми. И хотя процесс припоминания и сочинения в каком-то смысле также является погружением, но глобальная доминанта его, как ощущается, иная, и механизм его выполнения отличается от путешествия шамана.

Генерирование сказа в основе происходит спонтанно, также как при пересказе бытового события. Сказ требует концентрации на теме, которая может быть слушателям в той или иной степени известна или хотя бы задана началом повествования. Он требует и умелого использования ресурсов памяти для заполнения лакун и ответа на возможные по ходу дела вопросы, ответы на которые часто приходится убедительно сочинять, что называется врать и не завираться. Опыт участия в ритуалах при создании таких текстов, также как и опыт любых образных наплывов может быть использован, тем более что что-то подобное, хотя бы сны, каждый из слушателей испытывал. Но основа техники создания таких текстов и их происхождение связаны в первую очередь всё же не с погружением вроде шаманского, а с пересказом. Художник, рассказчик и шаман, конечно, могут быть одним лицом, но виды деятельности эти разные.

Путешествующий в том смысле, в каком мы это здесь исследуем, шаман, совершая отмеченные в установках действия, разворачивающие образную картину в его внутреннем плане восприятия, даже в учебной ситуации выполняет именно действия. Хотя в этот момент внешне находится в неподвижном положении. Такое неестественное для обычных бытовых ситуаций задачу может, видимо, сформировать лишь культовое действие. При выполнении иных типичных задач, которые решает шаман таким своеобразным способом, он также ментально выполняет установки на действие. Например, добраться и отыскать необходимое. Или задачу вернуться и доставить виртуальный объект при необходимости кого-то исцелить, также оставаясь в неподвижном положении за исключением процедур, которые нужны для захвата и передачи виртуального объекта при лечении. Я вижу смысл напомнить, что речь идёт именно о самом «путешествии», а не о возможно выполняемом в ситуации целительского «путешествия» камлании, которое может тем же человеком выполняться параллельно.

И именно реальные действия, при непонимании для чего это делается, производят наиболее странное впечатление. Но и фехтование выглядит столь же нелепо и непонятно, хотя успешность этих действий более очевидна. Иногда шаману бывает необходимо рассказать об увиденном в образном сопровождении на переднем плане восприятия. Такая задача появляется при прогнозировании или при процедурах медицинского, скорее психотерапевтического характера в том смысле, в котором мы особенности современной психотерапии обсуждали. Как представляется, именно из этой основы вырастет куст психотехник, получивших сейчас название нейролингвистическое программирование. Звучит интригующе, только трудно понять, что это такое. Впрочем, и с путешествиями шаманов тоже далеко не всё ясно.

 

Если мы попытаемся представить, что могло предшествовать практике шаманов в более ранние периоды, то у палеоантропов мы предполагаем на основе археологических данных вполне реальные, выросшие из предритуалов архантропов, вызванные ситуацией в группе путешествия ради консолидации группы и комплексного тренинга. В таком случае установка на выполнение перемещения или каких-то иных действий у многих возникала спонтанно, провоцируемая ситуацией, а остальные втягивались в групповые действия из солидарности или подталкиваемые к этому. Вполне естественно предположить, что известным по археологическим данным восхождениям с тушей или частью животного и последующим захоронением принесённого предшествовали какие-то иные действия, например, хождение возбуждённой группы с этой тушей по биваку и ещё что-нибудь или какие-то иные действия.

Такой вариант развития культа может восходить к тому, что мы наблюдаем у архантропов при транспортировке на бивак половины туши не съеденного слона. Какие-то иные действия можно предположить и перед тренингом в пещерах. При этом проторечь палеоантропов, как мы анализировали, вполне способна участвовать для координации подобных утилитарно бессмысленных, лишь напоминающих привычные, действий. Хоть как-то понять значение таких действий невозможно без гипотез историко-культурного характера и представлений о возможных механизмах принятия решений, чем мы и заняты.

Речь верхнего палеолита, хотя она ещё тоже не вполне развита для полноценной самостоятельной коммуникации, способна участвовать в двигательно-коммуникативном взаимодействии, которое, видимо, было основной формой обыденной коммуникации этого времени. Такая речь, также выполняет функцию поддержки действия в культе, что и у палеоантропов, чьи культы люди преемственно наследуют. Эта речь, хоть и неспособна, как мы представляли, использоваться для пересказа, но она обладает складывающимся в обиходе относительно самостоятельным императивным значением сигналов и оборотов, поддерживающих своими формулами унаследованные обыденные коммуникационные и культовые стереотипы, которые, скорее всего, некритично воспроизводились, не будучи способными быть подвергнутыми анализу. Но эти обороты, как мы предположили, могли уже переносить необходимую для взаимодействия и взаимоотношений информацию за пределами актов непосредственно воспринимаемого характера. Скорее всего, для понимания такой информации необходима была коллективная поддержка, предполагающая наличие необходимого опыта для понимания у кого-то из членов группы.

В воодушевляющей эмоционально или стрессовой ситуации в группе, особенно если участники подталкивают тебя к выполнению каких-то действий, часто совместных, анализ того, что высказано, трудно выполним или невыполним и сейчас. Но значение императивных формул такой речи вполне может обеспечить выполнение достаточно сложных связных действий, требуемых для выполнения культового мероприятия. Тем более что и палеоантропы уже были способны выполнять достаточно сложные цепочки разнообразных видов деятельности при реализации протокультов. Люди верхнего палеолита, вполне возможно, могли конструировать какие-то ритуальные процедуры по ходу дела при появлении в группе неразрешимой привычными действиями задачи при опоре на опыт сходных действий, сохранённый не без помощи речевой памяти участников действа. Именно такие действия в современных группах с задержкой развития мы воспринимаем, как представляется, как очистительные ритуалы.

Унаследованные культы палеоантропов у людей, как представляется, по различным причинам несколько видоизменяются. На их особенности может наложить отпечаток хотя бы вариабельность, которая возникает из ситуативных складывающихся условий, вызывающих их необходимость при более гибких ментально-речевых возможностях людей по сравнению с палеоантропами. Палеоантропы к тому же надо это не забывать жили в различных ландшафтных климатических зонах и в отношении их культов трудно говорить о каком-то единстве сценария, а можно, по-видимому, говорить лишь об общих механизмах, порождающих у них культовую активность. Мы ведь знаем об их жизнедеятельности только то, что позволяет сделать анализ на основе оставшихся следов этой деятельности, и этот анализ значительно углубляется при подключении к нему наших предположений о возможных механизмах осуществления такой деятельности.

Люди также не были привязаны навсегда к одному месту. Конечно, среди приёмов культовой практики могли сохраняться унаследованные в опыте старшей частью группы карабканье друг другу на плечи или подбрасывание проходящих инициацию подростков. Хотя эти приёмы могли развиваться параллельно в иной утилитарной или неутилитарной практике. Предположение о таких встречающихся и по сей день приёмах может дополнить наши представления о специфике культовой практики верхнего палеолита. Но, к сожалению, это вряд ли может полноценно объяснить необходимость мысленного перемещения в определённую сторону в процессе шаманского путешествия, тем более что кроме рассматриваемой нами и относительно удобной для нашего анализа традиции такой деятельности существуют и несколько отличающиеся техники подобных действий. В том числе и более аморфные и старательно защищающие себя от критики техники, что всегда по идее должно настораживать исследователя.

Анализ особенностей развития культов может лишь помочь предположить, откуда могла взяться идея перемещения без очевидной утилитарной цели, что необходимо для овладения навыком шаманского путешествия, хотя впоследствии само такое путешествие выполняется в общезначимых случаях с целями вполне утилитарными и необходимыми для выживания. Но этот анализ не может объяснить, зачем этот технический момент ментальной практики нужно осуществлять хотя бы в учебных целях. Какое отношение это выполняемое лишь воображаемо намерение имеет к реальной способности шамана всё же решать целую группу задач? Что на самом деле происходит при выполнении такого действия? Анализ особенностей развития культовой активности может, зато, показать, каким образом в верхнем палеолите произошёл переход от полноценно осуществляемых, хотя и бессмысленных с утилитарной точки зрения, культов палеоантропов к ритуальной двигательной имитации этих действий.[16] И как затем в мезолите произошёл переход к представляемому только во внутреннем плане перемещению в путешествиях шаманов.

Уже верхнепалеолитическая культовая практика, как кажется, в значительной степени лишь имитирует культовые походы палеоантропов, восполняя в новых условиях недостаток действия в рамках очевидного культового сценария похожими сочинёнными процедурами, требующими мышечных затрат. Росписи потолков изображениями зверей вполне могут быть интерпретированы, как вариант такой имитации. Лишь бы не было ощущения, что не всё ещё сделали, что когда-то выполняли, возможно, в других условиях существования, и все были при деле. А иначе не останется ощущения, что всё требуемое выполнено, и не все останутся под впечатлением независимо имеют ли подобные действия вообще какой-либо смысл. Эта полнота выполнения программы хорошо известна педагогам, тренерам, актёрам, постановщикам. У некоторых людей даже существует потребность в массовике-затейнике, который знает или может ещё что-нибудь придумать, чем заняться.

Никто, как правило, в таких случаях не спрашивает, зачем куда-то карабкаться или совершать иные малопонятные ритуальные действия. При общем воодушевлении никто не задаст вопрос, если вы участник хепенинга или культа незнакомой религии, а не их случайный наблюдатель, зачем при молитве всем опускаться на колени или в костюмах и галстуках с огромным энтузиазмом нагромождать друг на друга старые автомобильные покрышки. Также как и дети не спрашивают, зачем догонять друг друга или зажмуривать глаза, а остальным прятаться. Придумано много объяснений, зачем людям с рюкзаками бродить просто так по горам и долам. Но кто бы из любителей утилитарных объяснений объяснил всё же, зачем утилитарно они на самом деле это делают.

Относительно развитая речь людей мезолита позволяет уже, по крайней мере, что-нибудь рассказать из собственного внешнего и внутреннего опыта в обстановке досуга при интересе окружающих, даже если они не задают вопросы, когда достаточно, чтобы повествование укладывалось в представления в рамках их опыта осмысления речи. Для этого необходимо лишь, чтобы создались условия, при которых возникает этот интерес. Таким образом, возникают, по-видимому, разнообразные краткие повествовательные жанры, выполняющие различные функции. В стрессовой ситуации также убедительными будут объяснения, укладывающиеся в представления окружающих. Рассказчику или иному человеку, к которому как к наиболее опытному представителю группы в подобных ситуациях обратят все взоры, и придётся отдуваться. А для этого нужна способность речь, необходимую окружающим, генерировать так, чтобы она оказывала приспособительное влияние.

Разрешение проблемы в подобном случае может пойти, если она не решается известными обычными способами и к этому склоняет ситуация, и по пути совершения внешних ритуальных действий. Но при сложившихся коммуникативных стереотипах уже вполне может сложиться ситуация, при которой невозможно организовать коллективный ритуал, тем более что группа к этому периоду начинает расслаиваться и самосознание её представителей создаёт дополнительные проблемы для неутилитарной консолидации группы. Появляется необходимость искать для этого и убедительные речевые формулы. В любом случае для поиска таких формулировок придётся обращаться к ритуальному опыту и сосредоточиваться на воспоминаниях об этом опыте и его переживании. И в том числе акцентировать своё внимание на воспринимаемых аксессуарах подобного опыта, поскольку логическая аргументация отсутствует, а также припоминать успешные случаи ритуального разрешения проблем.

Но мы ведь и до сих пор, рассказывая о том, как было когда-то не только наяву или в кино, но даже и во сне, говорим, что там было то-то и то-то. И такие припоминания-рассказы с упоминанием важных, существенных для разрешения проблем деталей могут, в конце концов, породить знакомую нам картину докладов о проделанном «путешествии». Включая и рассказ о необходимости побывать в тех местах иногда и реальных, где эти воспоминания или образы получены. Что это за места, если речь идёт не о реально полученном опыте, о котором вспоминается, а о самой области воспоминаний, снов или иным образом нахлынувших представлений многим трудно объяснить и сейчас. Притом, что и путь к реальному месту, если местность слушателям неизвестна и требуется много раз ориентироваться на местности, не очень-то объяснишь, особенно при отсутствии возможности записать. Хотя возможна и адресация к известному по опыту месту, которое может быть для слушателей значимым.

В любом случае, аудитория услышит, что рассказчик где-то был, а для этого туда сходил, если возникнет вопрос, откуда это видится или помнится, а иначе как понять, как он там побывал. Здесь ведь наяву этого сейчас нет. И осмыслять в случае виртуального путешествия придётся не обыденную сиюминутную ситуацию, о которой идёт речь, а рассказ и действия бывалого. Причём повествование будет подкреплено эмпирическим опытом достаточно убедительных последствий по лечению и отношением к подобным действиям остальных членов группы. Таким образом, предание о путешествии готово, и обучаемый должен этим овладеть, как идеологически обоснованно значимым для племени навыком путешествия к тотему.

Нам и при наших современных знаниях, в том числе и уровне развития философской рефлексии и изощрённых аналитических средствах, с таким трудом удаётся строить объяснения, которых вплоть до проведённого изложения не было. Поэтому естественно, что отношение людей исследуемого нами периода к подобному феномену могло быть только прагматичным. Что, конечно, для современного человека вступает в конфликт в связи с его фантастичностью. А предположение об отсутствии развитой до способности быть использованной для рассказа речи в верхнем палеолите делает такие действия до появления предположительного уровня развития в мезолите практически невозможными. А стрессовые психологически ситуации в верхнем палеолите в таком случае должны разрешаться действенно, в том числе и обрядом, что предполагалось в излагаемой модели изначально.

 

Но если в целом формирование процесса шаманского путешествия поддаётся как-то историко-культурному объяснению, всё же и такое объяснение не позволяет объяснить, зачем это воображаемое путешествие необходимо направлять вниз, а не в какую-либо иную сторону, если уж возникает вопрос, куда идти. Как кажется, движение вверх требует куда большего напряжения и большей мышечной работы, и, как кажется с первого взгляда, большей сосредоточенности. И вот, по-видимому, это как раз и может подвести нас поближе к специфике происходящего ментально процесса, сопровождаемого по всему и соответствующими реакциями организма, без которых образная картина в воображении не сможет возникнуть, если мы предполагаем естественный, а не сверхъестественный ход этого процесса. И если намерение перемещаться предполагает наличие речи, поскольку это речевая установка, то всё остальное, несомненно, предполагает наличие собственного реального опыта существования в среде. И индивидуальность этого опыта объясняет как раз, почему отличаются  подробности воспринимаемой картины движения.

Нас здесь всё же интересуют в первую очередь не индивидуальные особенности опыта окружающих, а то в нём, что позволяет, интерпретируя это, продвигаться к пониманию сложившихся столь трудно улавливаемых тенденций реальности, с которой мы имеем дело, чтобы уж затем при необходимости в конкретных задачах иметь возможность осмыслять иные особенности происходящего. И собственно, как выясняется, интерпретация специфического направления продвижения в воображаемом путешествии уже была неоднократно и достаточно обоснованно вплоть до практического применения в современных психотерапевтических техниках дана. Возможно, что с этого практического применения и стоит начать анализ проблемы, хотя это нас опять несколько отдалит от рассматриваемого вопроса, но закроет ещё одну проблемную лакуну.

Та деталь психотерапевтической практики, на которую я хочу обратить внимание, возникла, по-видимому, не столько вследствие анализа исследуемого нами феномена шаманизма, сколько в самой практике, хотя косвенно, на мой взгляд, сама возможность эту деталь обнаружить восходит именно к опыту, приобретённому в «путешествиях», а затем впоследствии неоднократно различным образом осмысленному. Деталь эта связана с особенностями работы с людьми, у которых по каким-то необязательно медицинским причинам существуют психологические проблемы, требующие разрешения.

Общение с таким человеком, а без выяснения проблемы в разговоре с ним понять, в чём дело, невозможно, составляет самостоятельную проблему для врача, психолога или собеседника. При этом хорошо известно, что ситуация беседы должна быть спокойной, чтобы не возбуждать возбуждённого итак человека или дать человеку в состоянии подавленного настроения, депрессии возможность собраться и самому выйти на контакт, как объясняют это те, кто отталкивается непосредственно от практики. И в любом случае возбуждающие факторы будут отвлекать внимание на себя, не позволяя сосредоточиться на проблеме, которую необходимо разрешить, а не заглушить, отвлекая от неё внимание. И это касается любых ситуаций решения проблем.

Собственно говоря, у меня нет претензий к таким объяснениям. К тому же такие объяснения используются в ситуациях, требующих кратких, понятных и убедительных пояснений, когда нет времени на углубленное изучение перипетий становления сознания, а необходима простая легко усваиваемая рекомендация, как избежать серьёзных ошибок в собственном поведении. И как необходимо вести себя в подобной непростой ситуации, если вас не научил этому предшествующий опыт, и к тому же не повезло с воспитателями, которые, видимо, сами были дезориентированы. Если вы с этой рекомендацией не можете согласиться, то у вас есть возможность эмпирически её проверить. И в случае, если она ошибочна, сформулировать то, что вы считаете правильным.

Но весь известный опыт работы в таких ситуациях предполагает необходимость перевода обсуждения в спокойное русло. И, видимо, именно поэтому психологические методики, например, психотерапевтическая техника, получившая название холодинамики из арсенала так называемого нейролингвистического программирования, предполагает, что человек, который хочет хоть как-то совладать с ситуацией, должен научиться самостоятельно совершать действия, которые восстанавливают относительное внутреннее спокойствие. Для этого в этой методике человек должен перед выполнением всех иных процедур сначала вспомнить место, где ему было когда-то хорошо и спокойно, что напоминает, несомненно, начальную установку обучения путешествию. В холодинамике даже предлагается, но это уже связано с особенностями этой методики, нарисовать это место по памяти, а не только проговорить в коллективе описание этого места.

В целом, конечно, при интерпретации действий шамана как способа решения задач, стремление к предварительному поиску внутреннего равновесия для осмысления задачи, не поддающейся непосредственному решению с помощью имеющихся навыков, вполне понятно. И при таком поиске, который, как это хорошо известно ещё из описаний Келера, который и у животных вызывает момент некоторого внешнего оцепенения, происходит работа внутренних механизмов психологической ориентации. Использование для анализа этого процесса, происходящего при решении задач, информации, известной из установок обучения шаманскому погружению, и анализа особенностей сопровождающего образного потока, некоторых психологических наблюдений и истории культуры показывает, что этим происходящее в процедуре шаманского погружения не ограничивается. И мы, используя дополнительные сведения и подвергая их интерпретации, можем ещё кое-что понять или хотя бы предположить об особенностях протекания этого процесса и процесса мышления в целом.

В любом случае в первую очередь, как кажется, следует обратить внимание, что та группа задач, которую мы решаем подобным способом, принципиально отличается своей не непосредственностью, в отличие от задач, решение которых предполагает уже готовые навыки или, если речь идёт о низших животных, врождённое инстинктивное поведение. Для большинства людей, незнакомых с психологической теорией формирования навыка и представлениями об эволюции психологических механизмов ориентирования, реальность, находящаяся на переднем плане восприятия и взаимодействия, просто представлена там. И речевая сигнализация в основном служит в практике этих людей для взаимодействия с реальностью ради выживания. Иногда речь, правда, служит, для выяснения отношений внутри группы, но и такое использование речи лежит для большинства людей тоже в области переднего плана восприятия.

В принципе, когда речь идёт о решении актуальных непосредственных проблем, в большинстве случаев необходима непосредственная реакция, какие-либо физические или речевые действия или их сдерживание. В этот момент самоуглубление, связанное с каким-либо размышлением, вызванным иными проблемами, может иногда даже стоить жизни. И весь наш латентный эмпирический опыт совместно с унаследованными механизмами ориентирования заставляет нас переключаться на более сильные стимулы, избираемые не вполне зависимо от нашей сознательной воли. Хотя такие стимулы используются иногда в качестве подманивания или могут быть вызваны нарушениями работы самих механизмов ориентирования.

В животной среде, по крайней мере, у высших животных, в процессе научения влияние каких-то стимулов тормозится, влияние других усиливается и оформляется ради выживания навыками, которые животные иногда даже сами поддерживают тренировками игрового характера. Возможность такой тренировки уже заложена во многом в том, как осуществляется жизнедеятельность организма и работа механизмов ориентирования. Если работа механизмов ориентирования у животных нарушена, то в естественной среде шанс выжить у животного практически отсутствует, а поддержка выживания беспомощных детёнышей обеспечивается дополнительными механизмами. Другое дело в среде людей, где группа, по крайней мере, до определённого предела агрессивности со стороны не вполне здорового психически человека поддерживает его, как члена группы, не взирая на некоторые странности поведения. И до сих пор многие не способны отличить сложные теоретические рассуждения от похожего на них речевого бреда, хотя средства их различения в конкретной научной практике достаточно развиты.

 

Нелишне ещё раз посмотреть, что нам может показать анализ исторической ретроспективы при рассмотрении не прикладных взаимоотношений в группе. Уже у архантропов в среду приобретаемых в эмпирической практике навыков и стимулов ориентировки в реальности встраиваются навыки и стимулы, латентно приобретаемые в процессе участия в практике предритуалов, в которые они оказываются втягиваемыми своими привычными стимулами поведения. Затем они, как представляется, осуществляют сходные действия, которые не имеют значения прикладного приспособительного реагирования, частично благодаря эмоциональной поддержке, получаемой от них. То, что эти действия прививаются в быту архантропов, происходит благодаря их последующему приспособительному эффекту. При этом навыки и стимулы, приобретаемые в предритуалах, встраиваются в практику непосредственного реагирования, но это происходит неявно. И по сей день большинство людей не помнят, как они приобрели тот или иной навык, как будто владели им всегда, и объясняют часто отсутствие его у других людей тем, что у этих несчастных нет способностей, и вообще они просто глупей. Хотя ещё вопрос, разумна ли сама такая позиция.

Практика предритуалов не является полным аналогом непосредственного решения приспособительных задач, хотя и имеет, как это видно из реконструкции, к этой практике отношение. Практика проторитуалов лежит уже несколько в стороне от действий непосредственного приспособительного характера, не имея к ним прямого отношения. Но если мы хотим понять, откуда мог взяться тот или иной навык или феномен культуры того или иного периода, нам необходимо постараться развернуть насколько удастся полноценно способ формирования подобного навыка или феномена культуры, чем мы и занимались, когда анализировали подобные проблемы. При этом, как оказалось, формирование всей этой группы феноменов невозможно без вмешательства в этот процесс механизмов групповой динамики и механизмов, которые порождают ранние формы речи архантропов и палеоантропов и её использование. И таким образом то, что оказывается порождённым, не может быть объяснено только за счёт работы психологических механизмов индивида. Хотя и некоторые феномены приспособительного поведения высших животных, живущих группами, например, приматов, частично связаны с их взаимоотношениями в группе, тот же уход за детьми.

При выборе приспособительного действия, есть ли у индивида возможность долго задумываться или нет, опыт участия в предритуалах или свёрнутый и способный быть непосредственно использованным опыт в виде приобретённых навыков, будет оказывать влияние на подобный выбор. У палеоантропов этот процесс по всему идёт дальше. Кроме всего прочего, что мы уже обсуждали, следует обратить внимание, что групповой тренинг хотя и происходит, по-видимому, от случая к случаю, но уже отделён и по времени и по месту от непосредственного использования изучаемых навыков. Это требует от лидера и организатора этого тренинга куда более серьёзного понимания при принятии решения об организации этого мероприятия. И хотя необходимость самого решения провоцируется скорее всего обстановкой в группе, но такой тренинг требует определённой готовности, реквизита, возможной окраски тела и облачения самого организатора или организаторов, а также проведения каких-то мероприятий, например, запугивания.

Во всяком случае, для совершения каких-либо проторитуальных действий должны уже иметься значимые для механизмов мышления палеоантропов стимулы, которые и обеспечивают подобный тип активности. Частично стимулирующей поддержкой, которая инициирует проведение каких-либо неутилитарных коллективных действий, если иные утилитарно значимые стимулы отсутствуют, является положительный эмоциональный эффект, сведения о котором унаследованы по всему от архантропов преемственным участие в подобных мероприятиях. И от них же унаследовано понимание опытными охотниками важности совместной атаки и вообще совместного взаимодействия в сложной ситуации, что, как кажется, и заставляет эту совместность действия тренировать саму по себе, показывая её значимость.

Такие сложные действия, как хотя бы восхождение с тушей или частью животного и многое другое, что мы о них знаем и о чём пока не имеем представления за неимением данных, предполагают высокую ответственность участников, заодно воспитываемую в подобных действиях. Лидер группы не является исключением в этом отношении, так как, требуя в этом качестве выполнения своих указаний, он должен обеспечивать ими жизнь и здоровье остальных членов группы, от благополучия которой он зависит не меньше, чем группа от него, его умений, опыта и способности принимать решения, как в культовых мероприятиях, так и в остальном. И эта ответственность, так или иначе переживаемая, также служит важной компонентой опыта, на основе которого принимаются им решения.

Собственно, если задуматься насколько это может нам поддаться на основе опыта пребывания в группах наиболее удалённых от норм и привычек, прописанных законом и проговариваемых воспитателями, которые подчинились этим нормам, а в таких группах, которые живут по правилам, которые можно назвать криминальными, а такой опыт можно приобрести и не будучи согласным с взглядами носителей подобных представлений. И если вспомнить опыт наблюдения за поведением групповых животных, например, тех же собак как членов собственной семьи или в бродячей стае, но и не только. И припомнить особенности того, как выяснялись отношения в группе и попытки заставить подчиниться зверя или самому найти позицию, в которой можно хоть как-то уцелеть в группе не вполне предсказуемых людей с претензиями на главенство. То таким образом можно попробовать понять особенности менталитета лидера животной стаи.

Если вы когда-нибудь попадали в подобные ситуации, то у вас должен быть необходимый для осмысления этой проблемы опыт. Возможно, вы в этом случае согласитесь, что ответственность, если даже и не самое удачное слово, то в любом случае похожее чувство по всему является необходимой компонентой, влияющей на выбор лидером решения, которое со стороны может показаться иногда чересчур жёстким и даже жестоким. Оно будет вами восприниматься таким, по крайней мере, до тех пор, пока вы не оцените, как бы вы поступили в подобной ситуации, чтобы при этом уцелеть, если у вас, конечно, есть необходимый опыт для подобного взвешивания. Ещё раз подчеркну, доминировать в таких ситуациях должна ответственность, так как вполне способный присутствовать в подобных ситуациях страх, в случае если он станет главной доминантой, приведёт в лучшем случае к бегству. А ярость хоть и присутствует часто при подобных действиях, но она одна не в состоянии помочь найти решение, когда противостоять лидеру может не один противник, а группа, только и ждущая случая решить индивидуальные накопившиеся проблемы и обиды.

Как правило, большинство даже людей об этом не очень размышляют, возможно, из-за того, что подобного опыта и способности трезво оценить нет. Взвешивание ситуации часто, как и у животных, происходит эмпирически эмоционально. Сунулся не туда и не так, получил, взвизгнул и пошёл зализывать раны, поняв природу феномена или ожидая случая ответить, который может никогда и не представится. И если вы склонны всё же подвергать подобные ситуации анализу, то применяйте тогда ко всем участникам инцидента наиболее распространённую формулировку категорического императива Канта, которую я бы сформулировал: поступай в нетривиальной ситуации так, чтобы твои действия могли служить образцом поведения в аналогичных случаях. Подразумевается, что анализ в дальнейшем покажет приспособительный характер вашего решения и действий. По крайней мере, убедитесь, что эта формулировка вполне применима не только к людям.

Такие ситуации характерны для групповых млекопитающих, так как схожий лишь внешне феномен лидирования у групповых насекомых имеет по всему иную природу. В группах насекомых внешне выделенный лидер, а это практически всегда матка, выполняет не столько психологическую функцию группового лидера, хоть она и поддерживается поведением остальных особей, сколько явно выражено биологическую. О групповом поведении рыб мы знаем пока чрезвычайно мало, но, похоже, что их групповое поведение также имеет какую-то иную лишь поддерживаемую механизмами психики природу. То же, по-видимому, можно сказать и о поведении стайных птиц, собирающихся в коллективы лишь при особой необходимости. Хотя брачные битвы, коллективная оборона и выяснение отношений из-за пищи у них похожи на действия млекопитающих в подобных ситуациях.

Если даже в отношении лидера группы млекопитающих следует, по-видимому, говорить об обременении его чувством ответственности за существование группы, с которым он должен в своём внутреннем плане считаться при выборе своих действий, то о лидере палеоантропов это по всему можно сказать даже с большим чувством уверенности. Наличие и действия лидера группы необходимы не только на охоте или обороне, но и по поддержанию сплочённости и слаженности отношений группы, без чего ни охота, ни оборона не будут удачными, а будут лишь увеличивать количество погибших и раненых. Каким образом переживания лидера или члена группы будут сопровождаться связанными с ними представлениями, то ли о животных, то ли о чем-либо ещё, это уже другой вопрос. Во всяком случае, такая связь вполне лежит в пределах, достигаемых интеллектом палеоантропов, на основании того, что мы о них знаем, и что нам продемонстрировал анализ.

Как минимум то же самое мы можем сказать и о периоде верхнего палеолита. Даже то неразвитое состояние ранней речи, которое мы предположили у первых людей, значительно расширяет сферу неутилитарной деятельности и, несомненно, должно было оказать влияние на особенности проведения коллективных культов. Уже у палеоантропов стимулы проведения их специфических культов оказываются по всему отделёнными от процесса охоты и трапезы, которые могли сопровождаться иными соответствующими  действиями, более приемлемыми ситуации. Во всяком случае, они вряд ли совершали свои утомительные экскурсы в горы или в пещеры на пустой или переполненный желудок.

Тем более что им там приходилось заниматься захоронением вполне съедобных продуктов или прицельным метанием по останкам реальных целей. Именно поэтому и приходится предполагать, что поведение палеоантропов зависит от стимулов социально-психологического характера, которые для многих неочевидны и до сих пор в связи с тем, что существование этих стимулов не имеет выраженных воспринимаемых характеристик. Тем не менее, такие стимулы есть. Они представлены во внутреннем плане особей и переживаются ими, и с ними активно работают те, кто овладели, насколько это возможно, их наличием, как при манипуляциях разного толка в быту, коммерции, карьерной борьбе, политике и прочая, так и борясь с их последствиями в психотерапии. И имеется обширный опыт обсуждения этих специфических проблем в быту, психотерапии и искусстве, восходящий по всему к опыту толкующих свои путешествия шаманов.

Если даже слаборазвитая сигнализация палеоантропов приводит к с таким трудом интерпретируемым последствиям их неутилитарной, но необходимой для существования группы культовой активности, в которую их втягивают ведомые своими мотивами лидеры групп, обременённые своеобразной ответственностью своей социально-психологической роли, то потенциальные возможности речевого мышления людей позволяют куда больше. При этом на особенности верхнепалеолитических культов начинает накладывать влияние половая, выделенная и обозначенная культовыми аксессуарами дифференциация групп, оказывающая влияние на особенности участия в культовых действиях. Появляющиеся подкрепляемые культовыми аксессуарами материнского статуса нормы поведения в группе, поддерживаемые отношением, действиями и требованиями воспитанных этими же пусть и виртуальными отчасти нормами окружающих, не только выталкивают взрослых половозрелых мужчин из материнского культового интерфейса. Но эти же нормы, по-видимому, если не в этот период, то впоследствии вытесняют женщин из связанного с агрессивными намерениями охотничьего культа пометок на потолках или каких-то иных более поздних агрессивных культов.

Понять это несложно, если вы представите, что произойдёт после долгого стояния крепко обнявшись для поддержания вышестоящих товарищей, да ещё и с агрессивными намерениями показать своё превосходство, и как это может быть уже в последующем воспринято при наличии выделенного полового статуса. В каких-то случаях женщины могут и сами стремиться участвовать в оргии, но не агрессивного характера, что прослеживается по кое-каким дошедшим до нас обрядам. Вполне могут существовать общие пиршественные культы со своей идущей издавна традицией проведения, курируемой освоившимися с ней авторитетами во главе с лидером, который вовсе не обязан вмешиваться во все детали действия. Но в каких-то обрядах женщины могут остерегаться принимать непосредственное участие, предпочитая оставаться в роли наблюдателей. Такое поведение женщин следует отличать от появившихся только в период цивилизации вместе с патронимией запретов на участие в каких-то культовых действиях мужчин. Таким образом, ролевое поведение в культах уже с верхнего палеолита вполне возможно связывается с половой принадлежностью.

Любая не связанная с прикладными действиями последовательно осуществляемая коммуникация также будет представлять собой некоторую культовую, разыгрываемую как маленькая культовая ситуация игру, вроде тех культовых игр, которые мы можем наблюдать у подражающих взрослым детей. И какие-то даже из привычных детских игр, те же догонялки и жмурки, по всему ведут свою родословную из охотничьих учебных культов. Нередко и некоторые взрослые стремятся не вполне осознанно разыграть то, что они усвоили из чтения, пения, просмотра фильмов или спектаклей и так далее, что, видимо, иллюстрирует особенности культово-речевого осмысления верхнего палеолита, не имевшего, правда, подобной технической опоры. Такой тип коммуникации мы и сейчас с трудом отличаем от бытовой прикладной коммуникации, имеющей более непосредственный приспособительный характер, хотя демонстративное поведение в таких действиях, если присмотреться и задуматься, прослеживается.

Окончательное выраженное выделение некоторых культов по половому признаку происходит, видимо, только с появлением более развитой речи, но и те размежевания на культовой основе, которые мы можем предположить в верхнем палеолите, вполне могут формировать особенности типичной связанной с различиями в половом отношении деятельности и поведения. Как в культах, так и в прикладных ситуациях в хозяйственной деятельности и быту. И эти особенности будут подкрепляться биологическими функциями рождения и выкармливания беспомощных до определённого возраста детей.

Различные неприятности, затрагивающие группу, будут также напрягать лидера и заставлять его прибегать в некоторых случаях к мероприятиям культового характера. «Коллективное бессознательное» в моменты довольства и даже самодовольства воплощает себя большей частью изображением зверя, как и во многих других провоцирующих культ ситуациях. Хотя возможно, что ситуация довольства во многих подобных случаях была только материальной, если культы, сопровождавшиеся созданием изображений, являются наследниками способов разрешения внутригрупповых конфликтов между опытными и неопытными членами группы. В любом случае этому коллективному плохо осознаваемому невозможно найти замену и в тяжёлый для группы момент. Способов реализации такого коллективного представления может быть множество от звериного маскарада до обращений и действий с культовым заместителем живого зверя. И эта переживаемая группой и особями апелляция к облику зверя, вполне воспроизводимая спонтанно во внутреннем плане не только человека, и становится по всему целью обращения также и в следующий более развитый в речевом плане период.

 

Историко-культурный пласт анализа уже не может нам помочь чем-нибудь ещё для уяснения особенностей техники шаманского путешествия. Он способен объяснить лишь, откуда могло появиться намерение такое «путешествие» совершать, причину ожидать его последствий и надежды на них, и растолковать некоторые сформировавшиеся в опыте культовой активности детали образных представлений и речевых установок. Современная психотерапевтическая практика демонстрирует нам также необходимость релаксации, восстановления внутреннего, в том числе и психологического равновесия человека. Причём психологического равновесия в связи с особенностью этой практики может быть даже в первую очередь, для чего в некоторых видах такой современной практики кроме исходных установок на релаксацию используют также приёмы воображаемого путешествия. Но эти приёмы не укладываются в часто сопутствующую им функцию релаксации, явно затрагивая что-то ещё.

Заимствуя древние приёмы, современная психотерапия уходит от объяснений механизмов этих процессов. Она ссылается на очевидный практический результат, хоть и небесспорный как раз из-за отсутствия объяснений, которые могли бы обозначить границы применимости таких методов и дать возможность понять, что же всё-таки такие действия производят и с чем связан их продуктивный эффект. Но нам ничего не мешает ввести предположения, которые пока затруднительно проверить, но это не значит, что их не удастся проверить впоследствии хотя бы косвенными средствами. Эти предположения я введу, опираясь как раз на анализ особенностей нашей деятельности и состояния при реальном перемещении вверх или вниз в нетривиальной ситуации восхождения и спуска с гор или хотя из опыта карабканья на дерево или стену и спуска с них.

Препятствием для релаксации при перемещении вверх как раз, по-видимому, и является сопутствующее мышечное напряжение, которое наоборот мобилизует, и даже при воображаемом перемещении вверх, скорее всего, а это как раз можно проверить, сопровождается и соответствующей мышечной активностью. Ещё одна деталь, которую необходимо отметить, заключается в том, что при перемещении вверх мы видим и путь перемещения, и способны зрительно контролировать, куда ставить ноги и за что браться руками.

Это азбука, которую разъясняют на школе туризма, альпинизма и спелеологии. И хотя подъём вверх сильно нагружает мышцы, дыхание и сердечно-сосудистую систему, из-за чего он утомителен, но он, как разъяснит сколько-нибудь опытный путешественник, безопасней спуска. Большинство травм и летальных исходов происходит на спуске. Это, правда, связано и с психологической ситуацией ожидания завершения перехода после совершения физически трудной его части и предвкушением отдыха после достижения цели. И с ослаблением внимания по тем же причинам, так как наиболее трудное кажется уже выполненным. И со значительным утомлением к этому времени. Вполне возможно, что это пусть и без анализа могли усвоить уже палеоантропы, способные заметить отсутствие сплочённости в группе и последствия этого.

Сказать, что на спуске мышцы не напрягаются, было бы тоже неправильно, хотя нагрузка на дыхание и сердечно-сосудистую систему ослабевает. Менее всего мышцы при хорошем навыке ходьбы загружены, скорее всего, при ходьбе по ровному месту. Поэтому, по-видимому, дело не в напряжении мышц. Спуск вниз создаёт неопределённость из-за неожиданностей, возникающих при перемещении, и создаёт неконтролируемые органами чувств ситуации, что при отсутствии на короткий срок информации извне заставляет работать механизм ориентации, больше полагаясь только на распределённую в системе всего организма уже усвоенную в опыте информацию. И в том числе в данный момент поступающую и обрабатываемую на уровне клеток информацию о внутренней и внешней среде. Те, кому приходилось делать переходы в условиях плохой видимости, особенно ночью, знают ощущение, когда в состоянии почти растерянности приходится передвигать ногами, не зная, куда ступить дальше, но следуя за уверенно ступающим где-то впереди проводником. Особенно трудно в такой ситуации идти вниз.

Или, если взглянуть по-другому, учитывая неопределённость происходящего, при реализации такой задачи в большей степени задействованными оказываются, видимо, механизмы до речевого уровня мышления. Это согласуется с известной из опыта шаманских путешествий особенностью, что в так называемом нижнем мире виртуальные, но зримые и чувственно ощущаемые обнаруживаемые там визуально объекты, воспринимаемые как живность, контактируют с «путешествующей» персоной не вербально. На это обращали наше внимание руководители тренинга, при этом также, заранее указав, что важные для такого путешественника живые объекты должны быть теплокровными, то есть млекопитающими, птицами или подобными им существами пусть и фантастического характера, но тёплыми на ощупь, как и реальные звери и птицы.

Я не стану отвлекаться сейчас на интерпретацию и этой детали, а необходимый для осмысления материал сообщу чуть позже. Но я хочу обратить внимание, на то, на что не обращать внимание никак нельзя. Данное предварительно руководителями тренинга указание, конечно, предвосхищает то, что должно появиться только в результате личного опыта. Что бы произошло без предупреждения остаётся неизвестным. В современных методиках от обязательной встречи с зооморфным тотемом отказываются без особого ущерба для поставленной в этих методиках цели.

Но для аутентичного воспроизведения путешествия такое предупреждение видимо нелишне, так как современный человек уже во многом живёт другими преданиями иногда даже лишённый в детстве знакомства с народными сказками о животных. Наносит ли это или не наносит ущерб полноценному развитию личности, это отдельный вопрос, дискутировать который я сейчас не вижу смысла. Окружающих, как я имел возможность заметить, в большей степени чаще беспокоит их зарплата. Феномен зарплаты тоже заслуживает внимания, но для анализа его необходимо сначала понять природу собственности, а заодно и функцию денег, которые появляются только и не сразу в период цивилизации.

В предварительном инструктаже, который обычно дают занявшимся шаманской практикой во избежание недопонимания ради правильного выполнения действий, также присутствует описание типичной схемы виртуального пути в так называемый нижний мир. Первая часть пути, обычно называемая туннель, это различные по общему ощущению и визуально помещения, освещённые в той или иной степени видимыми или невидимыми источниками, что зависит, по-видимому, всецело от индивидуального опыта. Существующее в позднем аккадском варианте эпоса о Гильгамеше описание прохождения героем пустого совершенно неосвещённого закрытого пространства, имеющего сходство с прохождением туннеля в шаманском путешествии, является, как представляется, литературным приёмом далеко не единственным в данном произведении.

Сам образ такого прохождения в этом произведении восходит, видимо, к путешествиям шаманов, хотя непосредственно мог иметь какой-нибудь промежуточный источник и даже мог быть воспроизведён по чьим-то рассказам. Во всяком случае, этот фрагмент хорошо передаёт растерянность героя, сопровождающую необходимость решения задачи нетривиального характера явно запредельной для опыта, но которая требует ответственного решения в безвыходной ситуации. Такая ситуация сходна с задачей спуска вниз при отсутствии внешнего контроля движения, как это происходило, может быть, ещё в учебных культах-тренингах палеоантропов в пещерах. А впоследствии воспроизводилось в проблемных ситуациях в каких-нибудь культах верхнего палеолита, которые трудно реконструировать вследствие недостатка материальных следов и несовершенства методов анализа. Следы таких культов можно, по-видимому, обнаружить, более внимательно присмотревшись к сопровождению собственно шаманских обрядов, в рамки которых «путешествия» встроены. Какие-то технические детали подобных культов, видимо, можно также реконструировать по использующим сходные приёмы обрядам инициации, впоследствии применявшимся в обрядах мистерий, а затем перекочевавших в обряды масонов.

Сама замкнутость и неполнота освещённости первой части пути, которую мы обнаруживаем в типичном шаманском погружении, имеет скорее психофизиологическую природу. Такое предположение напрашивается при сопоставлении этой части погружения с происходящим затем. Затем же происходит известная не только по описаниям шаманов, а и воспроизводимая при эксперименте у тех, кому удаётся пройти виртуальный путь, картина выхода на открытое освещённое пространство с так или иначе выделенной линией организации воспринимаемого на небо и землю, получившее название нижнего мира. Эффект перемещения к свету, заливающего всё света или что-нибудь подобное описывают и люди пережившие состояние клинической смерти, как запомнившееся им о последних мгновениях их контроля за происходящим с ними.

Это заставляет посмотреть на феномен виртуального нисхождения в «нижний мир» с иной точки зрения, усиливая психофизиологическую гипотезу обоснования некоторых деталей происходящего. Сказать, что всё ясно до очевидности было бы, конечно, большим преувеличением. Но, учитывая, что, как мы предположили и последовательно проводили в рассмотрении, действия шамана являются способом интеллектуального решения задач, подобное виртуальное нисхождение, как кажется, преследует неявно цель задействовать максимально возможности ориентирующего механизма и информацию невербального характера.

При всём несомненном значении речи для нашего человеческого существования как неотъемлемого признака сознания, которое, я напомню, я трактую, как способность решать приспособительные задачи, полное определение можно посмотреть в предисловии, тёплым словам о помехах, которые привносит наша болтовня, я также уделил достаточно места. А этой посторонней для решения выделенной задачи болтовни по всему хватало с излишком на небольшой площадке бивака, где проводила время значительная часть группы. И только чрезвычайная ситуация или культ, сопровождаемый своими шумами и воспитываемой с детства обрядовой обязательностью, были в состоянии значительную часть окружающих от этой необязательной болтовни и менее важных для коллектива в данной ситуации задач ради решения более важных по мнению лидера задач отвлечь.

То, как утверждают некоторые, ослепительное сияние, которое является скорее метафорой, хотя, конечно, определённый контраст между освещением туннеля и выходом из него существует, является, думается, эпифеноменом работы механизма ориентирования, освобождённого от остатков контроля за жизнеобеспечивающим функционированием психики, как это происходит при клинической смерти. При исследуемом нами процессе, где полного отключения от реальности как внешней, так и от собственного существования не происходит, мы и получаем феномен двойственного ощущения себя и в реальности и в чём-то похожем на сновидение, что и получило название изменённой формы сознания. При этом и виртуальный план оказывается не пуст, а воспроизводит некоторое подобие реальности известного нам мира.

Такому пониманию смысла путешествия сопутствует и то значение, которое в этой методике придаётся образному сопровождению путешествия. И в особенности тем образам, интерпретируемым после выхода из погружения, которые возникают после обращения за помощью к виртуальному, но не только зримому, но и ощущаемому всей совокупностью чувства теплокровному тотему. А именно встреча с ним, знакомство и налаживание переживаемых отношений как с самым близким для себя существом и является заключительной частью учебного путешествия.

Облик тотема в виде зверя или птицы является по всему, что мы обсуждали, наследником культовой традиции, вырастает из опыта обрядов, посвящённых культовому животному. От него и освобождаются при использовании таких приёмов в современной психотерапии, где приходится иметь дело с критически настроенными людьми с другим опытом существования в социально-культурной среде, которым предлагают то же самое, но сдобренное позитивистскими объяснениями. Я понимаю, поэтому, свою знакомую психолога, которая объясняла использование в своей практике шаманских методик тем, что так честнее. Но нам всё же необходимо понять, с чем мы имеем дело или имеет дело аутентичный шаман, общающийся со своим тотемом.

Как представляется, интимная переживаемая близость с тотемом, как с самым родным для тебя существом, вполне интерпретируется и не противоречит представлению о нём, как о визуальной метафоре – визуализированном и ощущаемом представлении собственного тела. Это, как представляется, связано с тем, что свобода от задач непосредственного обеспечения интересов собственного организма, которую, выполняя всю необходимую систему действий, мы ограниченно получаем на некоторый срок в «путешествии», превращает собственный организм в нечто внешнее к ориентирующему психологическому механизму этого же организма. Конечно, сохраняя при этом какие-то остаточные связи, от которых избавиться невозможно вопреки предположению некоторых любителей экстремальных результатов для доказательства своего превосходства над окружающими.

Известные многочисленные перипетии общения с тотемом это уже собственно практика шаманизма. Для наших целей важно лишь то, что ответом на поставленные в виртуальной реальности вопросы к тотему, как правило, является развёрнутый образ, который затем и приходится интерпретировать как символично данный ответ. А уж насколько этот ответ действительно соотносим с реальностью это уже другой вопрос. И если соотносим, то необходимо понять, по каким причинам. Я, может быть, вообще не стал бы столько места уделять анализу этого феномена. Но несколько раз и сам и в лице тех, кто были обучены мной, не обнаружил нечаянно выполненную в рамках методики считку информации у партнёров по тренингу, которая не обсуждалась до этого и не могла быть известна. Столкновение с этими и не только этими результатами заставляет задуматься и поискать естественных объяснений. Отсутствие до сих пор таких объяснений приводит не только к мистификации всей рассматриваемой здесь группы феноменов, но и скверно отражается на стиле философии, в том числе, и современной.

При всём моём уважении к огромной работе по описанию типов сюжетов преданий, которую произвёл Пропп, и описанию обрядов, проделанную Фрезером, я откровенно недолюбливаю опирающуюся на них последующую традицию проведения далеко идущих аналогий по разнородным и несущественным признакам при игнорировании историко-культурной несопоставимости различных по своему генезису и природе феноменов. Так как я рискую погрязнуть в том же грехе и нечаянно сбить с толку доверившегося мне, поддавшегося колдовству литературного стиля читателя, я специально обращаю внимание на эту особенность излагаемого мною сейчас. Потому что мне уже пришлось для того, чтобы проинтерпретировать проблему, свести вместе на первый поверхностный взгляд достаточно разнородные по природе феномены. Но я надеюсь, что моё предупреждение возымело своё действие, и поэтому рискну продолжить свой экскурс дальше, оставив остальное для обдумывания и открытой критики оппонентов. Для обоснования такого сведения более убедительно, у нас, на мой взгляд, в любом случае пока ещё слишком мало обработанных и проинтерпретированных знаний. Скорее наличие этих предположений может сдвинуть с мёртвой точки дальнейший поиск с целью их обоснования, критики, опровержения или просто заинтриговав и неявно заставив задуматься.

Наличие предлагаемой трактовки опыта, который приобретается в путешествии шамана, и обсуждений подобного опыта при недостаточном уровне анализа в последующем в истории культуры из первых, вторых, третьих и так далее рук, как это происходит повсеместно, позволяет по иному взглянуть на многие феномены последующей культуры. Например, взглянуть как на рефлексы подобного опыта и на описание прохождения Гильгамешем пути через сочинённое подобие туннеля и выход им в особый мир, лежащий по ту его сторону. Или предположения литературного характера о смерти человека у Льва Толстого в рассказе «Смерть Ивана Ильича».

С этим же могут быть связаны некоторые детали философских конструкций у Платона, неоплатоников и заимствовавших у них многое христианских философов, пользующихся идеей светоносности. Особенно характерно в этом отношении замечание одного из родоначальников и теоретиков исихазма Григория Паламы, утверждавшего, что к божественному горнему свету нужно не возноситься вверх, а наоборот, чтобы его достичь, необходимо двигаться вниз. Это может выглядеть странно в популярной христианской традиции, где внизу располагается ад, а рай, где как предполагается каким-то образом существует бог, находится в небесах, то есть вроде бы с банальной точки зрения вверху.

Такая позиция Паламы, по-видимому, демонстрирует особенности осмысления им и его сторонниками ритуалов, восходящих по всему возможно через иных посредников к органичным и проверенным временем действиям шаманов. Они могли быть почерпнуты в неугасающей и вспыхивающей в различных местах по различным причинам традиции. Сам Палама, как утверждают источники, опирающиеся на молву окружавших его современников, обладал даром провидения и целительства, что совпадает со спецификой применения деятельности шаманов, которые вытесняются на периферию жизни общества или особые ситуации действиями государства и подкрепляющей его идеологии.

Подобные действия государства, как я обращал внимание, также естественны, так как иначе государство своими механизмами оказывается не способно поддерживать собственную стабильность и справляться с возможными, далёкими от рассудительного правового регулирования волнениями почти обезумевшего неуправляемого в стихийных действиях населения. И использование подобных техник в политической жизни обществ, как показывает история общественных катастроф 20-го столетия, также ни к чему хорошему не приводит. Уже хотя бы поэтому стоит в этих проблемах как следует разобраться.

 

Сами приёмы афонских монахов по достижению «фаворского света» отличались по приёмам от шаманского камлания. Они достигали «просветления», как об этом сообщают источники, стоя подолгу на коленях, склонив и прижав к груди голову и уставив взгляд на середину живота в районе пупа. Это напоминает некоторые приёмы индийских техник, откуда они вполне возможно и были заимствованы, добавив к ним особенность позы коленопреклонения, характерную для христианской молитвы. Учитывая безбрежное море различных техник и школ подобного действа, я не вижу сокровенного смысла заниматься перечислением и анализом всего, что было в этой области наработано. Обращу внимание лишь на две детали.

С появлением буддизма и характерной уже много раз упоминавшейся идеи невоспринимаемой реальности, которая является определяющим достижением этой концепции, появляются соответствующие техники не воспринимаемого в той или иной степени, а лишь переживаемого или как-то ещё иначе контролируемого «медитирования». В этом ракурсе стремление к достижению «фаворского света» вполне укладывается во всё то, что мы уже обсудили, анализируя технику шаманского путешествия с некоторыми коррективами, которые в подобную технику могли привнести представления буддизма и христианства. Представители этого исповедания так, с моей точки зрения, в рамках своих представлений поняли и проинтерпретировали столь трудно осмысляемую проблему.

Второе замечание также связано с предположением об общей древней внутренней основе техник так называемой медитации независимо от различия внешнего исполнения и идеологии интерпретирующих этот феномен школ. Здесь мне придётся сослаться на информацию, полученную от руководителей нашего тренинга. Кроме исследовательской работы по изучению деятельности шаманов и сходных видов деятельности сотрудники Центра Харнера занимаются так же, как и в случае с нами, миссионерской деятельностью по распространению освоенных знаний и навыков. Поэтому они ищут контакты не только с группами и людьми, занимающимися исследованиями или психологической практикой, что естественно для такого вида деятельности, но и иными занимающимися подобной практикой группами. Такие группы часто существуют в рамках религиозных конфессий, составляя, как правило, его не скрываемое, но отделённое от массового исполнения культа ядро, обеспечивающее психологическую поддержку самих служителей культов и создавая ощущение убедительности и основательности для массовых его участников.

Место и роль таких групп, иногда неформальных, в культе, как и роль культа в жизни сообществ эпохи цивилизации, как мне кажется, мы и не поймём, если не будем учитывать то, что мы выявили о данной стороне существования людей до цивилизации. Попробуйте хотя бы мысленно убрать этот инструмент из культовой сферы. И в остатке мы тогда получим лишь нелепые телодвижения спектакля служителей, бессмысленные слова трудно сказать о чём, которые приходится интерпретировать такими же мало понятными объяснениями, да ещё в придачу обнаружим в современной церкви её административный бюрократический аппарат, который необходим для существования этого института в государстве.

Статус лидера малой религиозной секты тем более держится на предположении о его особой «духовности», которая и притягивает к нему тех, кто неспособен сам поддерживать своё внутреннее психологическое равновесие. И в этом отношении такой лидер обладает преимуществом перед просто выполняющими свой общественный долг психологами, не стремящимися к универсальному охвату внутренней жизни человека, понимая, что это невозможно. И работать постоянно с таким маргинальным контингентом, который окружает лидеров некоторых из этих сект, вряд ли станет ориентированный на нормы правового общества психолог. После разрушения движением эмансипации тех пусть и архаичных традиций социализации детей, которые поддерживали прежние связанные с государством культы, жизнь некоторых сект вообще оказалась связанной с восполнением нереализованных эротических потребностей, заслонивших и заместивших для некоторых почти всю сферу потребностей сознания, если послушать о чём они говорят. Для некоторых эту сферу, правда, заменили наркотики, о которых говорят таинственно, и это очень модно. Не говорить же о духовном статусе помидоров.

Но собственно речь велась о техниках медитации, используемых в религиозных целях. Мне приходится ссылаться на это со слов руководителей нашего тренинга. Но по их свидетельству тренинг подобного характера среди тибетских монахов, исповедующих ламаизм, представляющий симбиоз буддизма и ранних шаманских народных верований, где результаты овладения техникой медитации крайне важны, привёл к значительному, хотя и вполне ожидаемому в связи с близостью некоторых взглядов успеху. Многие из участников этого тренинга утверждали, что им за тренинг удалось достичь того, что они по запутанным донельзя более поздним рекомендациям не могли достичь, кто в течение десятка, а кто и двух десятков лет. В данном случае возможность такого признания значительно упрощалась некоторой указанной близостью подходов и коммуникативной открытостью участников. В замкнутых коммуникативно группах сектантского характера со специфическими целями и ригористичными лидерами, преследующими меркантильные цели, выяснять, что и как там происходит, куда трудней. Да и представители склонных к фундаментализму конфессий также неохотно вступают в равноправный, удобный для взаимопонимания и исследования контакт.

Если продолжить, наконец, после столь большого отступления, необходимого для прояснения установок и особенностей виртуальных поступков шаманов, с которыми не могло прежде совладать рациональное осмысление, что ещё совершается в таком учебном приключении, то обычно обращают внимание, что при перемещении по туннелю нельзя ни с чем связываться. Как правило, в туннеле ничего и не встречается. Такое замечание имеет смысл, могу я сказать, опираясь на опыт проведения самостоятельных занятий и попыток практического использования навыков, по-видимому, в связи с отвлекающим характером всего, что встречается в образном сопровождении, тогда как целью является освобождение своей способности осмыслять. Одного участника во время двух попыток, которые он начинал с различных мест, отвлекал по дороге любимый им духовой оркестр, музыку которого он начинал слышать. Он увлекался этим, но задачу достигнуть выхода из туннеля за отведённое время не достигал.

Отвлекающие и пугающие встречи в туннеле или уже при достижении виртуальной области нижнего мира часто встречаются при путешествии в контакте с партнёром с определённой проблемой. В отношении таких случаев существует установка на осознание, что вы имеете дело всё же с воображаемой реальностью. При встрече помех, которые нельзя обойти, а это по вашему ощущению необходимо сделать, предлагается осознать, что это всё же иллюзия, собраться внутренне и, не связываясь психологически с помехой или угрожающим вам образом, попробовать смести их, или пройти насквозь, как через пустое место. В трудных случаях, когда вы сумели найти своё воплощение в виде тотема, его в таких случаях просят прийти и помочь, как если бы он был реально, и к нему можно было обратиться словами, что и следует по отношению к нему выполнить.

Я не стану подробно комментировать особенности этого феномена, нашедшего применение в практике психотерапии, где он объясняется всё же как-то приёмами более привычными в курсе этой науки, что не значит, что объяснения становятся более понятными. Но я хочу привести пример, который заставил меня увидеть, насколько серьёзными могут быть такие виртуальные по сути действия. Однажды один из знакомых в кажущемся необязательным разговоре задел тему препятствий при прохождении туннеля и, не веря вообще серьёзности обсуждаемого, спросил, а что если его за ногу укусит крокодил. Мои честные попытки изложить, что в таких случаях рекомендуют, он проигнорировал, иронично настаивая на своей точке зрения, что всё это полные пустяки. На этом этот фрагмент разговора был завершён. На следующий день он не явился на важную встречу при моём участии, из-за чего потом вынужден был отвечать за создавшуюся ситуацию. Как выяснилось, по дороге на встречу у него свело ногу именно в том месте, которое он обсуждал, настолько, что он не мог дальше двигаться.

Такие случаи не являются чем-то сверхъестественным и хорошо известны в психологической практике, где иногда приходится иметь дело даже с феноменом ложной беременности, сопровождаемой многочисленными внешними симптомами. И заодно это помогает понять, почему иногда так бурно реагируют некоторые люди на слова своих близких и различные, как оказывается не вполне безобидные, словесные напутствия. Это заставляет ещё раз задуматься о разносторонне программирующем во многих случаях влиянии речи на нас. По-видимому, именно это произвело на свет не вполне удачный, на мой взгляд, термин нейролингвистическое программирование, который понимают, кто как может. Но виноват, конечно, не термин, а то, как его понимают и используют, привлекая для интерпретации не широкий анализ истории и практики, а филологические соображения, как это часто случается в истории интерпретации.

Широкое распространение компьютеров упрощает, хотя и не снимает полностью задачу объяснения, каким образом действия в виртуальном пространстве с виртуальными объектами в нём или словесные команды могут произвести столь сложные последствия, которые могут иметь влияние и на реальность, а не замыкаться в условностях работы с компьютером. Как, например, в компьютерных играх, с которыми справляются даже дети. Другое дело, что наш организм имеет естественную биологическую, а не искусственную техническую природу, и поэтому механизм работы у организма и компьютера не только не тождественный, но имеет иное основание, обеспечивающее реализацию иногда схожих процессов и их сопровождения. Поэтому аналоги при интерпретации некоторых явлений внутреннего мира  и обеспечивающих его механизмов и нашей осведомлённости в работе компьютеров если и возможны, то осторожные и взвешенные.

 

Установка не связываться без крайней оговариваемой в сформировавшейся в опыте шаманов необходимости с отвлекающими и угрожающими образами также должна быть осмыслена. Так как эта установка с очевидностью важна для внутреннего процесса и многочисленных рефлексов нормативного характера, встречающихся в житейских рассуждениях. Если принять наши прежние допущения и интерпретацию всего этого процесса, эта установка может быть понята как необходимость оставлять свободным механизм свободного ориентирования, не загружая его посторонней для данной задачи или травмирующей психику работой, как этим, по-видимому, иногда пользуются, что и вызывает ощущение вредительских действий. И выглядит это со стороны по последствиям, как малопонятное и вообще необъяснимое с точки зрения академической науки психологическое вредительство. А отсутствие возможности объяснить этот феномен и схожие с ним явления подобной природы представителями архаичных групп вызывает у них панику, с которой их лидеры борются очистительными обрядами.

Переживаемые и сопровождаемые образами при так называемом путешествии перемещения в различные стороны с выделенным отношением вниз и вверх вполне возможно также могут поддаться анализу, по крайней мере, сами эти выделенные направления и узлы, в которых приходится для погружения менять направление движения. Вполне возможно, что особенности поворотов воспринимаемого пути связаны с индивидуальными особенностями психологических препятствий при подходах к решению интеллектуальных задач, требующих внутреннего контроля свободного использования поиска решения. Правда, непонятно, связаны ли они с особенностями психики или, что кажется вероятней, формируются в опыте, а затем на имеющейся психофизиологической основе просто проявляются в «путешествии». За то, что этот путь является выражением какой-то стандартной для данного человека схемы, говорит необходимость при повторах подобных действий воспроизводить этот путь опять, что происходит уже быстрее, чем в первый раз. Для подобных повторов этот путь и предлагают запоминать, как если бы это была привычная внешняя реальность, что также озадачивает участников.

Дорогу предлагается запоминать к тому же и для виртуального возвращения в реальный мир. Собственно процесс можно прекратить в любой момент, а в некоторых современных методиках предлагают научиться запоминать место, на котором вы остановились. Но аутентичная методика предполагает поведение, как если бы это был реальный процесс. Вообще нормальное протекание процесса, даже если вы не сумели выполнить задание, приводит к хорошей релаксации, которая, по-видимому, и надоумила к созданию так называемого аутотренинга. Резкое прекращение действий без подготовки может вызвать ощущение некоторого дискомфорта, который способен достаточно быстро пройти сам или исчезнуть после нормального сна на следующее утро, что говорит также о том, что в этих действиях мы вмешиваемся в психофизиологические процессы. Поэтому, чтобы избежать мелких неприятностей, лучше действовать по методике или быть заранее готовым в связи с обстановкой прекратить действия в любой момент, что является дополнительной охранной задачей для собственной психики. Обычно такие действия стараются проводить всё же в защищённой спокойной обстановке.

В связи с осмыслением путешествия шамана как своеобразно реального дают совет совершать перемещения, максимально ощущая действия, направленные для этого, а не проваливаться вниз или спрыгивать без всякой на то необходимости. Эти рекомендации могут быть объяснены, если мы не забываем, что наши подобные действия являются лишь своеобразным способом решения задач, выросшим из коллективных культовых методов разрешения проблемных ситуаций, где необходимо не терять из вида разрешаемую задачу. Или, как говорят логики, не терять тезис обсуждения, что происходит не только из-за естественной забывчивости, но и при отсутствии ответственности за решение задачи.

Если успех сопутствует «путешественнику», то он в наблюдаемом плане как будто проникает в какой-то мир, что как я пытался интерпретировать, является визуализацией частично эпифеноменов работы механизма ориентирования, а частично возможно не без помощи наведения воспроизводит детали охотничьих культовых представлений. А иначе мы бы, как исихасты, не связанные с этой традицией и не акцентирующие необходимость видеть предметную реальность, ничего, кроме некоторого просветления, скорее всего, и не увидели бы. Но при установке на предметно-образное сопровождение мы и получаем то, что видит в такой ситуации шаман с естественными сходными установками человека до буддистской эпохи. То есть с привязкой осмысления к предметно представимым реалиям и всему остальному, что с ними связано, с признаками этих реалий и действиями с ними, выделяемыми как восприятием, так и речью. И поскольку наша речь и связанные с нею представления куда более развиты, чем у народов, исповедующих шаманизм, тем более в эпоху формирования этих навыков, то и вопросов и сомнений у нас возникает больше.

Перемещение по так называемому нижнему миру наблюдаемо точно также и осуществляется тем же способом, что и процессы в так называемом туннеле, за исключением требования двигаться непременно вниз. В этой ситуации вы, следуя методике, рано или поздно среди обнаруживаемой там живности встречаете активно разыскиваемый вами тотем какого-то облика. А затем вступаете с ним в разнообразное общение, на которое будут опираться ваши дальнейшие навыки. На этом учебный процесс завершён. Руководители учебного процесса, которые отводят для этого 10-15 минут, ещё в начале показывают, как они изменят ритм звукового сопровождения, обозначив этим изменением необходимость вспомнить, что мы всё же в виртуальной реальности, а не в эмпирической.

Изменение ритма предлагает вам проделать весь путь последовательно назад, и вы можете вернуться к обычным делам, как и после чтения всего здесь написанного, что подтверждает столь же естественный, как и чтение, характер происходившего. А заодно заставляет задуматься насколько такие привычные занятия, как чтение, прослушивание историй, музыки, просмотр кино, размышления при решении поставленных задач или случайно нахлынувших и так далее связаны с анализируемыми нами сейчас проблемами. Хотя я уже ранее подчёркивал, что особенности протекания этих действий не следует отождествлять прямо с путешествиями шаманов. У каждого из этих действий есть свои особенности, требующие внимательного анализа. Но совсем проигнорировать заметную при рассмотрении близость этих видов деятельности, имеющую, по-видимому, общую основу обеспечения ментально-речевых процессов людей, также нельзя.

Но, как правило, первым обычным делом в конце после учебного путешествия является обсуждение всего, что происходило с каждым в этом процессе на всех его этапах. Целью такого обсуждения является не только естественное закрепление того, что достаточно быстро выветрится из памяти как малопонятный случай из странной практики. Подтверждение других людей является важнейшим компонентом нашего собственно человеческого осмысления реальности, подтверждением отсутствия психологической патологии в отношении восприятия тех или иных феноменов. Как раз такое обсуждение показывает замкнутый во внутреннем плане отдельного человека характер происходящего и в тоже время множество сходных черт, что заставляет задуматься о не вполне произвольной природе феномена даже без подтверждения его значимости прикладными результатами.

Такое обсуждение, как правило, иррадиирущее далее, а в аутентичной ситуации применения этих приёмов сомневаться в существовании взаимной психологической поддержки в отношении мнения шамана не приходится, создаёт условия формирования лояльно относящейся к этому феномену среды. Я уже обращал внимание на то, что если вы займётесь на свой страх и риск такими опытами в одиночку вне традиции, то у вас возникнут серьёзные проблемы с объяснением того, с чем вы имели дело, даже при успехе овладения технологией. Следует также учесть, кажущийся сверхъестественный характер описанного таким лишь кажется. И как всякие естественные средства эти приёмы не могут вызывать сверхъестественных результатов, хоть и вызывают удивление своими следствиями при незнакомстве с их невидимыми извне особенностями или при неспособности объяснить механизм их действия.

Обсуждать же сверхъестественные средства и результат их применения я избегаю, оберегая свою психику. Я допускаю использование таких представлений в литературе и искусстве жанра фэнтези или для речевой характеристики героя, но использование этих представлений во многих романах Кастанеды, по-моему, выходит далеко за эти пределы, внушая реальный характер сверхъестественных процессов. Этим же грешит, на мой взгляд, и Гегель, внушая читателю возможность оседлать процесс творческого созидания в собственном мышлении, если читатель согласится с автором. К несчастью этим грешит не только Гегель, и достаточно часто даже бескорыстно, если корысть рассматривать только в материальном воплощении, а результат приходится пожинать специалистам совсем не из области философии.

Эффект специфического рационально не просчитываемого прогнозирования при использовании обращения с соответствующим вопросом или просьбой, осуществляемыми в отношениях с виртуально представленным тотемом, является, по-видимому, образным проявлением латентной информации, которую мы улавливаемым, возможно, механизмом унаследованного нами внутриклеточного ориентирования. И, по-видимому, именно этот механизм оказывается задействован, но не столь прямо, и в более поздних техниках гаданий и прогнозов, включая и современные методы прогнозирования при недостатке рационального эмпирического материала. И ещё неизвестно, что честней, признаться в использовании такого неакадемичного метода прогноза или ссылаться на не вполне внятный авторитет научного светила, который неявно на каких-то этапах всё равно нечто подобное использует. Это, конечно, не означает, что необходимо переходить к науке на основе гаданий на кофейной гуще. Но при знакомстве с прогнозом хочется всё же видеть то, на основе чего прогноз даётся. И эмпирическое основание вывода, и методы обработки.

Вопрос с целительским эффектом подобного метода также далёк от ясности. Но после того как стали более внимательно присматриваться к поведению животных, обнаружилась не только их агрессивность, но и иные формы их взаимоотношений. И, по-видимому, всё упирается в плохое понимание нами природы самой жизни. И на более примитивных уровнях её существования существуют различные формы взаимовыгодного симбиоза, а не только средства самозащиты себя от уничтожения. Млекопитающие часто приходят друг другу на помощь. Казалось бы, даже такая простая акция, как согревание друг друга, может иметь значительные последствия.

Само согревание является важным моментом поддержания жизни. Животные, как показывают наблюдения, не только согревают друг друга, но и согревают больной орган, требующий лечебного прогревания. Об этом рассказывают многие владельцы домашних животных, испытавших на себе их подобные поступки. Приём облучения инфракрасным светом используется сейчас и в физиотерапии. Но важно, что животные самостоятельно обнаруживают и стремятся согреть именно необходимое место. Такие места выявляют и люди с так называемыми экстрасенсорными способностями. Интересно, что действия такого характера, требуют также не только общей релаксации, но и разогрева рук. И такой сходный эффект разогрева возникает также как следствие шаманского погружения.

Согревание друг друга у животных сопровождается, по-видимому, и контактным обменом не только поверхностной микрофлорой. Вполне возможно, что через зону контакта происходит обмен и информацией между клетками разных организмов. Это приходится предполагать, чтобы объяснить происходящую считку, дающую рефлексы в картину виртуального путешествия шамана, и целительский эффект, для достижения которого применяются дополнительный трудно осмысляемые приёмы, на которых я не вижу смысла останавливаться в связи с другими целями нашего исследования. Во всяком случае, нечто подобное применяет практически любая мать, прикладывающая к больному месту своего ребёнка руку. И часто небезрезультатно.

Эффект неконтактного прогноза и диагностирования, по-видимому, основан на тех же принципах. Возможность такого феномена связана, скорее всего, с тем, что вся наша деятельность сопровождается многочисленными физическими эпифеноменами, излучение которых и может быть воспринято при некоторых дополнительных условиях. Сама же внутренняя технология обработки полученной информации по всему, что можно найти в изложениях очевидцев и интервью, вполне вписывается в изложенные выше объяснения.

Определённые проблемы возникают и при интерпретации так называемого в обиходе шаманов путешествия вверх, осуществляемого также по воспоминаниям, но с какого-нибудь высокого места. Я не буду вдаваться во все перипетии подобных действий. Могу сказать, что конечным результатом подобных виртуальных действий является образ человека, дающего советы в открытой речевой форме. Если вам знаком достаточно часто встречающийся, если верить рассказам окружающих, феномен внутреннего голоса, то новизной для вас будет обладать лишь странный способ достижения этого результата, да его виртуальная персонификация, которая, возможно, также не вполне случайна.

Сам по себе феномен неожиданных речевых советов, возникающих во внутреннем плане, явление, связанное не только с патопсихологией. Генерируемая вовне социально значимая речь феномен тоже мало понятный, объяснению которого пришлось уделить немало места в этой работе. Поэтому появление спонтанных, имеющих отношение к решаемой латентно проблеме и даже, как выясняется в последствии, вполне полезных формулировок, процесс тоже вполне естественный. На диалоговый характер некоторых наблюдаемых процессов нашего осмысления обратил внимание уже И. Кант, проведя аналогию принятия решения с обсуждениями в парламенте, активно продемонстрировал в своих произведениях Ф. Достоевский, а затем проанализировал М. Бахтин. Другое дело, что экстериоризация этого процесса методами шаманского путешествия ставит вопросы и даёт дополнительную информацию о механизмах нашего мышления и способах подхода к решению некоторых типов задач.

Следует учесть, что только к небольшой группе задач могут быть применены такие методы, да и то их использование, как и использование любых методов, не гарантирует сверхъестественного успеха, на что уповают, будучи незнакомы с ними глубоко. Такое упование имеет свою ошибочную методологическую природу и не связано прямо с самой техникой выполнения обсуждавшихся действий. Подобные иллюзии распространяются из-за трудности осмысления подобного феномена и некоторой трудности освоения этих навыков большей частью окружающих, пытающихся домыслить то, о чём им не удалось получить опыт. Но узкий круг пользователей не имеет ничего общего с тем, что об этом виде деятельности наговорено и написано в литературе определённого типа, избегающей критики.

Следует также учесть, что другие виды интеллектуальной деятельности также связаны с обеспечивающими их механизмами. Но решение задач иного характера иначе задействует компоненты этих механизмов, и сами по себе «путешествия» не способны быть непосредственно применены для решения других, возникающих перед нами проблем. Да и опосредованно их применение возможно только в отношении определённой группы задач, для решения которых они и применялись, позволяя в этой практике приобрести тем, кто ею занимался специфический опыт.

К счастью для нас в отношении задач иного типа механизмы психологического ориентирования большей частью оказываются способны самостоятельно выбирать пути решения возникающих проблем, опираясь на наши ранее приобретённые навыки, и мы, как показывает практика, как правило, в нестандартных не регулируемых нормами ситуациях полагаемся на них. И если вы попадали в нетривиальные ситуации, в том числе и такие, которые для осмысления требовали глубокого погружения в свой собственный внутренний мир, и были достаточно внимательны к себе, то на досуге, возможно, вам приходилось осмыслять нечто подобное, анализу чего был посвящён этот раздел.

 

 

Проблема осмысления. Культовая активность и её функция.

 

 

Всё, что мы знаем о представителях даже самых архаичных групп, заставляет нас воспринимать и осмыслять их полноценными людей. Как, впрочем, и они воспринимают и осмысляют нас. Мы, как правило, не знаем их языка, но мы можем его освоить, как и они до определённой степени осваивают наш язык, позволяющий нам объясниться с ними и наладить взаимоотношения непосредственно или с помощью переводчиков. Иногда при помощи цепочки посредников, переводящих выражение наших простейших намерений с одного языка на другой. Во всяком случае, важнейшие задачи жизнеобеспечения таким образом решить можно, и это несмотря на несхожесть языков, особенностей быта и осмысления. И они, и мы рассматриваем друг друга как людей, которые едят, спят, болеют, говорят и как-то по человечески решают свои иные человеческие проблемы. Хотя некоторые особенности поведения и представлений представителей подобных групп явно не согласовываются с нашими представлениями о реальности и не вписываются в нормы современного международного законодательства, которое им не удаётся объяснить.

Мы можем предположить, что, начиная с мезолита, мы могли бы застать примерно такой же с некоторыми уже воспроизводившимися оговорками уровень развития социума, практики, речи и менталитета, как и тот, что мы обнаруживаем у неразвитых, менее всего контактировавших с цивилизованным сообществом групп. И притом, что мы не смогли бы согласиться с некоторыми особенностями образа их существования и взглядами этих людей, мы вынуждены согласиться не только с их правом на собственные представления, но и согласиться с тем, что это должны были быть вполне человеческие оформленные речью представления. Как хотя бы те объяснения, которые нам пришлось в предыдущем разделе интерпретировать, анализируя действия шаманов, комментируемые также и как-то объясняемые и ими самими.

Международное законодательство обязывает нас признавать право на собственные взгляды независимо от менталитета носителей этого мнения, что создаёт значительные трудности, в случае если носители этого менталитета рассматривают нас, например, с точки зрения, стоит ли нас съесть. При этом у нас, конечно, остаётся возможность на эти намерения реагировать в зависимости от ситуации и наших способностей. Но в общем виде это явно трудно разрешимая проблема, ответственность за решение которой берут на себя политики и органы юстиции и правопорядка. И хотя прямая полемика с подобными взглядами малоперспективна, она всё же вспыхивает время от времени, подкрепляемая силовыми действиями с различных сторон, что иногда оказывается продуктивно. Нечто похожее происходит и в процессе социализации во взаимоотношениях детей и взрослых.

Я не хочу сейчас углубляться в проблему изощрения законодательства, где в силу накопления проблем приходится вводить коррективы. Любое разумное законодательство, опираясь на идею права на собственное мнение, не станет запрещать осмысление таких проблем в надежде, что это в конечном случае поможет усовершенствованию его самого и сопутствующих важных для регулирования жизни сообщества проблем. И, видимо, эта необходимость как-то понимаемого нами в меру своих способностей совершенствования взаимоотношений в сообществе и является тем, что превращает в осмысленные наши исследования в гуманитарной области, а не отвлечённая страсть накапливать информацию, даже если она не имеет отношение к проблемам нашего жизнеобеспечения. Такая информация если и улавливается нами труднообъяснимым образом, то латентно и за счёт механизмов, которые возникли всё же для обеспечения нашей жизни, а не для архивации данных.

Вот с позиции взгляда, хотя я знаю, что его не разделяют многие из тех, кто к тому же утверждает, что из лучших побуждений необходимо просто принять объяснения и образ мышления архаичных людей, я вижу необходимость подвергнуть особенности их мышления дальнейшему анализу. Что касается несогласных, желающих принять любую из существующих точек зрения, то последовательное проведение этого взгляда должно, с моей точки зрения, подкрепляться практикой общежития в архаичных группах и по правилам этих групп. А для этого нужно просто там жить. И не как временно наехавшим исследователям, за которыми стоит мощь общества, к которому они принадлежат, а жить по всем правилам архаичного сообщества, как и его остальные представители. Временно, как показывает практика, человек может с исследовательскими интересами жить и в стае волков. И если проводить идеологический плюрализм последовательно, то нам с этими волками, видимо, следует породниться. Потомства, правда, получить не удастся.

Но с волками решать проблемы проще. Они не люди, в отношении которых мы даже в непосредственном контакте ощущаем их правомочность иметь свой взгляд на вещи. И это непосредственное ощущение, которое возникает, если на это обратить внимание, при взаимодействии с человеком, несколько отличается от анализа, который мы здесь проводим. Это ощущение, как кажется, в первую очередь связано со способностью другого человека выражать свои намерения речью. И если мы и можем себе позволить в случаях, не подлежащих юридической компетенции, подвергнуть анализу что-то в человеческом деянии, то это оказывается как-то связанным, как правило, с его речью или тем, что за нею стоит. И даже за действиями человека мы пытаемся усмотреть мотивы, которые мы пытаемся оформить речью. Так это происходит в педагогике и в быту, и в исследовательской деятельности. Юридический анализ деяния идёт собственно по тому же пути.

То есть мы воспринимаем человека, как имеющего некоторый дискурсивный план его внутреннего мира, если мы воспринимаем его как человека. Как нечто аналогичное нам, что не скажешь о реагирующих на речь собаках, воспроизводящих слова попугаях, или магнитофонах и компьютерах, по-своему работающих с речью, но по различным причинам относительно свободного внутреннего связанного с речью плана не имеющих. Я надеюсь, что после всего прочитанного вы уже понимаете, о чём идёт речь, когда ставится вопрос в отношении внутреннего плана. И если мы воспринимаем человека не так, то это как раз то, что нас напрягает, если мы сами на себе подобное ощущаем. Именно это, по-видимому, имел в виду Кант, давая ещё одну формулировку категорического императива: «Человек не только средство, но и цель».

Поэтому, анализируя собственно человека, мы всегда вынуждены сидеть на двух стульях кроме небесспорной, но постоянно появляющейся необходимости обсуждать проблемы чужого внутреннего или внешнего дискурсивного плана и подвергаться такому же обсуждения по разным причинам со стороны. С одной стороны мы вынуждены учитывать позицию самого человека, а с другой, как я пытался вести дело, анализировать механизмы принятия той или иной позиции. Со своей стороны человек даже с менее развитыми представлениями, между прочим, делает то же самое, пытаясь оценить со своей позиции даже то, что лежит за пределами его понимания, как это уже в состоянии понять мы. Наиболее очевидно это в отношении детей.

Такая ситуация достаточно распространена в быту, где мы постоянно подвергаемся оценкам окружающих с педагогическими или манипуляционными намерениями, и нечто похожее нам показывает Кастанеда в своих наполовину литературных произведениях. В собственно художественной литературе этот приём развивается постепенно с древности. Например, его можно обнаружить в неразвитой форме оценок и взгляда со стороны ещё в древнеримской литературе. Хотя оценки одних героев другими есть уже в позднем варианте эпической поэмы о Гильгамеше. Впоследствии этот приём использовал Гофман, а затем он был развит Достоевским и особенно Кафкой, где авторы пытаются изобразить различные стороны процесса подобных оценок. Впрочем, и другие авторы также активно использовали это приём, иногда выстраивая на нём всё произведение.

Герои произведений Кастанеды, имея куда менее развитый менталитет, поучают по сюжету современного эрудита. Для этого автор пытается внушить читателю, что они действительно обладают истинным знанием, превосходящим наше. Кое-что в отношении особенностей выживания в среде, к которой они привыкли, они действительно знают лучше нас. Но что происходит, если эти люди действительно оказываются у власти и способны диктовать свои представления и правила окружающим лучше выяснить у тех, кто пережил нечто подобное в годы советской власти, китайской культурной революции, да и приход к власти лидеров немецких пивных оставил неизгладимый след в истории.

Если уже палеоантропы поддерживали своих инвалидов, а на самом деле нечто подобное можно обнаружить и в стае бродячих собак, то нет ничего удивительного, что оказавшись в группе даже самых примитивных людей нам могут оказать помощь, согреть, накормить и, если сумеют, то и вылечить. Другое дело будем ли мы со своими не только утилитарными потребностями и претензиями удовлетворены существованием в подобной среде. Но и цивилизованное или в недостаточной степени цивилизованное сообщество, как на это посмотреть, ведёт себя иногда по отношению к представителям подобного менталитета также неадекватно.

Причём не всегда неадекватно плохо. Достаточно часто цивилизованное человечество ведёт себя по отношению к ним неадекватно хорошо, потакая тому, чему в связи с особенностями их менталитета потакать как раз нельзя. Можно ли, например, ребёнку давать в руки опасные предметы? Отрывать людей от привычного образа жизнеобеспечения, когда они не приспособлены к иному способу существования? Закармливать их, приводя этим к бесконтрольному взлёту рождаемости, пожиная от этого дополнительные проблемы? Получая из-за этого иные внутри и межгрупповые конфликты среди этих людей, и необходимость кормить ещё большее количество населения. И так далее.

Мы сами также не лишены рудиментов подобного менталитета. Кто в большей, а кто в меньшей степени. Так же, как мы неявно используем особенности подходов решения задач, свойственные животным. На этом держится наше комплексное приспособление к реальности. Но выявлять на срезе информации с современного общества и современных людей, откуда что взялось, практически невозможно. Как раз знакомство с историческим материалом позволяет нам выявлять при сопоставлении с ним особенности уклада нашего мышления и сообщества. И уж затем результаты этого осмысления с подачи педагогов и средств массовой информации выглядят будто бы полученными естественнонаучным путём, как пытаются это выдать ориентированные на естественнонаучную область теоретики философии.

 

Можно с уверенностью сказать, что особенности осмысления себя и окружающего мира, отличающие людей от уровня развития животных, возникли до появления идеи исторического анализа и появились из сопоставлений и случайных открытий, которые люди делали, не только решая непосредственно приспособительные задачи. Более того, непосредственно приспособительные решения не могут сами по себе изменить способ осмысления. Они могут изменить лишь чей-то опыт в отношении решения конкретной задачи, который может ограниченно передаваться уже у животных. Причина и механизмы изменения осмысления является крайне сложной проблемой, поскольку и само по себе осмысление проблемы осмысления является также непростой задачей, выходящей даже за пределы возможностей понимания многих наших современников. Не претендуя, что в этой работе удастся сказать последнее окончательное слово в этом вопросе, всё же попытаемся здесь продвинутся в его анализе насколько это возможно.

Если индивидуальная и коллективная непосредственно приспособительная деятельность не могут принципиально влиять, как мы только что обратили внимание, на изменение особенностей осмысления, то необходимо поискать естественные релевантные причины, которые могли бы оказывать здесь влияние. Собственно поиску этих причин и изложению возможных механизмов осмысления было уделено много места в этой работе, хотя нам и приходится постоянно делать экскурсы в иные области. Обратим внимание, что и непосредственные взаимоотношения в социуме по конкретным поводам это всё те же непосредственные задачи, которые скорее отвлекают внимание на себя, чем способны ещё как-то влиять на изменение способа своего осуществления, для принципиального изменения которого, по-видимому, нужны какие-то специфические условия и процессы. И такие процессы необходимо предполагать, если мы не исходим из представления о стагнации того, что происходит в процессах решения задач людьми. В последнем случае нам придётся уповать только на высшие силы.

Подозрение, что культовая активность является таким специфическим местом, где формируется осмысление и где, возможно, происходит при некоторых дополнительных условиях формирование новых его особенностей, возникло относительно давно. Эта идея развивалась постепенно примерно последние полтора столетия, и теперь непросто найти её первоисточник без серьёзного анализа, на который сейчас, к сожалению, нет времени. Скорее всего, философское обоснование и истоки необходимо искать в немецкой классической философии. Но убедительно доказать роль культовой активности крайне тяжело. Причин у этого несколько. Начиная с того, что доказать так, как окружающие привыкли воспринимать доказательства в курсе школьной математики, можно только в ней самой при помощи применяемых в ней приёмов доказательства, излагаемых в курсе логики, да и в самой логике в той степени, в какой она оказалась уподобленной математике.

В остальных областях исследования, включая естествознание, как я предпочитаю формулировать, лучше говорить не о доказательстве, а об обосновании. Но в большинстве случаев, когда нам приходится что-то обосновывать, нам для убедительности необходимо ссылаться на свидетельства воспринимаемой реальности или на общепринятую нормативную базу, что для новой творческой задачи редко, если вообще, выполнимо. И поэтому каждый раз для обоснования новых данных приходится эти свидетельства и эту нормативную базу тщательно выращивать в сознании окружающих. При этом в сознании падких на новое окружающих можно, конечно, и так часто случается, вырастить взгляды, не имеющие отношение к реальности, что и используется в различных видах манипуляций, на что я уже обращал внимание.

Но концепции, излагающие проблему осмысления, опираясь на возникшую после буддистских новшеств идею невоспринимаемой реальности, без которой они вообще не могут существовать, не могут вообще непосредственно апеллировать к свидетельствам, связанным с наглядным восприятием. А нормативная база, на которую вы бы попытались опереться для обоснования подобных проблем, оказывается связанной с теологическими построениями, которые закрыты для научной критики и уже хотя бы поэтому не могут для анализа быть использованы. Не говоря уже об остальных проблемах, связанных с этими теоретическими конструкциями. Самое большее, что мы можем в таком случае сделать, это сослаться на наличие подобного феномена и попытаться осторожно проанализировать в нём то, что хоть как-то анализу поддаётся. Иначе мы рискуем не только сбить и себя и окружающих с толку, но и обрушить на себя праведный и неправедный гнев поклонников взглядов, носители которых объединены в религиозную конфессии. А раньше и любой анализ в отношении некоторых конфессиональных подходов был опасен для пытающихся его провести.

Мы сталкиваемся ещё с одной трудностью при анализе культовой активности как раз из-за необходимости апеллировать хотя бы время от времени к воспринимаемой реальности и общим известным оформленным речью положениям. А именно то, что мы называем культом, воспринимается окружающими большей частью как известные религиозные культы. С той точки зрения, с которой я рассматриваю проблему, религиозные культы также являются формой проявления культовой активности. И вполне разумно на основании имеющегося материала предположить, что они эволюционировали из того, что я в более широком смысле под культовой активностью понимаю, если, конечно, не исходить из предположения, что они были нам дарованы богом или богами в зависимости от вашего вероисповедания.

Можно справедливо не признавать само словоупотребление «термин в широком и узком смысле», так как формальное ограничение или обобщение объёма термина, и это согласуется с подходом к пониманию природы речи, излагаемым в этой работе, не формирует содержание, которое мы вкладываем в тот или иной термин. Поэтому нам необходимо попытаться подвергнуть проблему культовой активности ещё раз насколько это удастся историческому анализу с использованием полученных нами благодаря методичной интерпретации историко-культурного материала пусть и спорных, а для кого-то, может быть, и сомнительных данных. Это если и не поможет решить проблему, то, по крайней мере, может помочь кое-что для дальнейшего прояснить.

Я напомню, что в общем виде под культовой активностью я понимал в этой работе любые коллективные действия, не связанные непосредственно с решением утилитарных задач или потребностями психологических механизмов ориентации. Такое понимание, конечно, является достаточно неопределённым, так как под такими действиями следует понимать любые действия коллектива, не направленные для удовлетворения пищевой  или сексуальной потребности, или не связанные непосредственно с охотой, обороной или иными формами самосохранения. Например, помощью пострадавшему, охраной детей и так далее.

Возможно, что для всего этого можно было бы найти более подходящий термин, например, неутилитарная коллективная деятельность, но помогло ли бы это понять лучше. Поэтому я уточняю по ходу дела только в крайней необходимости, что я именно имею в виду, говоря о культовой или утилитарной активности. Тем более что, как я попытаюсь на это обратить внимание далее, опыт культовой активности переносится и на особенности реализации утилитарной деятельности. Процесс этот не прост, не нагляден и не прямолинеен, и к тому же не представляется возможным охватить все процессы деятельности, происходящие в человеческом сообществе или сообществе предшественников людей. Что я смог, я для иллюстрации проанализировал.

Собственно одной из причин специального выделения культово-культурной сферы, может быть этот термин лучше, является необходимость хоть как-то обозначить во внешнем плане поведения отличие той специфической осмысленности, которая присуща действиям людей. Эта осмысленность выявляется в этих действиях в результате нашего, прошу прощения за тавтологию, которой избежать невозможно, осмысления и интерпретации, в отличие от поведения и действий животных, которые являются также отнюдь не бессмысленными. Поэтому схожие кажущиеся ритуальными по внешнему наблюдению действия животных мы вынуждены объяснять и интерпретировать в качестве следствий их психологической активности. И именно вследствие предполагаемых в данной работе представлений об уровнях осмысления и особенностях этого процесса мы только и можем в воспроизведённой тавтологии понять, чем значения слова осмыслять в использованной фразе отличаются.

При несогласии с этим установлением о различии особенностей осмысления животных и людей нам грозит полный распад достижений в понимании механизмов поведения животных и людей. Эти достижения мы с таким трудом получили к нашему времени благодаря жёсткому пусть и неверному в отношении подробностей разграничению возможностей менталитета животных и людей в рамках теологических теорий. Для нас одинаково опасно как отказаться от этого разграничения, которое на самом деле не абсолютно, так как мы являемся продуктом эволюции животного мира, так и согласиться некритично с подробностями, излагаемыми в традиционных теологиях.

Мы развиваем наше осмысление природы психологии животных исходя из этой теологической установки, а не формируем эту установку исходя из данных эмпирической психологии, как это пытаются показать в эмпиризме. Эмпирическая научная психология нового времени, как это показывает историко-философский анализ, выросла в рамках определённых теологических установок, из которых вырастало постепенно всё современное научное мышление, а не наоборот. Многие научные данные были получены, конечно, исследователями, одержимыми эмпирическими идеями, которые сформулировал ещё один из отцов-патеров христианской церкви Августин Аврелий. И именно недоучётом этого позитивизм эмпирического толка заводит нас в тупик и заставляет нас искать иные более разумные, чем формулируются в позитивизме, обоснования для объяснения того, как мы выявляем и отличаем, что действия животных имеют психологическую природу.

В рамках понимания данного исследования культовую активность будет представлять всё в жизни людей, что не относится к непосредственно утилитарной деятельности. Это не бесспорно, так как, а я только что обращал на это внимание, у социализированных людей и даже у их прямых предшественников по антропогенезу почти невозможно выделить действия, которые можно было бы оценить как не подвергшиеся воздействию социализации. И если мы в рамках анализа какие-то стороны деятельности людей так рассматривали, то это стоило немалого труда, в том числе и для читателя, следящего за развитием объяснений. И поэтому при отсутствии крайней необходимости, я не буду на этом акцентировать внимание.

Выделение таких видов деятельности как собственно культы, коммуникация на досуге, художественная и познавательная активность, педагогические действия и тому подобное в область широко понимаемой культовой или культурной, как посмотреть, активности, это размежевание, которое в основе содержит предположение, что культ и быт это не одно и то же. То есть мы заранее полагаем, и это тоже выросшая из культа установка, что культ отличается от работ по хозяйству или иной жизнеобеспечивающей деятельности в обиходе. В любом случае, если мы станем на позицию быта, понять что такое культ мы не сможем. Мы не сможем понять ни что это такое, ни зачем это. И что такое культура, которую я в этой работе генетически возвожу к культу, тоже. И это уже само по себе должно заставить нас задуматься, так как объяснить и обосновать природу, значение и место культа и культуры в нашем существовании по-иному мы не можем, а лишь допустив приоритет культа в становлении человеческого в человеке.

Такая позиция может показаться странной, так как я не скрывал, что исповедую атеистические взгляды. Но и культовую активность я не рассматривал как некое подобие современных церковных культов, игравших и до сих пор играющих важную социальную роль, которую они не до конца исчерпали. Другое дело, что эта форма специфической культовой активности, возникла на определённом историческом этапе. И с этим согласны, по крайней мере, представители крупнейших мировых религий, признающих время появления своих конфессий, хотя и пытающиеся искать в прошлом универсальные основания именно своего конфессионального существования или хотя бы основания необходимости религий. И если рассматривать не отдельные конкретные формы проявления конфессиональной культовой активности, а некоторые особенности и значение культовой активности в целом, как мы её попытаемся здесь понять, то они не совсем неправы.

Но имеющиеся формы культа становятся опасными в нашем современном мире из-за невозможности примирить принципиальную, если вы знакомы с сутью дела, несогласованность теорий в этих концепциях при значимости и влиянии религиозных культов на мнения и выбор решения значительной части людей. А это грозит войнами на идеологической почве, которые не знают пощады. Я убеждён, что рано или поздно это заставит политиков и теоретиков пересмотреть основы унаследованных взглядов. И хотя гром уже время от времени гремит, видимо, всех ещё не слишком сильно тряхнуло. Или ни теоретики, ни политики пока не готовы как-то по-другому проблемы осмыслять. Во всяком случае, нормального разговора на эту тему ни с кем не получается, кроме учеников, а это разговоры, как правило, однонаправленные. И вопросы если кто и задаёт, то весьма краткие.

 

Если коллективную неутилитарную деятельность животных, приняв всё сказанное выше, не следует рассматривать как культовую активность в том понимании, которое мы здесь развиваем, то по всему нам необходимо в нашем анализе вернуться как к самым древним проявлениям такой активности к ранним неутилитарным коллективным действиям архантропов. Это можно сделать в том виде как мы их реконструировали или как, если вас не удовлетворяет данная реконструкция, вы бы осмыслили особенности их культуры. Так как мне неизвестна другая столь же развитая реконструкция, да и эта к моему удивлению удалась случайным образом, позволяя при этом себя осмысленно развивать, согласуясь пока с известным мне эмпирическим материалом, то я, естественно, ею воспользуюсь для дальнейшего анализа.

Собственно, ещё раз вернусь к тому, что неутилитарная коллективная деятельность, например, совместное времяпровождение, ни с чем утилитарно кроме процесса отдыха не связанное, есть и у животных. И во время этого времяпровождения внутри такой группы существуют различные отношения и взаимодействие особей, а то и общие коллективные действия. Например, совместный вой волков. Или такая же перекличка привязанных на цепи собак. Но все такие действия, как я пытался показать, необходимо объяснять как действия, исходящие из возможностей психологической системы ориентирования и связанных с нею интеллектуальных возможностей особей данного вида. Для данного примера таким объяснением может быть, например, демонстрация занятости территории или что-нибудь ещё.

Такой подход к интерпретации данных зоопсихологии мы вынуждены проводить исходя из общих, сформированных ни много, ни мало на уровне теологии постулатов, как бы странно это не показалось поначалу. Другой вопрос как такой способ понимания в современной теологии, или если вас не устраивают ассоциации с тем, как вы понимаете задачи теологии, назовите это по-другому, сформировался из ранних форм осмысления в антропогенезе. Во всяком случае, с точки зрения излагаемого подхода та, но только лишь с первого взгляда мало внятная каша в объяснениях, которую мы застаём в архаичных группах, как раз связана с отсутствием устойчивого современного теологического подхода в системе взглядов представителей этих групп. И более того теологию и теософию особи этих групп и не в состоянии усвоить. Они заимствуют лишь внешние аксессуары культов, которые принесли люди с оружием, превосходящим их копья, луки и стрелы. Но многие ли из наших цивилизованных современников способны эти проблемы понять?

Одна из принципиально неразрешимых проблем, которую не только представители архаичных групп, но и наши не просто цивилизованные современники, а даже, если верить их документам, специалисты, стоящие на почве эмпирии, неспособны понять, как раз, почему это понимание так трудно, а подчас и вообще не даётся. Как раз и из-за этого постоянно приходится ссылаться на право каждого иметь собственное мнение. Это выглядит странно лишь поначалу, но так всё же выглядит, так как поклонники так называемого позитивистского, прагматического или других, ориентированных на эмпиризм подходов в своих философских конструкциях ссылаются на эмпирию в слегка укороченном виде. Под эмпирической реальностью они подразумевают реальность воспринимаемую, в которую они включают оформленную речью нормативную сферу, включая и иные оформленные речью и иным образом феномены культуры, забывая, что даже то, что мы воспринимаем, необходимо осмыслить. Они как бы некритично, несмотря на их громогласные требования критики, предполагают, что они то воспринимают и мыслят лучшим образом осмысленно.

Я тоже считаюсь с эмпирическими данными. И, несмотря на странности культа и свои атеистические взгляды, признаю его необходимость для становления и поддержки человеческого общества и сознания. Другое дело, что не всё в известных мне культах я готов принять и не могу согласиться со многими присутствующими там положениями, которые, на мой взгляд, и не только на мой, этот вопрос имеет длительную историю, не выдерживает критики. Но это другая проблема, в которой и надо разбираться с позиции сколько-нибудь адекватной модели. Если мы, конечно, хотим снизить совсем уж субъективный произвол мнений, который на практике приводит к победе господствующих примитивных подходов.

Проблема непонимания усугубляется дополнительными трудностями, поскольку если для представителей процесса антропогенеза ещё существует очевидная причина, почему для них мог бы оказаться недостижимым наш уровень понимания, так как не очень трудно догадаться об их речевой ограниченности, подтверждаемой данными структуры их мозга и артикуляционного аппарата. Но причины, ведущие к нашей ментальной ограниченности совершенно не наглядны, а мы все в той или иной степени люди своего времени с теми или иными недостатками, и понять, почему мы или наш оппонент не способен справиться кажется с банальной для осмысления проблемой нелегко. И если вы уже заглядывали в предыдущий вариант этой работы и вам показались убедительными размежевания в эвристике, которые происходят на поздних этапах периода цивилизации, то вы тогда можете понять какие трудности ещё необходимо преодолеть, чтобы понять, почему это так происходит.

Если всё же вернуться к архантропам, то появление неутилитарной коллективной активности у них в рамках нашей модели было связано, по крайней мере, поначалу с обычной реакцией особей на привычные стимулы приспособительных действий на охоте. Естественно, что это происходило при наличии специфически развитых механизмах обработки речевого по сути сигнала на выдохе, который они для налаживания коллективного взаимодействия применяли ещё со времён своих непосредственных предшественников. И без этого, как я пытался показать, разумно объяснить появление у архантропов неутилитарной коллективной и индивидуальной активности, по крайней мере, до сих пор не удавалось.

Даже животные способны не только подавать сигналы, связанные с непосредственным реагированием на ситуацию, но и использовать их произвольно и осмысленно в зависимости от намерения и даже применять чужие сигналы для передразнивания и подманивания. Поэтому архантропы по всему должны были также быть способны к этому же в рамках своей специфической ограниченной речи. И поскольку это была уже не сигнализация животных, а нечто продвинувшееся в сторону речи пусть и крайне ограниченной в своих возможностях, то использование такой речи должно было быть уже связано не только с определённым намерением или с имитацией с определённым намерением подачи сигнала. Но сигнал сам уже должен был нести нагрузку имитации содержания коллективной деятельности в связи с тем, как он зародился в филогенезе и формировался в онтогенезе особей, и как он вследствие этого воспринимался и был латентно осмысляем особями. Поэтому такое использование и осмысление сигналов этого времени должно было окультуривать в развиваемом нами смысле их обыденные отношения и быт.

Включение подобной ранней формы пусть ещё не вполне речи в неутилитарное унаследованное от предшествующей стадии времяпровождение должно было провоцировать какие-то иные формы неутилитарной активности, а не только реорганизовывать особенности привычной хозяйственной деятельности, на чём мы больше акцентировали внимание поначалу. Я уделял этому большее внимание из тактических соображений изложения, так как хозяйственная деятельность более очевидным образом имеет отношение к приспособлению к реальности. Но обо всём остальном мы говорили раньше также, тем более что продукты такой активности мы обнаруживаем хотя бы в качестве крашенных охрой костей.

При этом нам необходимо допустить вполне естественную постоянную неявную адресацию предречью при использовании в процессе неутилитарного времяпровождения или в процессе хозяйственной или иной прикладной деятельности к опыту участия в относительно полноценном коллективном культе этого времени, который для архантропов был, как мы предположили, непосредственно охотничьим. И это, как представляется, влияет на особенности принимаемых ими в каждом случае решений, привнося этим даже в непосредственно приспособительные решения дискурсивный ментально-речевой теоретический культово-теологический, а в неутилитарную практику и сценический компонент. Пусть и ограниченного характера, как это выступает для исследователей, пытающихся понять специфику таких решений, и действий и результатов, основанных на этих решениях. При этом о культово-теологическом компоненте можно говорить, конечно, только с очень большой натяжкой, а сценический компонент будет надстраиваться над существующими и в практике животных особенностями их переживания и связанного с ним поведения в неутилитарных ситуациях и групповых взаимоотношениях.

Если посмотреть предполагаемую последовательность происходивших процессов, поначалу специфический прикладной сигнал на выдохе провоцирует коллективный, видимо, регулярно воспроизводимый в различных вариантах после каждой охоты ритуал издевательства над жертвой охоты. Затем опыт участия в подобных действах влияет в иных ситуациях. Поскольку использование речевой сигнализации апеллирует заодно и к приобретаемому с детства опыту, получение которого происходит и когда взрослые в состоянии возбуждения притаскивают к своим пол туши слона или что-нибудь в этом роде на стойбище. И продолжают там действовать отнюдь не утилитарным образом. Этот опыт можно получить и иным способом латентно, так как этот тип отношений поддерживают на стойбище взрослые крупные особи, а затем подкрепить на охоте.

Первоначальная основа сигнала на выдохе, из которого предречь выросла, имела прикладной характер, но провоцируемый этим шумным выдохом предполагаемый нами предритуал-последействие явно не утилитарен, из-за чего мы его как раннюю культово-ритуальную форму и рассматриваем. И после формирования минимально необходимого нейрофизиологического обеспечения, обеспечивающего возможность появления подобного феномена как предритуал-последействие, этот сигнал, как представляется, используется и за пределами технологической площадки своего возникновения и также и культового, как мы это здесь понимаем, использования, обеспечивая коммуникацию между особями.

Поэтому саму предречевую коммуникацию на стойбище или в иных местах, а она, несомненно, будет влиять на особенности социума и социализации особей, необходимо не только по происхождению, но и по функции считать иррадиирущей формой проявления культовой активности антропоморфных существ, её эпифеноменом. В отличие от использования продолжающих существовать неречевых сигналов, например, боли. Так как коммуникация независимо от степени её утилитарности использует речевые сигналы, несущие кроме обычной свойственной и для животных сигнальной функции также и сформировавшуюся в специфическом культовом опыте культово-культурную компоненту. Без этого опыта даже современная речь превратится в сигналы особей, а поведение особей в повадки зверей даже у человека, что остальные люди, конечно, пытаются насколько удаётся, сталкиваясь с этим, не допустить, включая других людей в систему своих отношений.

Поэтому опыт культа будет влиять на всё, что будет происходить между особями архантропов, усовершенствуя весь их образ жизни, так как в паузах осмысления этот опыт будет участвовать в процессе принятия особью решения в качестве дополнительной доминанты, которая, конечно, в каких-то ситуациях может быть заглушена другими. Но наличие этого опыта и участвующая при необходимости во взаимоотношениях предречь будут превращать любой неутилитарный контакт в культово-окрашенный процесс, не знаю, как назвать это иначе. И эта коммуникация в случае необходимости может оформляться в некоторое подобие сопровождаемых предречью пусть ещё примитивных у архантропов культово-коммуникативных действий, в отличие от того, как этот контакт по этим же мотивам произошёл бы у животных.

Хотя сами эти процессы в основе своей заимствуются из форм взаимоотношений и деятельности стаи животных, где они своими стереотипами похожи и не случайно на ритуалы людей, поскольку наши взаимоотношения являются результатом развития взаимоотношений, сложившихся на психологическом уровне у стайных животных наших предшественников. Например, хорошо известные и исследованные брачные ритуалы ухаживания животных и птиц. Поэтому говорить о целевом назначении тех или иных коммуникативных процессов можно уже у животных, у которых могут существовать даже педагогические действия, когда, например, медведица в нашем понимании объясняет медвежонку шлепком опасность приближения к человеку. Или вожак обезьян заставляет нерадивую мать утихомирить ребёнка.

В связи с этим трудно говорить о какой-либо сознательной специализации культовой активности архантропов. Целевая специализация их неутилитарного взаимодействия, скорее всего, происходила в связи с ситуацией и намерениями особей. Это могли быть педагогические, социализирующие или пиршественные события. Это могли быть прикладные технически необходимые акции по изготовлению каменных орудий или тренировке действиями пикой и так далее. Как я уже обращал внимание, крашение костей охрой могло быть связано с необходимостью занять чем-нибудь проголодавшихся и докучавших детей, хотя причины такого крашения могли быть и иными. Они могли напоминать о пиршестве или выполнять ещё какие-то функции, напоминая о том же пиршестве и сдерживая этим агрессию.

Но исторически генетически первичным и определившим всё остальное культовым действием, был, по-видимому, всё же предполагаемый нами у архантропов предритуал-последействие. Именно из него вырастает не только культура периода архантропов, но и то, что мы сейчас воспринимаем в качестве современных религиозных культов и различных культовых действий и церемоний, несущих схожую с религиозными культами функцию. Отсутствие в таких культах и церемониях идеи бога говорит, по-видимому, в большинстве случаев только о более древних основах, на которых выстроен тот или иной культово-культурный спектакль. Этот спектакль выполняет, по сути, ту же функцию консолидации каких-то общественных групп или способ организации субординации в них, или консолидацию общества в целом. Даже если он используется в каких-то специфических ситуациях, например, для обслуживания процессов государственного аппарата и службы.

Другое дело, что то, что мы воспринимаем как собственно религиозные культы, должно обеспечивать по идее не только формальное единство сообщества, воспитанное в подчинении ему, но и идеологический консенсус этого сообщества, что унаследованные религии в наше время выполняют всё хуже и хуже. А культовая активность архантропов с современными задачами, большинством из них, не смогла бы справиться вообще, ввергнув нас в пучину полузвериного состояния. Уже обратили многие внимание, что современные религиозные институты с их унаследованными подходами и их теоретики не справляются с задачей выявить убедительно необходимую современную точку отсчёта для носителей нашего современного уровня сознания, решающего задачи выживания в современной среде и связанной с этим уровнем сознания критики. А без этого одними экономическими, политическими и военными рычагами консолидировать человечество, вооружающееся всё более и более опасными средствами, не удастся из-за отсутствия консенсуса у тех, кто захочет эти средства применить ради общего дела, а не в своих личных интересах или интересах своих групп поддержки. Как известно, свято место пусто не бывает.

 

Если двигаться последовательно, то теперь нам необходимо ещё раз посмотреть в новом ракурсе на культовую активность палеоантропов. Происхождение такой активности палеоантропов уже невозможно объяснить исходя из продолжения воздействия стимулов, ориентирующих поступки групповых животных, непосредственно за выполнением каких-либо типичных приспособительных действий, как в случае с начальной формой подобной активности архантропов. Да и более развитая более поздняя неутилитарная активность архантропов не сводится непосредственно к имитации приспособительных действий и должна быть объяснена результатом влияния предречи и совокупных механизмов, которые её обеспечивают. Особенностью развития культовой активности палеоантропов является относительная не связанность многих их культовых действий с непосредственной приспособительной практикой ни в каком отношении вообще. И если мы хотим вне генерализующей модели получить ответ на вопрос, откуда такая практика просто так могла бы взяться в обиходе, мы не можем объяснить эту практику без привлечения допущений сверхъестественного трансцендентного характера.

И именно к таким допущениям вынуждены прибегать толкователи известных нам в отношении палеоантропов археологических данных, пытающиеся объяснять природу подобных культов вне эволюционного исторического процесса. Тем более это приходится им допускать в отношении более поздних культов вплоть до современных. У них просто нет иного выхода, как привлечь для объяснения сверхъестественные причины, включая божественное вмешательство, если они рассматривают подобные явления не исторически. Так кто же им виноват?

Как раз исповедующие такую позицию люди являются именно теми, кто обслуживает культ или находится под его влиянием в большей степени, чем другие, а значит, обеспечивает в коммуникации необходимую социально-психологическую задачу консолидации. Но именно их позиция и является, по-видимому, тормозом для перехода к иному более осмысленному способу консолидации. А заодно к более осмысленному и продуктивному, чем наш, способу осмысления. Так как именно носители этих взглядов, которые в наше время рассредоточены в различных ответственных сферах интеллектуальной жизни общества, обеспечивая его стабильность, формируют воздействующее на нас санкциями или их угрозой выраженное речью мнение общества. Из-за чего наши творческие личные потуги оказываются часто похороненными заживо в голове, не успев даже наметиться, а, появившись, не могут там без хоть какого-нибудь понимания окружающих задержаться. А некоторые идеи, правда, и не могут появиться из-за причин принципиального характера, так как уровень осмысления просто не готов.

Но неоправданно консервативная позиция тех, кто культ и культуру формирует, видимо, является не единственной причиной, которая сдерживает появление новых приспособительных решений, консервируя уже очевидно неверные подходы, так как наличный культовый консерватизм по многим признакам пока ещё поддерживается необходимостью сдерживать ещё более архаичные тенденции массового менталитета. И сделать здесь что-то пока не представляется возможным, так как эти процессы не удаётся никак ускорить. У нас нет средств управления такими процессами кроме обычных средств социализирующего воздействия, выросших в системе социума и встроенных в него, и итак не без наших усилий выполняющих свою работу, хотя мы и пытаемся их всё время совершенствовать по мере понимания их природы. А манипуляции в этой области как показывает история и практика, к добру тоже не приводят. Тем не менее, хотелось бы, конечно, чтобы те, от кого зависит наше понимание, понимали сами, раз уж они претендуют на роль понимать основательней остальных.

В любом случае при реконструкции процессов развития людей, которое развивали мы в нашей модели, нам нет необходимости придумывать, откуда не связанная с прямым приспособлением достаточно полноценная самостоятельная культовая активность как будто ниоткуда взялась у палеоантропов. Такая культовая активность вполне может быть правдоподобно осмыслена как результат развития культовой активности архантропов. Но для развития культовой активности в те формы её проявления, которые мы на основании имеющихся материалов у палеоантропов можем предположить, необходим иной уровень развития менталитета палеоантропов, который мы пытались реконструировать также без привлечения сверхъестественных допущений. При этом, опираясь на понимание важной роли в этом процессе предшествующих неутилитарных взаимодействий архантропов, из-за чего нам, чтобы не попасть в круг необходимо к культовой активности присмотреться подробней.

Не пытаясь воспроизвести всё, что мы по этому поводу сумели сформулировать, так как я не знаю, что именно в реконструкции вам осталось не прояснённым, обращу внимание ещё раз лишь на то, что мне кажется в этот момент важным. Развитие понимания и речи палеоантропов, как и вообще их развитие, произошло, как представляется, в первую очередь при использовании их не в прикладной деятельности. В прикладной деятельности любые действия, конечно, воспроизводятся снова и снова, что ведёт к их закреплению, но при этом нет возможности их развивать при выполнении требующих полноценного напряжения автоматизированных технологических навыков и процедур, за исключением возможного случайного усовершенствования самих этих навыков и процедур.

Открытия приспособительного характера совершают в конечно счёте особи, а не группы, и для объяснения природы творческих открытий нет необходимости привлекать причины трансцендентного характера, ссылаясь не на авторство при их совершении, а на что-то ещё, что я лично измыслить не берусь. И у животных такой процесс совершают особи, и происходит это в паузах после неудачных попыток решить задачу, и в паузах наблюдения другими животными такие открытия перенимаются, а иногда и происходят.

В отношении использования и совершенствования использования речи, как вида деятельности, это, по-видимому, верно также. Если попытаться найти ситуации наиболее инструментального, но не прикладного применения речи, то такими ситуациями по всему являются моменты выяснения взаимоотношений между особями, которые несовместимы с выполнением прикладных действий, так как отвлекают на себя внимание. Но где речевая деятельность, как деятельность, при некотором сдерживании неречевых способов выяснения отношений причинами социально-психологического характера, как и любая иная деятельность, может также случайным образом развиваться. Что происходило, по-видимому, не только у архантропов, но и по сей день продолжает происходить не только при усвоении речи, но и во многих других ситуациях её использования.

Как представляется, возможность осмысленного развития использования речи или, по крайней мере, воспринимаемого нами, как осмысленное её использование, появляется, в ситуациях не столь обязательных, как непосредственная прикладная приспособительная деятельность, но хоть сколько-нибудь обязательных в межличностных отношениях, которые могут, конечно, быть связаны и с какими-нибудь технологическими процессами. Но чаще такая возможность появляется в разнообразных ситуациях коммуникации, возникшей в результате иррадиации новоприобретений во взаимоотношениях, которые сформировались и запоминались уже архантропами не только в кульминационных моментах прикладной деятельности, но и на вершине культового подъёма коллективного взаимодействия, также сопровождаемого предречью.

Такие воспоминания, конечно, могут очень скоро стать неактуальными, и поэтому культовые действия необходимо повторять, к чему будут при появлении потребности склонять группу пытающиеся его воспроизвести более опытные её представители. Это наиболее понятно для предритуала-последействия архантропов, для дальнейших форм развития этого действия или для предполагаемых и уже излагавшихся механизмов организации массовых протокультовых действий у палеоантропов, а затем, как представляется, и у людей исследованных нами периодов до цивилизации. И при любой подходящей ситуации культовые действия будут воспроизводиться заинтересованными и вспоминающими их непосредственный положительный эффект и особенности проведения особями, которые даже не помнят их дальних следствий или даже не в состоянии такие следствия выявить и тем более сформулировать.

Иных вразумительных причин и механизмов этого феномена выявить не удаётся. Поэтому, как представляется, важнейшей причиной социализации человека и его предшественников, поддерживающей достигнутый для данного времени максимальный уровень осмысления, следует рассматривать иррадиирущий и дающий затем рефлексы во все виды деятельности культ, благодаря сохранению его последствий в связанной с речью памяти. Хотя механизм влияния последствий участия в культах на особь не является тривиальной задачей и требует для анализа многих ракурсов рассмотрения.

При этом и сам культ может быть реорганизован при усовершенствовании эвристики, или понимания, если формулировать это иначе, которое распространяется не только на решение прикладных задач, но и на всё остальное. Реализация же творческих решений собственно человеческого типа предполагает всё же, как кажется, ситуации или хотя бы паузы, которые можно ожидать чаще при неутилитарном времяпровождении при наличии насущной проблемы. Причём сами проблемы взаимоотношений и взаимного времяпровождения, как я уже не раз отмечал, являются наиболее чувствительными. И, что естественно уже даже для архантропов, особенности этого времяпровождения будут находиться под влиянием сопровождаемого проторечью культа, пережитого и регулярно время от времени воспроизводимого особями.

По всему именно с развитием речи и её нейрофизиологического обеспечения в первую очередь наиболее очевидно связано развитие мышления предшественников людей, а в менее заметном виде и людей, так как в отличие от явных морфологических изменений мозга переоформление связей внутри него не столь просто обнаружить. Именно речевая память того или иного уровня развития, определяемого как морфологией мозга, так и для одинаковой морфологии благоприобретёнными связями, будет определять у конкретной человеческой особи возможности понимания, как речи, так и ситуации её использования, что крайне важно для ситуаций социального характера в первую очередь. Но затем влияет и на осмысление всего, что данному уровню осмысления поддаётся.

При этом, как я уже ещё раз обратил внимание, социально-психологические проблемы по всему и будут задавать задачи, которые будут требовать максимального использования именно новых эвристических приобретений и влиять на развитие, как мышления, так и речи. Поскольку задачу придётся решать в отношении особи, владеющей также и речью и мышлением предельного уровня развития. Хотя такие задачи и можно решить, убив или избив противника, но результаты реакции остального социума так или иначе будут вынуждать такой способ решения сдерживать из-за дальнейших последствий, в конечном счёте, неблагоприятных для существования непредсказуемой потенциально опасной особи в группе.

В ситуации безвыходной такую особь будут терпеть, но последствия расправы над ней при удобном случае также останутся в памяти, которую, к сожалению, также приходится освежать для наиболее непонимающих, если у сообщества нет иных способов вразумлять, изолировать или как-то иным образом сдерживать тех и других. И санкция лишения хотя бы только общения, а не общества при отсутствии иного общения и общества является для носителя речевого сознания акцией далеко не безобидной в связи с её последствиями для оставшейся наедине с собой особи. Наказание изнутри бывает часто хуже, чем наказание снаружи, и требует обоснования, так как, как правило, переживается даже наказывающими. И понимание таких обоснований это мало исследованная область, в которой можно вскрыть многие особенности менталитета особей и групп.

Что касается решения задач внешнего плана восприятия независимо от характера решаемой проблемы, связана она с охотой, математикой или чем-то ещё, будет важен опыт не только непосредственного реагирования и навыки, приобретённые в таком опыте, но и опыт коллективного обмена опытом с помощью речи. Но такой обмен сам по себе это уже некоторое культово-культурное мероприятие, ведущее своё происхождение от культовых действий архантропов. Также как и обсуждение ошибок, которые мы при решении задачи совершим, будет являться ещё одним компонентом такого коллективного обмена с последствиями, как для особи, так и для всей групповой динамики в связи с возможными санкциями, которые могут последовать за выраженными речевыми оценками.

Поэтому несколько расширительное понимание культа, которое нами используется, представляется вполне оправданным. Так как те особенности форм коллективного неутилитарного времяпровождения обязательного или досужего характера, которые мы в своём обиходе знаем или культивируем, как видится, происходят из неутилитарного времяпровождения архантропов, находившихся, в том числе,  и под влиянием своих предритуалов. 

 

Если посмотреть на культовую активность палеоантропов с излагаемой позиции, которая предполагает эволюцию их культовой деятельности из специфической культовой деятельности архантропов, то, по-видимому, следует в первую очередь обратить внимание на случайный характер именно такой эволюции. А затем уж на те предпосылки, которые могли бы предопределить те или иные известные нам формы проявлений этих культов. И может быть в первую очередь осознать, что известная нам культовая активность этих предшественников человека собрана нами с миру по нитке из различных известных нам источников. А если ещё и учесть, что палеоантропы жили не только в горных районах, то и восхождения на вершины и погружения в пещеры могли быть в конкретных случаях невозможны просто по техническим причинам отсутствия таковых в данном регионе.

Поэтому, как кажется, в отношении конкретных проявлений культов и того, что их сопровождало, гораздо важней понять их функциональную необходимость, также как мы пытаемся понять особенности тех или иных технологических открытий. И на культах палеоантропов у нас есть возможность сделать это с большей вероятностью, чем сделать это с современными сформировавшимися культами и церемониями. История религии в том виде, в котором мы привыкли её видеть, принципиально не способна копнуть столь глубоко, ограничиваясь исторической архивацией и позитивистскими сопоставлениями культурологических данных и попытками рассуждать на их основе, используя известные оценки в рамках определённых философских методологий. Далеко ли мы, таким образом, уйдём, и многое ли действительно для нас важное поймём? Хотя сказать, что это совсем уж бесполезная работа тоже нельзя, так как осмысленно упорядоченные архивы крайне необходимы. Вопрос как раз в том, как эту работу воспринимать.

Именно потому, что хотелось бы понять механизм формирования известных нам культов палеоантропов адекватно, так как то, что произойдёт в этой сфере деятельности позже понять ещё трудней, видимо, и не стоит спешить с необоснованными допущениями в отношении их, а попробовать выделить лишь то, что удастся понять. Если говорить о захоронениях самих палеоантропов, то домысливать что-то за пределами того, что уже было в своё время высказано, непросто. В принципе в тех случаях, когда мы такие могилы, выдолбленные в трудной для копания породе, обнаруживаем, это заставляет предполагать какие-то неординарные причины психологического характера, которые заставили бы не столь понятливое как человек существо подобным делом заниматься.

В подобных случаях мы вынуждены предполагать привязанность к члену своей группы куда более осмысленную, чем мы обнаруживаем у животных даже по отношению к своим детям, тем более взрослым. И это уже серьёзно роднит палеоантропов с тем, как чувствуем мы, если мы, конечно, не будем пытаться вписывать в эмоциональную сферу палеоантропов поздние представления о характере испытываемых нами чувств, так как подлинные мотивы нам всё же остаются неизвестны. Но наличие хоть каких-то схожих мотивов это ещё один аргумент в пользу представления палеоантропов в качестве предшественников человека. К тому же это создаёт возможность с иной стороны понять процессы, которые привели в верхнем палеолите к предполагаемому выделению отношений материнства.

Обряды, связанные с прицельным метанием глиняных комьев в пещерах, могут иметь как минимум три функции. Во-первых, они могли выполнять функцию тренинга, для чего в пещеры проникать было вовсе необязательно. Тем более что схожие шары были найдены и на стоянках равнинных палеоантропов. И такие тренинги у различных групп могли осуществляться различным образом и коллективно, и индивидуально, что вполне лежит в возможностях интеллекта палеоантропов, как мы его представляли. Во-вторых, коллективные спуски в темноту говорят о близости этих действий к обрядам инициации. Такие обряды, которые можно осуществить и другим образом, видимо, не были регулярными, а скорее, как и обряды, связанные с восхождением, провоцировались причинами социально-психологического характера, связанными с появлением трудностей в отношениях в группе.

Бестолковое дестабилизирующее поведение подростков вполне могло заставлять более опытных членов группы создавать для подростков такое приключение. Вырасти мог такой обряд из последействий архантропов над убитыми животными. А у палеоантропов, поскольку предварительная разделка туш часто происходила на месте охоты, а уровень осмысления возрос, судя именно по особенности проведения обряда, эти действия осуществлялись с некоторым предшественником чучела. Может, кто-нибудь похрабрей и рискнёт проанализировать механизм изменения этого осмысления, поскольку налицо мы видим разрыв между полноценной съедобной тушей или её частью с одной стороны и её заместителем в виде чучела, только имитирующего животное с другой стороны. Но я пока не берусь, ограничившись только констатацией. Учитывая систематичность разделки туш, которую мы обнаруживаем по особенностям организации стоянок, следует отметить, что у палеоантропов всегда был запас шкур и голов, которые они могли применить для разных целей. И заодно пугнуть друг друга, хотя уже это предполагает интеллект выше не только звериного, но и чем у архантропа. Это также немаловажно, так как животные не будут реагировать на чучело, если их не бить этим чучелом по голове.

Что касается явного выделения представления о заместителе, такое представление впервые в источниках можно, конечно, предположить уже в упанишадах и даже более ранних текстах древнеиндийской философии брахманах и араньяках. В этих  текстах при анализе сопоставительного характера, проводимого с культами совместно проживающих культур, производятся некоторые аналогии, в которых один феномен представляется в качестве заместителя другого. И таким образом смысл исходного непонятного феномена чужого культа, а заодно, возможно, и своего также малопонятного или основательно забытого пытаются прояснить. И этот же приём используется для прояснения иных феноменов социально-культурной сферы. Например, таким способом строится, возможно, первая в истории сопоставительно-сравнительная этимология, конечно не имеющая никакого отношения к реальной природе речи, но оказывающая влияние и до сих пор своей кажущейся простотой.

Явно оформившееся и относительно развитое представление о замещении связано в Индии с наличием феномена философского осмысления, возникшего там по внутренним причинам этого социума. Но и в более древних цивилизациях мы можем констатировать феномены, которые демонстрируют изменение осмысления в отношении проблемы замещения. В первую очередь это имеет отношение к появлению рисунчатого замещения важнейших, значимых компонентов речи, знаменующих собой появление письменности, которая является важнейшим показателем изменения осмысления, ведущим к появлению цивилизации.

Затем уже в процессе развития цивилизации до появления буддизма происходит ещё одно изменения способа осмысления, что наглядно связано с эволюцией рисунчатых знаков письма в символическую запись не только для замещения высказанной лексики или представлений воспринимаемой реальности и быта. Но и для систематических отметок при записи грамматически важных для передачи смысла деталей речи (25,116). Хронологически это попадает на период перехода от раннегосударственного образования к организации институциализированного государства. До этого такие замены в случае крайней необходимости обозначить грамматический показатель совершались с помощью методов, напоминающих запись ребуса.

Дальнейшее развитие этот подход получает уже в период после возникновения буддизма в концепции метафоры, развиваемой в античных поэтиках и других источниках, полный обзор которых занял бы нас надолго. И уже из этих подходов, по-видимому, вырастает развиваемая в последствии концепция символических замен, опирающаяся в первую очередь на древнегреческие тексты, тогда как исходные древнеиндийские очень долго остаются в тени и начинают явно влиять на европейскую философскую рефлексию только последние пару веков.

Но, в-третьих, обряд палеоантропов в пещерах связан с манипуляциями с телом животного, что в более явном виде проявляется в захоронениях туш животных и тем более в предварительном восхождении с ними. Возможно, и даже скорее всего у различных групп палеоантропов существовали ещё какие-то варианты действий как с тушами, так и с останками животных, которые не оставили археологических следов, или следы которых мы пока не обнаружили или просто пока не способны заметить в обнаруженном. Такую возможность приходится предполагать, зная насколько многочисленны различные обряды, связанные с животными, обнаруживаемые у архаичных групп, даже исключая поздние и привнесённые наслоения.

Постоянное столкновение с животными в охотничьем быту, опасность, исходящая от зверя, и пищевая зависимость это только половина дела. Животное уже для архантропа это ещё и регулярный охотничий обряд. И образ поверженного животного это всегда повод к каким-то коллективным действиям. Это непросто осознать человеку эпохи развитого животноводства, для которого мёртвая туша это или предмет покупки или ассоциация с мором и падежом скота. Рудименты прежнего отношения к забою животных остались лишь у некоторых охотников и работников скотобоен, которые питают страсть к свежей крови, но что воспринимается многими как патология. Причину восприятия нами этого как патологии можно понять, если вспомнить, сколько усилий пришлось потратить, чтобы снизить агрессию внутри групп людей, если наши объяснения верны.

Восхождения с тушами животных с последующим их сложным захоронением, при  невозможности предположить у палеоантропов мотивацию, требующую уровня развития сознания человека эпохи цивилизации, конечно, поражают своей иррациональностью с точки зрения их предполагаемого быта и интеллектуально-речевых возможностей. Но мы уже дали ранее вариант интерпретации возможных механизмов, которые могли служить стимулом, как к началу, так и к осуществлению подобных действий. При этом, конечно, такие действия оставались по сути иррациональными, что роднит их с феноменом культов религиозного характера, к которым они, как кажется, ближе всего по их смыслу. Но такие действия и не были, скорее всего, регулярными, хотя в районах с иным ландшафтом они могли иметь какие-то аналоги. Или отсутствие культов такой степени напряжения могло компенсироваться иными особенностями быта.

Но в любом случае их обыденный иррационализм является по всему прямым наследником не менее иррациональных с обыденной точки зрения действий архантропов, которые иногда вообще не поедали добычу, за которой обычно охотились, перетаскивая на стойбище неподъёмный груз для совершенно бесполезных с утилитарной точки зрения целей. Или, как мы предположили, чтобы как-то свести концы с концами объяснения, совершали над уже убитым животным иррациональные бессмысленные с утилитарной точки зрения действия, воспроизводящие убийство уже убитого животного.

На этом перечень обрядовых, культовых или просто регулярных неутилитарных действий у палеоантропов не исчерпывается. К таким действиям могут быть отнесены и предполагаемые акробатические пирамиды, без помощи которых они не могли бы добраться до потолков, и сама деятельность процарапывания и высверливания, которую они осуществляли не только на потолках и стенах. Возможные причины, которые побуждали палеоантропов забираться повыше, мы уже обсуждали. А требующее многих повторений просверливание, процарапывание и шлифовка, так же как утилитарно необходимое повторение движений при добывании огня, вырастает, как представляется, из коллективных обычаев обработки каменных заготовок, применявшихся архантропами. К этому, как впрочем, на соответствующем уровне овладения навыком и у архантропов за исключением действий, требующих коллективной психологической поддержки, могла добавиться существующая и у животных потребность воспроизводить навык с тренировочными целями.

Но даже такой ограниченный перечень возможных особенностей неутилитарного и утилитарного поведения палеоантропов, который мы можем у них предположить достаточно убедительно в результате анализа археологических данных, заставляет заодно предположить и серьёзное влияние культовой активности на формирование прикладных технологий и реорганизацию особенностей мышления, поведения и социума. Это в той же мере мы можем сказать и о предшественниках палеоантропов архантропах, и предположить это же и о развитии человека на всех этапах развития его сообществ. Хотя вопрос выглядит непросто, так как для его осмысления необходимо показать как на новшества прикладного, рационального характера могли повлиять столь иррациональные посторонние процессы, как культовая неутилитарная деятельность.

Для таких новшеств, как овладение огнём, а затем и его добывание, как появление стандартизованных каменных орудий и их эволюция и некоторых других открытий мы сумели найти правдоподобные объяснения. Но появление человека усложняет анализ, так как на этой следующей ступени развития возможны ещё более сложные взаимовлияния культовых и прикладных видов деятельности, выросших в период антропогенеза. К тому же на все процессы уже куда более изощрённое влияние будет оказывать речь, постоянно развивающаяся под влиянием социальных приспособительных процессов и развивающая опирающееся на неё осмысление. И при этом наш анализ может быть применён только ретроспективно. Так как мы не можем во многих случаях знать, к чему приведут те или иные действия, хотя и пытаемся делать какие-то предварительные прогнозы.

Прикладные, коммуникационные речевые и собственно культовые действия не всегда удаётся даже отделить в процессах, происходящих в среде людей. Так процедуры лечения могут быть связаны с культовыми действиями шамана, прикладная деятельность сопровождаться перебивающей её коммуникацией, культовые действия и иные, выросшие из них феномены, требовать прикладных навыков и знаний. Именно с этим связан тот не вполне приемлемый и затрудняющий чтение и осмысление разнобой терминологии в этой работе, который я допустил, используя для обозначения культовых и связанных с ними феноменов различные термины, включая, например, термин «неутилитарные действия». Но я всё же надеюсь, что, осознав причину такой непоследовательности, читатель сможет понять изложенное, так как я старался в каждом случае выбирать термины хоть сколько-нибудь осмыслено, если и не в рамках требований логического формализма, то в рамках коммуникативной ясности.

 

Термин рационализм многозначен. Например, под рационализмом можно понимать то, что мы привыкли понимать, оценивая некоторые особенности тенденций философии 17-18-го века. В широком литературном обиходе под этом термину придают и другие, иногда не очень определённые значения. Но если под рационализмом понимать лежащую в обыденном опыте людей возможность осмыслять дискурсивно в привычных прикладных понятиях то, что в этом опыте встречается, то культовое мероприятие явно лежит за пределами возможности рационального осмысления не только палеоантропов. Культовое мероприятие по всему, с чем оно связано, лежит за пределами действий, необходимых для непосредственного утилитарного приспособления. Хотя какие-то из таких мероприятий могут в свой состав включать даже такие обыденные действия, как трапезу. Поэтому, по сути, культовые мероприятия всегда иррациональны в использованном нами значении слова рационализм, или иными словами не поддаются осмыслению в терминах и идеях обыденной необходимости. И выполнение культовых действий, обязательность, необходимость их выполнять должны быть подкреплены для сознания каждой особи ещё чем-то. Например, притчей о связанном и развязанном венике, который в первом случае тяжело сломать, а во втором не составляет большого труда.

Этим чем-то может быть групповое давление, так как все это делают. Да к тому же старшие, более сильные и опытные к этому подталкивают. Этим чем-то может выступать традиция, которая, даже не будучи осознанной, определёнными стимулами узнавания готовит или подталкивает к участию в необходимых действиях. Для таких стимулов и их подкрепления, в отличие от объяснений вроде притчи о венике, развитая речь не нужна, и такие стимулы нами также по всему не утрачены. И, по-видимому, именно эти стимулы являлись основными при появлении специфической культовой активности в период антропогенеза благодаря появлению зачатков стимулирующей действия речи. И как представляется, эти стимулы привели сначала к появлению неутилитарных действий у архантропов, а затем и к продолжению существования и развитию такого типа активности, как у архантропов, так и палеоантропов и человека.

Если посмотреть на момент возникновения культовой активности с иной стороны, то тем, что провоцирует развитие ситуации именно по культовому сценарию, могут быть особенности возникших взаимоотношений в группе и находящееся под их влиянием состояние внутреннего плана особей. Такая ситуация может возникнуть, если вследствие невозможности решения накопившихся проблем на волне эмоционального подъёма лидер сумеет отвлечь внимание группы на выполнение типичных, но не имеющих в данный момент прикладного смысла действий. Для этого группа должна быть эмоционально готова, так как иначе ситуация может пойти по банальному прикладному сценарию смены лидера, как это происходит и в звериной стае. Для предотвращения такого сценария перед руководителем, силы которого небезграничны и отягощены наличием оружия у других членов группы, ему кроме всего прочего приходится решать и иной тип задач, что также немаловажно для понимания специфики культовой активности и особенностей всего, что связано с существованием появляющегося менталитета.

Если задуматься, каким образом появляются особенности проведения культа, то, как кажется вполне возможным и для периода антропогенеза, особи могут и без всякого сценария объединить рудименты латентно передаваемого в процессе социализации опыта для организации импровизированного действия, подталкиваемого усилиями остальных участников и поэтому нечаянно развивающегося. Такие возможности поведения в утилитарной ситуации осуществляются и у групповых животных. Если говорить о лидерах подобных импровизированных неутилитарных действий, которые могут выявиться случайно в случае неожиданного осуществления таких действий, то для них возможно решающим стимулом является то, что известные им способы решения оказываются бесполезны, и их шаг в эту сторону это скорее демонстрация их беспомощности. Но в случае готовности группы не к расколу, а к попытке найти консенсус, такой шаг может оказаться спасительным и для лидера и для группы. А в некоторых случаях привести и к созданию чего-нибудь нового, по крайней мере, в самом культе.

Во всяком случае, на действия, которые мы будем оценивать, в конечном счёте, как культовые, будет оказывать влияние внутренний план особей, особенности и уровень его развития. Причём не столько даже осознаваемый передний план мотивации, сколько глубоко лежащие механизмы обеспечения решения задач. И, видимо, именно поэтому нас так интересуют особенности чужой культовой активности, поскольку не прикладные, не связанные с выполнением частной задачи действия экстериоризируют не столько навыки технического характера и особенности решения практических задач, сколько менталитет отдельных людей и групп. Примерно так же, как нам интересно поведение человека не только в деле, но и как он проводит свой досуг в различных ситуациях, как он проявляет себя в художественной активности, как развлекается, как шутит и так далее.

Приоритетными, на мой взгляд, являются деловые качества, так как именно они в первую очередь обеспечивают приспособление группы к среде в различных ситуациях её существования. Но эмоционально мы всё же расположены к особям, о которых мы можем сказать, что они наделены обаянием в связи с нашим опытом контактов с ними. Хотя такая привлекательность может быть обманчивой и подвести нас в ситуации, когда необходимо решать серьёзную проблему. Даже современная художественная деятельность требует деловых навыков, хотя бы овладения техникой данного вида искусства. И если в группах животных иные центры притяжения проявляются только в особых ситуациях, например, в период течки, то в группах архантропов, а тем более у палеоантропов могли уже проявляться процессы, ведущие к появлению локальных лидеров групповых действий в зависимости от состава и иных особенностей группы.

Вообще, как представляется, допущение об абсолютном лидере-диктаторе является плодом больного воображения, который необходим для поддержания некоторого подобия такой диктатуры. Ни в животной среде, ни в истории такого абсолютного лидирования не наблюдается, хотя такие представления существуют, а также существуют диктаторы, нетерпимые к проявлению несогласия с их представлениями, хотя очень многое терпеть им приходится самим. Если присмотреться к организации человеческих сообществ, то можно заметить всегда сложную их организацию со своими локальными группами, слоями и их частными лидерами. И не только социальная организация общества, но и различные виды профессиональной групповой деятельности, если присмотреться, оказываются связаны со своей разнообразной культовой активностью и соответствующей групповой динамкой. И, как кажется, сам процесс профессионализации во всех видах деятельности вырастал из первоначальных возникших в культовой активности и передаваемых ею же навыков и сопутствующего, выраженного речью сопровождения, которое постепенно оформлялось в так называемое знание.

Формировалось изначально такое знание не в современных религиозных культах с их специфическим ритуалом, а в иначе организованной ранней культовой активности, как, например, те формы такой активности, которые мы попытались реконструировать в антропогенезе. Эти формы собственно и не исчезали никогда, но, став привычным видом нашего времяпровождения или его сопровождением, просто нами не замечаются своей обыденностью. Правдоподобность реконструкции ранней культовой активности связана с тем, что я для этой реконструкции использовал частично уже выявленный и изложенный опыт наблюдения и анализа подобных явлений, который можно найти в этнографической, психологической и художественной литературе или в обсуждениях в быту, то есть в чьём-то личном опыте. И в связи с этим приходится обратить внимание на то, что в этом вопросе наше понимание нашей же обыденной жизни зависит от того, насколько мы понимаем свою историю, а реконструкция истории зависит от того, насколько мы корректно осмысляем себя самих и наше окружение. Но границу этого осмысления ставит наша способность понимать, зависящая, как представляется, от нашей способности ориентироваться в рамках наших представлений в дебрях механизмов самих культов, включая самые современные их ипостаси.

Современные религиозные культы также оказывают влияние на особенности того, как мы организовываем наше знание. Но связь эта не имеет непосредственного отношения к прикладным навыкам, а оказывает влияние очень сложным образом благодаря тому, что культы мировых религий, как представляется, нацелены на поддержку так называемого теоретизирования. Я уже уделил этому немного внимания в предыдущем варианте исследования по истории сознания, которое в почти тезисной форме я дотянул всё же до современности, и даже вынужден был дать некоторый прогноз возможного хода процессов. Не углубляясь в подробности, я напомню, что возможность теоретизирования обеспечивает наличие идеи существования невоспринимаемой реальности, от которой в этой концепции и зависит то, что мы наблюдаем. Об этой реальности, поэтому, мы можем говорить только гипотетически, хотя в некоторых ситуациях мы выдаём такое «знание» за аподиктическое.

При всей запутанности внешней культовой деятельности и многочисленности аксессуаров современных мировых религий их продуктивная необходимость связана с тем, что в недрах идеологии этих религий заложены принципы, которые понуждают нас отвлечься от реальности, которая лежит в зоне нашего восприятия и непосредственно занимающих нас в ней проблем. Идеология этих религий решает заодно множество других проблем. Например, проблемы связанные с обеспечением собственного существования этого общественного образования с помощью своих священнослужителей. Эти люди вынуждены учитывать множество трудностей социального бытия, как внутренние проблемы своей группы с определёнными интересами и знаниями, так и особенности взглядов, интересов и культуры, всего, что можно назвать менталитетом представителей населения.

Особенности этой идеологии необходимо исследовать самостоятельно, но в рамках того, что нас интересует, я бы обратил внимание на следующие детали этих идеологий. В буддизме, я уже обращал внимание на это в предыдущем варианте работы, не только не воспринимаемость, но и принципиальная не осмысленность главной бытийной основы сущего, называемой шуньятой, пустотой сформулирована в её определении, где шуньята определяется как абсолютная пустота, являющаяся отрицанием полного ничто. Понимай, как хочешь. Анализ показывает, что понять это невозможно никак, и это собственно и необходимо для поддержки идеи как невоспринимаемой, так и не осмысляемой полноценно субстанции. Именно это при рассуждениях о реальности позволяет отвязаться от привычных обыденных представлений.

Удержать в социуме такую идею без культового, втягивающего в этот процесс других людей, интерфейса, конечно, невозможно. В чистом виде это только для больших любителей осмыслять, которые без дополнительных проблем, ведущих своё происхождение из необходимости коммуникации в социуме, а потому как-то связывающих исследователей носителей этих взглядов с реальностью, рискуют остаться при своих лапидарных и не поддающихся сколько-нибудь полноценному развитию представлениях. Хотя дальнейшая история показала продуктивность такого подхода при развитии теоретических, вызванных развитием этих представлений в обществе, следствий из него.

В христианстве тот же результат достигается с помощью так называемого символа веры, который формулируется как: Бог един в трёх лицах. Шансов понять и представить что-либо подобное также не представляется, но это собственно и не нужно, так как нам в этой концепции необходимо как раз то, что достигается подобной формулировкой, так же как и в буддизме, исторический приоритет которого бесспорен, если вы, конечно, не увлечены гиперкритикой. То, что христианский символ веры в отличие от буддизма стоил многим крови, это другая проблема, которая может быть интересна историкам, способным вскрыть перипетии идеологических боёв за умы и власть над ними.

Что касается ислама, который я знаю, к сожалению, хуже всего, то я не встречал в известных мне материалах формулировок, подобных буддистской и христианской. Я не могу с уверенностью сказать, что ничего подобного в исламе нет. Это по всем признакам также мировая религия моделирующего типа, поддерживающая концепцию не воспринимаемости бытия и даже запрещающая изображение не воспринимаемого принципиально Бога. Такое иконоборчество на определённом этапе происходило и в христианстве, но оказалось несущественным для него, так как необходимый результат вполне обеспечивается символом веры, за который в христианстве и шли бои с жертвами. В буддизме же изображать шуньяту никому просто и не придёт по понятным причинам в голову.

Роль ислама мало кто особенно сейчас оценивает по достоинству, хотя благодаря исламу оказались сохранены не только древнейшие греческие источники и не только они, особенно в период трудностей, которые переживали сообщества на территории Европы. Но была во многом дополнительно к тому, что сделано в древнегреческой культуре, осуществлена предварительная адаптация и дальнейшее развитие некоторых достижений индийской культуры. Но если говорить о теологических формулах, как в буддизме или христианстве, то они в исламе по всему и не нужны. Каноническая книга ислама – Коран настолько запутана то ли неумелым редактированием, то ли сознательно составителями канонического текста, что при её чтении возникают непреодолимые трудности, которые мешают полноценно осмыслить на самом деле один из важнейших источников нашей современной культуры. Можно только сожалеть, что в настоящий момент научная критика этого источника затруднена, из-за чего, я думаю, не один я при знакомстве с этой концепцией испытываю проблемы. И только от самих представителей этих взглядов или людей выросших в этой культуре можно ждать крайне необходимого для всех понимания этого источника и концепции в целом. Во всяком случае, отсылками к этому источнику в том виде, как он существует, достигается практически тот же результат, что и в буддизме и христианстве за счёт обсуждавшихся парадоксальных формулировок.

 

Большинство современных культов, конечно, заорганизованы. То же самое можно сказать и о стандартных, выросших из них, мероприятиях, институтах и иных феноменах современного общества. Сказать, что это плохо или хорошо, я не берусь, так как это является необходимостью в связи со сложившимся исторически учётом существующих в обществе объективно проблем. И вся эта система церемоний и поступков, где некоторые действия, например, покупка билета на трамвай, может быть перепоручена автомату, вместе со специфическими культами, осуществляемыми в церквях или на иных культовых площадках, поддерживает уровень социализации и особенности консолидации населения. Если взять для анализа не кассира билетной кассы, возможности свободного выбора действий которого невелики, а хотя бы преподавателя, который также далеко не свободен в выборе своего поведения на занятиях, то всё-таки можно на кое-что обратить внимание.

Хотя преподаватель выполняет определённую задачу, регламентированную явно и неявно различными писанными и неписанными правилами, у него всё же остаётся не регламентированная важнейшая задача. А именно консолидировать и увлечь аудиторию часто весьма далёкими от непосредственного житейского интереса проблемами. Это он может сделать, только продемонстрировав достаточно большую внутреннюю свободу при решении не только задач, о которых идёт речь на занятиях, где он всё же ограничен тем, что ему необходимо изложить. Но также и задач, которые ему за пределами излагаемой темы, а часто и за пределами регламента будет навязывать аудитория, непосредственные интересы представителей которой могут быть весьма далеки от необходимости усвоить преподаваемый курс. В любом случае ему необходимо стать лидером коммуникационного обряда, иначе он просто не сможет выполнить свои прямые обязанности. И задача стать лидером коммуникации непроста, не смотря на то, что ей способствуют некоторые регламентирующие работу преподавателя нормы.

При решении задачи возглавить коммуникационный обряд преподаватель, конечно, может ссылаться на известные окружающим существующие нормы, которыми окружены мы в обществе. Но если для большинства видов деятельности, в том числе и деятельности преподавания, мы вынуждены с этими нормами считаться, даже если нам в них что-то не нравится, так как они во многом определяются особенностями прикладной деятельности, то в отношении культов религиозного характера проблема выглядит куда сложней. Если не принимать во внимание обычные нормы социального поведения, имея в виду вполне приемлемые в социальном плане культы, а не что-нибудь вроде сатанизма, представляющих интерес больше для правоохранительных органов и специалистов по патопсихологии, то нормы, определяющие культ и его интерпретацию понять затруднительно, если вообще возможно.

То, что хлеб необходимо разломить, а не отрезать с первого взгляда понятно, если вы не задаёте вопрос почему. Скорее всего, конечно, что так повелось с какого-то момента, а затем было перенято или заимствовано. Но если вы заглянете в комментарий к культу или спросите священнослужителя, то окажетесь ещё более озадаченным, чем перед вашим вопросом. Я не буду приводить других примеров. Сколько-нибудь серьёзное знакомство с литературой, интерпретирующей культы, и я надеюсь, что вам ничего не мешает сделать это самостоятельно, заставляет предположить, что ответ придётся искать самому. Такой ответ можно получить, как представляется, только в рамках теоретической модели, опирающейся на иные, чем культ основания. Ответ, конечно, предположительный. Тогда как культ своими внешними аксессуарами и интерпретациями, рассчитанными на менталитет людей, привязанных к воспринимаемому и нормативному плану, будет только отвлекать от возможности объяснение дать.

Я сейчас не трогаю тот компонент культа, который связан с выполнением работы во внутреннем плане. Этот компонент вообще не является широким достоянием. Мы и так потратили много сил, чтобы хоть как-то проинтерпретировать этот феномен перед этим. Я имею в виду анализ деятельности шаманов в их специфических обрядах «путешествий» и связанную по всему с ними более позднюю культовую медитативную деятельность. И если вы попробуете посмотреть на интерпретации этого феномена в культовой и иной литературе, просто сопоставьте эти интерпретации с даваемой здесь. Это отличие или понятно или нет. Ни в первом, ни во втором случае комментировать нет смысла. Но, как кажется, когда задумываешься, зачем все эти культовые мероприятия то ли с погружением во внутренний план, то ли без очевидных погружений проводятся, у них должен быть какой-то важный для участников пусть и неочевидный смысл, если судить по серьёзности участников по отношению к этим действиям. Даже если перед ними и не стоит никакой прикладной задачи, или задача хоть и очевидна с банальной точки зрения, например, захоронить тушу зверя в пещере у вершины высокой заснеженной горы, но эта задача иррациональна по существу.

И ещё вопрос, была ли у палеоантропов именно такая цель, как мы её только что сформулировали. По всему, скорее всего, нет. И, по-видимому, чтобы понять смысл культа вообще, как раз, как и всегда, следует посмотреть, почему и зачем такое действие вообще могло произойти, какую функцию оно выполняло изначально независимо от того, каким был возможный умысел, если мы имеем дело с существами с ограниченным речевым мышлением. И соответственно с ограниченной возможностью сознательно замышлять. Хотя сами замыслы представляют собственный интерес. А затем поглядеть, что привносили нововведения позже, и зачем они вводились.

Но в первую очередь стоит задача религиозный культ из огромной совокупности ритуальной деятельности выделить. С мировыми религиями дело обстоит относительно просто, так как в рамках своих концепций они себя как религии осмысляют. В культурах, предшествующих появлению мировых религий, в которых сходные явления называют иногда языческими культами, также вроде бы проблем больших нет, так как налицо специально выделенные храмовые культовые площадки и особый социальный слой служителей культа. Хотя для ранних этапов появления цивилизации это уже непросто, так как и культовые действия могут быть связаны не с храмом, и со статусом обслуживающей культ интеллигенции, поэтому, возникают вопросы. Но уже для периода непосредственно предшествующего цивилизации возникает трудная проблема выделения собственно религиозных культов из огромного количества обрядовых процедур, сопровождающих жизнь людей этого уровня развития. И чем глубже мы будем уходить в прошлое, тем задача будет всё сложней. Таким путём мы доберёмся до ритуалов архантропов, и кто храбрый, верующий вы или нет, сможет назвать избиение трупа животного религиозным культом.

Необходимость как-то выделить религиозные культы из совокупности обрядов архаичных групп заставила этнографов искать критерии, по которым такие обряды можно было бы выделить. А это оказалось при имеющихся подходах задачей не просто непростой, а, как представляется, судя по тому, что можно обнаружить, анализируя полемику на эту тему, неразрешимой. Одно время мне казалась наиболее убедительным рассматривать, как религиозную, умилостивительную компоненту в культе. Такая интерпретация религии опирается на идущее с 18-го столетия представление о религии, как социальной форме обслуживающей первобытные страхи и заблуждения. Но если присмотреться внимательно на холодную голову, то можно обнаружить, что умилостивительная компонента хоть и встречается в религиозных культах, но встречается и в несвязанных с религией действиях и не имеет прямой с религией связи, поскольку встречается в ней не всегда. Это проблема, которой действительно часто вынуждены заниматься служители некоторых культов, скорее, для психотерапии, и после работ Фрейда она постепенно к психотерапии отходит практически. Фобии и комплексы должны лечить врачи, оказывая пациентам посильную помощь. Тогда как любители властвовать над умами любят для этой цели поддерживать экзальтацию в среде пациентов психиатрической клиники, чтобы к ним бежали за советом.

Куда больше проку, как представляется, от интерпретации буквального значения термина религия. С латыни это слово переводится как связь. Религиозные толкователи её, правда, проинтерпретировали как связь с богом, но её можно также проинтерпретировать как связь между людьми. На самом деле не беспроблемны обе интерпретации. Первая из них явно несёт задачу обосновать пусть и не без логических проблем необходимость именно такого взгляда. Из-за чего к ней и приходится относиться с осторожностью, потому что при всём уважении и понимании роли феномена религии в социуме согласиться со всем скопищем логических ошибок и неувязок в этой модели объяснения невозможно. Хотя всё, как обычно, выглядит не так уж просто, и в процессе внутренних дискуссий, несмотря на все ошибки апологеты этой модели кое-что, на мой взгляд, всё же нащупали, но не могут найти этому достойное и заслуженное место из-за известных критикам общих недостатков подхода.

Представление об общей функции культов связывать неутилитарно воспринимается окружающими благосклонно и выглядит привычно и убедительно в связи с известным им опытом ритуально-обрядовой активности и опытом её культурологического анализа. Я воспользовался этим представлением, и для данной модели оно является крайне важным. Религиозные культы в целом также ориентированы на консолидацию, хотя размеры групп, на которые в различных социальных институтах и культах оказываются, направлены консолидирующие усилия, разнятся. Это может быть и семья, как она осмысляется, и какая-то иная формальная или неформальная группа, и этнос или государство, и только мировые религии, по крайней мере, теоретически декларируют, что они являются религиями всего человечества. Но к тому же существуют иные социальные институты, то же государство со всеми его разнообразными механизмами, действия которых направлено на поддержку консолидации населения и организацию его взаимоотношений.

Поэтому этот ракурс рассмотрения не позволяет нам выделить специфику религии, рационально-иррациональный статус которой оказывается при таком подходе, в конце концов, неуловим. Правда, этот подход неожиданно заставляет задуматься о связи современных социальных институтов с культами. И, как кажется, социальные институты вырастают именно из культовой активности по мере возможности осмысления значения их для существования организации социума. И в этом смысле анализ ранней культовой активности интересен для понимания природы поздних социальных институтов. За то, что эти институты ведут свою родословную из предшествующей культовой активности, говорит и то, что они и сейчас не утратили во многом черт обрядовых действий. Может быть, исключая процедуры, которые для поддержки механизмов социального обеспечения оказались способными быть перепоручены от человека компьютеру. За то, что институты общественной организации происходят из дифференцирующихся культовых действий, неутилитарной практики взаимоотношений людей, говорит и то, что им просто неоткуда больше взяться, если мы избегаем объяснений трансцендентного или нерелевантного характера. И кругов в обосновании избежать хотелось бы тоже.

 

Если принять подобную позицию, осознав заодно неудачу предшествующих попыток выявить особенность религии, отталкиваясь от вроде бы очевидного статуса и организации современных мировых религий и некоторых более ранних доживших до нашего времени религиозно-культовых феноменов, ситуация выглядит таким образом. Вести происхождение специфической человеческой культовой активности необходимо всё-таки от предритуалов архантропов, как мы их представляли, в которых имелись уже, кроме функции консолидации, по крайней мере, две важнейшие компоненты. А именно, обеспечение социализации особей, а также формирование особенностей их мышления, отличающегося от того, как решают задачи приспособления себя к миру и социуму звери.

Важно обратить внимание, что эмоциональная консолидация, возникающая в культовых действиях, производя неплохой социализирующий эффект, является и сама по себе результативной, но не очень понятна с точки зрения продуктивности этого результата, а не его эффекта с точки зрения психотерапии. Хотя во многих случаях и это немаловажно. Недостаточна также интерпретация непосредственной функции культа как консолидации с точки зрения изредка случающейся необходимости поднять тяжёлый предмет. Но как мы обращали внимание, неутилитарные действия архантропов являлись и необходимой компонентой, обеспечивающей известные их приспособительные открытия, которые происходили или непосредственно в процессе выполнения коллективных неутилитарных действий, например, изобретение пики и стандартизованных каменных орудий. Или происходили под влиянием возникших из-за наличия культов отношений, благодаря существованию этих отношений, как, например, подъём и переноска тяжестей или овладение огнём.

В любом случае специфическая культовая активность уже у архантропов имела отношение не только к социализации как таковой, да и к ней, по-видимому, отношение имела за пределами самих подобных действий опосредованно. Но следует отметить и иное. Будучи у архантропов спровоцированной стимулами явно несознательного характера, по крайней мере, поначалу, культовая активность у них служила и для удержания того особенного уровня понимания, который отличал их от животных и обеспечивал новизну методологии открытий как в непосредственно социальной сфере взаимоотношений, так и за её пределами. Предритуал архантропов привносит в их внутренний план стимул быть участником группового взаимодействия, не открытый для нас самих полноценно и до сих пор, несмотря на выделение этого феномена в философском и теософском анализе. И уже архантропы кроме удовлетворения таким участием получают постоянно подкрепление этому чувству или заметным успехом на охоте, или менее заметными результатами усовершенствования орудий деятельности и прочего. Естественно, до момента появления каких-либо более мощных стимулов, связанных с жизнью в реальности.

 В основе активности архантропов, которую можно с некоторым ограничением рассматривать как культовую, лежит, как мы представили в результате анализа, ритуал охотничьего характера, выросший, как это выглядело в нашем анализе, из налаживания совместных охотничьих усилий ещё хабилисами с помощью специфического сигнала на выдохе при действии орудием. И лишь затем эта культовая активность распространяется благодаря действиям архантропов на иные сферы своего быта, создавая этим иные формы подобной активности. При этом благодаря этой активности, необходимости участвовать в ней, архантропы вынуждены решать специфические задачи участия в подобных действиях группы, развивая этим и своё мышление, и социум, и технологию, и исподволь сам культ, и даже стимулируя этим опосредованно эволюцию вида.

Уже у палеоантропов культовая активность провоцируется не только практической ситуацией, как у архантропов, и как она может провоцироваться в тех или иных формах и сейчас, например, если необходимо раскачать и вытолкнуть из ямы в колее буксующий автомобиль. Или когда сосед начинает чинить забор или косить траву, стук молотка или шум газонокосилки побуждает, как минимум, вспомнить, что надо бы сделать то же самое. Но, по-видимому, у палеоантропов уже некоторые особенные ситуации социальных взаимоотношений могут спровоцировать культовую активность и без непосредственной утилитарно-практической нужды. В группу особь могут загонять и причины, которые понуждают животных жить в стае или стаде. Но коммуникация в группе уже у архантропов, скорее всего, предполагает желание хоть как-то в коммуникации участвовать, что при речевых возможностях архантропов весьма проблематично.

Это же желание у палеоантропов может уже реализоваться в большем выборе вариантов в связи с некоторым улучшением артикуляционных и улучшением ментальных возможностей и лучшей в связи с этим организацией понимания во взаимодействии. И сами особенности унаследованного от архантропов типичного времяпровождения могли быть развиты или усовершенствованы. Это как раз не вызывает трудностей понимания. Проблему составляет отрыв некоторых проявлений культовой активности от бытовых стимулов. В первую очередь я имею, конечно, в виду всё те же восхождения с тушами с последующим их ориентированным захоронением. За неимением прикладных причин они могут быть спровоцированы только причинами, связанными с особенностями отношений внутри группы в этот момент. Так же как и возникновение стимула для проведения обряда инициации, который также возникал, скорее всего, стихийно в связи с тем, что обычный ход взаимоотношений в группе нарушался. То есть подобные культовые действия имели не утилитарные, а социально-психологические причины.

Деструктивное, нарушающее типичный порядок коллективного взаимодействия, поведение не социализированных своевольничающих и объединяющихся подростков могло быть достаточно заметно для привыкших к определённому порядку коллективных действий старших особей палеоантропов. Собственно поддерживание порядка действий, как коллективно, так и индивидуально обеспечивало большее совершенство результатов действий палеоантропов по сравнению даже с архантропами, что заметно при анализе находок материальной культуры. И в этом отношении, что ориентированные захоронения животных, что обрядовые спуски в пещеры поддерживали не только сплочённость групп, но и специфику решения приспособительных задач коллективом. То есть поддерживали необходимый уровень понимания у особей. И этим поддерживали особенности эвристики, которая может реализоваться только усилиями отдельных особей-авторов.

Для людей верхнего палеолита фактором, образующим смысл их культов, если судить по особенностям дошедших до нас данных, является, как кажется, выделение для социального существования и существования в реальности её значимых воспринимаемых деталей и объектов. Проблемы существования в группе, её очевидное половое расслоение, выделенное также заметным для нас образом культовыми аксессуарами, по-видимому, не способствует проведению столь грандиозных по меркам возможностей группы действий, как покорение заснеженных вершин. Зато, по-видимому, появляются какие-то культовые действия, связанные с событием рождения ребёнка, которые теперь напрягают уже всю группу, а не только потенциальную или актуальную роженицу. Возможно мужчин и женщин по различным причинам. И эти воспроизводимые по сценарию первого же инцидента действия становятся одним из важнейших компонентов быта, ведущими к появлению иных, связанных с ними действий и отношений, некоторые из которых, теряя за пределами конкретной ситуации непосредственный смысл, обретают характер обряда.

Обрядовые действия, связанные с материнством, коммуникативное сопровождение всего, что связано со статусом матери, не могут, конечно, конкурировать по масштабу со всем, что связано с охотой и унаследовано от предшествующего периода. Но их влияние на социализацию также не стоит приуменьшать. Эти действия также становятся культовокультурным феноменом наряду с похоронными обрядами, появившимися из прежних несистематических захоронений палеоантропов. Возможно, что похоронные обряды возникли не без косвенного влияния культов материнства и культовых приёмов борьбы с каннибализмом, связанных с культом приготовления пищи. Особенности процессов приготовления пищи как раз и могли быть как-то связаны с материнскими культами, если судить по некоторой отмирающей сейчас особенности отношения к приготовлению пищи в семье. К культовой группе действий, как представляется, должны были принадлежать также несколько реорганизованные охотничьи, боевые и пиршественные обряды и, возможно, ставшие более регулярными и развитыми обряды инициации, которые уже должны были учитывать половые различия особей.

С интересующей нас точки зрения отношения к познавательным эвристическим процессам наиболее важной во всех этих разнообразных и к тому же локально отличающихся культах была, по-видимому, в этот период акцентуация на визуальной стороне. Такая акцентуация говорит об овладении первыми людьми при посредстве ранней речи не только значимыми для них особенностями воспринимаемой реальности, но и об особенностях овладения ими специфическими для этого времени приёмами социализирующего влияния и аргументации при выборе решения в задачах, лежащих в пределах их понимания. Это могли быть обозначающие несъедобность окрашивание тела и скрюченная противоестественная поза покойника. Это могли быть аксессуары убранства лидера культа, состоящие из отдельных узнаваемых частей животных. Это могли быть изображения, нанесённые заранее на что-нибудь, что собственно превращало это в объект, используемый в культе, неважно был ли это посох или изображение на стене.

Но более очевидно суть новизны культов демонстрируют, по-видимому, мероприятия, в которых изображения коллективно создавались или с учебной или подражательной целью воспроизводились. Так как такие культы или подражания и были нацелены на то, чтобы выделить, запечатлеть визуально то важное и значимое, что помогает совместно и по одиночке решать задачи существования в среде. Они демонстрировали необходимость и важность самого процесса визуального наблюдения, акцентировали внимание на нём.

Притом, что речь верхнего палеолита по нашим догадкам на основе совместного анализа различных данных, не была грамматически оформлена для выделения отдельных предметов, такое выделение на этом уровне развития использования речи вполне может осуществляться на основе того, что давно и без меня известно, иными оборотами речи. Например, речевым указанием или императивным требованием посмотреть. Или окликом, если речь идёт о конкретном человеке. И именно это выделение, поддерживаемое также культивируемыми изображениями, выполняет по всему роль эвристики этого времени, поскольку предлагает сконцентрировать внимание на имеющих значение предметно-визуальных деталях реальности. Количество того, что могло быть замечено, скорее всего, выходило за пределы обнаруживаемого в живописи и рисунках этого времени. Так как способность кусать или бодаться можно изобразить в виде зубов или рогов, а способность прыгнуть и сейчас не каждый догадается, как изобразить.

По-видимому, именно акцентуация внимания на воспринимаемых феноменах, что подкреплялось и использованием речи в обиходе особенно в ситуациях педагогического характера, в особенности производило впечатление в культовых действиях и тем более в культах направленных именно на запечатление образа. Эта акцентуация и служила по всему для выявления иных непосредственно воспринимаемых особенностей действительности. На такие как возможность перебора массива предметов, манипуляции с предметами, повадки животных и птиц и возможность использовать знание этих повадок для охоты и так далее.

 

Те изменения, которые произошли в социуме и мышлении особей в следующий за верхним палеолитом период также не могли отвлечь людей от установки на ориентацию в поле восприятия, каковой она остаётся и по сей день. Установка на наглядную апелляцию к воспринимаемой предметной реальности содержится и у одного из отцов христианской церкви Августина Аврелия, хотя его представления выходят за рамки позитивистского эмпиризма, и в педагогической концепции Яна Коменского, и в том же позитивизме, и в марксизме и так далее. Ставить вопрос об игнорировании воспринимаемой реальности, на мой взгляд, может только мошенник или ненормальный. Другое дело, что концепция, которая попытается последовательно проводить апелляцию только к воспринимаемому нами миру, не может избавиться от неразрешимых внутренних присущих ей логических проблем, что много десятилетий назад уже было показано даже логико-математическими средствами при анализе логико-математических допущений для обеспечения подобных предположений. А человек, который игнорирует эти доводы и хочет всё же продолжить путь последовательно предметного осмысления, должен, как представляется, перейти к изъяснению своих доводов с помощью подобранных по дороге булыжников и кирпичей. Или, если сумеет, непосредственно своими предметно-образными представлениями. Или, как это представляется кое-кому, жёстко привязанными к элементам воспринимаемого плана на манер логико-математических символов словами. Возможны и иные инициативы.

Локально-культурный опыт групп верхнего палеолита, даже при непонимании речи друг друга в случае контакта во время миграции, не мог им помешать примерно одинаково осмыслять характер объектов внешней воспринимаемой реальности, если они ими схожим образом пользовались. Тем более такой опыт мог согласовываться у групп, контактирующих и общающихся хотя бы изредка в лице своих представителей. Гораздо сложнее дело обстоит с культовым опытом особей относительно замкнутых, живущих особняком одна от другой групп. Такой опыт может быть освоен только участием в культах. Речь верхнего палеолита была в том виде, как мы её реконструировали, практически непригодна для передачи такого опыта. Но и современная речь не вполне пригодна для изложения того, что в культе, как правило, происходит. И, в конце концов, для полноценной демонстрации культ всё же лучше даже не заснять и записать, а воспроизвести, участвуя в нём. Поэтому и речь следующего этапа развития людей в мезолите по всему также не способна была культ описать.

Но речь этого последнего перед цивилизацией периода могла уже, как это видно по использованию речи даже в наиболее архаичных группах, терминологию, произносимую в культах, активно использовать в коммуникации о себе и окружающей реальности. Так как коммуникация между представителями групп становится теперь систематической, и в культах и коммуникации сформированная терминология может в глазах особей других групп служить характеристикой представителей, которые себя с помощью лексики в коммуникации выражают. И, по-видимому, разнообразные относимые к этническим отличия, осмысляемые и не осмысляемые представителями своей или чужых групп, отождествление групп и их представителей с каким-либо тотемом или историческим путём развития, родство или враждебность представителей других групп происходят именно только сейчас. И осуществляется это благодаря взгляду на группу в значительной степени со стороны не только в связи с особенностями поступков представителей группы, но и через словесную призму заявлений её представителей, использующих для этого сформировавшуюся культовую терминологию[17].

Возможность посещать родственников и соседей, наблюдать их образ жизни и культы и даже принимать в них участие, делает какие-то детали культов и связанные с ними представления общими, благодаря их заимствованию. Но далеко не всё в культах может быть лояльно воспринято, поскольку ко всему прочему существуют собственные интересы различных особей и групп и всевозможные известные нам и по собственному опыту трения с соседями и родственниками. Улаживание конфликта с помощью средств культового характера возможно, но выпячивание чьего-то родового ритуала в таких случаях естественно затруднительно.

Существуют, конечно, известные внешние приёмы улаживания мелких проблем, такие, например, как трапеза, от приёма вот тебе конфетку до большого пиршественного приёма гостей в ответ за какие-то услуги. Но проблему посерьёзней, например, драку до первой крови, кормёжкой не уладить. В таких ситуациях, как правило, чтобы ситуацию не усугублять, собираются наиболее опытные и знающие и начинают судить и рядить. Это они при уровне развития речи этого времени, могут совершать, только прибегая к нормам и представлениям, которые связаны с обрядовыми нормами и представлениями. И поэтому подобные мероприятия так или иначе обряд вызывают к жизни, чтобы не вызвать драку между собой, которая может вовлечь уже несоизмеримо большее количество участников. И такие обряды, считаемые исследователями очистительными, обычно и проводятся в подобных ситуациях.

Но при разнобое представлений и невнятности доводов ситуация может привести к пониманию очевидного отсутствия консенсуса, что вынуждает искать более убедительные доводы и серьёзно задумываться для их поиска. Это могут делать как раз те из лидеров, кто в большей степени находится в позиции наблюдателя в подобной разборке. И в такой ситуации доводом окажется результат глубокой погружённости в решение конфликтной задачи, раз иных доводов и консенсуса нет, а задачу необходимо решить и дело уладить. Как представляется, на фоне проводимых ритуалов и могли формироваться известные нам по современным источникам навыки погружений в свой внутренний план для поиска доводов, которые получили название путешествий. Что-то из этих навыков могла начать формироваться уже в, скорее всего, достаточно напряжённых контактах представителей групп в верхнем палеолите. Затем после появления эти навыки, поддерживаемые и другими групповыми авторитетами, могли распространить своё влияние на иные сферы известного нам прикладного применения. А затем при содействии более развитой речи мезолита, как представляется, началось постепенное развитие и совершенствование самих этих навыков, и формирование профессионального уклона мастеров и авторитетов самой этой области деятельности.

В верхнем палеолите, по-видимому, полноценные групповые действия, которые мы могли бы, оказавшись наблюдателями оценить в целом не как хозяйственные мероприятия или бытовую коммуникацию, а как культ, несут на себе и функцию социализации и функцию поддержки предельного уровня осмысления. Так как обеспечивают максимальное осмысление, учитывающее возможные мнения, и решение имеющихся проблем. Это же можно сказать и о существующей в это время практике создания изображений, обеспечивающей необходимый уровень понятливости. Хотя задача выделения особенностей деятельности для этого периода была, по-видимому, не совсем тривиальна. Захоронение требует удаления умершего со стойбища и рытья ямы, а некоторые виды коммуникации со стороны могут выглядеть как налаженный культовый процесс.

В целом, если мы пойдём по пути выделения признаков отличия культа от того, что культом не является, то хотя и сможем подобрать доводы, почему это культ или нет, но в целом, как кажется, всё же будем вынуждены больше опираться на собственное осмысление. В любом случае это отличие будет зависеть от того, как мы оцениваем, что происходит. Что-то делают с определённой целью, то есть выполняют хозяйственные действия. Что-то делают безо всякой цели, то есть просто общаются. Или что-то делают с какой-то целью, но цель ясно определить нельзя, то есть совершают культовые действия. В этом смысле унести покойника и вырыть яму это действия хозяйственные или утилитарные, но собрать для этого всех и выкрасить покойника, поскольку непонятно вполне зачем, является культовой компонентой. Да и саму переноску покойника, требующую выбора участников переноски и количество этих выбранных, превосходящее непосредственно необходимое, в этом ракурсе придётся рассматривать как культовую компоненту.

В верхнем палеолите при некотором смешении, например, культовой и хозяйственной составляющих в некоторых мероприятиях всё же культовые компоненты ещё не предполагают разделения своих функций. Так как разделение функций должно вести к совершенствованию каждой из них самостоятельно и профессионализации тех, кто эти функции выполняет. Но, начиная с мезолита, как кажется, профессионализация в области специфического решения задач методами образного путешествия проявляется, так как выполнение подобных общественно необходимых действий требует определённых навыков, которые не всем даются. И в связи с этим начинает происходить отделение мероприятий, несущих в первую очередь консолидирующий характер, например, общих пиршеств, от собственно культовых действий. Хотя собственно культовые действия могут, например, предшествовать обязательным образом пиршеству, часто перерастающему в оргию, которая не подходит под представление о культово-культурном мероприятии.

Несмотря на отсутствие серьёзного технологического разделения труда, связанного с появлением технологий, требующих профессиональных знаний в связи с появлением, например, металлургии, как это произошло с появлением цивилизации, профессиональная дифференциация в мезолите по всему всё же намечается. И, несмотря на то, что шаману в быту приходится выполнять всё то же, что и его соплеменникам, можно уже говорить о знаменитом разделении умственного и физического труда. О появлении навыков, для выполнения которых требуется не физическое мастерство и соответствующие физические данные особи, а его умение решать интеллектуальные задачи определённого типа, требующие оформления решений речью.

Это в свою очередь обеспечивает определённый социальный статус подобного человека и возможность выжить в социуме некоторым иным образом. Дальнейшее развитие социума и технологии в период цивилизации, по-видимому, во многом опирается на наличие развитых навыков собственно интеллектуальной деятельности, имеющейся уже в исследуемый нами период. И как представляется, именно акцентуация лежащих во многом в воспринимаемом осмысляемом опыте проблем уже относительно развитой речью, адресованной к пониманию представителей этого времени, является обладающей новизной по сравнению с предыдущим периодом важнейшей эвристической функцией культов этого времени. Именно она, как представляется, поддерживает необходимый предельный для этого времени уровень осмысления, иррадиирущий на технику решения и других проблем. Как на особенности решения проблем социума, так и технологических новшеств.

Но в любом случае функция консолидация и функция акцентуации максимально возможного уровня осмысления, присущие изначально культовой форме активности, как представляется в рамках излагаемой модели, начинают отделяться. И теперь уже в случае необходимости их нужно искусственно соединять. По-видимому, именно этот процесс с некоторыми дополнительными деталями, которые я в общем виде изложил в предыдущем варианте исследования, происходит с появлением цивилизации. Происходит это по причинам внутренней необходимости обеспечить как консолидацию куда как большего, чем соседско-родовая группа, объединения людей и необходимости обеспечить новый уровень необходимого для этого осмысления. При этом такое осмысление будет требовать учёта того, что объединяемые группы постоянно воспроизводят их никуда не девающуюся, по крайней мере, в это период, а на самом деле и до сих пор культово-культурную сферу, без которой сообщество этого времени по всему вообще не представляет своего существования. Так как ни наличие феномена власти и связанных с властью особенностей организации сообщества и её специфических культов, ни появляющееся на следующем этапе законодательство не в состоянии решать проблемы, которые решает материнский или родовой культ.

Как представляется, размежевание консолидирующей и эвристической функций культа постепенно приведёт к началу цивилизации к появлению относительно самостоятельных механизмов власти и культа соответственно, хотя поначалу ещё часто имеющих точку соприкосновения в лице лидера раннего социума для своего осуществления. Но для обеспечения уже в целом относительно самостоятельных функций культа и иных, связанных с обеспечением существования механизма власти, функций возникнет клан специалистов особого общественного образования, которых мы часто называем жрецами. Их функция отличается от также необходимой для существования государства охранно-силовой функции. Хотя функции жрецов могут выходить за пределы непосредственно культа, как понимаем культовую, религиозную деятельность мы, поскольку частично они, как это видно по материалам начала цивилизации, выполняют кроме непосредственно культовой и другие функции. В том числе и функцию интеллектуального обеспечения государственной инфраструктуры, а в связи с необходимостью передачи специфических собственных знаний и особую педагогическую.

Поэтому с появлением цивилизаций возникнет уже относительно самостоятельный феномен общественных культов, уходящий по происхождению корнями в культовые представления прошлого, но кроме этого предполагающий и определённые общественно необходимые мероприятия. Эти культы и мероприятия взаимно должны друг друга поддерживать. И культы к тому же в какой-то степени эти мероприятия, как и сам феномен власти в нашем понимании должны обосновывать. Этот собственно культовый феномен мы, по-видимому, и осмысляем как древнейшие религии периода цивилизации. И этот культово-общественный феномен, в конечном счёте, необходим ради существования нового уровня организации общества, а сами культы и для обеспечения нового, необходимого для существования этой организации общества, уровня осмысления.

 

Важнейшей функцией религиозного культа с рассматриваемой точки зрения является не просто консолидировать людей, а консолидировать их на почве максимально возможного уровня осмысления для данного периода развития в отношении задач, которые могут появиться. Такое понимание вполне пригодно и для осмысления ритуальной составляющей действий в отношении задач прикладных. При этом конечно, необходимо понимать, что появление новых технологических решений, это во многом результат случайных удач при решении прикладных задач, в случае, если удалось воспользоваться сформировавшимися в независимой от нас реальности тенденциями. Но в отношении собственно религиозных культов главной задачей, как кажется, является задача выявить и сохранить сам уровень максимального осмысления и взаимоотношений и действий необходимых для этого. Провести эти действия при максимально возможном для определённого уровня менталитета свободном внутреннем плане особей, в отличие от задач прикладных, где находящаяся на переднем плане восприятия задача отвлекает внимание на себя от необходимости сконцентрироваться на осмыслении как таковом. При этом культовые действия религиозного характера, хотя обращены на максимально возможную способность осмысления как таковую, но предполагают также выполнение и некоторых прикладных действий, в которых такое осмысление реализуется и которыми оно подкрепляется.

При осуществлении собственно религиозных действий, как представляется, важен не сам наглядный результат, выливающийся в определённые культовые формы, во многом заимствованные из предшествующих форм. Хотя для возникновения стабильных массовых форм осмысления важно и как воплотятся эти новые культовые формы, и кто их будет осуществлять. При всей значимости последующего влияния просто наследуемых далее культово-культурных форм и всего, что находится под их влиянием, формирование их при возникновении происходит, по-видимому, из внутренних наработок индивидуального осмысления, осуществляемого особями, сумевшими уцелеть со своими сформировавшимися приспособительными представлениями о реальности вне общедоступной социальной нормативной сферы. Затем функцию свою культы выполняют, когда мы принимаем в них участие, независимо семейный ли это праздник, месса в соборе, демонстрация на площади или глобальное сидение перед телевизором во время передачи подлинных или сочинённых на скорую руку новостей или сериалов на заданную тему.

В любом случае для культа, в том числе религиозного, если он себя уже так осмысляет, важна не внешняя форма его материализации, а тот уровень осмысления, который его создал и который культ в принципе в себе при воспроизведениях несёт. С этим могут не согласиться те из обслуживающего культ персонала, для которых это обслуживание является работой, за счёт которой они живут. Или скорее те, кто так эту работу оценивает. Зарплату платят за проделанную работу, а наглядной выполняемой работой является исполнение культа. К счастью есть и мыслящие сотрудники современных культов и просто мыслящие верующие, которые понимают, что смысл их действий в самой попытке приблизиться к пониманию какого-то смысла. Хотя, на мой взгляд, имеющиеся формы культа уже давно отстают от тех задач, которые они должны были бы помочь понять. При этом известные формы культов должны выполняться, так как альтернативы им в ближайшие десятилетия не предвидится, и удержать без их наличия основу, которая культовыми средствами поддерживает современный менталитет, на мой взгляд, пока невозможно. Да и в будущем, понимая историческую роль культивируемых ради поддержания уровня осмысления действий, как мы их здесь анализировали, совсем избавиться от подобного общественно-значимого образования также не представляется возможным.

Участие в культовых по характеру современных мероприятиях с так же современно ориентированными людьми позволяет участнику почувствовать и поддержать тот новый более свободный уровень осмысления, который заложен в культе при его возникновении. Новый уровень внутренней свободы должен быть освоен без потери связи с реальностью, а не так, как это происходит при психопатологии или некоторых культах, пытающихся отнять у участников свободу воли и подчинить их воле руководителей конфессии. Такая задача существовала, по-видимому, в культах периода ранней цивилизации и была связана с задачами консолидации раннегосударственного образования. Но и паства этих культов была поэнергичней и не очень охотно слушалась, вполне ощущая себя связанной с реальностью своими представлениями и без власти и её культов. Сейчас такие культы с иным контингентом присутствующих, ищущих в таких культах сокровенный смысл, выглядят одиозно и анахронично. И если они не представляют собой культурного наследия прошлого, то иногда выглядят даже несколько криминально.

Новый уровень внутренней свободы, приобретаемый участием в современных культовых действиях, должен происходить с критичным осмысленным учётом нормативной сферы без нарушения природы социальных отношений, а не создавая криминальные установки для последующих деяний, как это происходит в культах некоторых типов и в мероприятиях групп криминальной ориентации. При сохранении ориентации или, по крайней мере, без потери ориентации на социальные ценности новый уровень свободы осмысления, даёт творческие результаты, которые преобразовывают наш быт, социум и осмысление окружающего. Но если прикладные результаты осваиваются быстро теми, кто способен ими воспользоваться и продемонстрировать наглядно их пользу, то всё остальное зависит от способности окружающих понять, и ограниченность их здесь достаточно очевидна, правда, не для них самих.

Результаты освоенного участием в культах нового уровня свободного осмысления используются для решения задач людьми различного склада и в различной деятельности. Поэтому столкнуться с новым видом осмысления можно и просто контактирую с теми, кто чувствует и ведёт себя по-другому, и даже осваивая продукты деятельности таких людей. Особенно способны к переноске нового способа осмысления связанные с речью продукты деятельности, например, книги или сценические формы. Хотя и не они одни. И, учитывая отток наиболее талантливых и энергичных людей от культов, становящихся архаичными и отстающими от особенностей современной хозяйственной деятельности и быта, мы можем скорее наблюдать современное осмысление в коммуникации и продуктах творчества, чем в исходных культах, которые основу осмысления обеспечивают. Поэтому понятна тяга многих в большей степени к поиску адекватной коммуникации и поиску себя в иных, чем культ, сферах деятельности и коммуникации. Но, к сожалению, некультовые полноценно формы взаимодействия стабильный новый уровень осмысления, как видно из практики и как я пытался показать здесь, не создают.

Нежелание участвовать и неучастие в анахроничных культах создаёт не только установки и поведение криминального характера, но оно может сопутствовать здоровому по всему желанию оставаться консолидированным в общество. А в некоторых случаях, чтобы лицемерие организаторов культово-культурных действий сделать незаметным, необходимо развитие сознания населения сдерживать, что пользы обществу, как думается, не приносит. Хотя в значительной части случаев анахронизм культового действия связан с неспособностью в данный момент ничего лучше придумать, или, по-иному, ограничен особенностью решения задач организаторами. Что не всегда плохо. Но если говорить о состоянии современных религиозных культов, то они становятся культурным достоянием, теряя из-за своего анахронизма паству, и далеко не худших и к тому же талантливых людей.

Такое положение в культовой сфере, не подкреплённое силовыми действиями, так как в современном либеральном обществе это не принято, определяется международным юридическим документом под названием «декларация прав человека». Наличие этого документа создаёт новый уровень свободы выбора регулятивов собственного поведения в рамках всё же поддерживаемой силовыми методами традиции уважения к писанным правовым нормам, подкрепляемым давлением общества в случае их нарушения. Но вызывает большое сомнение, что последовательное развитие этого процесса может без консолидирующих регулятивов обеспечить и в дальнейшем стабильность разношёрстного общества, так как правовые нормы тоже откуда-то берутся и не без выражения мнений. Такие регулятивы, как представляется, в конце концов сформируются, когда ситуация будет готова и деться будет некуда. Процесс такой может происходить по всему только стихийно, но механизмы его хотелось бы, конечно, понять насколько это возможно.

Этот новый иной уровень внутренней свободы от анахроничных норм является притягательным в связи с тем, что способ нашей человеческой ориентации в мире у всех устроен в целом единообразно и предполагает свободу выбора. Но при этом существует опасность, что та форма внутренней свободы, которая нас привлекла, может иметь криминальный характер, отрицающий необходимые нормы общества, или вообще быть продуктом психопатологии, с чем многократно сталкиваешься в жизни, если пытаешься выбраться из состояния стагнации. Тем более что существуют криминальные причины некоторые формы психопатологии, например, ту же наркоманию, поощрять.

Культ в его трудно и лишь впоследствии выявляемых наиболее продуктивных особенностях приходится спасать. А спасать его приходится от многого, в том числе, от благих рациональных, выросших из осмысления банального быта, намерений. Так как такие намерения ведут к его деградации до уровня банальной прикладной деятельности и используемых в ней решений и осмысления. Именно привычные приёмы осмысления мы рациональными и воспринимаем, признавая их необходимый приоритет в типичных, широко распространённых в опыте прикладных задачах жизнеобеспечения, социальных взаимоотношений и овладения знаниями. Социальная поддержка современных культов частично также осуществляется ссылкой на то, что они общеприняты, хотя это их природу понять не помогает.

Мы не можем овладеть культом в полном смысле рационально, предполагая и рациональное овладение культом как технологией. Также как мы не можем рационально овладеть творческим процессом. Творческий процесс, предполагающий наличие свободы, и механизмы взаимоотношений, которые творческое освоение обеспечивают, культ ли это религиозного характера непосредственно или сопутствующая творческому процессу коммуникация его участников, имеющая непривычную природу, всегда иррациональны. Поскольку невозможно рационально овладеть свободой и осмыслить её, и невозможно овладеть отношениями между людьми, манипулируя людьми, так как сознание их необходимо осмыслять как основанное на свободе выбора. Мы можем лишь после содеянного подвергать эти механизмы анализу. И этот анализ всегда указывает на наличие иррациональной компоненты, что не позволяет надеяться творческий процесс в полном смысле организовать. Рационально мы можем лишь использовать результаты творческого поиска.

Необходимость поддерживать имеющиеся формы проявления культов людьми упирается в консервирующий эти формы проявления уровень понимания окружающих. А для культов периода цивилизации это также в немалой степени уровень понимания субсидирующих культ представителей государства и уровень понимания обеспечивающего культ персонала. Коммуникативная активность в группах, творчески продуктивно работающих в этом плане более гибка. Она содержит в себе в момент осуществления не формулируемые рационально компоненты, которые связанны с особенностями развития внутреннего плана, с особенностями осмысления участвующих в творческом процессе или обсуждении людей. То, что в этой деятельности оказывается закреплено речью, речью же распространяется, создавая дополнительный культовый фон, привлекающий многих, для кого важно чувствовать себя не отставшим от современного способа осмысления. И по некоторым действиям служителей наиболее прогрессивных форм религиозных культов видны подвижки в этой области, конечно, без способности пока изменить культовую основу.

Если мы даже предположим, что новая культовая основа, обеспечивающая консолидацию в рамках подвижного культового механизма, корректирующего себя по мере появления продуктивных форм осмысления, сможет осуществиться, то для существования такого культового института необходимо, чтобы мы могли такие формы консолидации усилий и осмысления ради нужд социума выявлять. А это мы пока не умеем и даже наоборот тонем в необрабатываемом мусоре альтернативных идей и рекламы. При том масштабе не регламентируемого законодательством манипулирования нашим сознанием, исходящем как от отдельных лиц, так и от корпораций различного размера, мы вынуждены искать на ощупь формы регулярного неутилитарного взаимодействия, которые могли бы нам помочь оказывать друг другу взаимопомощь в области осмысления. Так как её не успевает оказывать имеющаяся система подобного вспомоществования, включая церковь, имеющуюся систему психологической взаимопомощи и систему образования.

Такая ситуация с манипулированием создалась во многом благодаря тому, что современные культы ориентированы на работу с невоспринимаемой реальностью. Это, собственно говоря, то, что делает их современными и прогрессивными и заложено в них по их происхождению. И недостатки этого подхода преследует его с самого начала, если посмотреть на историко-философский материал времени его происхождения. У нас нет пути назад и выход из этой тупиковой ситуации можно найти, по-видимому, только реорганизовав и усовершенствовав сами наши культовые ориентиры, а не только почти исчерпавшие свои возможности средства законодательного регулирования и систему правоохранительных органов. Но кроме этой проблемы имеется и проблема обеспечения продуктивности нашей деятельности в современных постоянно усложняющихся условиях. И именно культы с одной стороны обеспечивают спонтанное развитие действий коллектива со всеми вытекающими отсюда следствиями, и как минимум усиливают взаимодействие в коллективе между его членами и улучшают их. А с другой стороны оставляют во внутреннем плане особей след, который новый внутренний план формирует. И как раз этим у особей особенности осмысления, которых не было ранее в филогенезе или онтогенезе создают и поддерживают.

 

 

Дискурсивное осмысление и проблема его нейрофизиологического обеспечения.

 

 

Анализом внутренних механизмов психики и группового взаимодействия, которые обеспечивают поведение людей и их предшественников и принятие ими решений, анализ проблем этого поведения и его выбора не может быть ограничен, так как существует, по крайней мере, ещё одна компонента, влияющая на выбор действий. Этой компонентой является пласт дискурсивно осмысляемой людьми реальности, природы физической, биологической и создаваемой деятельностью других наделённых психикой существ, к которой апеллируют люди на основе своих представлений, даже не замечая механизмов формирования этого пласта. Это также пласт дискурсивных по способу своего формирования или существования социальных феноменов, на которые ссылаются люди, мотивируя своё поведение и оценивая поведение других. Сюда же относятся многочисленные продукты, феномены и эпифеномены культуры, которые часто замечаемы и значимы в человеческом обиходе по различным причинам даже без непосредственного или опосредованного приспособительного эффекта и даже иногда вопреки нему.

Реальность, на которую обращён интерес людей в открытом для осмысления и обсуждения виде, это открытая переднему плану восприятия и обсуждения, обработанная дискурсивно с помощью имеющихся освоенных и оформленных речью знаний реальность. И эта реальность не вполне соответствует тому, к чему мы с таким трудом стараемся приблизиться в нашем дискурсивном осмыслении. Тем не менее, наш способ осмысления, ориентировки в реальности вынуждает нас для дальнейшего совершенствования наших представлений предварительно осваивать опыт предшественников в этом вопросе, для чего нам приходится совершенствовать средства ориентировки в самом этом опыте, что к нашему времени представляет уже самостоятельную проблему.

В этом ракурсе данная работа является попыткой исследовать именно сами механизмы осмысления, что является задачей непростой, так как осмыслять приходится как раз то, что осмысление и создаёт. И в этом плане перспективы подобного занятия во многом близки перспективам постижения самой фундаментальной реальности и чем-то похожи на движение к горизонту. Оправданием таких усилий может служить лишь то, что нежелание тратить усилия для этого продвижения ведёт к стагнации, да и просто регрессу во всех остальных сферах нашей деятельности. Это не замечается многими по причинам, которые я уже не раз отмечал в этой работе. Но от этого человеку, ориентированному по складу своих естественных интересов и особенностей опыта на осмысление и дальнейшее развитие, невозможное без развития сообщества людей в целом, легче не становится.

Я всё ещё продолжаю надеяться на здравомыслие хотя бы части нынешних представителей своего биологического вида в исследуемых нами проблемах. И я надеюсь, что анализ исторической ретроспективы в этих проблемах всё же поможет им разгрести те авгиевы конюшни, которые образовались при не вполне успешных предшествующих попытках осмыслить природу феноменов культуры в различных областях нашей деятельности и особенности складывания современного её состояния. Для этого вовсе нет необходимости игнорировать свои личные интересы и возлагать их на жертвенный алтарь общего дела. Для этого как раз необходимо задуматься над своими личными интересами и понять насколько и ваше собственное благополучие зависит от уровня развития, как вашего опыта, так и опыта окружающих в решении стоящих перед всеми нами задач.

Собственно и эволюция механизмов психологической ориентировки во многом происходила в сторону совершенствования механизмов выявления значимых параметров, позволяющих особям эффективней приспосабливаться к окружающей их среде. То, что происходит в филогенезе людей, а затем каждый раз на новом уровне накопления опыта вынуждено происходить в онтогенезе особи, можно понять как совершенствование связей и особенностей доминант внутреннего плана, обеспечивающих адекватную ориентировку в широко понимаемой среде, включающей использующий речь социум. Но и ориентировка, и схема доминантных связей являются закрытой для нашего прямого наблюдения областью, лишь в малой степени поддающейся нашему вмешательству и в очень ограниченных пределах. Основные наши усилия по организации нашего опыта мы прикладываем именно к открытому для восприятия и дискурсивно определённому плану, как физической реальности, так и остального. Тем более что нам приходится во всём этом жить и для этого внешне преобразовывать для себя.

Поскольку внешний дискурсивно оформленный пласт продуктов и эпифеноменов нашей деятельности столь существен для нашего существования, необходимо посмотреть, как этот пласт формируется исторически на различных этапах становления человеческого сообщества. Мы собственно этим и занимались по мере возможности на этих страницах. Я бы предложил теперь посмотреть может быть на те же материалы, но с отраслевой точки зрения, так как именно таким образом организовано в профессиональном отношении наше сообщество и профессионально ориентированное образование, которое консервирует для дальнейшего использования накопленный в предшествующие эпохи коллективный опыт овладения реальностью. И именно в рамках системы образования мы получаем те знания о различных сторонах реальности, которые мы иногда по недоразумению за реальность саму по себе и принимаем.

Так как механизмы восприятия реальности формируются на психологическом уровне ориентирования, то и исследовать их организацию необходимо по всему, прибегая к помощи данных по эволюции этих механизмов. Но поскольку до последовательных представлений в области, как организации этих механизмов, так и их формирования, мягко говоря, ещё очень далеко, то и говорить о чём-нибудь сколько-нибудь серьёзно за пределами того, что удалось сформулировать, по всему рано. Удивительно, что вообще хоть что-то удалось, так как даже приближаться к этой проблеме было страшно. По всему это, скорее всего, проблема, которая не может быть вообще полноценно рассмотрена на уровне нашей парадигмы мышления. И, тем не менее, нам, по-видимому, всё же необходимо по мере сил и возможностей продвигаться в этом направлении, поскольку в ином случае выхода из того тупика, в который мы всё больше углубляемся, накапливая так называемое позитивное знание, не предвидится. Хотя может кому-то и нравится накапливать в голове, на бумаге и иных носителях информационный мусор, включая и мусорные постпозитивистские представления о парадигмах мышления.

 

Несмотря на то, что общее представление о возможном принципе организации психофизиологического обеспечения процессов широко понимаемого мышления, в первую очередь не конкретное морфологическое обеспечение, а сам принцип работы, был намечен нами вчерне, нам придётся ссылаться на эти предварительные предположения. А попытки опровергнуть такие представления или их обосновать, оставить для дальнейшего. В ином случае мы просто не сможем сдвинуться с места. Нам, по-видимому, необходимо просто признать, что мы, как и животные, воспринимаем на переднем плане сознания некоторую реальность, в которой многое является значимым для нас в различном отношении. Сама фундаментальная реальность пусть статистически или более сложным образом упорядочена, существуя в какой-то своей организации и своих тенденциях сама по себе. Но для наделённого механизмами психологической ориентации существа в его восприятии, если оно есть, и деятельности реальность будет упорядочена постольку, поскольку это оказалось в зависимости от биологического вида сформированным возможностями его психологических механизмов, а не только обрабатываемыми этими механизмами данными самой реальности.

Уже представления архантропов формируются участием в групповых культовых по существу действиях с несколько реорганизованным благодаря этому взаимодействием в хозяйственной и социальной сферах деятельности. Это позволяет особям выделять многое другое в отношении той же самой, как кажется многим, общей для всех реальности переднего плана восприятия. Так в отношении практически освоенной движением и зрительной ориентировкой организации воспринимаемого пространственно-предметного плана особи архантропов уже выделяют отношение верха и низа особенным образом. Что обнаруживается и при переноске и при укладывании груза, и при укреплении кровли жилья подпорками.

Для такого выделения, из которого впоследствии вырастает наше представление о гравитации с попытками обнаружить то ли существующие, то ли нет гравитационные волны для обоснования сомнительной по некоторым иным соображениям общей теории поля, нет необходимости иметь современные физические представления и развитую речь. Для такого выделения достаточно, чтобы для адекватно воспринимаемого уже животными отношения появилось сигнальное подкрепление то ли в форме команды поднять груз, то ли в виде подкреплённого ещё и сигнально опыта падения чего-нибудь в процессе жизни и взаимодействия в коллективе.

Во всяком случае, таким образом, в онтогенезе в связи с тем, что подобные виды деятельности являются рутинной постоянной составляющей обыденной жизни, у особей будет стабильно формироваться начальное представление об иерархии пространственного упорядочения, подкрепляемое другими представителями группы. Это представление, как видится, и послужит основой для эволюции иных представлений об упорядоченности, которые сначала мы можем обнаружить уже у палеоантропов, и из которых впоследствии постепенно начнёт формироваться корпус так называемого математического знания. Это математическое знание принципиально отличается от того способа ориентировки в упорядоченности воспринимаемой реальности, которым владеют животные и в рамках определённых границах и люди. Поскольку это знание имеет уже не индивидуальную, хотя и универсально присущую любой психике способность ориентироваться во внешних воспринимаемых упорядочениях, а коллективную осваиваемую в онтогенезе специальным коллективным тренингом природу.

Усвоение этого коллективного опыта ориентировки в упорядоченности опирается на присущую психике способность ориентироваться в освоенной организации внешнего плана восприятия, частично по всему и созданной механизмами психики. Весь опыт анализа процесса решения математических задач показывает, что внешние излагаемые упорядочения при формулировке математических задач и формулировании ответа являются только демонстрационной опорой, а сам процесс решения предполагает более или менее глубокое погружение в свой внутренний план. Какое участие в этом принимают центральные механизмы ориентирования, какое двигательный опыт, а какое сформировавшиеся механизмы восприятия или что-то ещё необходимо, конечно, показать, причём желательно с использованием эмпирического материала. Я за неимением подобного материала пока к этому не готов, и поэтому закрою на это глаза.

Но вполне правдоподобной кажется гипотеза, что именно постоянно воспроизводящаяся архантропами практика регулирования сигналами процессов группового взаимодействия в отношении операций, связанных с выделением отношений верха и низа, привела к закреплению значения сигнала на технологических площадках у палеоантропов. Сама переноска груза, конечно, развить обеспечение речи не может. Речь, как мы обсуждали, развивается скорее в актах коммуникации, ориентированных на выяснение отношений пусть даже и по поводу взаимодействия, а не при прямом регулировании взаимодействия. Но это сути дела не меняет, а может лишь добавить некоторые нюансы к нашим предположениям о поведении у особей архантропов в группе и его мотивах при выполнении общих групповых задач. А заодно и помочь предположить в каких ситуациях им приходилось проявлять максимум сообразительности для понимания обращения и его смысла. В любом случае архантропы при переноске грузов и иных видах деятельности вели себя не как роботы, и какая-то коммуникация в процессы их взаимодействия для выяснения вкраплялась.

Но если даже определённые действия в группе, подкреплённые коммуникацией вынуждают архантропов обратить внимание и заметить в непосредственном восприятии наблюдаемой картины реальности существенное различие отношений верха и низа и этим создать уже некоторую иерархию отношений, то перенос представлений иерархии на отношения в жизни в социуме появляется только с появлением цивилизации. Только тогда, когда появляются отношения власти и знаки символических отличий лидера отношений власти. Именно тогда же появляется письменность, последовательный счёт на её основе, и простейшие математические операции сложения и вычитания возникают как приёмы для упрощения пересчёта общего количества и личного долга в отношении сохраняемого в государственных закромах имущества, и начинают систематически использоваться. Хотя при отсутствии позиционной системы счёта сложение и вычитание не моги иметь столь регулярный порядок применения, как тот, к которому мы привыкли.

В практике архантропов, кроме простейшей выделяемой и обозначаемой коллективными сигнальными средствами пространственной иерархии верха и низа, начинающей определять у особей внутренний уже подготовленный в нейрофизиологическом отношении план, возникает ещё один феномен, который, по-видимому, также имеет отношение к организации будущих математических навыков. Этим феноменом является участие в коллективных как неутилитарных, так и частично хозяйственных прикладных действиях, в которых формируется навык коллективного совместного иногда и одновременного взаимодействия. Этот навык начинает по нашим предположениям формироваться ещё в совместных охотничьих действиях хабилисов при одновременном нанесении удара жертве. У архантропов необходимость координации усилий с другими особями в группе становится по всему не только постоянной самостоятельной практикой, формирующей навыки, получающие закрепление во внутреннем плане особи, но и оказывается способной стать опорой развития ритмичных действий коллектива.

Формирование таких действий начинается, как мы уже только что воспроизвели, ещё с координации совместного нанесения удара при нападении на охоте сигналом на выдохе у хабилисов, а затем становится не только компонентой намерения при организации действий на охоте. С появлением теперь всегда формируемой в онтогенезе доминанты реагирования на сигнал совместного действия, которая, как представляется, подкрепляется социализирующими действиями взрослых – на эту доминанту может опираться организация иных форм взаимодействия. К таким действиям могут относиться как возникающие на вершине эмоционального подъёма повторения действия, не имеющие уже утилитарного смысла, так и возникающие спонтанно под управлением этих сигналов прикладные действия, например, по подъёму добычи. Естественное перемещение добычи на стойбище также должно регулироваться сигналами, организующими в определённой степени ритмичные усилия по подъёму груза и ходьбы с ним.

Побочным эффектом участия в организованных ритмично действиях, в которых занят весь коллектив, будет являться снижение страха в отношении агрессии других особей. Так как все заняты общим делом в той же степени, как и в действиях коллектива на охоте, где использование оружия имеет определённое предназначение и не друг против друга. Это снижение страха и практика реагирования на сигналы и действия других особей, по-видимому, позволяет и при изготовлении каменных орудий не ограничиваться как ранее изготовлением отщепов простым раскалыванием камня или простейшим заострением грани камня несколькими ударами. А она предполагает подчинение уже усвоенному при выполнении иных действий ритму шума, издаваемого другими особями, что и приводит затем к появлению стандартно обработанных каменных орудий. В любом случае изготовление такого орудия вынуждает надолго освободить руки от других видов оружия.

Самостоятельное подчинение особи коллективному, сопровождаемому иногда и речевыми сигналами ритму важно не только для появления впоследствии организованной культовой активности и выросших из неё при её посредстве художественных форм. Для возникновения математических навыков навык участия в спонтанно развиваемых без какой-либо утилитарной необходимости последовательных действиях также необходим, так как без него не сможет возникнуть даже появляющийся в верхнем палеолите значимый и отмечаемый засечками перебор массивов. Так же, как без этого не может появиться никакая ни коллективная, ни индивидуальная скоординированная спонтанно развиваемая неутилитарная компонента деятельности, которая появляется уже у палеоантропов при несколько ином обеспечении нейрофизиологии. Поскольку трудно предположить как некоторые открытия палеоантропов, так и их использование вне продолжительной ритмичной активности особей.

Выделение коллективных сигнально акцентируемых криком ли стуком ли значений становится уже у архантропа морфологически подкреплённой способностью внутреннего плана, хотя поле ориентировки в этих значениях лежит ещё почти всецело в области переднего плана восприятия. Но ритмическая спонтанная организация действий и у человека не получает по всему такого морфологического подкрепления и формируется, как представляется, навыком только в процессе социального развития особи в онтогенезе. Вмешательство в процесс организации ритма коллективного действия физиологических периодических механизмов, в первую очередь темпа дыхания, это по всему иная проблема. Но способ ритмичной периодичной организации физического, художественного или иного действия это, по-видимому, всё же в основном его внешняя социально значимая организация, воспитываемая в процессе освоения, хотя и имеющая возможность быть изобретённой или переизобретённой по ходу дела. И поэтому такая организация способна иметь локально-культурные отличия там, где она и воплощение действий не связаны ни с физиологически обусловленными особенностями сопровождения деятельности ни с физическим сопротивлением возделываемых материалов.

Разбираться каждый раз, почему та или иная художественная форма приобрела именно такую ритмическую организацию занятие нелёгкое. Так как чаще всего вместо объективного анализа мы пытаемся приписать выделяемой ритмической организации те субъективные переживания, которые мы получаем в целом от художественного феномена, музыка ли это, стихотворение или ещё что-нибудь. Формирование современных способов организации подобных феноменов прошло длительный исторический путь развития, в основе которого, по-видимому, была культовая активность, в которой эти феномены и формировались. Каждое следующее поколение застаёт многие формы такой организации готовыми и частично копирует их, развивая их, поскольку это диктуют особенности того материала, с которым приходится иметь дело. И не в последнюю очередь на особенности ритмической организации накладывают свой отпечаток особенности усвоения, которые определяют, например, и особенности подачи материала при преподавании. Но при исполнении художественного произведения к особенностям восприятия добавляется ещё и ритмическое ожидание, естественно усваиваемое нами не только в практике прикладных и культовых действий, но и при знакомстве со сходной художественной практикой.

Во всяком случае, формирование в онтогенезе той основы, на которой взрослые будут впоследствии формировать у ребёнка современные математические представления, возникновение которых шло сложным историческим путём, происходит у ребёнка ещё до знакомства с привычным корпусом математического знания. И в отношении таких параметров упорядоченности, которые в математике традиционно не рассматриваются. А впоследствии, когда необходимо понять, откуда мог взяться феномен математического знания, начинают срочно искать причины происхождения этого феномена в местах, к нему отношения не имеющих. Или пытаются породить математику из себя самой. Последнее занятие заращивают логико-математическими построениями, в которых даже сами математики часто не могут обнаружить собственные математические и логические ошибки. Хотя родить математику из самой себя имеется столько же шансов, как родить себя самого из себя самого. Но в отношении того, что в математике наговорено, при наличии известной трудности этой области, понять это гораздо труднее, чем о себе самом. И к тому же когда думаешь о таком самопорождении математики, то голова приятно кружится.

Главная причина, из-за которой объяснение природы математики психологическим характером основы, на которую опирается выполнение математических процедур, не кажется убедительной критикам, это аподиктический, обязательный характер результатов математической работы с дискурсивно выявленными упорядочениями. Я уже обращал внимание, что эта критика психологического подхода опирается на представление о психологии, как области исследования особенностей проявления поведения, его внешней и мотивационной сторон, а также ориентированного в сторону медицины исследования нейрофизиологического обеспечения поведенческих актов. На такое понимание обратил внимание уже Кант, противопоставив ему свой трансцендентальный подход к пониманию механизмов обеспечения мышления.

Не являясь большим поклонником трансцендентных подходов, я, как это видно из всего изложенного, интерпретировал позицию Канта, в изложении которой он заодно совершил изрядное количество ошибок. Правда, вместо заведомо неверного, откуда ни посмотри, самообоснования математики перед нами встаёт не видящее ни конца, ни края теоретическое, подкрепляемое эмпирическими данными, конструирование осмысления механизмов обеспечения ориентирования, которые и создают представления об упорядоченности статистически организованной по-своему реальности. Но, как кажется, честное признание о нашей интеллектуальной неспособности пока понять окончательно и со всеми необходимыми подробностями эту проблему всё же лучше непрекращающихся потоков заведомой лжи, загромождённой к тому же абракадаброй, чтобы даже сам не догадался.

Практика показывает, что мы в поисках решения проблем протезирования органов восприятия, создания иллюзии реальности с помощью цифровых технологий, да и просто в попытках решения проблем искусственного интеллекта движемся как раз в сторону его конструирования. По крайней мере, мы пытаемся понять, что можно было бы сделать, чтобы продвинуться по пути понимания как он работает. А непродуктивными с практической точки зрения как раз кажутся именно попытки так расставить символы в записи, чтобы они объяснили нам, откуда взялась математика. И как кажется лучше прослыть в этом вопросе ретроградом, чем позволить вести себя по сомнительному пути наслаждения от запредельных для понимания рассуждений. У апологетов этого подхода есть ещё возможность оправдаться, сделав свои рассуждения понятными. Но именно этого они почему-то всячески избегают. И даже на вопрос, почему избегают, не хотят ясно ответить. Наверное, это тайна.

В любом случае при нашем подходе коллективный акцент в отношении представленной психологическими механизмами ориентирования визуально как-то организованной реальности происходит у архантропов в отношении параметров, затем участвующих косвенно в дальнейшем выявлении упорядочения в обрабатываемом действиями и восприятием поле реальности. И в онтогенезе у людей происходит сначала освоение таких косвенно важных выделяемых воспитателями параметров, апелляцией к которым, происходящей явно или неявно, впоследствии обосновываются иные уже соотносимые с корпусом математического знания представления. И происходит это таким образом и в отношении не только математического знания.

В отношении математических представлений так обосновываются, например, такие из них как больше, ещё и так далее, которые в филогенезе ещё должны возникнуть в хоть сколько-нибудь определённой дискурсивно форме у самих носителей исследуемого типа ориентировки. Такие представления не являются продуктом лишь психологически ориентирующегося в реальности существа. Как, например, в оценке величины прыжков зверем, которые отличаются, конечно, в зависимости от ситуации по размеру, но оцениваются самим зверем не дискурсивно. И я думаю нелишне задуматься о почве для дискурсивного освоения представлений об отношениях порядка, в том числе такими способами закладывания оснований этих действий, как обучение ребёнка ходить, сопровождаемое комментариями взрослых в отношении каждого его шага. И даже такая процедура, как кормёжка, с сопровождением хорошо известного изречения «ну ещё ложечку».

 

Выделение отношений с реальностью у архантропов сдерживается как ограниченными возможностями генерирования речи, так и ограниченными возможностями связанной с речью памяти, определяющими возможности накопления опыта с одной стороны, и рутинным ещё полузвериным бытом с другой. Но даже этот небольшой шаг развития позволяет акцентировать иные по сравнению с животными детали воспринимаемой реальности и накопленной культуры в процессе подготовки особи в онтогенезе. Палеоантропы, которые обладают и более развитыми возможностями центральной нервной системы в области обработки речевого материала, обладают и соответственно большими возможностями организации действий коллектива и индивида, и выделения особенностей, как конкретных физических свойств реальности, так и овладения ею.

Особое внимание хочется обратить на способность палеоантропов, обеспеченную развившимися в антропогенезе новым нейрофизиологическим механизмом, выявлять, вспоминать и выполнять технологические последовательности действий, цепочки которых осуществляются ими даже при выполнении неутилитарных культовых действий, не имеющих непосредственного приспособительного смысла. Эта значимость, которая у палеоантропов представлена порядком выполнения действий, даже если этот порядок не имеет утилитарного значения, приковывает к себе внимание. Хочется понять механизм осуществления этих последовательностей, так как он вряд ли был вполне сознательным, если он выполнялся в отношении практически бессмысленных утилитарно действий. Хотя некоторые мотивы, заставлявшие палеоантропов эти действия осуществлять, частично могли быть досягаемы их пониманию настолько же, насколько лежит в пределах нашего понимания последовательность привычных особо не оговариваемых рабочих или культовых приёмов и процедур.

Отсутствие подобных оторванных от прикладной необходимости цепочек действий не только у животных, за исключением осмысленных для внешнего наблюдателя цепочек поступков при так называемом инстинктивном поведении, например, у насекомых, но и отсутствие следов подобного поведения у архантропов, заставляет предположить, что для осуществления подобного типа поведения необходимы соответствующие приобретения центральной нервной системы. Тем более что и инстинктивное поведение насекомых также по всему обеспечено соответствующим нейрофизиологическим механизмом. Наши современные представления, опирающиеся на опыт конструирования инженерных систем моделирования интеллектуального и двигательного поведения в тех пределах, но которые способны механизмы, заставляет нас такое предположение сделать. И даже представить примерно, как такой тип поведения мог бы осуществляться и за счёт чего, и как система управления таким поведением могла бы выглядеть осуществлённой в техническом устройстве.

Если в отношении инстинктивного поведения насекомых наши предположения в отношении возможного технического осуществления таких действий в первом грубом приближении относительно просты, то в отношении особенностей действий палеоантропов, каким образом такие действия могли бы осуществляться, такое решение далеко неочевидно. Во-первых, не вполне понятно, какие причины могли бы привести к эволюционному развитию дополнительного механизма, обеспечивающего эти особенности деятельности, а от решения этого вопроса зависит, как мы вообще будем представлять и объяснять особенности осуществления подобных действий. Так как в отличие от насекомых подобные действия палеоантропов не являются пусть также эволюционно сформировавшимся, но врождённым механизмом осуществления цепочек приспособительных действий, не требующим обучения и влияния опыта других особей. И механизм осуществления подобного поведения можно интерпретировать в зависимости от предположений о причинах формирования его нейрофизиологического обеспечения.

И только затем, во-вторых, если мы хоть как-то понимаем те особенности, которые привносит в поведение особи новый нейрофизиологический механизм благодаря пониманию функций, которые он должен был эволюционно выполнять, мы сможем подвергнуть анализу поведение особи в определённых ситуациях, где подобный механизм центральной нервной системы задействован. А также сможем понять и то, как это будет отражаться на взаимодействии группы. Начнём с первого. Хотя появление эволюционных имеющих отношение к приспособлению приобретений предполагает случайный характер появления изменений, но направление отбора должно выглядеть в ретроспективе хоть как-то обоснованно. К тому же мы не имеем права предполагать что-то, прибегая к причинам трансцендентного характера или к кругу в обосновании.

Допустить, что причина формирования последовательных цепочек действий лежит в особенностях самих выполнявшихся действий и будет кругом в обосновании, так как мы заранее предполагаем, что предсуществовало осмысление необходимости это делать ещё до того, как появляется способность это только потом понять. Эта ошибка называется предвосхищением основания и кроме круга содержит ещё и допущение трансцендентной причины существования понимания самого по себе, не обеспеченного технически. И как не поверни эту проблему, всё время приходится при таком подходе полагать, что такое понимание берётся как будто ниоткуда или предлагать причины нерелевантного характера, которые только кажущимся образом выглядят как пояснение. Например, такие причины, как роль труда, необходимость добывания огня, общественно-экономические отношения и так далее.

Поэтому приходится искать релевантные причины, которые действительно могли бы направить отбор усовершенствования механизмов ориентирования особей в искомую сторону. И как представляется, необходимость различать последовательности действий и событий могла в первую очередь появиться в ситуациях коллективного взаимодействия при использовании стимулирующего действия речевых сигналов. Такое стимулирование, конечно, предполагает существование нейрофизиологического обеспечения речевого стимулирования, которое уже было у архантропов и отсутствует у животных, так как они не вступали в процесс такого развития и поэтому не достигали подобной стадии развития.

Не в бесконфликтной ситуации взаимодействия в разных ролевых позициях в группе всегда возникает необходимость адекватного осмысления сигналов, которые сопровождают выражение замысла лидера взаимодействия. Схожая проблема возникает и в современных ситуациях при очень часто невнятно выраженных замыслах шефа, который, как хорошо известно, всегда прав. Сам я, к сожалению, далеко не всегда оказывался способен по невнятному словоизвержению понять, что от меня хотят, и, возможно, по этому не стал ни бизнесменом, ни администратором, ни политиком. Зато, по мнению тех, с кем я имел дело, стал вполне сносным преподавателем и исследователем, относительно внятно формулирующим то, что необходимо передать. Хотя сказать, что совсем не был в состоянии, в конце концов, понять необходимое, тоже не могу. Но не по мне эта шапка.

Учитывая, я так думаю, немалую агрессивность архантропов, в том числе и во внутригрупповых отношениях, необходимость быстрого реагирования в отношении выполняемой или замышляемой деятельности на порядок сигналов лидера, иногда подкрепляемых действиями, была насущной и животрепещущей ежедневной постоянной проблемой особей архантропов. Но если даже принять этот довод в качестве рабочего предположения в качестве объяснения, что могло бы стимулировать развитие речевых центров архантропов в известную сторону, то всё же остаются вопросы. Почему эти центры, например, следует рассматривать как речевые, а не, например, как двигательные иди ориентирующие в пространстве.

Вопрос, между прочим, справедлив. Потому что и сама речь, если отбросить привнесённые в проблему речи представления о её содержании, эйдетике, когнитивной, концептуальной, парадигмальной, перцептивной, апперцептивной и бог весть ещё какой составляющей, на самом деле в первую очередь является проявлением двигательной сигнальной активности в первую очередь. И не ведавшие ни сном, ни духом о чём-то подобном архантропы и палеоантропы в первую очередь сигналы подавали и на них реагировали. Отношение же этих центров к ориентации в пространстве также следует подвергнуть анализу. Например, на материале клиники локальных поражений мозга.

Рассмотрение влияния поражений теменно-затылочных областей мозга, которые предположительно отождествляют с теми приобретениями палеоантропов, которые обеспечивают новизну их приспособительных открытий, показывает, что они не имеют прямого отношения к центрам двигательной активности, обеспечиваемой в других локальных зонах мозга. Люди с поражениями в области обсуждаемых центров не парализованы, и наблюдаемые нарушения имеют иной характер. Можно, конечно, начать дискуссию, а являются ли эти зоны у людей аналогами обсуждаемых приобретений палеоантропов, которые люди от них унаследовали. Но если вообще не игнорировать идею эволюции и понимать, что органы, исключая случаи патологии, в целом развиваются на определённых местах и в связи с прежней функцией развившегося органа, то в первом приближении с этой идеей можно согласиться.

Но если опять же на клинике поражений мозга посмотреть, какие отделы отвечают за подачу и распознавание сигнала, то выясняется, что и эти функции обеспечиваются иными зонами мозга. Распознавание акустического сигнала в значительной степени зависит от височных отделов мозга, которые, по-видимому, развились из схожей функции распознавания, присущей и животным. А за функцию подачи сигнала по всему должны были бы отвечать не только унаследованные двигательные центры подачи акустических сигналов. Но в этом должны были бы как-то участвовать уже и новоприобретения архантропов в передней части левой лобной доли, обеспечивающие, видимо, формирование координации новых навыков двигательных зон, учитывающее наличие речевых сигналов, что затем наследуется палеоантропами и людьми. К тому же необходимо отметить, что поражения части мозга, ведущие к пространственной дезориентации, непосредственно не ведут к патологии генерирования простых форм речи.

Меня можно обвинить, что, разбирая столь сложную проблему, я не даю ссылок на соответствующую литературу. Но эта литература отнюдь не засекречена. Это в первую очередь основополагающие исследования А. Р. Лурия, а также огромное количество работ медицинского характера. То, что я пишу, это не диссертация по медицине. Конечно, можно потратить несколько недель времени и сделать собственный текст пёстрым от ссылок. Но поможет ли это вам работу читать. В любом случае, если вы не знакомы с этой проблемой, а я сам более чем на знакомство и размышление по поводу этого материала не претендую, вам придётся не просто с этой темой познакомиться, но и попытаться её осмыслить. Именно помочь осмыслить я и пытаюсь. В первую очередь себе, а если я окажусь прав, то и остальным. Если же я допустил ошибки в подаче материала, а заметить их может только специалист, то в случае появления замечаний я и оппоненты естественно будем вынуждены их учесть. Именно потому, что я не являюсь специалистом, я заодно избегаю более детального без необходимости уточнения зон мозга, о которых идёт речь. Неспециалист всё равно не знает классификаций и топографии этих зон. А специалисту итак понятно, о чём идёт речь. Хотя в связи с необходимостью кое-какие уточнения и ссылки я при случае сделаю.

Если перейти к анализу нарушений, происходящих при поражении затылочно-теменного участка мозга, то необходимо сразу же отбросить нарушения логического характера. Так как логические нормы возникают достаточно поздно даже в рамках развития цивилизации, а нас интересует сейчас начальная базовая функция этих эволюционных приобретений, а не их участие в более позднем эвристическом процессе. По этой же причине, учитывая уровень ограничений развития речи палеоантропов даже в отношении артикуляции, необходимо вывести за пределы анализа и речевые нарушения, связанные с организацией сложных конструкций речи с инверсиями слов и их групп. А также вообще пространственные ошибки при понимании сложной содержательной речи.

Такая речь возникла только у человека, да и то не всё, по-видимому, сразу, для чего понадобилось, возможно, и дополнительное развитие этих же отделов мозга. Тем более что у человека эти отделы полноценно развиваются только к 7 годам. Поэтому нарушения содержания сложной речи и её понимания при поражениях этого отдела мозга соотнести с особенностями работы механизмов обеспечения мышления палеоантропов невозможно. Хотя они и имеют наглядно пространственный характер или структурно организованны на манер пространственных отношений. Такие конструкции как квадрат под крестом, брат отца, весна перед летом и так далее. Полный перечень подобных нарушений можно найти в исследованиях клиники поражений, что важно для понимания приобретений собственно человеческой речи и мышления.

Что же тогда остаётся? А остаётся только пусть и связанная с императивной речью ориентировка при решении различных пространственных задач и требующие ориентации в пространстве привычные действия, предполагающие также некоторые императивные требования, которые должны были бы быть сформированы не без помощи речи. Отсюда всё же придётся удалить неспособность таких больных найти дорогу назад в палату, так как она может быть связано с нарушением присущих и животным подотделов мозга, и в этом случае и животные не были бы способны ориентироваться. Таким образом, остаётся только группа задач, где по просьбе исследователя больной должен решить несложные на первый взгляд задачи что-либо скопировать, нарисовать по памяти, найти что-либо справа и слева, оценить местоположение каких-либо предметов или произвести какие-либо действий, требующие минимальной пространственной ориентации.

Но и из этой группы придётся удалить задачи на копирование, изображение или, например, оценку времени по положению стрелок часов без обозначения цифр, поскольку такие задачи выходят за пределы предполагаемых нами возможностей палеоантропов, также как и иные задачи на оценку местоположения или ориентировку на географической карте. Остаются лишь непосредственно выполняемые по просьбе действия, такие как застелить постель, надеть куртку, поднять вещь с левой стороны или поднять ту же руку, что и сидящий напротив человек. Одеяло при этом люди с подобным поражением кладут не вдоль, а поперёк, в нужный рукав попасть не могут, не могут понять, где левая сторона, с которой им необходимо искать предмет, а руку поднимают зеркально.

В отношении всех этих нарушений отмечается, что для выполнения этих задач необходимо пространственно представить, как выполнять искомое действие, что отмечается и в отношении лингвистических и логических нарушений, которые мы удалили из области рассмотрения, чтобы разгрузить задачу, которую решаем сейчас мы сами. И это же в какой-то степени можно было сказать и в отношении задачи найти дорогу назад в палату, если речь идёт не о полном нарушении ориентировки. Но я бы всё же уточнил, что все эти действия связаны с определёнными воспитуемыми нормами их выполнения и к тому же предполагают императивное указание на необходимость их выполнить, как это случалось, если речь шла о медицинском исследовании. Да и воспитание норм этих действий предполагает императивное речевое подкрепление, даже если выполняют их по собственной воле.

Особенно интересна в этом отношении, ставшая классической, проба поднять одноименную руку на требование сидящего напротив исследователя. Эта ситуация ближе всего стоит к возможной практике действий не только палеоантропов, но и архантропов, когда лидер взаимодействия требует двигательной пространственно ориентированной поддержки. Выражал такое требование лидер архантропов, конечно, скорее всего, гораздо более примитивным способом и, кстати, даже необязательно речевым сигналом, который может быть понят в контексте деятельности. Другое дело, что понимание невербального сигнала в онтогенезе осваивалось даже у архантропов по всему не без подкрепления сигналами речевого характера, а те, скорее всего, к тому же подкреплялись тумаками для усиления необходимости на речевые сигналы реагировать.

 

Как представляется из изложенного анализа проблемы, двигательная ориентировка в пространстве, обеспечиваемая исследуемой областью мозга, не является независимой от, так или иначе, императивно передаваемого замысла лидера взаимодействия. Новые дополнения этой зоны решения специфических задач, возможно, связаны по происхождению с центрами обеспечения пространственной ориентировки у животных, а это хотелось бы уточнить, и подобные задачи требуют для своего решения двигательных реакций. Но как раз именно новые дополнения, видимо, связаны с реагированием на выраженные сигнально требования. И, по-видимому, как раз эту связь и осуществляют. То есть предназначением новых приращений является, как представляется из анализа, обработка порядка сигналов в отношении отложившейся приобретённой в опыте схемы порядка выполнения усвоенных ранее относительно законченных оформленных навыком процедур. И поэтому сохраняющаяся в тех же механизмах памяти подобная схема процедур не вполне свободна от внешнего простейшего сигнального подкрепления, так как её формирование шло при интериоризации сигналов в процессе освоения.

Или иными словами, если на это же поглядеть по-другому. Уже у архантропов мы можем предположить появление понятийных точек отсчёта связанных с сигнальным подкреплением. Коллективное взаимодействие связано у архантропов, а в значительной степени и у людей в основном с ситуациями в поле внешнего восприятия и в любом случае как-то восприятием подкреплено. Формирование связанных с памятью имеющей отношение к речи понятийных точек отсчёта, включая кульминационную, имеющую отношение к предритуалу, а также ориентировка в поле восприятия в конкретных ситуациях и латентное выявление помогающих осмыслить ситуацию значимых параметров восприятия, так или иначе, происходят в данной восприятию пространственной организации реальности.

В социально значимых и важных для взаимодействия группы последовательностях сигналов, которые большей частью определяются всё же не прихотью лидера, а необходимостью сконцентрировать усилия, будучи кем-то руководимыми, для ориентировки в этих последовательностях является существенным осмысление выбора необходимых действий из известных. А для палеоантропов, по крайней мере, при переходе к иному виду деятельности и выполнение их порядка. И обработкой осмысления этого порядка следования по отдельности понимаемых уже на речевом уровне процедур и занимается, как выглядит это в анализе, новая нейрофизиологическая область, которая впоследствии распространит своё влияние и на процедуры иных выявляемых действий, в том числе и речевых. В значительной степени на практике использования даже современной речи в общем виде, как кажется, неразрешимая задача понять, что имеется в виду, упрощается. С одной стороны привязкой речевых формул к определённым технологическим площадкам, а с другой ограничением теоретически возможных сочетаний сигналов в языках употребительными как раз во избежание недоразумений. И в любом случае, если мы хотим быть понятыми, следить за тем, как мы организовываем речь, нам приходится.

Порядок подачи сигналов в конкретных ситуациях у палеоантропов их смена выражает особенности реализации пространственно организованной деятельности, которые необходимо понять и выполнить, к тому же следя за изменением намерений лидера коммуникации, который эти сигналы и их в случае необходимости последовательность подаёт. И сам этот порядок обрабатывается, как показывают нарушения понимания речи, а затем и логики, после её возникновения, также обсуждаемой нами сейчас областью мозга.

Поэтому впоследствии, видимо, именно этот механизм обрабатывает передающие намерение блоки упорядоченных слитных сигналов у людей верхнего палеолита, а позже, начиная с соответствующего периода, и некоторое понятное в опыте действенное содержание, зависящее также и от порядка последовательности сигналов. А после появления письменности принимает участие в комплексной деятельности, обеспечивающей эти дополняющие речь и её использование процессы. Так как этому нейрофизиологическому механизму на самом деле, по-видимому, не важно, какие связанные с речью понятийные точки отсчёта он обрабатывает, и как эти обрабатываемые им связанные с речью понятия формировались, и что за ними стоит, и стоит ли вообще что-либо.

Правда, для формирования речи сначала было необходимо формирование лобных долей мозга. И организация речи в своём привычном для нас виде, а впоследствии и всё остальное, развивались благодаря влиянию действия этих придатков, обеспечивающих, кроме всего и совершенствование использования имеющейся речевой сигнализации при наличии более развитых физиологических механизмов артикуляции. Но организация выражения и понимания содержания речи не могла игнорировать такую важную для существования содержательности речи компоненту, как осмысление порядка выбора или следования освоенных на уровне навыков для носителя опыта процессов его взаимодействия с реальностью, опыт которых был им освоен.

Исходя из этого, можно предположить, что эволюция теменно-затылочных отделов шла у архантропов сначала для обработки сигналов для осмысления смен сигнальных императивов лидера, требующего выполнения небольшой группы известных пространственно организованных задач в однозначно пространственном поле восприятия. Без наличия этих смен настроений и замыслов известный способ выполнения задачи мог вполне быть реализован при требовании её выполнения за счёт прежних механизмов осмысления, обеспечивающих для особи акцентуацию сигнального требования, чем архантропы уже обладали. И лишь затем по мере развития этой области она могла помочь более гибко реагировать не только на смены прихотей лидера взаимодействия, но и понять императив, выраженный последовательностью нескольких вызванных необходимостью сигналов. В любом случае, мобильно перестраивающая свои действия под руководством обнаружившего изменение ситуации лидера группа может решить задачу успешней. И только затем опыт, приобретённый в таком взаимодействии в случае его типичности, мог позволить решать уже самостоятельные не поддерживаемые речью непосредственно задачи пространственного планирования действий особи в известных рамках.

Отсюда и возникает поначалу кажущееся парадоксальным следствие, что порядок в первую очередь улавливался особью исторически и эволюционно как порядок следования сигналов, выражающих связанный с иными причинами порядок следования намерений лидера взаимодействия. А затем уже способность формировать и понимать порядок сигналов привела к способности формировать порядок как коллективных, как хозяйственных, выраженных в разделении мест обработки туш, так и культовых, даже столь несообразных, как захоронения туш, так и индивидуальных, например, при самостоятельном изготовлении орудий, действий. Но и сейчас, имея дело с нарушением, казалось бы, собственно пространственных действий, мы имеем дело, по-видимому, с нарушением действий, имеющих косвенное отношение к императивным требованиям порядка действия, выраженным сигнальными средствами. И к таковым же, связанным с императивными требованиями навыкам порядка деятельности мы должны, по-видимому, отнести и наши математические постепенно развившиеся иерархически организованные навыки осмысления.

Именно эти предположения, правда, безо всего этого анализа, я использовал, когда строил предположительную картину эволюции речи в начале этой главы. Их, видимо, следует экстраполировать и для конструирования предположений в отношении открытий иных приспособительных и вспомогательных действий или эпифеноменов культуры палеоантропов. И дальнейшая эволюция приспособительных механизмов мозга в сторону человека, а затем развитие осмысления у человека уже, как представляется, идёт не без влияния выявленных механизмов осмысления палеоантропов.

Отсутствие подобных механизмов центральной нервной системы у животных во многом объясняет те ограничения в понимании, которые обнаруживают исследователи, пытающиеся привить им некоторые человеческие навыки или пытающиеся осмыслить особенности решения задач животными. Например, упорное непонимание обезьянами, что они могли бы установить кубы аккуратно и спокойно залезть по ним за добычей, не подвергая свою жизнь опасности упасть с неустойчивой конструкции. Животные также отличают физическую пространственную иерархию верха и низа, но не могут закрепить эти представления для использования за пределами утилитарных задач в среде их существования, как и представления о необходимости определённого порядка, из-за отсутствия необходимых нейрофизиологических компонентов. А также из-за отсутствия обеспечивающей закрепление таких представлений используемой в коллективе речи, что частично восполняют дрессирующие животных люди.

И из-за отсутствия этих нейрофизиологических компонентов отсутствует и сам фактор речи, не только акцентирующий внимание и память на существенных для решения воспринимаемых задач сторонах реальности, что в рамках утилитарных задач пусть и с ограничениями с успехом выполняет и сигнализация животных. Но и являющийся существенным дополнительным фактором при решении задач на выбор и упорядочение последовательностей во внутреннем плане особи. Речь является вспомогательным средством и промежуточным звеном сохранения в памяти коллективного опыта, которым особь может не только воспользоваться, но способного быть переданным другим особям в онтогенезе и впоследствии этими особями развиваться.

 

Если снова вернуться и рассмотреть нарушения, которые возникают у людей с поражением искомой области, то, если присмотреться, неспособность решать задачи определённого типа связана у этих людей с неспособностью представить во внутреннем плане организацию порядка следования пространственно или схематично представленных в целом известных пострадавшим компонентов задачи.[18] Это заметно и на рассмотренных нами двигательных задачах. И это в такой же степени относится к требующим, конечно, предварительного обучения и освоения с помощью речевых объяснений иным задачам пространственной оценки и ориентации, и к задачам осмысления родственных отношений. Эта же проблема возникает при осмыслении пространственных отношений, выраженных с помощью речи, организации сложного предложения, особенно с разветвлённым порядком, а также везде, где необходимо осмысление порядка взаимодействия или отношений. В связи с этим оказываются, естественно, затруднены многие логические и математические операции, в то время как не связанные с подобными действиями навыки остаются в целом сохранёнными.

Приходится признать, что животные способны к осмысленным свободным поступкам, выбор которых у них просто ограничен утилитарными интересами особей в рамках их биологических и психологических потребностей, в том числе, и в связи с их проживанием в коллективе. Если согласиться с этим, то расширение интересов архантропов и палеоантропов можно объяснить за счёт увеличения их доминантной базы. Увеличение её происходит за счёт приобретений центральной нервной системы, обеспечивающей эту доминантную базу, появления речи ограниченного уровня развития и в связи с этим понятий-доминант, связанных с вмешательством сигнально-речевого фактора в процессе формирования приспособительных навыков. А для человека начиная с эпохи мезолита необходимо, видимо, говорить о целенаправленном в определённой степени со стороны более опытных представителей сообщества ограниченном вмешательстве речевого фактора в сам процесс формирования, как элементарных навыков речи, так и её дальнейшего применения, что и формирует соответствующим образом доминантную сферу особей в отличие от организации её у людей верхнего палеолита.

У архантропов, как представляется при подобном ракурсе рассмотрения, уже появляются связанные с использованием сигналов речи доминанты, которые обеспечивают им выделение в поле восприятия обобщённых параметров, связанных с необходимостью реагирования в определённых случаях известным образом. Такое понимание приобретается ими в онтогенезе в опыте пусть и латентного обучения в связи с императивной, определяемой поведением коллектива значимостью сигналов на выдохе. При этом у особи, конечно, остаётся возможность свободного выбора реакции, если отсутствие сильного давления на неё позволяет этот выбор совершать. И что, видимо, немаловажно, формирование подобных новых связанных с речью доминант реагирования происходит в эмоционально различных ситуациях. Поэтому характер переживания сигналов и особенности реакций, связанных с воспроизведением проторитуала даже только при сигнальном его упоминании, будет принципиально отличаться от реакций на сигналы и сигнально значимые поступки и действия, формирование которых происходило в иных условиях, например при решении прикладных задач.

Нейрофизиологические механизмы палеоантропов позволяют им уже относительно свободно, что не значит осознанно, так как это и у человека происходит далеко не всегда осознанно, что роднит его с палеоантропами, а чаще при спонтанном переборе вариантов действий, но всё же уже позволяет оперировать с порядками выполнения процедур. Выделение таких процедур или каких-то их компонентов, возможно, не обязательно связано с формируемыми речью доминантами. Вполне возможно, что в такие цепочки спонтанно и неявно могут вплетаться выделяемые нами, но иным образом сформированные цельные навыки, обеспечивающие приспособительное поведение, такие как бег, ходьба и тому подобные. В конце концов, такая процедура как примитивная обивка камня и тем более получение отщепа была доступна уже архантропам.

Способность выбора порядка неутилитарных непосредственно психологически действий по всему и позволяет палеоантропам совершать внешне бесполезные с приспособительной точки зрения действия. Но эти действия могут с одной стороны вести к приспособительным открытиям, опирающимся на характер коллективной поддержки в них и на иной уровень осмысления особей. А с другой стороны ведут к появлению культовых групповых внешне бессмысленных действий, поддерживающих саму способность и значимость ограниченной относительной свободы выбора поведения из известного имеющегося набора. И такая спонтанная, а частично, возможно, и замышляемая способность варьирования последовательности действий, опирающихся на содержание, опыта может обогатить открытый восприятию внутренний план особей, что в сновидениях, что в мечтательности наяву, если таковая могла у палеоантропов быть. Но выделение иерархии культовых ценностей появляется только в период цивилизации, хотя уже архантропы были в состоянии использовать выделение иерархии в восприятии пространства, обеспечивая этим некоторые особенности своей деятельности, а спор о приоритетах ценностей не утихает и до сих пор.

Обеспеченная психофизиологически и проторечью способность палеоантропов в коллективном действии переходить от одного типа действий к другим, поступательно развивать действие, подталкивая его сигнальной активностью и приобретая благодаря этому индивидуальный опыт последовательного развития действий, может уже быть ими перенесена на самостоятельные индивидуальные действия. Она может быть перенесена и на манипуляцию с предметами, и по всему и на проговаривание речевых последовательностей сигналов. Тот же Лурия описывает эксперимент с ребёнком, пытающимся достать высоко лежащий в поле зрения предмет, для чего необходимо подвинуть к предмету стул. Решая эту задачу, ребёнок в процессе поиска решения проговаривает особенности ситуации и то, что нечто подобное бывает и с его родителями, а затем находит решение задачи (19,36-37).

Такое проговаривание обеспечено, видимо, теми же, что и поиск решения механизмами, обеспечивающими и последовательные поначалу бесполезные двигательные манипуляции. Задача воспроизвести связанные с задачей формулы речи и решение задачи достать предмет, не тождественны, но опираются, видимо, на ту же группу формирующих задачу доминант. Речевые формулы могут в подобной ситуации лишь демонстрировать временную беспомощность ищущего предмет ребёнка, являясь речевой пробой возможного пути решения задачи совместно с другими столь же бесполезными в этой ситуацией действиями, как попробовать подпрыгнуть. Но при этом ребёнок оказывает сам себе психологическую помощь, стимулируя, возможно, заодно в памяти иные связи, имеющие отношение к поставленной задаче. Сами этапы такого поиска вполне присущи и животным и обеспечены, поэтому, более ранними механизмами.

Опыт участия в последовательных коллективных процедурах может стимулировать характерные и для животных индивидуальные попытки воспроизведения теперь уже последовательных действий. И такие попытки могут производить эвристический эффект. Размахивание пикой приведёт при частом повторении этого действия к открытию, а затем к овладению броском копья и усовершенствованию затем этого навыка регулярным тренингом. Вращение заготовки для орудия с нанесением по ней ударов может привести к отколу пластины. А понять, что из такой пластины удобней изготавливать орудие лежит вполне и в пределах возможностей менее интеллектуального, чем палеоантропы существа, так как и архантропы и даже хабилисы подбирали подходящие камни для заготовок. Хабилисы были также способны выбрать удобный отщеп. Это вполне лежит и в пределах возможностей животных. Подбор размера изготавливаемого орудия палеоантропами говорит скорее об индивидуальном характере этого процесса. Сравнение и сопоставление размеров находится в пределах возможностей даже приобретших опыт особей животных.

Музыкальная ритмичность, то, что в музыке называют темпоритм, если пытаться как-то уложить проанализированные косвенные данные, может появиться в действиях танцевально-культового характера, независимых от особенностей взаимодействия, а в связи с этим и в сопровождающей музыке, по-видимому, только у человека, да и то не сразу, а, скорее всего, в мезолите. Но для рабочих действий и открытий технологического характера выдерживать специально темпоритм нет никакой необходимости. Даже и без поддержки метронома последовательное вождение одной палкой по другой их разогреет, так же как и вращательные движения. Хотя особенности совместного взаимодействия кроме этого всё равно зададут определённый темпоритм, который, конечно, как, впрочем, и танцевальный будет далёк от того, что высчитывает метроном. И в любом случае, так или иначе, если речь идёт о технологических действиях, для открытий палеоантропов не столь существенна строгость темпоритма, как открытый восприятию и осмыслению их уровня результат.

Обезьяны способны не только подсмотреть, но и самостоятельно открыть ключом дверь или отвернуть отвёрткой резьбу, пытаясь освободиться или добыть лакомство из завинченной коробки. Хабилисы также могли подобрать отщеп с остриём, чтобы выковыривать мясо из труднодоступных мест костей. Но вращение заготовки при изготовлении орудия, добывание огня и целенаправленное сверление отверстий мы видим только у палеоантропов. Для всего этого необходимо не только случайно совершить последовательные повторяющиеся действия, что могло произойти у животных, но к тому же заметить связь результата с такими действиями. Последовательность действий для этого сама по себе должна быть замеченной и закреплённой в памяти. У животных этого можно добиться только ограниченно и только дрессировкой человеком.

Особенности техники леваллуа, предполагающей точный целенаправленный удар при обработке камня, также могут быть объяснены результатом индивидуального спонтанного тренинга технического навыка, которым уже могли увлекаться палеоантропы. Многократные повторения ударов могли натренировать навык палеоантропов, который уже не остался ими незамеченным. А затем заметить особенности поведения камня при различно направленных ударах это уже дело случая, который также не остался незамеченным. Также не остались незамеченными следы, которые на камень, а возможно и не только на камень, но остальное сохраниться не могло, наносили сверление и шлифовка. Такой тренинг, направленный на совершенствование самостоятельного технического навыка, отличается от свойственных высшим млекопитающим тренингов навыков, используемых для решения непосредственно утилитарных задач. Например, точно прыгнуть на добычу, натренировать силу, необходимую в борьбе и так далее.

В связи с появлением сверления камня, раковин и, по-видимому, всего остального возникает вопрос о наличии украшений у палеоантропов. Постоянно появляются известия об обнаружении всё более древних украшений с указанием примерных дат этих изделий. Публикации имеют вид, а я нашёл ещё древнее. И тема животрепещущая. Вопрос даже не в том, что период жизни палеоантропов не поддаётся датировкам методами установления с помощью радиоизотопов, а может быть лишь приблизительно оценён особенностями залегания находок. И специалисты подтверждать эти открытия остерегаются. Сверлёные предметы, в конце концов, вполне могут находиться на стоянках палеоантропов, раз они сверлить умеют.

Нанизать эти предметы на сухожилие палеоантропы также могут, они могли втянуть сухожилие в костяную иглу и сшить из шкур некое подобие штанов. Закрепить концы они в принципе как-то могли, хотя это уже задача иного порядка, так как при сшивании можно просто сделать несколько стежков для закрепления или засмолить место скрепления. В случае с ожерельем задача несколько усложняется. Но если даже закрыть на это глаза и допустить, что такое ожерелье можно догадаться надеть на кисть или на шею, непонятно как-то, как с этими камнями на шее выступать с копьём против крупного хищника. Да и за мелкими тварями гоняться будет крайне неудобно. Танцовщицам, если они, конечно, не исполняют что-нибудь вроде танца живота или танца помахивания украшениями, нужно тщательно продумывать способы украшения и особенности одеяния, чтобы не создавать дополнительных проблем собственным движениям.

Выделение порядка последовательности освоенных действий, подкрепляемого у палеоантропов сигнально и значимым взаимодействием, что видно при анализе результатов и особенностей их деятельности, является следующим шагом для освоения отношений порядка. Имеется в виду следующий шаг после характерного для архантропов выражения необходимости участия в действиях с их известными воспринимаемыми особенностями с помощью акцентуации и выделения сигнально речевыми средствами актуальных требований в знакомых коллективных процедурах, которые предполагают уже учёт не вполне утилитарного порядка. И в отличие от коллективного взаимодействия животных, учитывающих сложившиеся в рамках групповой динамики отношения и опыт взаимодействия с реальностью. У архантропов в любом случае есть пусть и не очень богатый, но иной опыт, выходящий за пределы непосредственно утилитарного. До привычных, известных из школьной арифметики процедур, возникающих только после появления письменности в период цивилизации, да к тому же в не совсем привычной для нас форме, палеоантропам конечно ещё далеко. И даже процедура выделения, перебора и сопоставления массивов появляется, по-видимому, только у человека в следующий за ними период верхнего палеолита.

К тому же схватывание отношений порядка, как в период начала цивилизации, так и до её появления происходит только при непосредственных действиях с визуально определённой средой, которая пока толком неопределённым для нас образом подаётся нам визуально упорядоченной механизмами нашего восприятия. Но новые средства выделения и схватывания отношения порядка хотя бы в ограниченной форме осмысления необходимых значимых последовательностей, которые формируются в антропогенезе, отличаются уже коллективным и сигнально опосредованным характером их выявления. Они обеспеченны у особей дополнительными нейрофизиологическими механизмами, использовавшимися в первую очередь для налаживания в группе регулируемого речью взаимодействия по отношению к окружающей в широком смысле среде, в которой они обитали. Включая и социально-психологическую динамику в их взаимоотношениях.

 

Исследование особенностей нашего восприятия реальности, обеспечиваемых без вмешательства механизмов дискурсивного осмысления компонентов этого поля, потому так трудно, что мы не можем в этом исследовании зацепиться за следы дискурсивного вмешательства в построение картины восприятия, поскольку она строится без них. Это очень сильно сдерживает наши возможности при попытках реконструировать механизм восприятия и его эволюционное становление, заставляя нас пока ограничиваться рутиной стандартных методов сбора информации о нём, принятых в академической науке, а также в рамках наших технологических поисков. Появление элементов дискурсивной сигнально-речевой определённости уже в антропогенезе хоть и не превращает нашу исследовательскую работу в чтение по книге природы, но позволяет прибегать к помощи такого средства, как осмысленная интерпретация продуктов творческой деятельности, оставившей историко-культурные следы.

Вполне возможно, что со временем мы научимся напоминающим такой приём способом работать как исследователи и с продуктами психологической активности, учитывая историко-эволюционный характер анализируемых психофизиологических приобретений и результатов действий. И это, как мне кажется, лишь вопрос времени и смены приоритетов в оценке достоверности наших знаний. И это, может быть, сможет перевести на новый уровень наши исследования естественнонаучной сферы, изменив сам способ оценки данных восприятия. Хотя уже сейчас, если исключить распространённые архаичные способы оценки, при решении сложных приспособительных задач мы вынуждены относиться к данным восприятия только как к свидетельствам, на что я обращал внимание при формулировании этой проблемы в предыдущем варианте исследования. И при рассмотрении того, что мы восприняли, даже просто, как данных восприятия, рассматривать эти данные не как несомненные факты, а также выясняя различные дополнительные, в том числе, и личностные и связанные с гносеогенетическим уровнем личности условия получения этих данных, без чего непосредственное использование этих данных оказывается проблематичным.

Но даже хотя в верхнем палеолите появляются условия существования полноценной человеческой речи пусть и ограниченной исторически в своём развитии, интерпретация новых феноменов культуры, которая могла бы помочь понять особенности проходящих там процессов, не является тривиальным занятием. Нам всё равно крайне трудно понять, каким образом и что именно выявлялось людьми этого времени и служило ориентирами в дискурсивно определённой реальности при принятии решений и совершении открытий приспособительного характера. Тем более что в этом процессе принимают также участие и механизмы, сформировавшиеся на предшествующей стадии развития.

Если же попробовать воспользоваться данными изменения нейрофизиологического обеспечения деятельности, то и здесь всё далеко не очевидно. Исследователи в первую очередь обращают внимание, и это естественно, на бросающиеся в глаза приращения лобных долей мозга, и именно их функция приковывает внимание в ожидании, что это может нам помочь прояснить хоть немного особенности мышления человека. И мы также будем вынуждены вернуться к этому вопросу. Но медико-биологические исследования мозга человека выявляют и иные приращения и зоны различного времени формирования в филогенезе и онтогенезе и в других областях мозга. А о формировании координирующих связей между различными зонами мы можем лишь догадываться на основе интерпретации и анализа внешней деятельности.

Я, может быть, отстал, но мне неизвестны методы точного установления таких связей нейрофизиологического характера в отношении конкретных решаемых задач. В лучшем случае мы знаем лишь общую морфологическую картину связей различных зон пучками нервных путей, да кое-что мы можем выяснить с помощью новейших методик, которые могут регистрировать состояние различных зон в данный момент. А дальнейшая эволюция механизмов сознания человека после верхнего палеолита происходит без каких-либо изменений морфологии мозга. Поэтому понять, что же на самом деле происходит, почему вдруг изменяются регистрируемые особенности культуры, которые до этого не изменялись, почему изменяются особенности решения приспособительных задач, которые и изменяют воспринимаемый ландшафт культуры, крайне непросто.

Если вернуться к верхнему палеолиту, то кроме анатомического приращения долей лобной части мозга заметное усовершенствование получает и аппарат непосредственной артикуляции речи. И некоторое усовершенствование различных зон мозга, особенно тех, которые и ранее были связаны с организацией и распознаванием речи, возможно развитие этой деятельности и обеспечивают. Но мы и ранее, анализируя место речи в процессе принятия решений и приспособительных открытий в период антропогенеза, убеждались, что речь не обеспечивает прямого появления тех или иных действий. А она опосредовано в процессе регулирования взаимодействия и взаимоотношений участвует в формировании у особей приспособительного опыта, но с освоением новых феноменов приспособительной практики, а также участвует в виде следов и связей, сохранённых в зонах обработки речевых сигналов для дискурсивной оценки ситуации.

В качестве относящихся к собственно речевой деятельностью следов с их связями речь влияет на выбор решения в процессах определяемых социумом, благодаря возможности социума создавать императивное речевое подкрепляемое действенно давление на особь. Но речь также оказывается в этой своей ипостаси необходимой внешней компонентой формирования новых связанных с речью непосредственно приспособительных двигательных доминант. Речь, будучи самостоятельным средством воздействия на психику человека в своей внешней социализированной форме, оказывается также участником в процессах психофизиологического манипулирования в новых механизмах внутреннего плана особей в качестве внутренней речи, поскольку обладает способностью спонтанного проявления, как и любой вид освоенной деятельности. Тем более что новые приспособительные навыки формируются при участии и посредстве внешней социализированной речи. При этом даже воспроизводимая во внутреннем плане речь сохраняет своё естественное свойство коллективно значимого стимула.

Такое внутреннее речевое манипулирование могло и приводило к стимулированию деятельности и благодаря этим инициативам, учитывая акцентирование внешнего воспринимаемого плана, и к приспособительным открытиям уже у архантропов. Такое внутреннее речевое манипулирование уже должно было по всему улучшить пространственную ориентировку особей палеоантропов, что позволило им, как представляется, не только овладеть прицельным броском оружием или самостоятельно осваивать последовательности действий. Это помогло им улучшить своё взаимодействие в прикладных видах культовых, хозяйственных и охотничьих действий, которые не вижу смысла в очередной раз перечислять.

Обращу ещё раз внимание только на ориентированные захоронения. Предполагать, что палеоантропы производили это ориентирование из философских соображений, как-то не предоставляется возможности после всего, что мы о них уточнили. Поэтому ориентирование тел и туш в подобных групповых действиях правдоподобней объяснять частым использованием пространственного выделения действий в обиходе и коммуникации. Это и проявляется затем, по-видимому, как значимый момент при выполнении действия культового характера, усиливая для особей запредельную для их речевого осмысления значимость подобных отношений.

Анализ нарушений, которые возникают при травматическом повреждении лобных долей у человека, заставил исследователей сделать вывод, что эти нарушения связаны с неспособностью травмированных таким образом людей планировать сложные формы деятельности и контролировать выполнение тех из них, которые были сформированы ранее. Этим объясняется, почему выполнение этих действий не могло реализоваться. Но нас, как и обычно, в первую очередь интересует процесс появления нового феномена, тем более что контроль выполнения действия даже в приобретённых областях мозга по всему осуществляется при использовании ранних вполне справлявшихся в целом с контролем выполнения действий механизмов. Такие нейрофизиологические механизмы имеются у животных и обеспечивают им выполнение различных приспособительных навыков, без чего животное просто погибло бы не допрыгнув, не схватив, не увернувшись и так далее. В отношении контроля выполнения сложное действие ничем не отличается от простого действия, за исключением в основе заложенных в нём различаемых анализом компонентов, на которые это действие можно анализом процесса освоения разложить.

Как раз, по-видимому, конструированием на основе имеющихся представлений и закреплением удачных сложных приспособительных схем занимаются в основном лобные доли, постепенно развившиеся у палеоантропов при их эволюции в сторону человека даже в ущерб значительно более развитых у них теменно-затылочных областей. Теменно-затылочные области, как мы помним из анализа, скорее всего, и у них, а затем и у человека обеспечивают возможность проб упорядочивания имеющихся сформированных в опыте навыков, которые затем в случае хоть как-то приспособительного эффекта закрепляются связанными с речью доминантами. А это, по-видимому, как раз и является функцией развитых у человека приращений лобных долей. В таком случае преимущество приспособительных механизмов человека по сравнения с тем, как решал приспособительные задачи палеоантроп, заключается в преимуществе наличия множества вариантов подготовленных технических и тактических решений, среди которых можно производить выбор, перед способностью просто быстрее ориентироваться в пространстве.

Такое преимущество очевидно при знакомстве, как с техникой единоборств, так и с тактикой и стратегией военных операций. Поэтому даже при способности палеоантропов, может быть, даже бегать быстрей, бросать дальше и точней, большей физической силе или каких-нибудь иных гипотетических преимуществах, которые имеются у животных по сравнения с человеком, шансов уцелеть в войне с людьми за экологическую нишу у них не было. И даже, если бы они имели эти гипотетические преимущества, то, они могли бы побеждать в борьбе при равных силах при неожиданном нападении или случайных столкновениях. Но они проиграли долговременное позиционное противостояние со своим потомком, способным продумывать тактически свои действия, учась на ошибках, и создавать, опираясь на свои интересы, союзы с другими группами для объединения усилий в критический момент. К тому же наличие выбора опробованных навыков приспособления, способных быть усвоенными в онтогенезе, обеспечивает более высокие шансы выживания людей в социальной и естественной среде.

 

Проблема анализа места новых нейрофизиологических приобретений усугубляется не только тем, что на самом деле в антропогенезе такие приобретения пусть и не столь значительные можно выявить и в иных областях мозга. И как кажется, эти другие приобретения в первую очередь обеспечивают соответствующий новый уровень речевой деятельности особей, речевую память, непосредственное восприятие речи, и поэтому также участвуют в формировании и использовании навыков при необходимом наличии речи в групповом взаимодействии. Но и функция столь основательно развитых у человека лобных долей непроста. И хотя у человека они особенно развиты, это не значит, что они только у человека появляются.

Основную массу данных об организации и функциях различных областей мозга, как я уже отмечал, я беру из работ А. Р. Лурия. Избегая бесперспективных, на мой взгляд, в данной ситуации ссылок на цитируемое место, так как для критики цитируемого места необходимо не проверка, правильно ли я переписал то, что обнаружил в первоисточнике, а осмысление всего там написанного, я всё же вижу необходимость объяснить свой выбор источника. Дело даже не только в хорошо известной фундаментальности и полноте охвата материала в работах этого автора и его коллег. Особенностью этих работ является то, что они не ограничиваются медико-биологическим изложением проблем, а автор рискует всё же выражать оценку социально значимых последствий влияния работы или нарушения работы тех или иных морфологических областей мозга. Это глубоко не позитивистский подход, который может вызвать споры в отношении правомочности оценок автора, но что в науке может быть абсолютно бесспорным. И как раз именно благодаря наличию этих оценок тексты хоть и трудны для чтения и понимания, но выглядят осмысленно, а не как нагромождение информационного мусора.

Возможна, конечно, и иная форма организации подобных текстов для медицинских или учебных целей. Но с точки зрения той работы, которую мы проводим сейчас, наличие оценок позволяет использовать их для интерпретаций социально-культурного влияния особенностей развития мозга на приспособительную практику особей, чем мы и были заняты время от времени и займёмся немного сейчас. Первое, что необходимо уяснить для дальнейшего, что лобные доли как таковые присущи не только человеку, но они имеются уже у высших млекопитающих и особенно развиты у обезьян. И то, что мы обнаруживаем в антропогенезе, является развитием каких-то тенденций, основа которых заложена по каким-то причинам при эволюции животных, и лишь впоследствии получает толчок к дальнейшему развитию в сторону человека.

Но если исследователи анатомически выделили наличие коры лобных долей у высших млекопитающих, то материалы интерпретации функций этих долей в литературе мне найти почти не удалось. Возможно, что я что-то упустил. Электронная форма текста, в случае если такие материалы обнаружатся, позволит это упущение исправить и, может быть, даже заставит изменить какие-то оценки. Но пока я попытаюсь проанализировать то, что обнаружить удалось. Например, авторы Н. П. Наумов и Н. Н. Карташов в учебнике «Зоология позвоночных» (т.2, стр. 236) утверждают, что «лобные доли осуществляют управление общением животных, в том числе акустическим; у человека они связаны с речью, т. е. со второй сигнальной системой». Особенно наличие дополнения о функции этих долей у человека заставляет предполагать, что представление о функции этих отделов у животных является просто экстраполяцией предположения о функции их у человека, так как каких-либо объяснений, на основе которых этот вывод получен, нет. Но в таком случае подобные предположения лучше делать на более развитом материале об этих функциях.

Не смотря на то, что появление гоминидной лобной извилины у архантропов мы связываем с предположением о появлении самых ранних речевых явлений, связывать функцию лобных долей и речи непосредственно рискованно, так как нарушения лобных отделов у человека в целом к нарушению речи не ведут. Распадаются по данным Лурия сложные, в том числе и сложные речевые, навыки, хотя в целом навыки речи и её понимания остаются сохранными. И центры обеспечения функций речи залегают в других типичных и для животных областях генерирования и распознавания сигналов, и именно их разрушение и ведёт к очевидным для наблюдателя нарушениям функций речи. В то же время по данным К. Э. Фабри в работе «Основы зоопсихологии» акустическое общение у эмбрионов птиц с высиживающими их родителями начинается за несколько дней до выхода из яйца и естественно продолжается в дальнейшем (20,стр.107-108,111). В то время как вопрос о сколько-нибудь развитых лобных долях коры у птиц не стоит. А при более благоприятной для спокойного осмысления ситуации мы способны осознать, что общение, в том числе акустическое, существует и у более примитивных, чем птицы, существ, у которых лобные доли тоже даже не намечены.

По общему морфологическому изложению организации лобных отделов коры у различных видов высших млекопитающих в учебнике Наумова и Карташова можно также уяснить, что некоторые типы борозд этих отделов имеются и у животных. Но именно отсутствие интерпретаций, которые в учебнике зоологии нет необходимости делать, даже если бы такие интерпретации существовали, не позволяет воспользоваться этим для наших целей. В то же время, у Фабри со ссылкой на А. Н. Северцова, хотя, по-видимому, возможны и иные ссылки, так как мне это известно, например, из лекций П.Я  Гальперина, утверждается, что млекопитающие «вообще занимают особое место в эволюции животного мира». Они очень медленно приспосабливаются к изменениям в окружающей среде путём изменения своих органов и их функций. Но зато приспособление у них «происходит путём быстрого изменения прежних привычек и навыков и образования новых, приспособленных к новым условиям среды» (20,231). У высших же млекопитающих, которые, по мнению зоопсихологов, серьёзно отличаются по понятливости даже от низших млекопитающих, не поленюсь снова это повторить, появляются лобные отделы коры. Есть ли здесь связь?

После моего признания осмысленности действий одноклеточных вполне понятно и признание осмысленности деятельности и более сложно организованных частично или полностью перемещающихся существ, которое я провожу через всю работу. И в целом в такой оценке, насколько мне это известно, я не одинок, хотя тех, кто исповедует иную точку зрения немало и их сопротивление отчаянно, но неубедительно в случае отсутствия силового или иного материального подкрепления, не имеющего отношения к логическим доводам. Поэтому в русле рассматриваемого нами подхода роль коры лобных долей может быть интерпретирована как выделенная область формирования новых приспособительных доминант, обеспечивающих навыки и особенности поведения особей в условиях смены ситуаций и условий социальной и естественной среды существования. То, что это более гибкий и удачный способ приспособления, доказывать, я думаю, нет необходимости. И то, что именно этот путь с некоторыми его особенностями привёл к преимуществам нашего способа приспособления к реальности, также, я надеюсь, отторжения не вызывает.

Медико-биологический или нейрофизиологический, называйте, как хотите, анализ организации лобных долей коры показывает, как отмечают исследователи, минимальную дифференцированность организации этого участка мозга, но показывает различия этого участка по слоям. К сожалению, в литературе мне не попадали даже предположения об эволюционном характере этих слоёв, поэтому хотелось бы получить уточнения. Известно также, что этот участок коры связан со всеми структурами и зонами мозга, что льёт воду на мельницу нашего предположения о функции лобных долей. Поскольку особенно наши человеческие навыки, если присмотреться, затрагивают координацию разнородной и нерелевантной при первом взгляде информации, если просто сопоставить всё, что необходимо для решения задач ими обеспечиваемых.

Но та же информация, которая при дискурсивном анализе будет выглядеть несопоставимой, например, уговорить кого-то, чтобы он сделал что-то вопреки своим физиологическим интересам, совершая при этом физические действия и многое другое, на нейрофизиологическом уровне будет сопоставимыми доминантными очагами возбуждения разных связанных в данный момент для решения задачи отделов мозга. И поэтому о нерелевантности как таковой мы можем говорить именно в логико-дискурсивном ракурсе нашего осмысления, если рассматриваем задачу как внешнюю. Для нейрофизиологических механизмов всё это совсем не так.

Про один из слоёв, так называемой орбитальной коры, всё же известно, что она есть и у обезьян и у человека находится не на поверхности коры. Известно, что её поражение, как у человека, так и у обезьян, приводит, кроме нарушений, возможно, по иным причинам, обоняния и зрения, с чем необходимо ещё специально разбираться, это поражение также приводит «к отчётливым явлениям общего расторможения и грубого изменения аффективных процессов». При этом у людей с подобными нарушениями операции интеллектуального характера остаются потенциально сохранными и нарушаются лишь вследствие повышенной расторможенности. Эти формы бурных, эмоциональных вспышек и грубого изменения характера, которые происходят при подобных нарушениях, в целом, и я надеюсь, что это понятно, вредят в первую очередь даже не способности усваивать сложные навыки, требующие внимания и сосредоточенности. Но они также несовместимы с существованием особи не только в нормальном человеческом сообществе, но и в стае обезьян, осложняя этим существование всем.

Поэтому можно предположить, что именно эти отделы коры обеспечивают, хотя их функция этим, скорее всего, не исчерпывается, способ приспособления к реальности при условии существования особей в группе. Нарушение этих слоёв у человека вследствие расторможенности мешает таким больным осуществлять планомерную и организованную интеллектуальную деятельность. А уж как это выглядит в коммуникации, возможно, в несколько ослабленном варианте по каким-либо иным причинам без травматического повреждения этих слоёв у пациента вы могли испытать на себе сами.

Нарушения наружных слоёв лобных отделов коры приводят к иным симптомам. К сожалению, я опять обращаю на это внимание, я не нашёл, по-видимому, считающуюся банально известной специалистам информацию о наличии этих слоёв только у человека или их наличии также, например, у приматов. У меня уже были случаи, когда на мои вопросы специалисты подтверждали мне полученные не из научных источников данные, но не могли сказать, откуда они, объясняя это тем, что к этому привыкли, как сведениям, в которых нет сомнения. Тем не менее, я этот вопрос оставляю перед тем, как перейти к дальнейшему изложению.

Нарушение этих слоёв, имеющее, как кажется, происхождение более позднее, приводит «к отчётливой дезорганизации, как речевой деятельности, так и актов поведения, в регуляции которого активное участие принимает речевая система». Хотя далее Лурия отмечает, что эти нарушения выражаются в виде своеобразного подавления активности речевых процессов, их повышенной патологической инертности. А в другом месте он отмечает, что лобные доли вообще во многом отвечают за создание необходимого тонуса коры в целом и модификации состояния бодрствования, а значит и внимания, добавлю я, в соответствии с задачами, стоящими перед особью. Собственно, что они отвечают за привлечение внимания с помощью речевой инструкции, отмечает и сам Лурия, также как и то, что они отвечают и за произвольное внимание особи. Чтобы не мучить читателя, желающего посмотреть на первоисточник информации, я всё же отмечу, что почти всё, что я здесь цитирую прямо или косвенно, взято мною из «Главы 5» «Основы нейропсихологии» этого автора. Уточню, что цитирую по электронной версии работы, которую можно скачать как сохранённую в КЭШе, поэтому и не могу сослаться точно на соответствующую страницу. Но глава небольшая, и поэтому отыскать всё необходимое там не очень трудно.

К перечисленному из этого источника я могу ещё добавить, что лобные доли коры, а в данном случае автор не уточняет локализацию по слоям, эти отделы отвечают за привлечение внимания с помощью речевой инструкции, за экстренную активацию коры при участии речи и за регуляцию состояния активности. Автор также отмечает, что интеллектуальная деятельность увеличивает количество возбуждённых пунктов в лобных долях коры. И хотя во многих местах оценок, которые даёт автор, присутствует указание на участие речи в регуляции деятельности, в активации речи и так далее у нас не складывается впечатления о непосредственном отношении этих зон к организации речи как таковой. Нет прямого отношения этих зон, например, к продуцированию речи и пониманию в простых ситуациях её использования. Как отмечает Лурия, при воспроизведении действий, связанных с выполнением речевого императива, у больных с тяжёлым поражением лобных долей происходит реагирование на посторонние стимулы, разрыв между правильным воспроизведением речевого императива и его недовыполнением или невыполнением вообще при наличии каких-то несложных помех. Например, такой больной не неспособен поднять руку из-под одеяла или неспособен в ответ на поднятый кулак поднять палец, хотя инструкцию пациенты помнят и могут воспроизвести речью.

Разрыв между механизмами организации речи и её влиянием на особенности выполнения действий везде налицо, что также заставляет искать иной способ соотношения речи и деятельности, чем непосредственная связь речевых формул с дискурсивно определённой реальностью или действиями в ней. О связи речи с фундаментальной реальностью вопрос, я надеюсь, к счастью вообще не стоит. Хотя попытки такой связи часто осуществляют, например, в молитве или ином обряде. Но это уже специфика того, что исповедуется. И такое исповедание взглядов имеет свою природу, как я пытался показать, имеющую поверх непосредственных намерений и надежд участника некоторый здравый смысл поддержки особенностей самого осмысления, который, как правило, от участников культа скрыт из-за ограничений как раз этого осмысления. Но объяснение этого лежит на запредельном для исполнителей обряда уровне. И если мы попытались взять планку и понять, как же это всё-таки осуществляется, нам нужно, насколько это возможно, всё, что возможно, прояснить.

Я не вижу возможности останавливаться подробно на особенностях поражений отдельных участков лобной коры или на особенностях поражений их в левом полушарии, о чём в основном шла здесь речь, и в правом, так как по признанию Лурия эти вопросы не до конца понятны самим специалистам. Лурия отмечает также особенности поражений в ещё одном более глубоко залегающем и, возможно, более древнем, что не отмечено, слое лобной коры, который называется медиальным. Поражение этого слоя, который также приводит к снижению тонуса коры, приводит к снижению состояния бодрствования, к появлению иногда онейроидных состояний, характерных для поражений лимбической области мозга, к снижению критики, то есть снижению контроля над обеспечением протекания сознательных процессов, а также к грубейшим нарушениям памяти. Больной теряет чёткую ориентировку в окружающем, в своём прошлом, и сознание больного оказывается не стойким и иногда и глубоко нарушенным. Но поскольку мы не можем здесь определиться с историей формирования этого механизма, я этот фрагмент удалю из дальнейшего анализа проблемы.

Пробившись через сложность и не согласованность, а иногда и противоречия в изложении и объяснениях в отношении клиники нарушений и организации деятельности мозга, которые неизбежны при попытках осмысления столь сложного комплекса проблем, нам необходимо не забыть, что нас собственно интересует. А интересует нас постоянно механизм принятия творческих приспособительных решений, но кроме этого хотелось бы в этом разделе хоть как-то зацепить особенности выделения феноменов дискурсивно определённого характера и особенности их интерпретации и осмысления носителями данного уровня сознания. Поскольку эти феномены, представляющие какие-то ценности или их противоположность имеют отношение и влияют на характер выбора тех или иных действий особями и группами, мотивируя их поведение.

Что касается противоречий, то формально, конечно, между утверждением об отчётливой дезорганизации речевой деятельности и актов поведения, к которой она участвует и утверждениями, что больные воспроизводят речевые формулы и разрушение касается только сложных по организации актов деятельности и речи, противоречие есть. Так как оказывается, что речь и дезорганизована и не дезорганизована. Но насколько я смог, я попытался изложение перестроить в логическом отношении, проинтерпретировав текст источника таким образом, чтобы противоречия устранить, а иначе текст затруднительно понять. Что касается того, что, разбираясь с проблемой только по тексту и не будучи специалистом, я мог что-то упустить и неправильно понять, то на то и специалисты и их право на критику, чтобы недочёты исправить. А может быть, обратив внимание на поворот в постановке вопроса и уточнить что-то для самих себя.

 

Понимание функции лобных долей как гибкого инструмента образования доминант для торможения и реагирования сформированными иным способом навыками или для формирования новых навыков при частичном использовании прежнего опыта при приоритете новых доминант не вызывает конфликта с тем, что мы примерно знаем о влиянии этих зон на поведение млекопитающих и людей. И с тем, что мы знаем, о преимуществе таких действий по сравнению с особенностями решения задач особями видов с более примитивно организованным нейрофизиологическим механизмом.

Понимание же механизма формирования самих базовых навыков, как я уже обращал внимание, невозможно без прояснения принципиальных деталей, чем мы лишь частично здесь занимаемся. Так как такое понимание невозможно без уточнений, которые могут появиться при попытках конструирования модели эволюции психики в истории биологических видов, что может помочь многое осмыслить, и без дальнейших учитывающих всё это исследований эмпирического характера. Кое-что мы, конечно, знаем уже сейчас, но уже давно не можем внятно осмыслить даже то, что выяснили. Хорошо, что мы ещё хоть можем пользоваться тем, что уяснили, если понимаем и не забываем, каким образом и при каких условиях знание было получено.

Формирование и использование приспособительных базовых навыков происходит при опоре на нейрофизиологическое обеспечение более древних отделов коры, как мы это понимаем, поскольку мы обнаруживаем подобное приспособительное поведение у существ, у которых лобные доли даже не намечены. Исходя из этого предположения, мы и развиваем наши дальнейшие эмпирические и теоретические исследования. А если это проигнорировать, то, как кажется, несложно догадаться, мы запутаем такой своей позицией и без того донельзя запутанную и плохо промысленную картину.

И если кто-то упорно пытается её запутать, то, я думаю, вполне уместно возникает вопрос, зачем он это делает и кому это выгодно. Или почему он это делает, если умысла обнаружить не удаётся, а упорство в непонимании нисколько не уменьшается. Подобная ситуация как раз и является, если в остальном вменяемость не вызывает сомнений, демонстрацией ограничения по уровню решаемых задач. А это по всему вызвано не причинами болезненного характера, а особенностями формирования связей именно в той зоне коры, которую мы сейчас обсуждали. Эти связи, как представляется, формируются в отношении типичных способов разрешения проблем в привычном социально-психологическом окружении. Складывается такое окружение у каждого в семье, школе, производственной группе и так далее, где он решает свои проблемы. На дискурсивном уровне это вызвано и проявляется непониманием значения выбора адекватных теоретических подходов. Но это, к сожалению, уже очень сложно и непонятно не только для вполне вменяемого человека верхнего палеолита, как мы можем его себе представить.

Мы при нашем подходе понимаем функцию лобных долей именно как способ произвольного и относительно свободного в зависимости от ситуации способа формирования реагирования, надстраивающегося над врождёнными или приобретёнными реакциями, которые и сами не лишены способности формироваться под влиянием созревания и научения. Поэтому мы в таком случае вынуждены рассматривать эту функцию у животных как формируемую в результате латентного или целенаправленного обучения при реализации или подавлении намерения, например, под влиянием взрослых более сильных и опытных особей или человека, как это происходит при дрессировке. При этом в обычной ситуации доминанты этой области, по-видимому, входят в поле обработки нейрофизиологическими механизмами ориентирования наравне с остальными, доминантами центральной нервной системы, и если они не подкреплены особенностями ситуации, то им и не будет отдано предпочтение.

Но в особых ситуаций изменения условий существования, на которые приходится реагировать особи, устанавливаются приобретаемые в опыте связи со всеми имеющими отношение к решению этой проблемы вспомогательными доминантами. Тем более что морфологически, как это показывают исследования, лобные доли связаны со всеми структурами мозга. Для человека такими изменениями могут быть и условия подкреплённых речью взаимодействий. Памятуя особенности обсуждения этой проблемы с оппонентами, вижу необходимость снова обратить внимание, что основа приспособления обеспечивается более древними механизмами. Некоторые из этих механизмов имеют вообще биологический характер, и в отношении них мы хоть и имеем различные сведения, но они, к сожалению пока разрозненны и в лучшем случае лишь сгруппированы. А попытки объединения этих сведений серьёзно зависят от исповедуемой идеологии, наследуя от неё особенности целостного осмысления, даже если заведомо известно, что такая идеология отрекается от подобного осмысления или по иным причинам обеспечить его не может.

Не вдаваясь в подробности неизвестных нам пока точно нейрофизиологических механизмов, обеспечивающих гибкое научение в отношении новых особенностей и условий существования, и связанных по всему, что мы знаем, с работой лобных долей, можно сказать, что и более древние механизмы также пусть и инертно обеспечивают научение. И вполне понятно, что внешним стимулом, который может быть включён в обработку и участвовать в ориентировке и запуске реагирования, может быть сигнал и даже необязательно акустический. Но именно особая способность реагирования на сигналы у высших млекопитающих обеспечивает, по-видимому, их особую способность существования в группе и податливость дрессировке, что позволяет им быть включёнными при применении мер предосторожности и учёте выявленных особенностей их реагирования в нашу социальную среду.

Необходимо понимать, что сигнальная активность, предварительно воспринимается и обрабатывается в специальных зонах мозга и лишь в таком обработанном виде влияет на иные следы нейрофизиологического характера, участвуя в торможении или запуске сложных приобретённых в научении реакций на ситуацию. В это понимание укладывается и та роль, которую мы в нашей модели отвели специфическим сигналам на выдохе. При этом особи достаётся ещё и ограниченная свобода выбора линии поведения в рамках её намерений. В области лобных долей сохраняется по всему не речь как таковая и даже не нейрофизиологические следы её активности, которые связаны с иными механизмами, обеспечивающими обработку воспринятых сигналов. А остаются следы формирования освоенной и связанной с особенностями особи комплексной реакции реагирования на сопровождаемую речью ситуацию.

Подобные особенности реагирования могут быть поняты сторонним исследователем и как такое осмысление речи в случае, если человек выберет задачу выполнения словесной установки. У животных, да и у людей, если судить по наличию выживших в среде животных детях, формирование приспособительных навыков может происходить и без участия акустических коммуникационных сигналов и роль лобных долей в этом отношении у животных также требует дополнительных исследований. Вполне возможно, что всё-таки какая-то дополнительная функцию учёта сигнальной активности при формировании приспособительного поведения для существования в группе у них есть, хотя стайные птицы вполне обходятся и без этих отделов мозга.

Ни о какой связи сигнала или доминантного следа с дискурсивно определённым объектом, конечно, речи не идёт. Хотя оценка каких-то целостных комплексов и реакция на них может быть обеспечена механизмами психики и без участия лобных долей, как, например, при реакции птенцов птиц на силуэты птиц своего вида или хищников. Такое формирование связи реакции с конкретным обликом не запрещено и механизмами лобных долей. Связь определённого сигнального обозначения и лежащего в пределах возможностей особей этого вида способен организовать и мозг обезьян успешно общающихся с людьми в рамках своих интересов с помощью сигналов глухонемых или наглядных знаков, прикрепляемых к магнитным доскам.

Но вопрос стоит не о формировании осмысленных координирующих коммуникацию связей между используемым сигналом и опытом реализации намерения или потребности. Речь идёт о сомнениях в отношении самостоятельного формирования постоянных связей между значащими сигналами речи и объектами воспринимаемой реальности только за счёт психологических нейрофизиологических механизмов без практического подкрепления взаимодействием в группе. Именно в группе реакция на сигнал или её отсутствие подкрепляется выражающими в типичных ситуациях спонтанно или целенаправленно свои намерения особями.

Такую связь и даже в отношении не воспринимаемых, но, тем не менее, важных представлений, вроде тех, о которых мы ведём сейчас речь, можно организовать, если для этого созреют необходимые предпосылки при использовании сигналов в групповом взаимодействии, понятном по другим причинам членам группы. И немалую роль здесь играет использование сигналов в культовых и подобных им взаимодействиях. А для такого понимания условия появляются не сразу, почему и подобные представления оказываются труднодоступными. С другой стороны самостоятельное изобретение особью языка реагирования, привязанного к его представлениям, окажется недоступным другим. И без использования уже существующей речи особенности изобретения не смогут быть объяснены, если они вообще имеют смысл.

И ещё имеющий к этому отношение вопрос, зачем такую связь хоть индивидуально, хоть коллективно формировать, если она не имеет никакого приспособительного значения. Ведь даже культ хоть как-то, но отношение к осмыслению имеет. Его неутилитарные проявления, связанные с потребностью спонтанной активности, предопределены, но в то же время и ограничены возможностями осмысления особей и этот уровень осмысления поддерживают. Предположение о появлении не имеющей отношение к приспособлению связи между сигналом и дискурсивно определённым феноменом реальности крайне не продуктивно. Его упорное косвенное использование в философской полемике в рамках предположения, что без эволюции или иным способом организации связи между сигналом и объектом не произойдёт стабильной основательной связи между речью и реальностью, что само по себе вызывает подозрение круга в объяснениях, вызывает недоумение и растерянность. Особенно при упоминании авторитетных имён, исповедовавших подобные взгляды. Я имею в виду лишь последние лет сто. Какой спрос с тех, кто это не мог понять по иным причинам ранее?

К тому же, а для этого нужно просто присмотреться, дискурсивная определённость хоть реальности, хоть сигнала в этом случае просто некритично приписывается им безо всякого на то основания. То, что при чтении этих строк вы осваиваете с помощью речи дискурсивно определённое содержание, не означает, что эта речь в таком виде, также как и излагаемое содержание, изначально уже существовали в дискурсивно определённой или имеющей к этому отношение форме. Кроме не имеющего ответа вопроса, где такое место находится, мы уходим здесь от вопроса какова природа и механизмы формирования дискурсивно определённых представлений. И уже не в рамках приспособительной практики, где необходимо выполнять приспособительные действия, а в рамках анализа, требующего точности, приписываем дискурсивную определённость тому, что нам таким только кажется. А если мы позволяем сделать себе такой шаг, то должны позволить и все остальные шаги по приписыванию чего угодно чему угодно, и тут уж чья сторона возьмёт в рамках силовых приёмов.

 

Наше допущение о функции лобной гоминидной извилин у архантропов не вступает в конфликт с нашим предположением об общей функции лобных долей. При нашем допущении эта извилина является дополнительным нейрофизиологическим механизмом, связанным с увеличением значения навыков сформированных при участии акустических сигналов на выдохе в актах группового взаимодействия активно использующих такую сигнализацию существ. При таком допущении мы соглашаемся, что эволюция в эту сторону привела и к иному выделению феноменов воспринимаемого плана. Это оказалось связанным с сигнальным групповым коллективным влиянием на формирование приспособительных навыков, в том числе и в самой ориентировке в воспринимаемом плане в онтогенезе и при дальнейшем развитии особи. Наличие таких доминант будет неуклонно акцентировать своим наличием, где это только возможно, прежние способы освоения реальности за счёт обычного и для животных способа формирования доминантных очагов.

Поэтому, если мы согласны с данными предыдущих рассуждений, нам придётся осмыслить особенности нейрофизиологических приобретений палеоантропа с их учётом. Как представляется, особенность развития традиционно отвечающих за ориентировку в пространстве зон у этого развивающегося вида была связана не столько с улучшением обработки ориентировки в пространстве, которая могла, конечно, последовать в результате тренировки и использования связанных с ориентировкой в пространстве навыков. Но эта особенность развития была, видимо, связана с необходимостью упорядочения ориентировки в пространственных дискурсивно выделенных воспринимаемых реалиях опыта под влиянием более развитой сигнализации, в некоторых последовательностях которой в связи с их отношением к процессам деятельности в реальности, возможно, необходимо было ориентироваться тоже. Для этого кроме развития комплекса физиологического обеспечения речи и развития «гностических» зон необходима была и дальнейшая эволюция лобных долей для формирования более развитых доминант. На этом при анализе развития палеоантропа внимание особенно не акцентируют, но что вообще-то происходило пусть и не до такой степени, как у человека.

При этом, как я уже отмечал, обработке упорядочением вначале могла подвергнуться последовательность таких дискурсивных по своей природе феноменов, как сигналы, использовавшихся в соответствии с намерениями даже и без непосредственной апелляции к воспринимаемой реальности говорящим. Это проблема в основном осмысляющей особи, так как высказывающей особи достаточно, чтобы она просто имела что-то некритично в виду в связи со своими намерениями. Этот регулярно воспроизводимый и по сей день коммуникационный конфликт послужил, по-видимому, необходимой причиной эволюции в обнаруживаемую нами сторону, что затем привело к развитию других известных нам по анализу особенностей культуры способностей палеоантропа. А впоследствии эта же возможность рассматривать сформированные в опыте связанные с выделением речью феномены в отношении их упорядочения сыграет значительную роль в становлении технологий, математики, логики и, что не менее важно, повлияет на генерирование и распознавание содержания произвольной речи.

Все эти предположения необходимо, конечно, воспринимать с предосторожностью и перепроверить, так же как и многие данные нейропсихологии, на которые они опираются, не потому, что возникают сомнения в недобросовестности исследователей. Вопрос так, на мой взгляд, не стоит. Но если присмотреться к изложению данных нейропсихологии вопросы всё-таки возникают. Например, что такое сложное действие, если вдруг оказывается, что поднять руку из-под одеяла по просьбе её поднять оказывается сложно. Может ли при этом куда более сложное действие, доведённое до автоматизма, даже столь сложное, как процедура, используемая при решении дифференциального уравнения, оказаться выполненным и поэтому простым? Нечто подобное следует из объяснений в тексте и вполне может быть принято и осмыслено. Но уточнения экспериментального характера всё же нужны. То же самое можно сказать и в отношении речи, без чего мы не сможем сколько-нибудь продуктивно обсуждать эти проблемы и продвигаться дальше.

Эти вопросы невозможно было бы вполне ясно сформулировать без проделанной работы, а на самом деле в значительной степени они были в чём-то ясны и ранее. Поэтому приходится рисковать, как я уже это делал при попытке реконструировать состояние развития речи, и продвигаться без этих прояснений насколько удастся. Даже, может быть, совершая ошибки, вероятность которых есть всегда. Поэтому при попытках конструирования гипотез в отношении особенностей ориентировки в дискурсивно определённой реальности в период верхнего палеолита нам придётся уже полагаться в основном на сформированные ранее установки и не всегда в необходимой мере прояснённые данные, которые мы, где удастся, будем критически просеивать.

Если, как мы предположили и много раз удостоверялись в продуктивности этого, стимулом развития людей и даже эволюции их нейрофизиологии являлась необходимость решать внутригрупповые проблемы, то я не вижу необходимости отказываться от этого предположения при объяснении проблем становления мышления ранних людей. И если у палеоантропов речевая сигнализация должна была занимать значительное место в актах взаимодействия и взаимоотношений и поскольку сама речь является двигательной акцией, то и она сама могла, будучи стимулом развития лобных долей, по мере их развития быть подвергнута реорганизации в рамках практики её использования. Именно на этом я настаивал при реконструкции возможного состояния речи в верхнем палеолите.

Мои предположения строились на том, что речь, более развитая фонетически, может более гибко включаться в формирование сложных учитывающих большее количество параметров навыков. Хотя стимулом самого развития особенностей речи, как предполагалось, служила важность речевой коммуникации для налаживания контактов не в последнюю очередь с представителями других групп. Развитие речи происходило за счёт усовершенствования механизмов её генерирования и произнесения, при сохранении её унаследованного от предшествующей стадии в целом императивного характера. А формирование опыта куда более сложной межгрупповой коммуникации и формирование затем навыков комплексных приспособительных решений обеспечивается нейрофизиологическими механизмами лобных долей. При этом и организация самой речи может претерпеть некоторые не только фонетические изменения за счёт расширения её функций и характера её использования.

Какие-то из функций такой речи, например, появление оклика вместо крика, тем более что это имело дополнительный смысл в связи с предполагаемыми особенностями организации группы этого периода, и особенности возможной организации подобной речи я изложил. Но использовать имеющийся материал нарушений речи при поражениях мозга я остерёгся, так как, исходя из развиваемых в работе взглядов, речь верхнего палеолита по своей организации, будучи более примитивной, серьёзно отличается от современной речи, рассматриваемой исследователями нарушений в рамках грамматических представлений. В таком случае решению подобной задачи может скорее помочь анализ особенностей формирования и нарушений речи в детском возрасте, хотя здесь мы также имеем дело с формированием современной сложно организованной речи.

 Кроме этого при всём моём уважении к уникальному опыту, излагаемому Лурия, которому приходится доверять, как и очевидной добросовестности этого автора, всё же время идёт, и появляются новые данные. Так Лурия справедливо упрекает авторов за неадекватные представления, например, в отношении памяти или за неразвитость представлений об организации речи и её содержания. Но наши представления о памяти не без помощи того, что сделал Лурия в своих исследованиях, ушли ещё дальше. А то, что сочинили, увлёкшись внешним наукообразием, часто вопреки необходимости осмыслить природу речи в 20-м веке лингвисты и на что опирался Лурия в своём анализе отношения речи к мышлению, подвергается сейчас заслуженной критике за невразумительность. Я не могу утверждать, что использованные мною при анализе становления речи параметры заслуживают полного доверия, но я выбирал, по крайней мере, то, что можно было хоть как-то понять в отношении привычных задач и благодаря понятности перепроверить. А, найдя в связи с этим ошибки, исправить.

Мне хотелось бы всё же принять во внимание результат интуиции Лурия. Вопреки излагаемым материалам и, не иллюстрируя выводы, видимо, за неимением возможности сделать это на примерах и доступными для изложения доводами, он всё же утверждает, что процесс выбора при генерировании речи необходимых компонент из парадигм её организации и сам процесс генерирования речи[19] осуществляется различными системами мозга (19,285). При этом, правда, далее он воспроизводит на примерах нечто, не вполне согласующееся с собственным утверждением. За правильный отбор лексических и семантических связей с его точки зрения отвечают в первую очередь наиболее сложные познавательные, гностические, как он их называет, отделы коры, в первую очередь локализованные в третичных теменно-затылочных отделах левого полушария.

Так поражения височных зон ведёт к неточности дешифровки фонетической стороны речи, и Лурия эти зоны также относит к гностическим и связывает их роль с ориентацией в парадигмах речи лексического и семантического типа. Но такие нарушения выбора слов вполне могут быть объяснены именно как ошибки дешифровки, связанные с механизмами слуховых зон, и лишь затем к домысливанию правильного выбора слова пусть и не только фонетически сходного, а сходного по семантическому классу. Также не ясно, что понимается под третичными затылочно-теменными гностическими зонами. Те ли это зоны, которые надстроены над зонами, которые развивались уже у палеоантропов. Или, если вообще посмотреть на этот вопрос по-другому, ведут ли они своё начало от зон мозга животных, которые отвечают, например, за зрительную ориентировку и находятся также в затылочной области и имеют отношение и к пространственной ориентировке и к осмыслению. И приспособительную функцию их необходимо понять сначала у животных и не в форме, что вижу и где, а что это значит для решения задач. (19,286-287)

Спорной с позиции развиваемой нами модели является и подход, представляющий семантические связи так, как они рассматриваются в школах лингвистики, на которые опирается Лурия. Весь этот логико-лингвистический комплекс представляет семантику также некоторой самостоятельной неявно дискурсивной областью, включающей в себя смысл речи, коды мозга, коды речи, причём каждого из ракурсов рассмотрения языка, и так далее. Получается при таком подходе, что сам язык состоит из подъязыков, включая и язык фонетики. Для восприятия такой речи в голове, если последовательно довести этот подход до абсурда, должны сидеть переводчики, которые на своих языках всё это переводят, а у этих людей в голове должны сидеть свои переводчики. Дальше продолжать не буду. И даже, когда, как психолог, автор не может не отказаться от такого подхода, поскольку значительная часть поведения является феноменом не дискурсивного характера, привлечение упоминавшейся методологии не может не превращать в каких-то местах текста при изложении явно не дискурсивные феномены в феномены дискурсивные. А это не только ведёт к ошибкам логического характера при изложении и затрудняет понимание того ценного, что автор излагает. Это ведёт и к фундаментальной ошибке при осмыслении проблемы самого осмысления, которую, необходимо отдать ему должное, автор выделяет сам.

Так он обращает внимание на удивительный, парадоксальный, как отмечает он сам, феномен. При поражении слухоречевых отделов коры в задней трети первой височной извилины левого полушария: «…больные с грубым распадом декодирования значения лексических элементов устно предъявленного им сообщения, так же как и больные с ограниченным объёмом удержания речевого сообщения, оказываются в состоянии в определённой мере понять общий смысл данного сообщения» (19,294). Сначала Лурия выдвигает гипотезу, что такое возможно благодаря ранее изложенной им сохранности у таких больных просодической, интонационной структуры речевого высказывания, включая вопросительную, утвердительную, тон сомнения или уверенности. Но если мы трезво и спокойно взглянем на такую гипотезу, то из способности уловить интонацию, не понимая словесного содержания того, что говорится, а речь в данных случаях идёт о содержании неизвестных испытуемым рассказов, смысл которых невозможно понять из ситуации коммуникации, уловить содержание как-то не представляется возможным.

Вообще, чтобы попасть в такую ситуацию вовсе нет необходимости страдать поражением височных долей. Можно вполне представить ситуацию неразборчивой речи с хорошо распознаваемой интонацией на родном языке, содержание которой из-за неразборчивости понять невозможно. Или ситуацию, при которой хоть что-то можно разобрать и догадаться о чём идёт речь в рассказе. Примерно то же самое происходит при распознавании речи на иностранном языке, которым, как обычно, мы не очень хорошо овладели. В этом случае мы получим всё те же описанные Лурия феномены припоминания лишь сходных фонетически или сходных по логическому классу слов, или трудности с воспроизведением услышанного большого текста. Причём проблема освоения большого трудно воспринимаемого текста и у больных и у здоровых, но недоученных людей решается медленным проговариванием.

Поэтому далее Лурия выдвигает, как представляется, уже адекватную, но мало убедительную для поклонников методологий, не желающих работать со столь эфемерным феноменом, как понимание, гипотезу. А именно, что в подобном случае «продолжается активная работа над расшифровкой воспринятого сообщения и что эта активная деятельность и приводит к пониманию общего внутреннего смысла воспринятого речевого сообщения». Примерно так же, как это происходит, на мой взгляд, при попытках понять содержание выражения на иностранном, недостаточно освоенном языке. При этом я согласен с критиками, что если мы хотим работать с таким эфемерным феноменом как понимание, то хотелось бы понять его механизм в более привычной для традиционной науки форме. Но мы ведь как раз этим и занимаемся, пробиваясь через наслоения находок и ошибок, совершённых предшественниками. И хотя мы ещё далеки от полноценного понимания деталей этого механизма, я надеюсь, что после всего здесь изложенного мы продвинулись всё-таки в правильную сторону.

 

Перед тем, как вернуться к анализу функций лобных долей, которые привлекают внимание исследователей хотя бы размером своего приращения у человека, следует ещё обсудить некоторые проблемы. Поскольку мы предполагаем, что речь верхнего палеолита была в основе своей императивной и определялась во многом визуальным и событийным контекстом её употребления, то за пределы анализа, по-видимому, следует вывести проблему подтекста, как и проблему содержания самостоятельных полноценных текстов литературного характера. Такие тексты хоть и могут быть как-то связаны с ситуацией, требуют всё же для пересказа более развитой, чем в верхнем палеолите речи. Речь такого уровня и такие ситуации вполне возможны в следующем периоде развития людей, но тогда-то их и следует разбирать. Нам же пока необходимо справится с куда более простой, но, тем не менее, плохо поддающейся анализу проблемой, над которой проблема понимания текста и подтекста по всему надстраивается. Чтобы передача такого содержания и подтекста могла осуществляться, необходимо сначала понять, как осуществляется понимание связанной с взаимодействием более простой лишь потенциально полноценной речи.

Ещё одну проблему представляют больные с поражением постцентральных отделов речевых зон коры левого полушария, которые отвечают за артикуляцию (19,299). Как отмечает Лурия, нарушения артикуляции не должны были бы сказываться на понимании речевого сообщения. Добавлю от себя, если бы смысл был оформлен как предметный, дискурсивно-предметный или физико-физиологический феномен, а фонемы только облекали его в передаваемую вовне плоть. Но как отмечает далее Лурия, больные с этим нарушением обнаруживают трудности в декодировании сообщения.

В первую очередь это, конечно, происходит со сложной в артикуляционном отношении лексикой. Но я уже не раз обращал внимание, что сигналы это в первую очередь двигательная реакция, а в отношении речи человека и его предшественников, развившаяся над шумным выдохом. И освоение речи происходит при латентном, а затем и явном овладении артикуляцией осваиваемого языка. Протянув руку, ребёнок может достать яблоко, а, позвав маму, даже получить не просто яблоко, а яблоко протёртое и прямо из ложки в рот. И в этом отношении замечание Лурия, что при нарушениях артикуляции больные испытывают трудности с декодированием сообщения, крайне интересно и важно.

Лурия отмечает, что процесс понимания речи у больных с нарушениями такого характера пока ещё не изучен. Я бы сказал, что мы вообще толком не обращали до сих пор внимание на речь как на двигательную реакцию, относясь к этой проблеме пренебрежительно. Действительно, где техника артикуляция фонем, а где сокровенный смысл культов, поэм Данте или критических работ Канта. Но эта проблема выглядит иначе, если мы пытаемся понять не констатируемые феномены, имеющие каждый свою природу. А пытаемся не игнорировать их исторический путь развития, и рассмотреть их в момент, когда каждый из этих феноменов возникал в своей ранней форме, как, например, что из фонетических феноменов возникло при появлении архантропов, предполагая ко всему прочему и реакцию на их действие. Точнее даже у хабилисов, где акустический сигнал вообще был эпифеноменом двигательной реакции. Затем уже это взаимодействие впоследствии обросло таким количеством вспомогательных механизмов, предполагающих каждый и некоторую свободу их использования, что мы теперь уже теряемся, не будучи способными удержать при осмыслении этой проблемы все её связи. И, что ещё хуже, пытаемся сопоставлять частично случайные, побочные феномены, применяя при этом к случайным эпифеноменам научно выверенные приёмы сопоставления и анализа

Если мы рассматриваем речь верхнего палеолита в том виде, как мы предположили, то анализ нарушений при поражении передних премоторных отделов коры мозга может нам помочь кое-что понять. Когда мы имеем дело с современной речью, то подобные нарушения ведут к появлению так называемого телеграфного стиля, при котором плавная грамматически построенная организация высказывания замещается номинативным построением. Если уж быть точным Лурия называет исходя из своих и господствующих в его время представлений лингвистики правильные грамматические конструкции предикативными, но в приведённых им примерах телеграфного стиля присутствуют кроме самостоятельных имён существительных также междометия и инфинитив (19,281;19,300). Я специально обращаю на это внимание, чтобы получить возможность сопоставить материалы по нарушению речи при поражении лобных долей мозга с гипотетическим уровнем развития речи в верхнем палеолите.

Если вспомнить предполагаемую речь палеоантропов, то отмеченные нарушения отсутствовавших у них в полной мере передних лобных отделов при неглубоком поражении возможно никак не сказалось бы ни на их практике, ни на их речи. Их индивидуальные действия по всему, что мы знаем, не страдали сложной организацией. А их речь, которая вклинивалась в коллективное взаимодействие и отношения вряд ли была также хоть сколько-нибудь сложно организована и в лучшем случае могла представлять небольшие последовательности сигналов-текстов императивно-регулирующего характера, которые, скорее всего, были криками, а синтаксически напоминали телеграфный стиль. Правда, ни о каком номинативном или предикативном характере подобной речи говорить нельзя, поскольку и речь верхнего палеолита, скорее всего, ещё не была дифференцирована в отношении выделения номинативных и предикативных компонентов, а имела лишь значимую организацию сигналов в отношении темы и ремы. Появление в верхнем палеолите предполагаемого оклика и подкрепление некоторых представлений изобразительной деятельностью вполне может вписаться в практику императивной в целом речи, хотя кое в чём такую речь будет развивать.

Как я пытался показать для понимания природы и организации речи необходимо отказаться от некоторых подходов господствующей, возникшей для обслуживания записи и существующей для осмысления социально важных норм правописания, грамматической теории и поздней субъектно-предикативной концепции речи. Субъектно-предикативная концепция хоть и имеет, конечно, определённую ценность, как и грамматические теории, выросшие из практики исследования речи сопоставлениями, но дезориентирует нас в иных случаях. И само появление в современных языках субъектно-предикативных конструкций, как и многих других феноменов, должно быть объяснено с позиции генезиса этих феноменов из более раннего состояния речи, в развитие которой наличие таких концепций, а в ещё большей степени наличие письменности внесло свою лепту. И методы современного языкознания, консервирующие речь в виде так называемого языка, скорее мешают нашему пониманию этого, чем помогают.

При всём моём уважении к работе педагогов, обучающих детей грамоте, и к работе корректоров, наблюдавшийся мной неоднократно перенос их представлений и методов работы на иную интеллектуальную практику должен быть, на мой взгляд, оценён в отношении этой практики, как катастрофический. И виною этому, кроме всего прочего, неадекватные суррогатные вспомогательные концепции о природе речи и её месте в отношении к нашей деятельности, к нашему мышлению и реальности. Таких же взглядов придерживается, может быть за редким исключением, сохраняя свои взгляды при себе, и основной контингент служащих вспомогательной учебной и научной инфраструктуры, обеспечивающей подготовку учителей языка и корректоров, а заодно и всех остальных, кто имеет непосредственное отношение к работе с речью и изучению языков. Самим этим видам деятельности до определённых пределов такое понимание не мешает.

Почему несогласные лингвисты так упорно держат язык за зубами и избегают широкого озвучивания своих взглядов, догадаться не сложно. Так как бороться на научном поле, требующем философского рассмотрения при наличии огромного количества параметров, со школьными преподавателями или коллегами по научной работе с таким же примерно менталитетом занятие бесперспективное. Тем более что и с философской рефлексией в этой области дела идут далеко не лучшим образом, что мешает вообще каким-либо доказательствам. Философы кивают на лингвистов и привычную историю неадекватных рассмотрений этих вопросов, которые они не способны подвергнуть критике. Лингвисты же ссылаются на авторитет философов, подкреплённый не способной быть подвергнутой критике теологией, столь же сопротивляющейся критике политической идеологией или иными ненаучными средствами поддержания авторитета. Приходится работать за них, тем более что и работа эта не вполне лингвистическая. Вот с авторитетом, за исключением доводов к разуму тех, у кого он есть, большие трудности.

Что касается нарушений, которые происходят при поражении передних лобных долей, то все примеры нарушений в понимании, приведённые Лурия, оформлены в виде выражений, выходящих за пределы возможностей речи верхнего палеолита при предположении, что она выглядела так, как показывает наш анализ. Это в первую очередь касается способности подобных выражений быть передатчиками содержания независимо от ситуации деятельности и окружающего воспринимаемого окружения, поскольку мы в этом случае имеем дело со специфической ситуацией речевого тестирования, немыслимой, на мой взгляд, в верхнепалеолитическом быту. Да и просто несвязанные с ситуацией фразы не несущие действенной информации или выражения эмоций в таком быту трудно представить.

Мы вынуждены предполагать такое состояние речи в этот период, так как у нас нет иной возможности объяснить без этой промежуточной буферной стадии формирование уже хотя бы такого способа переноса речью информации, как мы застаём на самом примитивном уровне развития современной речи у архаичных групп. В ином случае мы не можем толком объяснить, каким образом речь без апелляции к реальности непосредственно может информацию о состоянии дел в реальности и вспомогательную информацию переносить, и ищем трансцендентные причины для такой возможности. Возможно, вы вдруг придёте к выводу, что предлагаемая модель построена на предположении, что наши высокоуровневые представления и возможности речи для их выражения являются результатом их поэтапного развития из более примитивного состояния речи и представлений, используемых при решении проблем приспособительного характера. Но не удивляйтесь, если, перечитывая работу, вы это обнаружите уже сформулированным ранее в явном виде.

Речь верхнего палеолита, как мы предполагали, может переносить действенную или эмоционально действенную информацию непосредственно императивного характера или несколько смягчённого в связи с необязательностью немедленного выполнения. Так в такой речи может, как мы предположили, существовать фраза «нести есть», с помощью которой может быть передано непосредственно императивное требование. Но может быть передано и сообщение о том, что еду несут. Понимание такой фразы будет зависеть от сложившейся к моменту произнесения ситуации и особенностей произнесения, к которым мы на материале нарушений ещё вернёмся. Но фраза «Солнце освещается Землёй» как и фраза «Земля освещается Солнцем» (19,301) явно лежит за пределами предполагавшихся нами возможностей подобного менталитета и речи. И даже сходная, но упрощённая до предела представляемого состояния такой речи фраза «Мама нести есть» в случае, если она не является непосредственно императивной, может быть истолкована весьма ограниченным количеством способов, так как её смысл всё равно должен быть соотносим с реалиями примитивного быта и отношений.

Но вполне возможно, что и такая фраза, даже сформулированная примитивной с фонетической точки зрения, вероятней всего, слоговой речью, не сможет быть адекватно осмыслена при нарушениях лобных отделов коры. И без работы этих отделов не сможет быть генерирована, поскольку мы не предполагаем такой возможности у палеоантропов. Для проверки подобных нарушений при поражениях необходимо исследовать реакцию на речевую конструкцию, заставляющую понять незнакомую по предшествующему опыту задачу двигательного характера, которую необходимо выполнить. Причём такие задачи, как принести предмет или сходить поесть не годятся в случае, если решения их уже сформированы на данной технологической площадке, так как они явно во многом в опыте человека автоматизированы. Также не годится и простое повторение высказывания, так как именно при генерировании нового высказывания и может появиться «телеграфный стиль» высказываемого, на что и обращает внимание Лурия. К сожалению, на человеке верхнего палеолита проверить это по понятным причинам не удастся.

Ошибку во фразе «Ружьё стреляет пули» не обнаружит и множество иностранцев с вполне здоровыми лобными долями просто из-за плохого владения языком. И замечания в отношении морфологии используемых частей речи применить к речи верхнего палеолита, по-видимому, невозможно, поскольку с этим существуют трудности и в отношении более развитой речи. Но если закрыть на это глаза, то общую оценку размера человек верхнего палеолита дать вполне мог. И если современный человек с поражениями лобных долей не видит ошибку во фразе «Муха больше слона» и это не связано с несколько иной ошибкой вроде «крест под квадратом» при нарушении затылочно-теменных отделов, то необязательно, что человек в подобной ситуации не придаёт значения порядку следования слов. Вполне возможно, что он не при наглядном сопоставлении, а при осмыслении фразы в первую очередь не придаёт значения специфическому характеру слова больше в конструкции, которую он вообще не воспринимает.

В таком случае ему должна быть понятна фраза «Муха маленькая, а слон больше». Или хотя бы, что муха маленькая, и в таком случае это будет говорить о неспособности понять выраженное речью сопоставление размеров, к которому речь верхнего палеолита и соответствующее понимание речи могли быть не готовы без ущерба для имевшейся приспособительной практики. Если это так, то тогда это позволит подкрепить нашу гипотезу, что предполагаемая нами речь палеоантропов даже в случае слитного использования нескольких последовательных сигналов должна была бы быть последовательностью самостоятельных текстов императивного регулирующего характера в отношении известных для данной наглядной ситуации процедур. Тогда как речь человека пусть и не без визуального или ситуативного подкрепления с самого начала предполагала возможность передачи цельного значимого содержания с помощью объединения унаследованных, а затем и развившихся сигналов, и предполагала также понимание такого содержания.

Примерно та же картина происходит во фразах «Стол стоит на лампе» и «Пароход плывёт под водой». При этом при попытке исправить предложение по просьбе врачей больной исправлял последнее предложение на «Пароход идёт по водой» или на «Пароход идёт на водой». То есть занимался заменой предлога, а не исправлением нарушенного смысла. Но это всё уже относится к нарушению понимания современной сформированной речи, а не к картине её состояния в верхнем палеолите, где особенности деятельности и речи такие отношения вряд ли передавали. И, скорее всего, понимание таких больных можно было бы сформулировать в телеграфном стиле как «Пароход, идёт, вода». А предлог здесь что-то мало понятное, как и во фразе со столом и лампой. Понимают же эти больные предикативно выраженные направления и пытаются поднять руку по просьбе врача, а не опустить её. Что тоже кое-что добавляет к изложенной реконструкции речи палеоантропов и людей верхнего палеолита.

Не менее интересна для проблем реконструкции состояния исторически ранних форм речи ещё одна группа дефектов, возникающих при поражении лобных долей коры. Это дефекты в понимании интонационно-мелодической организации устной речи. Неспособность такими больными отличить вопрос от утверждения, а также интонации уверенности от иного интонирования согласуется с нашими выводами о возможности появления вопросительных речевых конструкций в верхнем палеолите. А также о возможном уже в этот период отличии непосредственно императивного волеизъявления от использования речи, хоть и сохраняющей следы общей речевой императивности, но приобретающей характер передачи информации. Имеются в виду конструкции, передающие сообщение, способное быть понятым действенно или эмоционально, а не приказ немедленного непосредственного выполнения действия.

Вполне возможно, что именно интонирование во многом и маркирует, различает для понимания схожие речевые конструкции. Оно позволяет отличить нюансы, необходимые для действенного осмысления без поддержки совместного непосредственного выполнения действия и даже выходя за его пределы. Хотя понимание предполагает опыт таких действий, необходимость помнить о таких действиях, иметь их в виду. Таким образом, совершается шаг к освобождению функций речи от выражения непосредственной императивности и непосредственного выражения эмоциональной компоненты состояния и намерения.

Такие императивность и эмоциональность начинают определяться в подобном случае не внешне определённой задачей или предполагающим действенный ответ адресата состоянием организма, а задачами адекватного использования и понимания самой речи в более сложных ситуациях её употребления, предполагающих реакции на речь социума. При этом в отношении речевой деятельности происходит шаг по освобождению её от непосредственной зависимости от регулирования взаимодействия, позволяющий использовать её ограниченно и для переноса лежащей за пределами непосредственного восприятия двигательно-прикладной информации, а не просто в императивно-сигнальной ипостаси. И этот способ маркирования интонацией, имеющий отличия от неречевых акустических приёмов выражения эмоций действенен даже в современных языках с жёстким порядком слов. В устной речи естественно.

Предположения о возможной организации речи верхнего палеолита хотелось бы, конечно, попробовать рассмотреть более подробно с привлечением иных дополнительных материалов. Но пока я ограничусь замечанием, что данные нарушений речевой и иных видов деятельности человека при поражениях мозга увязаны с гипотезами, которые пришлось допустить при конструировании представлений о возможном способе организации подобной речи. Я не собираюсь делать из этого секрет, но об этом можно было бы догадаться и без моего признания, что при предварительном осмыслении всей группы проблем я учитывал и эти данные тоже.

Как это происходит это другой вопрос, но делать вид, что вдруг то, что я придумал, оказалось подтверждено ещё чем-то, я не вижу смысла. Эти данные известны давно, и я был с ними знаком. Почему эти данные упорно игнорировали и не использовали, пусть тот, кто их не использовал, и объясняет. Возможно, что получать зарплату за то, за что её платят, несмотря на сопутствующие неприятности, оказывалось проще. Смущает не это, а отсутствие интереса к тому, что на самом деле могло происходить, у тех, кто этим по идее должен заниматься. Хотя, как я показывал, чтобы разобраться с этими данными, необходимо было разобраться с природой речи, а чтобы разобраться с ней, необходимо было разобраться с этими данными и не только с ними.

Существуют также хорошо известные специалистам рекомендации и данные педагогической и возрастной психологии. Анализ развития речи и её осмысления в онтогенезе показывает необходимость включения речи в двигательные прикладные или игровые действия, использование речи при выстраивании отношений с ребёнком. Об этом же говорят данные по развитию детей с различными нарушениями, аутизмом, немотой, слепых, глухих или даже слепоглухонемых. Другое дело, что эти данные получены дискурсивно определёнными педагогическими методами налаживания взаимоотношений, наблюдений и экспериментов и не удовлетворяют снобизм исследователей, любящих спекулятивные построения и анализ предметно определённых механизмов получения результата. Хотя снобизм ли это? И если даже снобизм, то чем он вызван? Неужели вы предполагаете, что изощрённые представления философской рефлексии свалились нам из трансцендентных далей, а не выросли исторически из более примитивного осмысления приспособительной практики? И именно потому, что они в приспособительной практике формировались, они сохраняют важное приспособительное значение и имеют пусть и не простой, но, в конечном счёте, понятный для человека смысл.

 

В любом случае интонация речи, как кажется, уже становится в верхнем палеолите параметром, на который, пусть и не будучи способными провести подобный нашему анализ, реагируют люди. И это отличается от возможностей палеоантропов генерировать речь, а вследствие этого её воспринимать. Сигнальное значение интонации в рамках своих утилитарных задач и интересов могут выделить и интерпретировать животные, различая даже намерения человека и характер его уверенности. Но речевая вопросительная модальность и, тем более, постепенно охватываемые возможностями речи модальности иного характера, лежит за пределами возможности осмысления или полноценного осмысления животными. Такие иные модальности, возникают, видимо, уже в речи следующего уровня развития, а какие-то ещё позже, и используются для особенностей передачи взаимоотношений людьми между собой по поводу не только субординации этих отношений, но и для передачи речью актуальности содержания и особенностей речевого наклонения.

Как представляется, в верхнем палеолите значимым для приспособительного выживания и взаимоотношений и выделенным не только изображением и связанным с этим культово-культурным сопровождением, но в том числе и речью, становится предположительно биологический пол. Точнее визуальные особенности и особенности социально значимого статуса носителей биологического пола. Этот важный для некоторых культовых и практических ситуаций верхнего палеолита сигнальный маркер на следующем этапе развития речи превратится из фактора выделения сигналом важных воспринимаемых и социально значимых особенностей особей в фактор грамматической характеристики со специфическими для данной культурно-языковой общности дополнительными значениями.

Хотя для верхнего палеолита этот речевой маркер был, скорее всего, весьма синкретичным, так как, скорее всего, был в первую очередь связан не столько с полом в нашем научном и обыденном понимании, сколько, скорее, с материнскими функциями и принадлежностью к подгруппе матери. Поэтому впоследствии эти значения могут характеризовать уже не только биологический пол, а характеризоваться в подобных случаях уже вполне грамматически будет то, что под особенностями пола носители данной речи и наследуемого опыта её употребления понимают. К тому же такое грамматическое значение может быть не только характеристикой пола или того, что будет по аналогии с ним осмысляться. А в связи с предполагаемыми в верхнем палеолите функциями также, например, и ранним грамматическим маркером множественного числа или чего-нибудь ещё, например, маркером принадлежности к выделенной группе матери.

Подобное представление о природе грамматического рода не является чем-то новым для лингвистов и знакомо всем, кто изучал иностранные языки. В данной модели я только попытался уточнить, каким образом и когда филогенетически данный грамматический феномен мог сформироваться. Можно также предположить при формировании этого феномена участие культурно-культовых выделенных материнских отношений и в связи с этим возможное участие речевых и культовых компонентов при формировании ранних форм подобных представлений. Вполне возможно, что удастся найти и какие-нибудь лингвистические следы этого. Насколько я понимаю, за некоторыми из них даже не придётся далеко ходить. Самим же выделенным отношениям материнства могли предшествовать у палеоантропов продолженные по сравнению с особенностями этой практики у животных отношения связи матери и ребёнка, частично проявившиеся в практике захоронений. Возможно, что это особенно проявлялось на поздних этапах развития палеоантропов по мере увеличения периода беспомощности детей.

Выделение таких отношений могло быть связано с пониженной конфликтностью отношений между матерями и детьми, не столь катастрофическими последствиями таких конфликтов, некоторой сдержанностью сторон в них, по крайней мере, в ситуациях дележа пищи. Это же могло способствовать и обнаружению зависимости агрессивности от типа поедания мяса, сырого или приготовленного. А это уже могло потянуть за собой цепочку изменений в отношениях в группе, к появлению в ней выделенных отношений и привести к необходимости более совершенной речевой коммуникации. А после необходимого развития речи заметить особенности и причины своего положения в группе и отметить их скульптурными аксессуарами и культово-коммуникативными манипуляциями с собственными и чужими детьми, а заодно и друг с другом, это уже дело наблюдения и времени.

Я не ставлю сейчас цели рассмотреть формирование всех грамматических деталей, которые могли бы появиться в речи верхнего палеолита, но направление действия должно было бы даже минимально развитой фонетически речью, как в императиве, так и в иных случаях отмечаться. Эта разница между: взять и дать, кинуть или кинуться и так далее уже не только вполне могла, но, скорее всего, уже должна была быть как-то речью выделена. Затем это должно было получить дальнейшее развитие в речи следующего периода после появления какого-то аналога местоимений, и является существенным и для организации современных языков. В любом случае эти отношения существенны для деятельности, и если мы предположили возможность императивной речи палеоантропов как-то выражать эти отношения хотя бы частично для регулирования коллективного воспринимаемого действия, то речь верхнего палеолита могла эти параметры закрепить и для передачи не непосредственно императивного содержания.

Пространственное поле действия даётся нам в рамках зрительного восприятия в открытой для восприятия форме. И собственно эволюционно сформированным приспособительным восприятием для нас, как представляется, в привычной для нас данности и организовывается. И если регулирование действий в пространственном поле с помощью речевых сигналов по всему, как мы поняли, вполне осуществлялось палеоантропами, то естественное развитие этих тенденций в речи можно предположить и при её развитии в верхнем палеолите. Как представляется, сигналы направленных действий вроде дать, взять, бросить и так далее, могли также использоваться для выражения пространственных характеристик направления вместо привычных для нас возвратных грамматических форм. Пространственные отношения, правда, связаны в большей степени с полем восприятия, а направление действия к себе или от себя имеет скорее субъективно-оценочный характер, что и привело в последствии к их грамматическому размежеванию и выражению различными средствами. Поскольку мы имеем дело в этом случае с использованием речи в различных ситуациях деятельности.

Наличие или отсутствие пространственных или временных характеристик в речи не имеет никакого отношения к их реальному наличию или отсутствию в фундаментальной реальности, также как и к наличию или отсутствию связи между ними в реальности. Наши представления и их речевое подкрепление формируются филогенетически в практике регулирования нашего взаимодействия и ориентировки в этой практике опять же в том числе и для дальнейшего приспособительного взаимодействия с себе подобными, в группы которых мы входим. И в рамках этой практики наши представления о времени и пространстве формируются на основе различных областей практического опыта. Как я уже обращал внимание, пространственные представления формируются с опорой на наш наглядный опыт восприятия. И это восприятие имеется у нас в наличии независимо от того, понимаем ли мы, как оно формируется или нет.

Я практически убеждён, что люди верхнего палеолита мою работу не читали и не могли каким-либо иным путём быть знакомыми с излагающимися в ней представлениями. И более того даже если бы им кто-нибудь при их уровне менталитета её бы попробовал изложить, то я тоже практически уверен, что вряд ли бы это удалось и сомнительно, что это удалось бы с помощью речи предполагаемого уровня развития выразить. Тем не менее, они, я также в этом уверен, воспринимали окружающий их мир в пространственном с нашей точки зрения виде. Только не догадываясь, что это можно так назвать. Но эти идеи, что пространственной организации, что её только иллюзорности, невозможно было бы объяснить и людям на следующем историческом этапе их развития. И даже при наличии современного развитого искушённого философской рефлексией языка многое из мною изложенного мне не удавалось объяснить не только не искушённым в философии людям, но и многим коллегам.

Особенно непонятна проблема с философами, которые вроде бы по долгу службы должны были бы быть способны излагаемое либо понять, либо подвергнуть его критике и продемонстрировать ошибки. Но в любом случае понимают ли они это или нет, способны они к критике или нет, в наличии внешнего мира они не сомневаются. И если со зрением у них всё в порядке и базовые механизмы ориентации также работают, то в том, что мы все, искушённые современным знанием называем пространством, они в целом разбираются и на обыденном уровне не путаются, как и остальные не искушённые философской рефлексией люди. Всё это показывает, что наши пространственные представления нисколько не зависят от нашей эрудиции, а опираются безо всякой критики на наш опыт восприятия непосредственно наблюдаемой реальности, в которой развившаяся не без помощи этого опыта речь нам помогает ориентироваться в рамках решения житейских задач.

Но уже с особенностью пространственного направления собственных действий, в отличие от внешней визуальной пространственной ориентации, которая также, казалось бы, имеет именно пространственную направленность, и вполне могла бы совместно так характеризоваться, дело выглядит сложней. Как представляется с первого взгляда, а на самом деле разбираться с этим придётся по всему ещё долго, речевые характеристики направления действия имеют иную практико-психологическую опору, чем визуальная пространственная ориентация. По-видимому, в практике деятельности мы имеем дело с теми базовыми психологическими механизмами, точнее с их развившейся формой, которая и привела к эволюции самих механизмов пространственного восприятия реальности из необходимости ориентировать направление действий организма в окружающем его мире. Но сами базовые механизмы ориентации действий при этом не утратили своей исторической функции, оставаясь включёнными в механизмы обработки информации и формирования действий.

И не могли утратить, так как без них идущая от органов восприятия информация провисла бы, не имея возможности быть осмысленно организмом использованной для ориентации действий. И учёт направления является, видимо, участвующим в осмыслении крайне необходимым глубинным механизмом обработки идущей от органов восприятия, а, возможно, и от состояния клеток информации. И наша речь лишь слегка уточняет эти характеристики при употреблении соответствующих классов лексики или грамматических имеющих к ним отношение параметров. Наличие такого механизма косвенно приходится подозревать не только анализом процесса погони, но и особенностями освоения сложных координированных видов деятельности, которые осваиваются хоть и при контроле органов восприятия, но иногда даже вопреки нему, как, например, в акробатике, танцах, сценическом движении, музыкальных навыках и так далее. В этих видах деятельности педагоги даже иногда требуют перестать наблюдать, а довериться и выполнять просто их требования. И только таким образом удаётся добиться успешного результата и заодно сформировать навык и его контроль.

После того, как мы оказались вынуждены обратить внимание на двойственный характер и различные источники формирования, даже казалось понятных и простых при их использовании в быту, пространственных отношений, можно понять скепсис, который приходится выражать при рассмотрении игнорирующих это философских концепций.  Такие концепции опираются на анализ частных проблем пространства и времени, возникающих как следствия из прикладных задач, опирающихся на наблюдение или выросшее из них теоретизирование. Поскольку, как я пытался показать, такой подход весьма далёк от реального положения дел с этой проблемой, постольку можно и оценить шансы, что, двигаясь по пути анализа данных наблюдения или прикладных технологических операций, мы придём к пониманию того, что собственно за проблемой пространственной организации стоит.

Оставаясь в рамках методологии наблюдения понять природу пространственных отношений шансов, по-моему, никаких. Хотя насобирать материалы на диссертацию и статьи можно, а при удаче даже получить за публикацию гонорар. Так как тема эта бездонная и неразрешимая и об этом можно говорить до бесконечности, указывая на её неразрешимость, правда, не понимая по настоящему её причины и не будучи способными их понять, если мы в рамках этой методологии остаёмся. Но зато, какая благодатная почва возникает для глубокомысленных сетований, пророчеств и медитативного витийствования так любимых публикой. А при некоторых дополнительных условиях и для успешной защиты исследования по вопросу сомнительной значимости. Критериев то всё равно никаких нет, и не предвидится, если наши предшествующие рассуждения на эту тему имели под собой почву. Но нужно при этом учесть, что эти люди так просто не сдадутся. Это их кормовая база и источник авторитета. Кроме этого они включены в общественную инфраструктуру и часто занимают там важнейшие ключевые посты. А шевелить общество всегда чревато. Но когда-то всё же приходится. Но это совсем другой вид деятельности.

Поскольку неприятных последствий от анализа проблемы пространства и времени хотелось бы избежать, а совсем не показывать общественной значимости философского анализа этих проблем было бы тоже неправильно, иначе, зачем он вообще тогда нужен, я бы предложил перейти к осмыслению формирования представлений о времени. Хотя следует отметить, что в первую очередь эти проблемы имеют всё же непосредственный приспособительный, а не общественный характер, и от приспособительного характера этих представлений и обслуживающей их речи, также выполняющей приспособительные функции, мы и отталкиваемся в нашем анализе.

Ещё раз хочу обратить внимание, что дискурсивно определённые, выраженные речью и имеющие коллективную значимость характеристики времени не имеют никакого отношения не только к наличию или отсутствию времени в фундаментальной реальности, но и не имеют прямого отношения к процессам отсчёта, производимым ориентирующим механизмом нашего свободного выбора. Наличие внутри и в основе нашей психики, как филогенетически, так и технически некоторого механизма, который мы можем оценить заодно как механизм пусть и нечёткого хронологического отсчёта, определяет порядок следования нашей обработки информации и реакций. Но он не даёт нам возможности от переживания продолжительности процессов своей жизнедеятельности и действий перейти к дискурсивному отсчёту самих наблюдаемых процессов внешней воспринимаемой реальности, а позволяет только формировать реакции на воспринимаемые темпорально в разных отношениях характеристики этих процессов, как это происходит у животных.

Я не вижу смысла после всего обсуждавшегося заниматься критикой вопроса, почему пробежавшись или наблюдая течение воды или падение листа нельзя прийти к дискурсивным представлениям о времени. Также как не вижу смысла обсуждать вопрос, почему, имея собственные ноги, нельзя, наблюдая их, научиться шить сапоги и придумать слово сапог, а, имея собственную голову и ощущая её наличие, стать философом и создать необходимый терминологический аппарат. Прошу прощения у Гегеля, у которого я взял этот прекрасный пример, несколько переиначив его. В любом случае для формирования характеристик, связанных с появлением темпоральных представлений, как, впрочем, и пространственных, поскольку они имеют дискурсивно определённый характер, а значит, связаны с речью определённого уровня развития, необходимо, чтобы они формировались в ситуациях коллективного взаимодействия при использовании речи. А затем уже освоенные в этой практике могли использоваться особями для иных нужд.

И такая практика, в которой порядок действий был закреплён и известен особям, осваивающимся с ними в процессе научения, была уже в практике палеоантропов. Взять хотя бы практику разделки туш по выделенным зонам. Или уже в целом индивидуальную, но также, скорее всего передававшуюся хотя бы латентным обучением практику заготовки дисковидных нуклеусов или технику леваллуа, требующую предварительной подготовки заготовки. В любой из этих практик технологически чётко отличается что сначала, а что потом. И по-другому там сделать никак нельзя. И вот эти сначала и потом вполне могут у людей уже закрепиться в постоянном употреблении сигнально, хотя бы как указания необходимости действовать известным способом дальше или затормозить неправильное начинание. Не нужно только эту однозначность употребления сигнала в типичной ситуации отождествлять с однозначным соответствием сигнала и обозначаемого им объекта. Это совсем другая проблема, и куда более сложная и недоступная даже для понимания многих наших современников.

Ещё одной темпоральной характеристикой, выделенной сигналами речи верхнего палеолита могли стать характеристики темпа деятельности медленней или быстрей, на что я уже обращал внимание раньше. А также сигналы остановки и начала действия. Эти характеристики могли бы уже быть выделены сигнально и имели, скорее всего, в большей степени императивный характер. Хотя фонетически какие-то из них могли совпадать, например, давай в смысле действуй, начинай, действуй дальше или быстрей, или даже вообще в смысле подтверждения. Необходимо понять, что здесь мы к тому же имеем дело с тремя различными характеристиками, даже видами характеристик, связанными с различными ситуациями употребления, которые мы пытаемся объединить в одном представлении времени. А эти ситуации вместе не складываются, кроме как оказавшись обсуждаемыми в одном разделе в связи с проблемой, обозначенной словом время, которая этим не исчерпывается. А к тому же и слово-то такое люди верхнего палеолита вряд ли знали, поскольку в их быту оно им было без надобности.

Но простейшие качественные характеристики периодов суток и времён года, как и погоды, по всему всё же были, поскольку это важно и, по-видимому, вполне выразимо речью этого времени. В следующие периоды и проблема пространства, и проблема времени осваивается за счёт развития возможностей осмысления и речи, что необходимо для решения стоящих перед людьми задач приспособительного или вспомогательного характера. Впоследствии кое-какие мосты между этими представлениями всё же, конечно, удалось навести, но это совсем иная проблема, которую невозможно вполне понять, игнорируя то, как эти представления складывались.

Исходя из соображений, которые я высказывал, анализируя речь следующего периода, я бы не стал навязывать людям верхнего палеолита представления, строящиеся на противопоставлении раньше и сейчас и противопоставлении сейчас и потом. Какие-то особенности практики и существования людей в это период могли, конечно, давать им возможность нечто подобное переживать. Но речь ведь у нас не о наличии той или иной практики, которая могла быть и у животных. Медведь, убивший крупное животное, не ест его сразу, а оставляет на несколько дней для ферментации мяса. Тем не менее мы не подозреваем у него представлений о времени и о ферментации. Такое его поведение можно объяснить иными причинами, хотя бы его впечатлением, о том, что он попробовал, а затем и опытом поведения в сходных ситуациях. Поэтому в отношении формирования подкреплённых речью представлений о прошлом и будущем мы должны предполагать наличие коллективной практики, требующей сигнального речевого выделения этих представлений, которые в быту верхнего палеолита, скорее всего, отсутствовали, а необходимость отложить какой-нибудь процесс могла быть обеспечена прямым императивным указанием.

Для приготовления мяса необязательно следить за процессом его приготовления по часам и их для этого изобретать. Тем более что для того, чтобы их изобрести, необходимо не только научиться сопоставлять и измерять зримые объекты. Но и использовать этот навык для косвенных измерений другого феномена, а для этого ещё и воспользоваться навыком последовательного счёта, а дискурсивно определённый счёт появляется только с началом цивилизации, как и письменность, и, по-видимому, без неё существовать не может. Да и представления о последовательности периодов времени должны быть уже прочно освоены практикой, а для этого, как минимум, необходимо сопоставление опыта прошлого с происходящим здесь и сейчас, для чего прошлое должно быть дискурсивно выделено речью и таким образом определено для сознания окружающих в коммуникации. А это, как представляется, завоевание речи уже следующего периода.

 

Из-за того, что мы плохо пока понимаем работу центральной нервной системы у животных, мы ещё далеки от полноценного понимания особенностей работы центральной нервной системы человека и в том числе особенностей обработки речевой деятельности и влиянии её на работу механизмов ориентирования. Но если и у животных подкрепляемые действиями других животных сигналы способны влиять на выделение важных параметров и объектов наблюдаемой особью реальности, то речь по мере своего развития делает это даже успешней. К тому же в рамках упоминавшихся предположений о роли лобных долей человека для более быстрого формирования навыков под влиянием речи в связи с изменением условий существования мы можем осмыслить продвижение людей в области освоения отношений порядка коллективными средствами их схватывания.

Если говорить об усовершенствовании наблюдения, то формирование различных, в том числе сложных навыков, должно было помочь не только наблюдению за манипуляциями других людей или действиями животных и свойствами материалов. В связи с этим возникает недоумение, почему ещё в верхнем палеолите не были изобретены керамика и обработка металлов. Как кажется, эти технологии лежат на поверхности наблюдения поведения материалов. Особенно обжиг керамики. Но это иные вопросы, требующие самостоятельного анализа. Хочется пока обратить внимание, что формирование навыка позволяет заметить больше и в результатах собственных действий, когда к их результатам обращаются в последствии или воспроизводят при наличии ранее сформировавшегося навыка. Этим, по крайней мере, можно объяснить открытие техники отжима пластин кремня от затем уже специально подготавливаемых призматических нуклеусов или впоследствии открытие техники плетения и вязки узлов.

Что касается доместикации растений, и только затем, если верить Шнирельману[20], а доводы его мне показались убедительными, и животных, то это задача требует определённых условий даже для своей постановки. И поэтому понять, почему люди сразу же этим не занялись, мы сможем, лишь поняв, почему они всё-таки этим занялись. Что касается обработки металлов, то получение металла из руды требует очень многого, включая керамические сооружения для выплавки. Но почему нельзя обратить внимание на неподверженность размоканию глины после обжига, чтобы потом изготовить из неё посуду?

Как раз на обжиг глины люди могли обратить внимание. Но зачем из неё делать посуду, когда воду можно хранить в черепах или мехах, которых вдоволь. Варить или хранить подолгу просто не для чего, а хранить мясо можно в ямах, которые находятся во множестве на биваках, и готовить на огне, углях или раскалённых камнях, как и лепёшки. Кастрюля нужна только для варки каши или супа. Хранить отборные семена до весны есть смысл только для посева. Но хранить зерно можно, подвесив в другой таре, если пока не догадываешься, что его так можно от мышей уберечь, когда в условиях коллективного быта уберечь от других людей и особенно детей его ещё трудней и нет особого смысла. И мигрировать с тяжёлой и хрупкой керамикой тяжело. Нужна хоть какая-то стабильность.

Рассматриваемые открытия существенны для понимания нами того, как человек накапливал навыки и знания, продвигающие его в области совершенствования технологий, а с какого-то момента и умозрительных наук. Но для понимания процессов формирования того, что впоследствии станет корпусом математического обеспечения деятельности и ориентировки в исследуемой нами действительности, необходимо понять, что и как уже схватывается или может схватываться людьми верхнего палеолита именно в этой области. А что лежит явно за пределами возможностей менталитета этих людей, уровня развития их речи и их образа жизни.

Притом, что палеоантропы схватывали коллективными средствами необходимость выполнения порядка деятельности и выполняли некоторые необходимые упорядоченные действия в индивидуальной практике, за пределы выполнения самих действий понимание их не распространялось. Особенности упорядочения захоронения имели причиной, как представляется, результат двигательного взаимодействия группы, особи которой придают значение необходимости поддерживать под руководством лидера действия хоть какой-то согласованный порядок, а не желание выразить специально символическое представление о необходимости упорядочения.

Палеоантропы оставили и иные следы неутилитарной двигательной активности. Например, следы последовательных порезов или в том числе и парных проколов, видимо, совершённых обеими руками сразу. Следы эти в виде царапин или углублений находят на поверхности камней и костей. Но и эти порезы, и проколы скорее напоминают результаты спонтанной тренировочной двигательной активности, чем способ изъяснения подобным образом какого-либо содержания за исключением случаев, когда они были нанесены высоко на стенах или даже на потолке гротов или пещер. Но причину такого нанесения мы уже разбирали, и её до этого убедительно изложил в своей работе о происхождении первобытного искусства А.Д. Столяр.

Развитие спонтанной деятельности по нанесению графических и колористических следов на различные поверхности приводит по мере возможности усложнения навыков к появлению отпечатков ладоней и обводок ладоней или иных объектов. Это впоследствии, как показывает А.Д. Столяр, ведёт и к появлению воспроизводимых по памяти образов, воплощавшихся с помощью ранее приобретённых навыков организации изображения. А для самых впечатляющих живописных изображений, как я пытался показать, нужна была и поддержка коллектива, которая, видимо, особенно поначалу, а, возможно, и весь этот период была необходима и для более простых видов изобразительной активности. Но эта сторона деятельности первых людей демонстрирует особенную важность зрительного не без участия речи подкрепления наиболее существенных феноменов, с которыми приходится сталкиваться коллективу в его жизни.

Улучшение связанной с развитием навыков и речи наблюдательности, которую нам демонстрирует верхнепалеолитическая живопись, проявляется также в усовершенствовании упорядоченного двигательного манипулирования при создании комплексных, сложных изделий. Такие технологические процессы как плетение сетей или тканей могли требовать вспомогательных заметок, зарубок или чего-нибудь подобного для организации выполняемых действий. Поэтому известная находка лучевой кости волка с нанесёнными на неё рисками, по-видимому, неслучайно воспринимается как результат не спонтанной, а осмысленной ради какой-то цели деятельности. Технологические причины появления этих рисок на кости кажутся даже более предпочтительными, чем какая-либо необходимость сопоставления с ними массива членов группы, поскольку непонятны причины необходимости таких сопоставлений.

В любом случае наличие этих рисок показывает, что уже первые люди способны были выделить однородный массив, разобрать его на элементы, если он этому поддавался, что древнегреческим словом анализ и называется, и сопоставить с элементами одного массива элементы другого, как мы это можем сделать, сопоставив одноименные пальцы разных рук. В математике такая процедура называется взаимно однозначным соответствием элементов множеств. А если вы с этой областью математики незнакомы, то, увидев, как это записывается непривычными символами, скорее всего и не поняли бы, о чём идёт речь. Особенно если бы это было использовано как компонент записи где-нибудь в аксиоматике Цермело-Френкеля. И не догадаешься, что это как палец к пальцу приложить. Остальное там тоже такое же, но что начнётся, если об этом догадаются? Заодно ведь ошибки станут видны, где они есть, и куража не будет, и объяснять, что есть что, придётся. А это трудней, чем ссылаться на результаты, которые неизвестно как проверить.

Риски на кости показывают, что операция сопоставления элементов массивов не является уже просто двигательной, а подкреплена внешним визуальным аналогом иной природы. Этот аналог имеет уже инструментальный орудийный характер, вынесенный за пределы самоощущений тела и имеющий визуальное подкрепление. И только в конце 19-го века эти процедуры попадут в поле зрения математиков, будут подвергнуты изучению и получат символическое обозначение. Выстроенные же на них процедуры регулярного счёта, имея прикладное значение, будут освоены уже в начале цивилизации, хотя, по сути, являются более сложными производными процедурами. Эти процедуры предваряются, имея, по-видимому, также прикладную необходимость, процедурами простейшего нерегулярного пересчёта уже, видимо, в мезолите. Основа же самих процедур сопоставления лежит пока вообще за пределами интереса математиков, которые не знают, что с ней делать своими средствами. А к психологическому обеспечению универсальных процедур освоения, а может отчасти и генерирования отношений порядка пока непонятно даже как подступиться.

Выделение множеств, массивов, состоящих из отдельных элементов, заметно и по изобразительной деятельности людей этого времени. Имеется в виду изображение оленьего стада, где к голове оленя с рогами пририсовано множество линий-ног. Эти примеры могут позволить нам предположить, что и речь людей этого времени уже выделяет сигналами такие феномены как все, много, один, которые могли быть вполне употребительны в быту этого времени, будучи необходимыми в актах коммуникации в обиходе. А наличие таких стойких изображений как пара глаз, рогов, двух пар ног заставляет предполагать наличие соответствующего термина для подобных обозначений выделенных количеств. Такое предположение усиливается наличием специального двойственного числа, возникшего, возможно, позже и постепенно отмирающего, но ещё присутствующего во многих языках. При этом такие слова как пара и оба по всему являются рудиментом этой грамматической формы, а скорее ещё более древнего состояния речи, где заодно могли отличаться оба одушевлённых объекта от пары неодушевлённых.

Сама такая грамматическая форма возникла, скорее всего, только на следующем этапе развития речи. Там уже требовалась постоянная передача речевыми формами важной приспособительной информации без постоянного обращения к непосредственно воспринимаемой картине реальности, а с апелляцией к освоенному при использовании речи опыту. При таком использовании речи неявно предполагается, что такой опыт есть и речь априорно понятна. А если кто-то не понимает, то он неполноценный. Если ребёнок, то простительно. То, что опыту, в том числе опыту понимания речи необходимо обучать, было понято не сразу, а по мере того, как такое непонимание мешало существованию в обществе и выполнению необходимых работ. Это и заставляет отбирать для обучения то, без чего существование сообщества невозможно.

Что же касается понимания грамматической формы, как свёрнутой в процессе постоянного применения в коммуникации значимой маркировки речи, то мне не раз попадалась эта идея, первоисточник которой я не помню. Скорее всего, это какая-нибудь из психологических концепций интерпретации природы языка 19-го века. Может быть, что-нибудь подобное было у А.А. Потебни или какого-нибудь другого автора. Историки лингвистических учений могут вполне знать и назвать первоисточник, но я сейчас назвать с уверенностью не могу. Идея лежит достаточно близко на поверхности. Нечто подобное всплывало даже на уроках родного языка в школе, например, при осмыслении проблемы одушевлённости и грамматического рода в отличие от биологического пола.

Но научная лингвистика заниматься этой идеей последовательно не захотела. Наукообразная, перегруженная математикой, графиками, таблицами, перечислениями оппозиций и иным информация без всякого объяснения какой смысл это имеет, и часто вопреки нормам логики и эмпирическим данным, оказалась более востребованной и хлынула на страницы научных изданий. Хотя огульно ругать там всё тоже нельзя. Возможно, не нашлось ничего иного, что можно было противопоставить интеллекту и убеждённости учителей школы, большей части начальной, которые шли в науку, во власть, на издательскую работу, в средства массовой информации, но в школе работать почему-то не хотели.

Я так часто в нечаянной полемике с людьми, занимающими и не занимающими какие-либо ответственные посты, по различным совершенно не провоцируемым мною поводам слышал, что в науке столько науки, сколько в ней математики, и столько раз оказывался в ситуации совершенно бесперспективной, чтобы хоть что-нибудь объяснить наивному оппоненту, что я воспользуюсь случаем проанализировать эту формулировку. Эта формулировка принадлежит английскому схоласту 13-го века Роджеру Бэкону. Затем она была воспроизведена ещё одним английским философом позднего Возрождения, который был однофамильцем, Френсисом Беконом, которому иногда её и приписывают. А затем повторялась к месту и не к месту, кому только было не лень.

Если под математикой понимать, как мы понимаем в этой работе, попытку осмыслить упорядоченность, как её можно выявить в том или ином феномене реальности или даже в самой организации математического знания, то я готов подписаться под этой формулировкой. И как мне кажется, именно этим мы занимались в отношении понимания организации механизма и истории такого феномена как сознание. Но зачем называть наукой и признавать научным только то, куда без разбора и смысла насовали выражений и знаков математического характера, и только за то, что эту математику туда насовали. Не говоря уже о качестве этой математики, хотя иногда, как я показывал во введении, со школьной арифметикой и не только у этих исследователей может быть даже всё в порядке.

Проблема в том, что это нам даёт для приспособления, понимания исследуемых явлений, и есть ли смысл вообще математические представления применять для данного исследования. С объяснением этого и возникают трудности. И зачастую эти трудности бесперспективны для обсуждения с оппонентами и непроходимы для осмысления их интеллектом. Впрочем, права говорить у них никто не отнимал. Вопрос, что произойдёт, если мы согласимся с этим. И что происходит из-за того, что этот критерий прямо или для прикрытия используется для насаждения определённого типа взглядов, проталкивания идей, публикаций, совершения карьерных шагов, наведения порядка, обосновываемого такими представлениями о порядке и так далее.

В некоторых случаях оказываешься в ситуации, при которой возникает ощущение, что в психбольнице произошла революция. Больные совместно с примкнувшими к ним мошенниками захватили власть, надели белые халаты и заявили, что они врачи. Они ходят хозяевами, руководят лечением и оповещением оказавшихся в должности пациентов, назначают методы лечения, ведут психологическую и педагогическую социализирующую работу, поучают, наставляют, оценивают состояние и поведение и так далее. Кое-где, слава богу, не совсем так. Но сколько раз каждый из нас оказывался в подобной ситуации? И какого психологического напряжения и труда стоило сохранять самообладание, находить и поддерживать при тотальной слежке и прессинге, которые в таких случаях, как правило, организуют, контакт с теми, кто ещё сохранил также остатки здравого рассудка, так как сохранять его в подобной ситуации прессинга не очень просто.

Тот плюрализм, который мы видим в «Декларации прав человека», действительно только декларативный, хоть и является основой международного законодательства и, так или иначе, определяет конституционные нормы цивилизованных сообществ. Этот закон обеспечивает наши права иметь и высказывать мнения. Да и то не любые. Есть и в этом законе ограничения, связанные со стимуляцией действий, направленных против других людей, и поэтому эти нормы не абсолютны, как и нормы любого закона. Но если вопрос стоит не о формальных правах человека, а о проблеме выбора адекватных решений приспособительного характера, всё же хотелось бы не тонуть в безбрежном море гипотез, большая часть которых не имеет никакого отношения к нашей ориентации в реальности. А всё-таки иметь хоть какие-то ориентиры для понимания мира, в котором мы живём. А также заодно и для понимания суждений о мире, в которых мы тонем, сталкиваясь с мнениями других людей о нём.

 

Развитие людей периода верхнего палеолита занимает столь большой промежуток времени, что можно предположить различные, сложные процессы, которые сопутствовали или непосредственно предшествовали существованию человеческих особей и групп. Так известно, что появление техники отжима кремнёвых пластин и связанных с этой техникой призматических нуклеусов происходит уже у развитых групп палеоантропов. Для отжима пластины, из которой изготавливается орудие из специально подготовленного нуклеуса, применяется специально заточенная косточка. Таким образом, процесс изготовления не только усложняется по количеству используемых процедур, но такая технология требует изготовления самостоятельного орудия из иного материала для изготовления заготовки другого орудия.

Такой процесс предполагает не только способность разделить сложное действие на этапы, которые можно с помощью коллективной поддержки в связи с каким-либо случаем открытия свойств материала или действия закрепить. Такой процесс требует, чтобы особь уже была способна самостоятельно сопоставить различные навыки, полученные иным образом, и опыт обращения с предметами. А это говорит уже о серьёзном развитии мышления таких особей в сторону типичных интеллектуальных приёмов человека ещё до появления иных характеризующих культуру человека деталей. Поэтому такие данные помогают понять возможный процесс становления мышления людей и развития обеспечивающих его нейрофизиологических механизмов. И новые археологические данные могут помочь ещё многое в этом вопросе понять. Как и дальнейшее исследование нейрофизиологии человека.

Конечно, хотелось бы более подробно понять ранние этапы становления и развития речи из состояния сигнальной активности палеоантропов. Так как без этого понимания мы не можем осмыслить, как речь вплетается в деятельность людей. И здесь нам может помочь анализ не только наиболее архаичных языков, но и анализ использования речи в обиходных видах деятельности и бытовых отношениях, что я активно использовал, где смог, для хотя бы приблизительной реконструкции происходивших ранних процессов. В любом случае к моменту формирования процессов, которые привели к появлению тех новых феноменов культуры, которые заставляют нас рассматривать их как знаки нового этапа развития людей, получившего название мезолит, речь людей должна была развиться и в сигнальном и в чём-то и в грамматическом отношении.

Сигнальные выражения, связанные с употреблением в обиходе должны бы были по всему иметь и многие качественные характеристики: мягкий, жирный, мокрый и другие, способные быть как-то выраженными ограниченными возможностями речи. В связи с тем, что это действительно непросто, необходимо ещё раз остановиться на проблеме отличия типичного для ситуаций употребления сигнала, неважно значимым или вспомогательным станет он впоследствии под влиянием процессов развития речи, от соотнесения сигналов с определёнными классами феноменов реальности. Для решения последней задачи мы должны быть искушены способностью не только как-то письменно зафиксировать речь, что может быть сделано и некорректно с логической точки зрения, а опираясь на какие-нибудь принятые в практике сообщества аналогии и ассоциации. Но мы должны быть также искушены полученными в результате анализа манипуляций аргументацией в практике общественной жизни требованиями того, что мы теперь осмысляем как логический контроль рассуждения.

Как я показывал в «Логике», поскольку до этого периода в развитии сознания ещё очень далеко от анализируемого нами сейчас её состояния, для обнаружения требований логического контроля необходимо очень многое. И в первую очередь представление о существовании принципиально невоспринимаемой реальности, которое появляется лишь с возникновением буддистской концепции. И экстраполировать такое представление на предшествующие периоды нельзя, хотя некоторые процессы перед появлением буддизма готовили появление этого подхода. Если уж мы по своей прихоти желаем предположить нечто подобное и в более ранние периоды, то зачем тогда ограничиваться только людьми. Давайте, тогда допустим, что и у животных нечто похожее есть, и у растений, и у неживой природы. И что вообще эта идея сама по себе существует. Торжество плюрализма.

Если мы хотим всё же оставаться в рамках хоть как-то ориентирующей модели, которая выглядит хоть сколько-нибудь убедительно, то мы можем понять, что человек, который с детства слышит определённые сигналы в определённых ситуациях, будет, так или иначе, привязывать эти сигналы к совокупности наблюдаемых и переживаемых им параметров. И именно тех параметров, которые эту ситуацию или в чём-то схожую с этой ситуацию сопровождают. И в схожей ситуации будет пытаться с детства повторять эти сигналы в надежде получить тот же положительный эффект или избавиться от чего-то противоположного характера. А при неудаче использования сигнала будет вносить поправки в его употребление.

Для этого ему нет необходимости представлять эти сигналы как определители каких-то логических классов. Использование сигналов будет проходить естественный приспособительный отбор в самой практике употребления и осмысления её результатов. Нечто похожее по всему происходит при освоении детьми современной, но уже куда как более сложно организованной речи, прошедшей этап искушения и письмом и логикой. Изучение иностранного языка взрослыми скрадывает это, так как методики для обучения взрослых предполагают погружение их сразу в грамматически организованные конструкции речи. Но в дальнейшем пытаясь говорить на неродном языке, мы совершаем бесчисленные ошибки именно по употреблению идиоматических оборотов, а, не только совершая грамматические ошибки и попадая из-за этого в глупейшее положение, которое вполне простительно для детей и иностранцев, не имеющих плохих намерений.

С точки зрения употребления вполне можно представить праязыковое состояние речи в какой-нибудь группе, где в связи с употреблением в каких-то ситуациях выражение значения мягкий, жирный и мокрый предполагает тот же сигнал, который к тому же может совпадать со значением предмета или материала или с какими-то иными представлениями. А в другом случае вполне возможно, что использование одного сигнала неадекватно ситуации и сигналы для этих различаемых нами признаков не совпадают. При этом в какой-то иной ситуации, возможно в связи с практикой употребления и другим процессом развития этой практики для того же признака может всегда использоваться иной сигнал. А в другой группе, поскольку её практика и коммуникация имеет свои особенности, одинаковые фонетически сигналы не обязательно должны совпадать по значению при их использовании. Межгрупповые контакты, конечно, будут эти различия в употреблении сигналов в практике контактов нивелировать. Но трудности для контактов создавать будут.

Именно эти процессы, как представляется, создают основу для будущего развития лексики речи, появления общих корней для различающихся по смыслу слов. Они же ведут к известному феномену неожиданных связей лексики и значений в архаичных языках, а также появлению вспомогательных частей слова и речи. Хотя при формировании речи, как показывают прежние лингвистические исследования, могут происходить также и иные процессы. К тому же самостоятельную проблему составляют процессы, происходящие в фонетическом оформлении речи и её интонировании. А с появлением письменности, а также общественных институтов, которые её используют и собственно вызвали к жизни, процессы развития речи становятся ещё сложней. Но в любом случае развитие речи имеет относительно самостоятельное развитие, которое правда невозможно понять без анализа сопутствующих этому развитию влияний и предшествующего состояния.

Можно, конечно, задаться вопросом, почему речь палеоантропов мы не пробовали рассмотреть в процессе её эволюции и возможно ли такое рассмотрение. Трудности этого рассмотрения связаны в первую очередь с очевидной фонетической ограниченностью этой речи в связи с недоразвитостью артикуляционного аппарата. И для восстановления хоть приблизительно возможностей палеоантропов в этом отношении ещё очень многого не хватает. Мы и особенности артикуляции первых людей пока толком представить не можем. Только грубые предположения. С другой стороны отсутствие существующего у людей развития лобных долей делает спорным предположение о сколько-нибудь стабильном у палеоантропов порождении связи значений генерируемых сигналов в отношении феноменов воспринимаемого мира в результате типичного употребления. Хотя какие-то связи действий и сигналов в рамках ситуации вполне возможны, поскольку и сигналы животных до определённого предела в связи с ситуацией употребления как-то ими распознаются, но только эмоционально и действенно и в широком смысле императивно. Даже в случае объяснения с ними при помощи речи глухонемых или знаков на магнитных досках. Да и то достигается это приёмами дрессировки и распадается при коммуникации обученных с себе подобными.

Особенности развития речи интересуют традиционную теорию познания в первую очередь в отношении её влияния на ориентировку в предметном плане восприятия, так как именно в этом плане с точки зрения такой концепции живёт человек и всё живое. Да и сам этот план является незыблемой пусть и текучей и развивающейся опорой познавательной приспособительной деятельности. То, что известный нам передний план восприятия имеет отношение к существующей сама по себе фундаментальной реальности, не хотелось бы подвергать сомнению ради сохранения и здравого рассудка и ради того, чтобы не потерять возможность хоть как-то к реальности приспособиться. Но понимание, что сама картина фундаментальной в основе реальности является в значительной части продуктом нашего осмысления, также давно не новость.

Не будучи пока способными детально понять, как строится сама воспринимаемая наглядно картина, мы можем лишь выдвигать гипотезы формирования, работы и эволюции предполагаемых механизмов её конструирования на основе имеющихся свойств и параметров фундаментальной реальности. И для продолжения этой работы, как кажется, нам не хватает даже не столько данных, сколько самого подхода, который бы позволил с этими данными совладать. Также как до сих пор нам не хватало способности совладать с данными формирования механизмов речевого мышления. И даже теперь, когда в наличии имеется хоть сколько-то продуктивная развёрнутая гипотеза, построенная с помощью уже существующего подхода, крайне трудно убедить, что она есть, и что результат и подход, насколько его можно сформулировать, налицо.

Но если даже обратить внимание только на интересующую традиционную теорию познания проблему влияния речи или менее развитых форм сигнализации на выявление объектов и параметров воспринимаемой реальности, то наш подход может кое-что в этом вопросе прояснить. Так уже сигнализация млекопитающих, подкреплённая действиями более опытных особей или даже просто наблюдением, может помочь выявить другим особям важные объекты и параметры воспринимаемой реальности, включая и сигналы, как это происходит при дрессировке. Тогда как у птиц, у которых лобные доли отсутствуют, выделение важных для приспособления объектов ещё во многом связано с врождёнными механизмами, иногда созревающими в процессе онтогенеза. Хотя различные способы научения при распознавании у них тоже существуют, как даже и у насекомых, вообще во многом зависящих от врождённых форм поведения. Возможно, что проблема выделения у них также связана вообще с особенностью и ограничениями самого их восприятия. И какое-то научение существует даже у одноклеточных.

Уже предречевой сигнал архантропов на выдохе в связи с новыми условиями его итериоризации, в отличие от иных сигналов и шумов, может стабильно выделить особый тип реагирования при восприятии его, подкреплённого действиями других особей. А вследствие этого помочь выделению в поле восприятия и распознаванию известной группы объектов, требующих типичного реагирования на них совместно с коллективом. При этом обычные способы освоения распознавания индивидуального характера не исчезают и за пределами сигнального давления могут активно особями использоваться. И эта черта присуща не только архантропам, но и свойственна механизмам наблюдения людей и по сей день. Насколько приобретённый с помощью речи опыт мог влиять на распознавание особей не трудно понять, представив ситуацию выбора заготовки для орудия не для раскалывания с целью получить отщеп, а для обработки в присутствии коллектива в качестве рубила. Из этого становится заметным, что привязка к новым феноменам реальности связана не с сигналом, как таковым, а с подкреплённой другими особями с помощью сигналов задачей.

Совершенствование распознавания феноменов реальности за счёт совершенствования форм влияния на особь со стороны сообщества является специфически человеческой формой развития способности познания у особей. Другое дело, что эти формы становятся всё изощрённей и сложней, особенно после появления цивилизации и письменности, что заставляет особи не только встраиваться во всё усложняющееся в своей организации сообщество ради выживания, но и осваивать ради этого особенности отношений сообщества, в котором это выживание и происходит. Это становится достаточно явным уже для периода появления отношений родства в мезолите. Другое дело, что рассматривать такое влияние на развитие распознавания, да и вообще на совершенствование понимания, влияющего на появление новых приспособительных открытий, непросто. Но вести речь о формировании прямой связи сигнала с феноменом реальности, как это принято неявно в некоторых типах теории познания, связанных, например, хотя бы с лингвистикой или логикой, нельзя.

После появления способа формирования теорий и в том числе теорий осмысления за счёт их конструирования это позволило коренным образом изменить отношение к распознаванию и осмыслению распознанного в воспринимаемой реальности, хотя результаты этого стали видны в естествознании только в последние несколько столетий. Но если приглядеться и к иным сферам деятельности человека, то влияние такого подхода сейчас уже заметным образом сказывается вследствие необходимости особи встраиваться уже не только в сообщество, но и в особенности изменения осмысления, происходящие в этом сообществе. С этим, например, человеку приходится сталкиваться при обосновании своих действий окружающим. Такая ситуация появления новых обоснований отчасти в более стабильной форме существует уже с начала цивилизации. И, по-видимому, в ещё более интенсивном и динамичном виде ожидает людей в будущем при вполне ожидаемом основательном изменении парадигмы осмысления. Признаки такого изменения заметны, конечно, не всем, но если приглядеться к накапливающимся конфликтам в идеологической сфере, а не закрывать на них глаза в надежде, что само рассосётся, то становится ясным, что если и рассосётся, то не всё.

Ещё раз возвращаюсь к тому, что предречевой сигнал архантропов связан у особи не с конкретным феноменом реальности, а со специфическим реагированием, участием во взаимодействии в группе. Такое реагирование значительно усовершенствуется у особей палеоантропов, которые, по-видимому, оказываются способны, выполняя технологически связанные цепочки действий, стабильно реагировать в рамках этих действий на значение использовавшихся сигналов и, возможно, даже осмыслять информацию, передающуюся их последовательностями в рамках выполняемых действий. И способность осмыслять необходимость последовательности действий позволяет палеоантропам распознавать, как кажется по всему, что мы о них знаем, последовательную связь событий и действий. Это могло кроме известных нам примеров повлиять и на особенности организации охоты, не оставившей археологических следов, но вполне способной быть домысленной, учитывая известные повадки добычи и характер оружия, которое использовали палеоантропы.

Те возможности распознавания, которые мы обнаруживаем уже у людей верхнего палеолита, также вполне можно объяснить усложнением особенностей реагирования на речь во внутригрупповых взаимодействиях и отношениях. Даже особенности технологии отжима пластин требуют способности отстраниться от выполнения однообразного навыка и рассмотреть со стороны результаты выполнения действий. Такой способности смотреть со стороны на воспринимаемые результаты действий, если продолжить наше допущение, должна предшествовать способность смотреть со стороны на результаты использования речи. А такая возможность в совместно выживающем коллективе возможна в случае, если такой коллектив начинает стратифицироваться, и императивные указания оказываются обращёнными только к определённой его части или к определённой особи, в связи с её принадлежностью к какой-то функциональной группе. Из всех известных возможных причин стратификации группы я бы остановился на предполагаемом увеличении продолжительности связи матери и ребёнка, которая могла бы очень интенсивно влиять на адаптацию ребёнка к использованию речи в группе в процессе онтогенеза.

Способности дискурсивно определённого перебора воспринимаемых объектов в нуждах технологии вполне мог предшествовать процесс ориентировки с помощью хотя бы зачатков речи в особенностях существования в расслоенном, группирующемся у различных костров коллективе. И даже если костёр был один процесс распределения еды не мог не оставить свой след, если речь, хотя бы выделение речью статуса матери, это подкрепляло. Такая способность перебора могла быть закреплена примитивной производимой по каким-то внутренним для особи поводам орнаментикой, различными штрихами, мазками, проколами, но с иной целью и с иным пониманием, чем у палеоантропов. Затем, после технологических изобретений, использующих эту способность, например, плетения, эта способность подкреплялась в процессе использования таких технологий, развивая заодно используемую при обучении и работе речь. А в некоторых случаях, предполагающих необходимость старательности, и орнаментика, например повторы схематичного изображения животного, воспроизводит не только повтор, но и идентичность несложных воспроизводимых деталей изображения.

 

Процесс постепенного формирования родственных отношений должен был также изменить особенности функционирования речи в социуме. Как я показывал, такое функционирование может сильно повлиять даже на особенности организации речи, а не только на её осмысление и осмысление связанного с нею содержания внутригрупповых отношений и некоторых связанных с этим особенностей внешней воспринимаемой реальности. Хотя бы, например, на представления о собственности. Наличие различных родственных отношений изменяет сами наблюдаемые ребёнком с детства реакции окружающих на речь, заставляя выделить как сами эти отношения, так и заставляя тормозить некоторые реакции, что способствует как раз усилению значения наблюдения за особенностями отношений и связей в реальности переднего плана восприятия. Кроме очевидных новшеств в изобразительной тематике, о которых мы уже вели речь, это могло привести к наблюдению за особенностями быта и всего, что имеет к нему отношение, неявно экстраполирую особенности отношений между людьми на окружающую действительность, с которой они взаимодействуют.

Такая экстраполяция частично заметна по «тёплым» изображениям скульптурного характера некоторых предметов обихода. И само распространение посуды в этот период может говорить о внимании к особенностям отношений в быту в различных ситуациях совместного времяпровождения. Но наличие таких отношений не обязано быть регулярно экстраполировано на всю действительность, как это выглядит в некоторых концепциях первобытного мышления. Выявление таких отношений может лишь помочь вести различение между своими и не своими по принадлежности к роду, между живым и неживым, одушевлённым и неодушевлённым и так далее. А это начинает влиять, как представляется, хотя бы на частое использование подобных тем речи. Это же, по-видимому, позволяет более пристально взглянуть на особенности произрастания растений и поведение животных, что и привело при некоторых дополнительных условиях к их доместикации. Та же посуда от случая к случаю при необходимости могла, как вспомогательный элемент, быть изобретена раньше в верхнем палеолите. Листик, чтобы мясо положить, чтобы руки не жгло. Выстругать тарелку, которую кто-то унесёт, так как у нас всё колхозное, технически можно, но зачем.

Собственно говоря, с точки зрения нейрофизиологии мозг человека не отличается со времён верхнего палеолита вплоть до нашего времени. Во всяком случае, всё, что нам известно, не позволяет такие отличия обнаружить. Некоторые индивидуальные отличия, например, в размере или варианте типичной организации мозга не дают никаких зацепок хоть как-то заметить, что это может иметь какое-то значение для особенностей мышления тех или иных людей или их групп. И даже, если мы будем знать больше, а это необходимо для решения сопутствующих задач, о способе работы центральной нервной системы, мы не способны отследить всю совокупность постоянно изменяющихся при решениях задач связей. И, в конце концов, мы реагируем не на эти связи в центральной нервной системе окружающих. Несмотря на некоторые другие механизмы сбора и обработки информации, которыми мы обладаем, например, предчувствие, которым пользуются не только шаманы, мы в большей степени получаем информацию, в том числе и речевую, с помощью органов чувств. И реагируем на эту информацию большей частью, по крайней мере, в том, что нам может показать восприятие, не медитативно, а моторикой.

Реакции наши, впрочем, могут быть разнообразны в зависимости от нашего опыта, от нашего состояния, от ситуации. Это могут быть и непосредственные двигательные, но это могут быть и столь же непосредственные речевые реакции, которыми пользуются и дети. Двигательные реакции и речь могут быть далее развитыми, и наш коллективный опыт подсказывает, что кое-что мы можем здесь усовершенствовать. Уже архантропы по всему формировали коллективные и индивидуальные навыки действий с оружием, тогда как млекопитающие тренируют только простейшее индивидуальное реагирование и силу. По мере развития осмысления, формирующегося имеющимся уровнем взаимодействия и социально-психологическими отношениями в онтогенезе, и сами реакции могут быть более совершенными и непосредственное реагирование быть сдерживаемым. Обучение этому латентно происходит в результате участия в многообразных формах деятельности, в том числе и обрядово-культовой. При этом сами родственные отношения обставлены всегда различными обрядовыми действиями и иррадиирущей, оказывающей влияние на ребёнка, а часто и непосредственно направленной на него коммуникацией.

Сам способ осмысления, который в верхнем палеолите направлен, по-видимому, на усиление наблюдательности за внешним планом восприятия за счёт формирования подкреплённых речью представлений, зависит естественным образом от активно поддерживающей этот процесс речи. А, начиная с мезолита, осмысление событий также предполагает их обсуждение и даже обращение в случае необходимости и при наличии возможности для некоторых задач к данным наблюдаемого внутреннего плана при невозможности решить задачу известными приёмами. Но и прежние психологические механизмы осмысления животными и реагирование на сигнал необходимости поддержки архантропов и на уточняющие, требующие выбора известных навыков, сигналы палеоантропов никуда не деваются, а оказывают влияние в процессе решения стоящих перед особями задач. К этим механизмам осмысления с приходом цивилизации добавятся иные специфические приёмы, связанные со способностью людей фиксировать оформленные речью обнаруженные, поддающиеся записи, параметры коллективных взаимоотношений и опыта. С момента появления идеи невоспринимаемой реальности в буддизме не воспринимаемый феномен механизмов осмысления начинает подвергаться исследованию, чтобы иметь возможность им эффективней воспользоваться.

Нелишне ещё раз обратить внимание, что эффективно воспользоваться средствами осмысления, если это удастся, для решения задачи, и уметь эффективно пользоваться ими для решений задач, это не то же самое, хотя выглядит очень похоже. Решение задач всегда во многом случайный процесс, который, конечно, кто-то осуществляет лучше, а кто-то не очень успешно. Умение же пользоваться средствами осмысления, как это предполагается в концепции Гегеля и части, склоняющихся к его позиции представителей, опирающихся на него философских школ, предполагает возможность оседлать процесс мышления. А это привело к тяжёлым последствиям как в общественной жизни в результате мистификации и манипулирования на её основе значительными массами населения, так и к последствиям психопатологического характера чрезмерно доверившихся этому представлению. Почему возникают такие психопатологические последствия объяснять не просто. Необходимо при таком анализе предположить и некоторую склонность и не критичность тех, с кем такое произошло, к идее интеллектуального господства над собственным интеллектом. Идея эта изначально противоречива логически, и в этом, видимо, необходимо искать причины, в нежелании пострадавших считаться с требованиями логического контроля по отношению к этой формулировке, что находит поддержку у некоторых окружающих.

Обращение к своему наблюдаемому внутреннему плану при решении некоторых  типов задач также требует уточнений и прояснения, несмотря на подробный анализ этой проблемы, который мы проводили, так как желание или потребность мистифицировать результаты подобной деятельности или просто неспособность разобраться в объяснениях, крайне велики. На то, что эти методы не абсолютны и не являются панацеей, я обращал внимание, и в этом отношении они не являются исключением, как и любые другие методы. Тому, что эти методы поддаются естественному объяснению, было уделено много сил и требует не меньше при осмыслении написанного, так что возвращаться к этому вопросу можно только всё снова перечитав. Нелишне ещё раз обратить внимание, что в рамках этих методов можно ограниченным образом воспользоваться обнаруженными случайным образом возможностями стимулировать механизмы, обеспечивающие нашу ориентацию и внутреннюю активность её сопровождения.

Открытие и закрепление этих методов в явном виде людьми на определённой нами стадии их развития была связана, как представляется, с необходимостью ориентироваться в не имеющих открытого утилитарного характера, ненаглядных, но имеющихся в наличии родовых отношениях, оказывающих влияние на существование особей. Для этого также был необходим достаточный уровень развития речи, позволяющий хоть какое-то обсуждение взаимоотношений, без чего не смогли бы сформироваться и сами эти отношения. Для становления родственных отношений предшествующий уровень развития речи и линия её эволюции также является необходимой компонентой. Наличие осмысляющей и поддерживающей эти отношения речи также необходимо, как и конфликт на сексуальной почве между различными возрастными группами особей, связанными линией прямого кровного родства, и невозможность отпочкования групп в связи с плотностью заселения территории. Такая ситуация требует какого-то нетривиального решения, которое и было, как представляется, найдено на основе имеющейся возможности осмысления проблем.

Наличие обсуждения, как способа решения задач, заставил по-другому взглянуть не только на отношения между людьми, но и на взаимоотношение со всем остальным, включая также и отношения с пищевым ареалом и существовавшими практиками культового характера, имевшими, в том числе и прикладное нехозяйственное значение. Раз уж они есть и об их наличии что-то всё же можно уже говорить. Имеющиеся материалы показывают, что говорить обо всём этом можно очень по-разному. Заодно в связи с тем, что речь выделила эти виды необходимой деятельности, произошла обычная профессионализация с отбором тех, кто справлялся с решением подобных задач лучше. И будучи связанными с обсуждениями эти виды деятельности даже эволюционировав, как например медицина, всегда с осмыслением речью остались связаны. Даже при известном прогрессе методов медикаментозного лечения работа врача всегда связана с общением с пациентом не только для постановки диагноза и выяснения жалоб на самочувствие. Но и психотерапевтическое влияние такого общения настолько очевидно специалистам, что из-за непонимающих это выпускников медицинских учебных заведений пришлось даже ввести для будущих медиков курс медицинской психологии. Некоторое наукообразное введение в психотерапию для тех, кто не в состоянии понять большее.

Сама работа нейрофизиологического, а с ним и всего физиологического механизма обеспечения специфических навыков шамана, усовершенствующих некоторые природные, унаследованные нами от психофизиологии животных задатки, способна каким-то образом оказывать необходимое влияние на разные звенья наших внутренних процессов. При этом какие-то особенности этих процессов заодно при применении подобных методов и выявляются, если рассматривать медицинское или вредительское применение. Это вызывает непонимание феномена у тех, кто доверяет только методологии исследований, опирающихся на манипуляции с воспринимаемой предметной реальностью. Но такая компонента здесь тоже имеется. К шаману пришёл больной, а ушёл здоровый. Формально методологический факт налицо. С этим спорить стало уже настолько трудно, что представители подобной методологии стали исследовать особенности деятельности шаманов. И фактов получат много. И артефактов тоже. Но непригодность этой методологии для осмысления подобного феномена заставила меня уже высказаться об этом несколько раньше.

Особенность феномена шаманизма связана со спецификой его происхождения, предполагающего культовое по характеру групповое взаимодействие с оформленной речью целью и утилитарно необъяснимым эффектом, который может быть получен также случайным образом, что вызывает у окружающих предположение о его сверхъестественном характере. Что поддерживается и усиливается коммуникацией, в которой пытаются выяснить, что произошло. Если эффект хоть сколько-то стабильно положительный для группы, то при уровне критики не очень высоком для людей времени появления и использования этих методов применение их становится из-за сильного группового психотерапевтического характера практикой, без которой существование сообщества этого времени уже невозможно.

Кто-то всё равно должен эти потребности людей в медицинском вспомоществовании, индивидуальной и  групповой психотерапии, прогнозировании и тому подобном удовлетворять. Отсутствие этих приёмов приведёт к дестабилизации родового сообщества, и эти методы придётся изобретать снова, чтобы избежать войны семейных групп. И в верхнем палеолите для решения подобных задач какое-то подобие культовых групповых действий, скорее всего, происходило, так как неприятности, так или иначе, собирали группу вместе. А в случае необходимости, по-видимому, возможно были и контакты представителей различных групп. И вокруг будоражащего группу больного или роженицы или иным образом озадачивающего что-нибудь, в меру понимания, ограниченного уровнем выразительных возможностей речи, совершалось.

Методы внешней обрядности или внутреннего образного погружения изобретаются постоянно и сейчас с различной целью и по различным причинам. Потребность в них у окружающих есть в связи с особенностями происхождения и природы нашего сознания и неспособности наших современных методов, которые, кстати, также ведут происхождение из более ранних приёмов, удовлетворить личные проблемы людей. Нужно учесть, что в массовом сознании, воспитанном средней школой, поддерживаемом средствами массовой информации и представлениями привязанной к переднему плану восприятия философской методологией, господствуют взгляды утилитарного характера. В том числе, и на характер пространственно-временных отношений, как отношений между предметами. На психолого-педагогические взгляды в отношении организации внутреннего мира человека влияют в основном представления, выросшие из религиозно-культовых проповедей, поддерживающих особенности консолидации. При этом следует учесть, что даже при очевидном анахронизме имеющейся налицо культовой компоненты способ организации сообщества при её отсутствии деградирует, если не распадётся вообще. Поэтому можно догадаться, что в связи со всем, что нам удалось продемонстрировать анализом, понять с подобной массовой позицией природу сознания и его механизмов невозможно.

Но в любом случае применение методов используемых шаманами требует речевого эмоционально-психологического контакта, без которого их применение за исключением простейших, например, согревающих методов проблематично. И даже в столь нелюбимых, игнорируемых многими исследователями проблемах, известных как вредительство, всегда присутствует хотя бы в качестве заказчика или посредника лицо, знакомое с объектом вредительства. Поэтому, как я уже обращал внимание, выглядит не очень убедительно овладение подобными методами в индивидуальном порядке. Вообще все собственно человеческие навыки имеют коллективную природу. Можно тренировать индивидуально какие-то боевые навыки, например, умение попадать в цель бросковым или иным видом оружия. Но способность тренировать этот навык должна быть подготовлена развитием и осмыслением человека, да и сам навык должен был быть когда-то изобретён. Что касается шаманских навыков, то он, как и многие другие навыки людей, например, художественные, организаторские и иные, вообще не может быть освоен и использован вне сообщества людей. В том числе сюда же относятся и медицинские навыки. Хотя мы и экстраполируем эти навыки на лечение животных, но это именно скорректированная дальнейшей практикой экстраполяция.

 

Приспособительная социально значимая и дискурсивно определённая ориентация людей в реальности протекает с опорой на внешнюю воспринимаемую реальность при участии также воспринимаемой речи, и те приёмы, которые используют шаманы, а эти приёмы могут быть и несколько иными, всё равно предполагают реальную коммуникацию в обыденной воспринимаемой реальности. И обсуждать участие нейрофизиологических механизмов, обеспечивающих наше мышление в этом процессе непросто. А вопросы есть, так как нужно, например, в рамках социальной практики понять более чётко различие между границей возможностей дописьменного мышления и патологией психики или преступным умыслом. Дать простые воспринимаемые критерии размежевания подобных деяний я не берусь, но надеюсь, что этот анализ сможет нас продвинуть дальше в этом направлении, чтобы хотя бы уменьшить долю судебных, педагогических и медицинских ошибок благодаря более адекватному рассмотрению и осмыслению этих проблем. Так же подобный анализ может кое-что прояснить в уже давно связанных с представлениями теории познания трудностях осмысления в современном естествознании.

Но к осмыслению этих вопросов понимание устройства и работы механизмов мозга непосредственного отношения не имеет. Нам нужно их понять, для того чтобы осмыслить механизм принятия решений людьми с различным уровнем менталитета, а сами решения мы оцениваем, интерпретируя и осмысляя смысл деяний, которые мы воспринимаем или по их последствиям или непосредственно, и обсуждаем, опираясь на наши представления о мотивации действий человека. И в какой-то момент наши представления заходят в тупик, и становится очевиден не только этот тупик, обнаруживаемый в связи с невозможностью обсуждать проблему без грубых логических нарушений и приходить к согласованному решению, но оказывается также, что мы на самом деле способны воспользоваться тем, что знаем. И найти приемлемое обоснованное решение интересующей нас задачи или хотя бы наметить путь её решения, предоставив тем, кто не согласен, искать альтернативные пути или решать задачу волюнтаристическими, архаичными методами, раз уж задачу оставлять не решённой нельзя.

. Мы не смогли бы даже выдвигать гипотезы о возможном развитии деятельности и речи человека на ранней стадии развития и о развитии деятельности и речи его предшественников, если бы отсутствовал накопленный в практике лечения поражений центральной нервной системы опыт и его осмысление, показывающие функциональное назначение отделов мозга. Пусть пока что ещё только в самых общих чертах. И уж тем более при отсутствии этих гипотез нам нечего было бы обосновывать с привлечением археологического материала. Также археологический материал и антрополого-анатомический анализ эндокранов находок, слепков их головного мозга показывает нам примерный ход наращивания нейрофизиологического обеспечения интеллектуальных возможностей в антропогенезе. Но последовательное применение этого анализа для объяснения особенностей деятельности человека без привлечения материалов данных деяния невозможен, и требует включения интерпретации дискурсивно схватываемых и формулируемых оценок деяния в анализ, в связи с тем, что наш внутренний план не пуст.

История сознания не является средством оценки деяния людей и даже их предшественников. Для оценки деяний существуют другие выработанные исторически средства. История сознания в отличие от этих средств и иных ракурсов научного поиска старается показать начальные этапы возникновения и формирования наших исторически сформировавшихся средств и феноменов, показывая, таким образом, их природу и границы обоснованного использования. Имеющиеся исследования в области нейрофизиологии в отличие от этого ракурса рассмотрения для иллюстрации социальных последствий рассматривают не акт появления, создания или творчества, а использование освоенных средств или усвоение этих средств[21]. А если говорить в целом о психологическом подходе, то, как в обыденной ситуации, так и в ситуации патологии, если вообще исследования, как это часто случается, не ограничиваются механизмами функционирования.

Психологическое исследование, как, кстати, и социологическое, также обременённое игнорированием внутреннего плана людей, а учитывающее только наглядный внешний план высказанного в лучшем случае, всегда имеет дело с современным уровнем развития людей, их культуры и мышления. Кроме этого, как я показывал при анализе результатов исследований по нейропсихологии, эти результаты серьёзно зависят от того, насколько оказались развиты смежные области знания и философские подходы. Эти исследования, например, оказались связаны и с достижениями и с промахами языкознания. Но даже в таких сложных условиях результаты нейропсихологии могут показать ещё кое-что. Так в первую очередь я бы обратил внимание на разрушение этими данными представления о непосредственном соотнесении воспринимаемого плана и компонентов речи, на разрушение этими данными представления о связи речи и моторики, минуя способность особи в свободной ориентировке, и многое другое.

В частности данные нейропсихологии показывают несостоятельность гипотезы о тождестве онтогенеза и филогенеза в развитии интеллектуального плана особи. Данные исследований показывают, что организация отдельных клеток мозга и организация целых его отделов постепенно формируется в онтогенезе, а кое-что продолжает по всему развиваться и в более позднем возрасте. Я уже приводил данные по окончательному формированию затылочных и теменно-височных отделов мозга только к семилетнему возрасту. А факт миэлинизации нейронов лобных долей мозга детей, происходящий в 3-3,5 года, совпадает с появлением контроля детей своего поведения в соответствии со словесными инструкциями (24,157). И разрастание отделов мозга в антропогенезе этому не соответствовало.

Поэтому сравнить онтогенетическое и филогенетическое развитие мышления невозможно. Сопоставление возрастных и исторических этапов развития людей может помочь только генерировать гипотезы, но далее процессы, происходящие там, не совпадают. И поэтому выдвинутые гипотезы требуют всесторонней проверки на разнообразном имеющемся историко-культурном материале. К тому же психологический подход, как я уже обращал внимание, всегда интересуется использованием или усвоением навыков особями, а нас интересует первое открытие и его историко-культурное освоение при участии усваивающих и использующих открытие особей с их ментальными возможностями.

Другое дело, что онтогенетическое развитие проходят и животные, и все особи на всех этапах становления и дальнейшего развития людей. И процесс адаптации в детском возрасте существенен для формирования полноценного ориентирующегося в социуме и в реальности существа, что важно понять для осмысления особенностей менталитета того или иного времени, для понимания способа усвоения и решения впоследствии различных групп приспособительных задач. И в особенности для понимания процесса освоения речи для нужд решения своих потребностей, взаимодействия и поддержания необходимой для группы коммуникации. В любом случае при различии организации мозга и отличиях речи и культуры сопоставлять особенности поведения и развития предшественников человека, людей и животных для иллюстрации аналогии онтогенеза и филогенеза невозможно. Но постепенное продвижение наших знаний во всех этих и других смежных областях вселяет надежду, что наши гипотетические модели могут стать более адекватными.

С другой стороны не только хорошо всем известная эмпирически беспомощность детей, но и осмысление этих данных стандартными научными средствами помогает нам объяснить социальный феномен заботы о детях со стороны взрослых особей и заставляет осмыслять особенности необходимой социальной инфраструктуры для осуществления этого. И эта инфраструктура заодно оказывает влияние на организацию социума в целом и отношения в нём даже без той степени осознания, которой мы обладаем сейчас, а лишь на основании наличного осмысления, свойственного даже животным и развивающегося по мере становления у людей и их предшественников.

В отношении связи речи и моторики, если, как мы предположили, филогенетически речь вырастает из шумного выдоха, то не всякий шумный выдох даже при участии связок является речью, хотя мы по-особенному воспринимаем и болезненный шумный выдох и вокал. Лурия в частности обращает внимание, что даже сам акт дыхания осуществляется иногда нестандартно. Обычное брюшное дыхание часто замещается рёберным дыханием, а в случае невозможности осуществить и рёберное дыхание происходит переход к работе верхним дыханием. В случае невозможности осуществлять и верхнее дыхание и человек и животное заглатывают воздух, чтобы поддержать свою жизнеспособность. Вариативность действий возможна даже в инстинктивном поведении насекомых, которые производят их в экспериментальных условиях. Особь норных ос, выкармливающих личинок кузнечиками, при необходимости, если экспериментаторы оторвали кузнечику лапки, тащит его в нору за усы, а в случае, если оторваны и усы, толкает кузнечика к норе, хотя в природе такое не предусмотрено и кузнечики без лап и усов нежизнеспособны.

Многие жизнеобеспечивающие системы организма оказывают друг другу помощь, и центральная нервная система не является исключением, тем более что в её основе лежит выбор приспособительного действия. На этом строилась компенсаторная работа с людьми с поражениями мозга, которая и продемонстрировала некоторые особенности организации различных зон мозга. В частности эти данные заставляют предполагать, что сами действия, необходимые для артикуляции, обеспечиваются отделами мозга, отвечающими именно за моторику. А лобные отделы коры имеют отношение к способу организации и контроля над сложными навыками, включая навык речи и его координацию с собственно навыками двигательного характера. Как отмечает Лурия, 2-2,5 летние дети ещё почти неспособны координировать простую внешне задачу подтвердив «да» нажать кнопку, а, подтвердив «нет», не нажимать, и нажимают её. Более того, понимают задачи только при подкреплении пищевого характера. И вообще теряются и тормозят свои реакции при необходимости решать задачи иного характера, тогда как с задачей дотянуться и справиться с конфетой не испытывают принципиальных трудностей.

А 1-1,5 летние дети не могут выполнять речевые инструкции, если они не связаны с кормлением, и даже в этой ситуации реакция детей происходит больше на интонацию и на ситуацию в целом, а не на значение слов. Координацию речевых и неречевых действий можно натренировать только у детей, начиная с 3-3,5 лет. В этом возрасте дети уже способны при тренировке различать не только приказ нажимать или не нажимать, но и более тонкие указания надо и не надо и подобные, что совпадает с периодом миэлинизации нейронов лобных долей. Но весь предшествующий период ребёнок параллельно овладевает как непосредственно двигательными навыками, так и навыками речи, которые он использует для более простых и понятных ему форм взаимодействия и коммуникации. При этом речь ребёнка, которой он пользуется спонтанно, организуется мотивами, руководящими его действиями, и при отсутствии мотива теряет свой регулирующий характер, как показали эксперименты Слобина. И в любом случае при внешнем сходстве некоторых феноменов филогенеза и онтогенеза в целом сходства этих процессов нет.

Разрыв в 10-15 секунд после просьбы найти монету, которую положили в один из сосудов, оказывается для маленьких детей достаточным, чтобы забыть инструкцию. Даже без этого временного разрыва ещё меньшие дети тянутся за обоими сосудами. А просьбу найти монету в сосуде, который был отгорожен в момент закладки экраном, выполняли дети только после 3-3,5 лет. Когда после этих хорошо известных и давно поставленных экспериментов сталкиваешься с теориями трансцендентного или трансцендентального единства наглядной реальности, речи и мышления оказываешься в растерянности, так как крыть нечем. Это вопрос веры, но не имеющей отношения к задачам приспособления к реальности, а выполняющей какие-то иные функции для того, кто это исповедует. Но в этом случае это не вопрос для философской дискуссии, а проблема для психотерапии. По возможности безобидные формы такой веры необходимо прощать, если их не навязывают в качестве приспособительной концепции, как это иногда происходит.

Ещё более сложными для детей оказываются для усвоения задания, когда необходимо не только повторить словесную инструкцию, но и выполнить противоположное движение. В ответ на поднятый кулак поднять палец, а на поднятый палец поднять кулак. Только в 4 года ребёнок правильно выполняет всё. До этого дети иногда начинают выполнять задачу правильно, но, поколебавшись, заменяют жест идентичным вследствие конфликта между словесной инструкцией и воспринимаемым. Но ещё более сложной оказывается задача, которую не решают стабильно многие взрослые. Это задача отличить то, что задумал, от того, что произносишь. Вопрос не об обмолвках, которые часто происходят и которые так любят, но не всегда удачно интерпретируют психоаналитики. В обыденной ситуации в отношении известных действий такое, конечно, может произойти со всеми. Но в логике человеку необходимо отличать содержание от внешнего его выражения стабильно, так как без этого невозможно применение к высказанному средств логического контроля. Вот эта задача оказывается для многих катастрофически трудной и невыполнимой. Как показал Пиаже такое различение вообще невозможно для подростков до 14 лет.

Отличие интеллектуальных процессов, хоть и связанных с речевыми инструкциями, от самих речевых действий иллюстрируют и проведённые Лурия исследования паркинсонизма. Болезнь эта делает трудной выполнение каких-либо плавных движений, вызывая сильный тремор, парализующий действия больного. Но к удивлению исследователей больные, которые не могли сделать и нескольких шагов по комнате, преодолевали ступени лестницы. Попытки произвести равномерный стук также заканчивались тремором. В эксперименте на полу были разложены бумажки, через которые необходимо было переступать по инструкции, что позволило больным шагать, выполняя эту задачу. Но словесные команды шагать или счёт, даже произносимые самими больными, ни шагать, ни стучать не помогали. Помощь оказывали вспомогательные задачи, когда необходимо было совершить столько действий, сколько колёс у автомобиля или сторон или углов у треугольника или квадрата. В этом случае, как отмечает Лурия, функцию организации движения брали на себя лобные доли, организующие реализацию задачи своим способом взамен нарушений подкорковой связи.

С лобными долями оказывается также связанным формирование стойких намерений, которые оказываются разрушенными при их поражениях, оставляя уцелевшими только стереотипные виды поведения. Поэтому можно предположить, что именно лобные доли человека отвечают за формирование новых скоординированных с речевыми действиями доминант приспособительного в своей основе поведения. Функция лобных долей в этом плане продолжает функцию лобных долей млекопитающих, отвечающих у них за быстрое изменение их навыков и привычек. Но участие в этом процессе речевых действий и сформированного с их помощью опыта, передаваемого по мере необходимости и возможности другими людьми, переводит формирование понимания людей на новый уровень. А точнее на новые уровни, которые формируются филогенетически и затем по мере возможности осваиваются в онтогенезе. Бесперспективно искать в областях мозга зоны и связи, которые отвечают за высшие функции деятельности человека. Хотя и зоны мозга и связи между ними обеспечивают выполнение задач по реализации этих функций.

Можно предложить такую общую картину. Существует по всему, что показывают исследования, граница для формирования автоматизированных навыков. Обнаружить эту границу очень непросто, так как необходимость и профессиональные тренинги приводят часто к появлению очень сложно организованных автоматизированных навыков. Ландау после автокатастрофы, когда вышел из комы, не узнавал жену и детей, но решал в уме дифференциальные уравнения. Но если воспользоваться реконструированными данными филогенеза, то можно предположить, что лобные доли человека в верхнем палеолите как раз и выполняли свойственную им работу формирования доминант, обеспечивающих осмысленную организацию непосредственных и речевых действий и их координацию. И в рамках этих более-менее автоматизированных доминант формировались возможности осмысления людей этого времени. И возможности развития, как деятельности, так и речи, их сложность определялась со стороны возможностей осмысления именно этим.

Социально-психологические условия, возникшие в мезолите в связи с изменением условий социума, привели с одной стороны к необходимости автоматизации некоторых компонентов речевых действий, которые привели к реформе речи до известного уровня, которым пользуются наиболее архаичные современные группы. А такая уже полноценная вполне автоматизированная речь могла быть по иному скоординированной в рамках навыков сложившегося уклада с непосредственными видами деятельности и отношений. Такая координация автоматизированных навыков и речи на уровне моторики уже была способна создавать свои доминанты, становящиеся основой осмысления нового уровня. В первую очередь это, по-видимому, доминанты организации самого сложного самостоятельного коммуникативного речевого действия.

Появление осмысления ещё более высокого уровня только за счёт техники обобщения возможностями нервной системы человека ограничено. Как представляется на основе осмысления многочисленные данных педагогической психологии и нейропсихологии, особенности координации и освоения сложных навыков позволяют объединение достаточно сложных навыков, если они были автоматизированы. Результат такой координации будет также обеспечиваться доминантой, объединяющей в своей сети связи с необходимыми для этого доминантами ранее сформированных навыков.

Вызывает сомнение существование выделенных нервной системой доминант ещё более высокого уровня иерархии. Такая возможность, насколько мы понимаем, не обеспечена ни морфологией, ни функциями центральной нервной системы. Невозможно представить, как такое могло бы технически осуществляться в рамках известных сложившихся знаний о работе мозга и возможностях технического осуществления подобной затеи в рамках тех представлений, которые сформировались для обеспечения операций интеллектуального характера при создании искусственных устройств.

Как подсказывают историко-культурные данные изменение уровня осмысления в мезолите связано скорее не с появлением новых доминант, которые, конечно же, продолжают формироваться у особей, схватывая организацию важнейших приспособительных речевых и непосредственных действий. А дальнейшее изменение уровня осмысления происходит благодаря регулярному употреблению важнейших речевых формулировок, необходимых для поддержания организации социума и отношений и приспособительной деятельности в нём. То, что следовало бы назвать идеологией, исповедуемыми окружающими и формулируемыми ими взглядами, которые, по-видимому, и появляются в связи с соответствующими возможностями речи в мезолите. И это уже затем ведёт и к формированию особенностей организации социума, и используемой речи, и особенностей жизнеобеспечивающей деятельности.

При этом необходимо не забывать, что формирующиеся доминанты, включая те, что формируются ещё позже в рамках складывающейся для этого в период цивилизации социальной инфраструктуры для освоения письменности, влияют лишь на осмысление индивидом складывающейся ситуации, но не обеспечивают однозначный выбор его поступка. Выбор действия, или если взять шире поступка, как я уже неоднократно обращал внимание, хотя и опирается на опыт, но обеспечивается механизмом ориентирования, если мы принимаем предположения, последовательно развиваемые в этой модели. И это нужно учитывать постоянно при дальнейшем развитии модели.

Но именно доминанты лобных долей мы вынуждены рассматривать как опорные точки осмысления реальности связанные с речью, поскольку, как показывает анализ, лобные доли и формирующиеся там доминанты обеспечивают сложные навыки, освоение которых опосредовано речью. Поэтому и эти умения и реализованные на их основе действия предполагают и допускают в той или иной степени общезначимую интерпретацию своего значения. При этом нам, по-видимому, следует предположить, что дискурсивными представлениями более высокого уровня, как это предстанет в процессе интерпретации, станут словесные оценки деятельности, соотносимой в своей реализации с доминантами, связывающими в сложную организацию ранее сформированные пусть и не без посредства речи автоматизированные навыки. Так же, как и навыки необходимой для этого речи, независимо от исходной начальной сложности этих навыков, и неважно навыки ли это непосредственного двигательного характера, или навыки собственно речевые.

В любом случае без дополнительных представлений, появляющихся только с приходом цивилизации, такие даже иерархически по способу своего формирования, требующие даже нескольких этапов в процессе обучения умения и связанные с этим представления, будут для внешнего наблюдателя выглядеть представлениями одного уровня. Как они и выглядят для оценивающих уровень развития навыка психологов в рамках психолого-педагогических исследований, где возможно только выявление необходимости многих этапов для формирования навыка или представления, как например, если это касается математических навыков и представлений. Или как они выступают для носителей сознания представителей групп, находящихся до периода цивилизации, или исследующих особенности этого менталитета специалистов.

Как исторически или в индивидуальном развитии навыки эти формировались и сворачивались из более простых навыков и реакций это уже другой вопрос. Их социально значимая ценностная иерархия появляется только с приходом цивилизации и осуществляется иными социальными и социально-психологическими механизмами. И без представлений об этой иерархии невозможно ни формирование процессов человеческого сознания, ни человеческого сообщества эпохи цивилизации. Да и наше исследование иерархии уровней менталитета без этого представления также невозможно и предполагает существование дискурсивно определённых социально значимых ценностей, иерархию которых мы пытаемся определить, отыскивая для этого необходимые критерии.

В таком случае оформленные речью представления, формирующие осмысление уместности использования непосредственных навыков или речи, в различных социально-психологических ситуациях сложно организованной системы взаимоотношений, опосредованной речью, должны быть восприняты нами как представления, которые исторически возникает по интерпретированным нами данным археологии в мезолите. Хотя ограничения на уместность реализации потребностей, намерений и навыков в социуме формируются средствами группового давления и ранее.

Визуальная фиксация речи, опосредующей систему взаимоотношений, и возникающая с приходом цивилизации, создаст ещё более высокий и отвлечённый от непосредственной практики приспособления уровень осмысления, особенности и механизмы которого необходимо рассматривать на соответствующем историко-культурном материале самостоятельно. Проблем там хватает, включая, например, феномен дискурсивного влияния речью на особенности осмысления, отражающиеся при воспроизведении текста актёром, явно удерживающим практически в единственном виде выявляемый адекватный словесно оформленный подтекст, о чём я уже писал в статье, посвящённой этой проблеме. Забегая вперёд и отсылая к предыдущему, кратко охватывающему и период цивилизации варианту истории сознания, могу сказать, что осмысление периода цивилизации также различается по своим уровням.

Можно говорить и о более глубоких в большей степени приближенных к реализации приспособительных действий слоях осмысления. Так более глубоким окажется связанный с регулированием речью уровень осмысления порядка освоенных с помощью речи навыков деятельности, который мы предполагаем у палеоантропов и с которым сталкиваемся сами при решении определённых групп задач. Но и оформить дискурсивно интерпретацию, происходящих на этом уровне осмысления процессов сложно, хотя в рамках педагогической психологии специалисты с этой задачей в целом справляются. В отношении анализа организации речи эта задача сложна, поскольку связана с выражением речью законченных тем, которые могут представлять собой отдельные сообщения, но могут включаться в последовательное словесное повествование при некотором навыке компоновки в связи с развившимися в период цивилизации особенностями организации стилей текста.

Ещё более глубокими и ещё более трудно интерпретируемыми окажутся слои связи речи со значимыми ставшими дискурсивными осмысленными феноменами воспринимаемой реальности, предполагаемые нами у архантропов, но представленные в нашем современном быту в связи с развитием социума, речи и осмысления в куда более развитой форме. Как кажется, как раз именно этот слой осмысления влияет на организацию понимания художественного текста, как это изложено в статье по интерпретации текста художественного текста актёром. И необходимо по всему понять, что именно так это неявно происходит при закладке автором содержания высказываемого в текст.

Ещё глубже окажется слой осмысления, связывающий выбор навыков поведения и действий при реализации своих в целом утилитарных намерений млекопитающими в поле восприятия. Хотя некоторые из этих намерений могут в основе своей опираться не только на потребности организма, но и на потребности самих механизмов ориентирования, как-то представленных на уровне организма и самих этих механизмов. При этом объект таких потребностей и намерений может и не находиться в поле восприятия и подготовка к тому, как будет реализоваться намерение может происходить с опорой на ранее приобретённый опыт воплощения подобной деятельности.

На основании того, что мы знаем о поведении млекопитающих, необходимо предполагать, что млекопитающее будет осмысленно реализовывать замысел, ограниченный возможностями понимания утилитарной проблемы. Но ещё более глубокие слои осмысленного выбора действий лежат уже всецело в области зоопсихологии, хотя и там мы имеем дело с ограниченной свободой выбора действий и некоторой их осмысленностью даже у одноклеточных. И механизм осуществления выбора и реализации его на психологическом уровне представляет огромный интерес для всего, что мы ещё не понимаем в механизмах осуществления наших действий, если мы продукт естественной эволюции, а не вылеплены из глины сверхъестественным существом.

 

Изменения, произошедшие в организации сообщества мезолита и формирование уже относительно полноценной речи, способной быть использованной в более сложных ситуациях, чем оклик или регулирование взаимодействия, изменяют по всему и особенности бытовых отношений и хозяйствования. В связи с этими изменениями можно предположить и интенсификацию отношений обмена между людьми, состоящими или не состоящими по отношению друг к другу в каких-либо отношениях. И процессы распределения, учитывая дополнительные связи между людьми, должны уже требовать каких-то дополнительных критериев, так как это уже не распределение матерью среди детей кому что достанется, при непререкаемом, в конечном счёте, авторитете матери. И поскольку какое-то обсуждение уже возможно и какие-то навыки ориентировки в организации реальности лежат уже в возможностях эвристики верхнего палеолита вполне естественными кажутся появляющиеся в мезолите задачи и способы их разрешения.

Эти задачи настолько естественны и востребованы до сих пор и лежат в русле типичных объяснений их необходимости. Поэтому более удобно, как кажется, просто остановиться на анализе самих этих задач, в случае необходимости рассматривая процесс их формирования, и приёмов их решения. Так связанные с технологическими нуждами, как мы предположили, приёмы перебора массивов, подкреплённые визуальной фиксацией такого перебора зарубками, смогли получить дальнейшее развитие в приёмах сопоставления, требующих оценки, например, при дележе массивов, с какими-нибудь другими выделенными в количественном отношении массивами или со стабильными счётными объёмами. К используемым для заметок для памяти и для сопоставления массивам можно отнести различные засечки, зарубки, узелки, которые часто используются в быту архаичных групп. Правда, чаще они используются не столько для счёта, сколько для памяти. Хотя их функцию, конечно, следует исследовать глубже. К массивам, с которыми производится сопоставление, можно отнести, например, легко оцениваемое количеством пальцев на руке, что также распространено в практике архаичных групп.

Как показывают этнографические исследования в речи представителей таких групп с числительными не густо. Имеются, как правило, термины один, два, много, изредка три или сочетания один и ещё один, один и два, два и два. Но более серьёзных исследований, насколько я понимаю, не проводилось, поскольку вопрос так, как он поставлен в этой работе, не стоял. Да и в имеющихся материалах различия групп по уровню развития не проводилось, а в их числе могли оказаться группы с деградировавшей экономикой, но имевших прежде более высокий уровень развития. Необходимость сопоставлять массивы и простейшим образом оперировать хотя бы элементами этих массивов могла возникнуть при более частых отношениях обмена в стратифицированной группе, что мы предполагаем в организации общества в это время. Одним из простейших приёмов оперирования с элементами массива при распределении является, например, раздача мелких предметов по одному по несколько раз до исчерпывания всего массива. Таким образом, например, можно не пересчитывая распределить среди группы мешок конфет.

Несмотря на бедность лексики для непосредственного счёта компоненты речи, используемые в математике для обсуждения проблем упорядочений, не ограничены этим. И как кажется, крайне важно исследовать речь архаичных групп в этом отношении, так как освоение упорядочений речью для вербального дискурсивного оформления такого понимания к наличию числительных не сводится. И именно то, что мы зациклились на понимании математики, как операций с записываемыми символами процедурами, мешает нам природу этой области понять. Поскольку символическая запись является только констатацией результатов осмысления нашей работы по освоению отношений порядка, хотя после её появления символическая запись становится также опорой для знакомства с отношениями порядка уже выявленными и осмысленными нашими предшественниками. Процесс обучения предполагает овладение не только особенностями такой записи. Он предполагает также умение оперировать в рамках многих автоматизированных к нашему времени навыков с особенностями самой такой записи, минуя понимание того, что за этим стоит, и, забывая при этом, как мы эти навыки сами осваивали в детстве.

Ограниченные возможности счёта ограничивают и возможности количественного освоения пространственных и временных характеристик объектов и процессов реальности, лежащей в поле восприятия в рамках возможностей менталитета людей этого периода, и способной быть ими осмысленной. Это же должно было отражаться и в лексике речи этого периода. В этой речи вполне должны были присутствовать слова для обозначения времён года и суток, которые могли, скорее всего, произойти поначалу от характеристик этих явлений. Похожий феномен, неизвестно правда, какого времени происхождения, заметен при сравнении слова зима и украинского «зимно», что значит холодно. Впрочем, в данном случае словообразование могло идти и иным путём. Можно было, конечно, считать дни пути зарубками и хранить предметы с такими значками до необходимости ими воспользоваться. Можно допустить применение таких зарубок также в каких-либо культовых целях или в процедурах обмена.

В связи со столь неразвитыми представлениями о пространственных и временных отношениях, заметных и по развитию обеспечивающей эти представления речи, возникает естественный вопрос об особенностях осмысления причинно-следственных отношений людьми этого периода, как и людьми в современных архаичных группах, находящихся на примерно такой же стадии развития. Вполне понятно, что речь такого уровня развития и использующий её менталитет, не способны даже участвовать в построении подобных концепций или осмыслять и обсуждать имеющиеся. Тем не менее, и животные способны в рамках своих возможностей выявлять и использовать особенности организации и порядка окружающей их воспринимаемой ими реальности и поведения интересующих их объектов и учитывать всё это при выборе своих действий.

Очень трудно представить, как могли бы выглядеть какие-либо установки в этой области при ещё менее развитой речи людей верхнего палеолита, которые, как кажется, в большей мере реагировали на мир и на речь, чем осмысляли мир с помощью речи. Но если посмотреть этнографические данные в отношении менталитета современных архаичных групп, то в их поведении и речи обнаруживается тенденция к каким-нибудь объяснениям происходящего, хоть и оформленным в представлениях, опирающихся на различные источники своего опыта. В реальном поведении на охоте или боевых действиях эти люди могут быть и непредсказуемы, особенно если вы не знаете набора навыков, которыми они пользуются. И не будучи способны придумать вразумительные объяснения, и не владея изощрёнными философскими трюками, как правило, в трудной ситуации отмалчиваются. Что честнее, чем придумывать объяснение там, где его не может быть или не хватает опыта, поскольку реальность, как я пытался показать, в своей основе свободна.

Объяснения, как правило, присутствуют у представителей этих групп там, где в связи с происшествиями необходимо искать виновных, на которых вину можно было бы свалить. И эта практика переносится людьми с подобным менталитетом и на объяснения, которые необходимо давать в отношении несоциальных феноменов. Необходимо понять, что успешность обнаруженной и освоенной технологической цепочки, вскрытой этими людьми случайным образом, так и остаётся речью большей частью неосмысленной. Она  лишь просто выполняется, насколько ею овладели и запомнили. Объяснения даются лишь в случае, когда это имеет какое-то социальное значение, без чего вопросы просто не появляются. А объяснения, если в них возникает необходимость, будут опираться не на эмпирический опыт, который нечем иногда и сейчас осмыслить, «не хватает слов» как в таких случаях жалуются. А будет использоваться в таких случаях лексика и опыт бытовых и культовых мероприятий. В том числе, например, представления о вредительстве или последствиях, которые часто можно обнаружить в объяснениях представителей подобных групп, но и не только.

Вообще, как кажется, и это не входит в противоречие со сформулированными установками этой работы, следует говорить о приоритете социальных по существу и культовых по лексике представлений о причинной связи. И современные представления в этой области, идущие от сформулированных в буддизме установок об отношениях условия и следствий, что не следует смешивать с интерпретацией этого представления, как об отношении жёсткой причины и следствия, также имеют такую же социально-культовую природу иного периода развития.

Какие трудности возникают при необходимости объяснить опыт можно выделить в отдельную тему. Причём необходимо помнить, что это может быть не только научный опыт наблюдений или технологический опыт, но это может быть социальная, в том числе культовая практика, и столь нетривиальный опыт, как опыт «путешествующих» шаманов, имеющий и социальные и несоциальные последствия. И в целом при формировании более поздних представлений о судьбе и лежащих в её основе представлений о последствиях, зависящих или независящих от наших поступков, которые впоследствии лягут в основу детерминистских представлений, лежат более ранние представления о необходимости выполнения культовых требований и наказаний за их нарушение. А многие из требований ещё верхнего палеолита, например, предполагаемые табу, которые накладывались, как представляется, на места захоронений, уже тогда имели под собой жёсткую подоплёку.

Но в любом случае причинно-следственные отношения, представления о них, не вырастают из наблюдений над природой или осмысления особенностей технологии и практики прямо. Эти осмысления ещё сами должны вырасти из практики объяснений, определяемых особенностями культа и предшествующей практики самой объяснительной деятельности, желательно записанной. А сам процесс накопления опыта о реальности и превращения этого опыта в привычные обиходные объяснения, из которых впоследствии вырастет корпус так называемых научных объяснений, проверенных и одобренных для распространения, должен учитывать многое. Кроме возможностей завязанной на культ и быт речи, необходимо также, чтобы воспитатели на все непонятные вопросы «зачем», на которые они не могут ответить, в том числе и по самым обыденным поводам, не отвечали подзатыльниками. А чтобы они были способны самостоятельно оценить свои способности в области объяснений и суметь передать это следующему поколению наряду с остальным необходимым для приспособления к современному обществу опытом.

Особенности овладения упорядочениями демонстрируют также и археологические данные изобразительной деятельности, относящиеся к начавшемуся в мезолите периоду развития людей. В первую очередь это демонстрирует организация орнамента, который становится в различном отношении упорядоченным не только на редких предметах культа, но и на самых разнообразных предметах обихода и просто на различных поверхностях. Это уже не просто повторы изображений или эксперименты по упорядочению штрихов и мазков иногда с повторами не очень высокого качества, как в верхнем палеолите, хотя и такое тоже можно обнаружить. Но появляются сложные эксперименты по организации штрихов, деталей и фигур в рамках орнаментальных украшений. Попытки уместить узор на объёмной поверхности, требующие каких-то прикидок и измерений накладыванием эталонного образца или трафарета, а возможно и предварительного обсуждения, без чего такой точности достигнуть не удастся. Хотя, возможно, трафарет использовался и для регулярных повторов изображений уже в верхнем палеолите.

Для украшений поверхности часто накладываются равные отрезки и создаются из них различных фигуры. Это заодно приводит к появлению изображения так называемого египетского треугольника с соотношением сторон 3:4:5 и прямым углом, как мы знаем из впоследствии доказанной ещё в Междуречье, а затем воспроизведённой Пифагором теоремы. Впоследствии это свойство использовалось как простой приём для разметки участков и иных нужд даже без понимания математического обоснования этого феномена. Хотя для такого использования должно ещё было быть открыта способность манипуляции таким треугольником. Если прямоугольный треугольник поворачивать так, чтобы одна из сторон у прямого угла была закреплена и он опять лёг на плоскость, а затем это же сделать с другой стороной, а потом опять с предыдущей, и так далее, то он, в конце концов, совместится с собой. При этом плоскость разделится на четыре прямых угла. Вопрос, когда это было освоено, можно оставить открытым.

Для совершения процедур визуального упорядочения, какие мы видим в орнаментике, начиная с периода мезолита, уже недостаточно, чтобы использовались сами по себе сложные навыки проведения различных целенаправленно создаваемых линий, которые для своего проведения требуют, как это видно из нашего анализа, участия лобных доминант. Сложная компоновка орнамента в отличие от автоматизируемых навыков изображения линией требует некоторого более общего подхода, возможно предполагающего обсуждение или продолжительное, скорее всего, происходящее этапы осмысление решаемой задачи. Если мы предполагаем индивидуальный характер деятельности по нанесению орнамента, то такой замысел должен быть обобщён уже сетью доминант более высокого порядка, чем замысел простой орнаментальной организации или изображения, тем более при непосредственном курировании этого процесса окружающими.

В исследуемом случае сеть доминант в отношении разнородных законченных сложных видов деятельности, имеющих отношение к законченному циклу действий, чем-то напоминает поддерживаемое палеоантропами разделение мест деятельности, но уже осуществляемое на ином уровне способностью особей поддерживать такое понимание и память о нём ментально и развитой речью. И это, как мы предположили на основании наших рассуждений в отношении известного материала, было уже доступно людям мезолита, хотя формировались, по-видимому, такие доминанты в первую очередь для разрешения проблем социально-психологических отношений в иерархиизированном родственными отношениями социуме и необходимой для этого организации генерируемой речи.

История математики, как представляется после нашего анализа, должна не только констатировать наличие тех или иных феноменов своей области, включая методы решения задач, но и объяснять причины появления этих феноменов. В то время как та история математики, которую мы знаем, вообще за редким исключением пытается учесть лишь письменные находки, которые начинаются только с появлением цивилизации, да и то не с самого её начала. И таким образом мы получаем не историю математики, а только констатацию следствий, принимая их за причины. Хотя без констатации и анализа этих следствий мы не могли бы до причин докапываться, и за проделанную огромную работу, включающую уникально трудную дешифровку древних текстов, мы должны историкам математики быть благодарны. Но о каком понимании природы математики мы можем говорить, если мы не понимаем, как формировалась эта природа исторически, а, пытаясь лишь осмыслить, как это получается в голове или где-то ещё, когда мы одно число прибавляем к другому.

 

К сожалению, в области истории искусства, его происхождения и становления мы во многом вынуждены застрять на констатации подобных феноменов, поскольку само понимание природы искусства, его специфики и функций желает много лучшего. Хорошо, если мы ещё сумеем договориться, что отсутствие эмоциональной компоненты выводит исследуемый феномен за эту область. Я не собираюсь всё, что вызывает эмоции, и любые выражения чувств вводить в область искусства, поскольку тогда пришлось бы вводить в эту область жалобы на плохое самочувствие и некоторые, эмоциональные по вызываемым чувствам, объекты, которые вряд ли в эту область вводить стоило бы. Для того, чтобы не быть связанными с этими феноменами эмоционального характера, я хочу обратить ваше внимание ещё раз на то, что область нашего рассмотрения всегда предполагает характер общезначимости тех или иных явлений, которые они приобретают, будучи втянутыми в культовые действия и связанные с этим представления.

Такое отношение к культу, в котором участвует группа, и который не обязательно отождествлять особенно для ранних этапов с более поздними религиозными культами, вырастающими их этих архаичных групповых неутилитарных действий, имеет не только художественная практика. Сюда же относятся и такие более утилитарные феномены как технология, способ организации сообщества, особенности оформления опыта и многое другое, если не всё вообще, что имеет какое-то отношение к собственно человеческим особенностям культуры. Культ определённого уровня развития, как я пытался показать, формирует и поддерживает затем уровень развития нашей способности осмыслять. А подобные культу, иррадиирущие из него действия и определяют особенности культуры. Не только достижимый авторами уровень создаваемых феноменов художественной практики, представляющих собой способ выражения общезначимых эмоций, но и особенности нашего восприятия, и способность понять выражаемое в продукте такой практики, воспринимаемое при контакте с этим продуктом эмоциональное содержание, зависят от нашего опыта участия и осмысления культово-культурных действий.

Признание, что наше участие в культово-культурных действиях в меру нашей возрастной или ограниченной иными причинами способности понимать влияет на особенности восприятия и переживания нами актов и продуктов художественного творчества, коренным образом изменяет наши представления о природе художественного восприятия и его особенностях. Причём в такое участие необходимо включить и произошедший под влиянием подобного участия опыт самостоятельных проб творчества и обучение этому, которое также не лишено компонентов включения нас в культово-культурную активность. Такое признание также вынуждает нас по иному взглянуть не только на наши представления об акте художественного творчества, его механизмах и мотивах, но и по иному взглянуть на то, как и за что мы оцениваем художественные произведения. Но поскольку влезать в эту проблему, не произведя исторических размежеваний, было бы неразумно, я ограничусь в этой части работы только анализом этих проблем в исследуемом нами интервале развития людей.

Следует также обратить внимание, что хотя спонтанные состояния окружающей реальности и организма, например метеоусловия или недомогания, оказывают влияние на гомеостаз и в связи с этим на эмоциональное состояние людей, отношения к исследуемой нами проблеме они прямо не имеют. И сами состояния людей, в том числе связанные с различными их замыслами и намерениями, также оказывают на нас какое-то эмоциональное влияние, даже если это не наши влияющие на наше состояние потребности, намерения и замыслы. Но основное отношение к интересующей нас проблеме имеет лишь влияние, которое оказывают люди друг на друга в мероприятиях культового характера. Те феномены природы, которые впоследствии вызывают у нас какие-то переживания, сродни художественным, например, красивый ландшафт или закат, связаны, скорее всего, с той сформировавшейся впоследствии способностью воспринимать эти феномены особенным образом, поскольку и цвет и местность были небезразличны для особенностей культов уже в антропогенезе. Цвет крови был существенен уже для архантропов, а особенности ландшафта формировали особенности протокультов палеоантропов возможно в связи с особенностью проживания и специфическими опасностями местности или отсутствием их.

Организация экстерьера и интерьера места проживания во многом зависит от тех технологических приёмов, которые используются в данной культуре. Организация жилья и культовых объектов и их взаимное расположение некоторым искусственным образом по каким-либо художественным принципам явление достаточно позднее и требует, чтобы такие принципы уже были сформированы иным путём. И этот путь проходит много шагов только в период цивилизации. А организация ландшафтов, начиная с ухода за участком леса, превращаемого в парк, ведёт своё начало, по-видимому, только со времён буддизма. Что касается организации людьми собственного экстерьера, то в этой проблеме намешано очень многое. Но в любом случае, это связано с поиском своего места в отношениях в группе при взаимных оценках друг друга, наблюдениях за успешностью, необходимостью эту успешность демонстрировать, где сексуальная привлекательность играет в подобном случае не последнюю роль. Хотя сама по себе сексуальная привлекательность отношения к экстерьеру, как выясняется, не имеет, и эти феномены существуют параллельно.

И в любом случае, когда мы имеем дело с феноменом искусства, мы имеем дело с выделенными для понимания носителей сознания, эмоционально значимыми для него феноменами или действиями, созданными или создаваемыми людьми. На всё остальное мы, на мой взгляд, переносим наш опыт, воспитанный переживаниями художественного, культово-культурного, не лишённого эмоций процесса или наблюдения. Иные попытки объяснить этот феномен, конечно, существуют. Если вы не согласны и у вас есть какие-то продуктивные предположения и доводы, их необходимо обсудить, так как проблема чрезвычайно сложна и серьёзна. Но пока этих доводов нет, я попробую выявить то, что заставило меня обратить на себя внимание. В обоих смыслах. Обратить внимание на внешнюю причину переживания и на происходящее в себе самом, как человеке.

Но если даже не обращать внимание на переживания, как мы уже отмечали, осмысление переднего плана восприятия изменяется по мере развития людей. Сигнальная активность архантропов позволяет выделить на переднем плане зрительного восприятия не только значимые объекты и их признаки, с чем справляются, судя по многим признакам, животные. Как подсказывают нам данные археологии, коллективно значимым для них, выделенным из утилитарной сферы и стимулирующим становится цвет крови, который они воспроизводят при крашении обглоданных костей. Объяснить, каким образом такое выделение происходит на нейрофизиологическом уровне, я не могу, так как я не знаю. И насколько я знаю, на этот вопрос не смогут ответить нейрофизиологи, хотя эмпирически этот комплекс переживания нам хорошо известен.

Во многом, как мы уже это обсуждали, на это переживание накладывает отпечаток система сдерживания агрессии, связанная, как представляется, с борьбой с внутригрупповым каннибализмом. Каким образом такое выделение при помощи сигналов этого времени происходит в предритуалах мы уже также не раз обсуждали. В любом случае этот колористический знак является способом выражения архантропами каких-то их специфических чувств, отличающих их от чувств, которые испытывают животные в различных, утилитарных обстоятельствах. Или этот сигнал является специфическим способом выражения обычных чувств в обстановке иного, чем у животных, времяпровождения.

Реакцию на колористический сигнал можно выдрессировать и у животных и даже связать подачу сигнала с каким-нибудь эмоциональным подкреплением. Самостоятельно выработать сигнализацию за пределами утилитарных интересов животные не могут. Если присмотреться к домашним животным, то они создают иногда сами какие-то сигналы, с помощью которых они показывают свои интересы. Например, собаки часто, когда хотят есть, приносят в зубах миску, из которой их кормят, и таким образом демонстрируют и своё чувство голода, и желание, и намерение, и просьбу.

В рамках ограниченного менталитета архантропов крашение костей охрой могло быть таким же сигналом, создаваемым детьми, остающимися на биваке, но уже имевшими опыт участия в предритуалах в отношении принесённой на бивак добычи. И это предположение кажется также правдоподобным даже после всех других сочинённых в этой работе предположений, которые также не стоит, по-видимому, сбрасывать со счёта. И поскольку можно предположить положительную реакцию на подобное творчество остальных особей, эта практика могла не только закрепиться, но и иметь более широкое использование. Это могла быть и подражательная игра, и демонстрация голода, и инструмент воздействия для сдерживания внутригрупповой агрессии и, возможно, ещё многое.

Поскольку практика архантропов не исчерпывается охотой и питанием, возможны и иные формы эмоциональной коммуникации в этот период, которые реконструировать нелегко, в связи с отсутствием археологических следов. Но вполне можно представить там, где поддерживали огонь, какие-нибудь вечерние бдения, а в связи с этим и какие-либо иные формы эмоциональных контактов и действий неутилитарного характера ради них. Такие действия обнаруживаются у многих высших млекопитающих, особенно у приматов, и воспроизводятся людьми, включая наше время. Образование таких форм коммуникации и взаимодействия, организующие эмоциональные отношения между особями и влияющие на особенности групповой динамики, по-видимому, связано со спецификой внутреннего плана особей, решающих приспособительные задачи выживания в группе. Но обеспечение эмоциональной сферы нейрофизиологией мы понимаем значительно хуже, чем сферой двигательной или познавательной, если понимаем вообще.

То, что красящий материал наносился на кости, на которых, скорее всего, какие-то следы крови и жира оставались, видимо было значимо, так как, по-видимому, именно эта преемственность данных действий, сохранявшаяся сотни тысяч лет, привела в верхнем палеолите к созданию способа приготовления краски, оказавшейся столь стойкой. И если верно это наше предположение, то это приводит к ещё одной гипотезе о природе подобного ритуала, рефлексы которого можно обнаружить и в более поздних ритуалах характера пиршественных. И если мы предполагаем подобное значение, то в таком случае его необходимо поставить в одном ряду с коллективным выражением эйфории победы как одним из значений культово-эмоционального содержания искусственных действий архантропов в рамках небогатых средств художественной выразительности, которыми они владели и которые были понятны их соплеменникам.

Таким образом, как кажется, мы можем понять не только особенности восприятия архантропами специфических действий выражения собственных коллективно значимых эмоций, но и понять особенности мотивации акта творчества, который оказывается связан со сформировавшейся под влиянием наличной речевой сигнализации памятью так же, как и сопряжённые с реализацией этого творческого акта действия. Особенно важно понять первый акт такого творчества. Авторам необходимо было заметить колорит, сходный с колоритом крови, предположить съедобность окрашенного куска руды. Затем убедиться в его несъедобности, что, правда, весьма далеко от выражения эйфории победы и предполагает другую гамму эмоций и соответственно другое объяснение значения окрашивания. Но затем, если вспомнить об останках имевшего сходство по цвету съедобного объекта и окрасить его случайно при соприкосновении, то мы получим иной уже более близкий к предполагавшемуся эффект. А затем можно и научиться растирать краску по кости после того, как выяснится положительный эмоциональный результат ознакомления с этими действиями остальных членов группы. В дальнейшем происходит подготовка красителя заранее и, возможно, какие-то ещё дополнительные групповые реакции на происходящее, что и следовала бы расценивать как ритуал.

 

У архантропов появляется не только специфическая сигнализация и связанные с ней реакции. Но они создают и вторую искусственную осмысляемую визуальную природу пусть и в столь примитивной с нашей точки зрения форме крашения обглоданных костей охрой. И этот уже вполне социальный феномен представлен у палеоантропов развитием восприятия особенностей этой природы. Это развитие, как представляется, происходит в различных, обыденных ситуациях различным способом. Оно связано с совершенствованием механизмов осмысления, но в области решения задач уже собственно неутилитарного характера. Тогда как усовершенствование техники выполнения задач утилитарного характера влияет, по-видимому, лишь косвенно на детали и технику выполнения решений в неутилитарной области.

Как мы предполагали, на особенности деятельности палеоантропов и осмысление ими реальности оказывает влияние их способность различать порядок деятельности. Это закрепляется у них разделением площадок деятельности и подкрепляется в коллективном взаимодействии в процессе освоения и выполнения действий. Такая акцентировка мест деятельности не безразлична и для самих особенностей восприятия. Собственно хищники также отличают и иначе воспринимают место своего обитания от мест охоты и как будто не видят дичь рядом с местом своего ночлега, поскольку их охотничьи интересы сдержаны необходимостью скрывать место своего обитания. Опыт участи в упорядоченном выполнения процедур деятельности, существующий у палеоантропов, может помочь заметить и овладеть большим и в особенностях выполнения неутилитарных действий.

Крашение костей охрой, имевшее по всему какое-то отношение к трапезе и победному пиршеству, хотя бы как напоминание о них, как и производившиеся палеоантропами захоронения животных, демонстрировали приоритет групповых отношений над банальным утолением голода. Повсеместное распространение огня и появление новых акцентов осмысления могло также привнести изменения в использование палеоантропами иных красителей. Можно предположить, что постоянная практика разделения действий не только функционально, но и территориально постепенно заставляет научаться различать особенности самой деятельности внутренне.

Для того чтобы изложить эти различия надо писать исследование, но эмпирически мы отличаем посещение столовой, врача, вечеринки, музея или фотографа. И отличить эмпирически на уровне своего сознания и речи охоту от перетаскивания и разделки туш, а их от трапезы или от ритуала, мог, как представляется, и палеоантроп, уже задавая такие действия не спонтанно, как архантроп, а намерением. И завершая один вид деятельности по разделке, палеоантроп мог помнить, где производится следующий этап и что там необходимо делать. Это же подтверждает наличие множества разнообразных видов стандартных каменных орудий для различных технологических процедур, которые, как представляется по различным причинам, должны были быть сделаны заранее.

Для палеоантропов, по-видимому, возможно уже связать в своём мышлении индивидуально особенности своего или чужого поведения на ритуалах в отличие, например, от трапезы или иных действий, что в коллективных действиях уже было намечено у архантропов. Без такой возможности осмысления мы не сможем объяснить наличие их протокультов. Эти новые возможности индивидуальной ориентировки могли ослабить в свою очередь за счёт отсутствия ранее обязательной, по-видимому, у архантропов коллективной поддержки, существовавшую по происхождению привязку колорита окраски костей в цвет крови, которая на самом деле продолжалась в дальнейшем и может быть воспринята так и сейчас. Собственно в отношении съедобности или её отсутствия отличие краски от крови было отмечено по всему уже архантропами. Включение в палитру красителя цвета сажи, видимо, произошло у палеоантропов естественно как ещё одного значимого цветового сигнала особенностей времяпровождения, для напоминания о нём. Возиться у костра и не перепачкаться в саже довольно трудно.

Не менее важно для усиления наших предположений ещё раз обратить внимание, что хотя сажа, возможно, и применялась в каких-то неутилитарных ситуациях, так же, как и сейчас, когда готовят потешный ритуал ряженых, палеоантропы растирали для создания красителя минералы чёрного цвета, хотя сажи у них было вдоволь. Это усиливает гипотезу об их способности различать смысл действий и их особенности, и что у них появились требования к выполнению и неутилитарной практики. Такие требования могли быть связаны с практикой унаследованной традиции. Первичные действия культового характера могли сформироваться спонтанно, но затем, по-видимому, к ним уже либо готовились заранее при появлении хотя бы кажущихся признаков нестабильности в группе, либо имитировали какие-то их детали в чём-то напоминающей обстановке.

В таких действиях, соотносимых по своему содержанию либо с трапезой, либо с особенностями совместного времяпровождения у костра, использование вспомогательного красителя можно объяснить необходимостью акцентировать ритуальный, а не обыденный характер совершаемых действий, их коллективную и необходимую значимость. Для того чтобы подурачиться, что уже, по-видимому, лежит в возможностях их индивидуального интеллекта, способного организовывать и имитировать не прикладным образом прикладные навыки, они могли бы вполне перемазаться сажей. Это также говорит о том, что палеоантропы осознавали важность совместного существования и взаимодействия и относились к восстановлению групповых отношений очень серьёзно, как и к средствам достижения этого результата.

Порезы и проколы, как результаты надпиливания и сверления, имеют какое-то отношение к практике неутилитарной деятельности и выполнялись в составе агрессивных ритуальных действий на стенах и потолках гротов и пещер, а также наносились на иные поверхности. Но сами по себе они скорее являются знаками или технической компонентой развивающихся навыков палеоантропов. Собственно эмоциональную нагрузку здесь несут, как представляется, сами процессы использования этих навыков, для выполнения которых приходилось иногда сооружать акробатическую пирамиду. Уж больно невзрачны следы такой практики, если они, конечно, не находятся на потолке. Куда больший эффект может произвести результат шлифовки камней, которые обнаруживаются в этот период. Сама по себе шлифовка достаточно бессмысленна с утилитарной точки зрения и требует незаурядного упорства для своего достижения. Смысл такое действия может иметь только в случае, если этот результат производит впечатление и выражает какие-то коллективно значимые чувства. Например, демонстрирует трудно достижимый, но очевидный эффект, который мог оказаться сродни первым впечатлениям архантропов от окраски охрой, но заместить этот эффект для более развитого мышления палеоантропов.

Эмоциональные визуальные эффекты палеоантропов не ограничиваются тем, что мы перечислили. Простейшие приёмы организации также по всему начинают участвовать как компонент в продуктах неутилитарной активности, что естественно для существа, у которого представления о порядке выполнения действий являются существенными для актов самой деятельности. Правда, на эстетичном виде жилища из нагромождённых в каком-то порядке, чтобы не свалились, костей и бивней это не очень сказывается. Но при сооружении надгробий палеоантропы иногда обкладывают их по периметру камнями, или наносят штрихи на шлифованные поверхности. Особенно отличается этим находка камня, на шлифованной поверхности которого нанесён штрих, а затем, видимо, повернув линию поперёк, на камень был нанесён ещё один штрих, так что образовался крест. Имеется и находка нескольких пар мелких углублений, видимо произведённых двумя руками сразу.

Шлифовка также по всему требует организации, по крайней мере, самого процесса изготовления. Для того же, чтобы её оценить, нужен уже не вполне ординарный внутренний план, который мы не можем предположить у животных и даже у архантропов. На яркий раздражитель реагируют и животные и дети. Для того чтобы потратить столько сил на шлифование камня, необходимо быть способным оценить следы своих усилий, которые поначалу, возможно были спровоцированы какими-то иными причинами. Для организации таких действий у палеоантропов, скорее всего, большей частью просто не было времени. Но в восприятии результатов шлифовки особенности её изготовления, как представляется, должны были участвовать, поскольку шлифованная прибоем галька или какие-либо иные блестящие предметы могли им и их предшественникам попадаться раньше, но не вызывать интереса. Действия же, которые привёли к появлению крестообразного изображения, учитывая ограничения развития палеоантропов, вообще могли бы заслужить неандертальскую премию.

Во всяком случае, можно сказать, что у палеоантропов появляются не только новые приёмы выражения эмоционального содержания, такие как шлифовка или используемые для выражения какого-то содержания следы пропиливания или просверливания, но и само содержание несколько обогащается за счёт необходимости выразить нечто простейшей организацией деятельности воплощения. Если уже архантропы эмпирически отличают искусственные продукты неутилитарной деятельности, и как-то на них, скорее всего, эмоционально реагируют, то у палеоантропов этот процесс развивается за счёт некоторой организации воплощения результата. И, по-видимому, независимо организация ли это акции по восхождению с тушей и её последующим захоронением, или это организация пирамиды для создания следов на потолке, или это организация усилий по шлифовке камня, или это ещё что-то, до чего пока археологи не докопались. И в связи с опытом этих коллективных усилий по всему такой результат несколько иначе воспринимают, хотя более примитивная основа такого опыта есть и у архантропов.

У архантропов значением выражаемого содержания являются коллективные эмоции, берущие начало в групповых переживаниях по утилитарным поводам, имеющимся и у животных, что у архантропов получает подкрепление в культовом воспроизведении поводов таких переживаний, охота ли это, пиршество или может быть что-то ещё. Палеоантропы, по-видимому, ограниченно в рамках своих возможностей передают в продуктах своей искусственной деятельности уже также эмоциональный опыт, вынесенный из участия в организованных на манер прикладной практики неутилитарных коллективных взаимодействиях. Они организовывают также по мере возможности выражение этого содержания, сформированного участием в упорядоченной неутилитарной коллективной практике эмоционального характера.

Поводы эти могут быть как те же, что и у архантропов, вроде удачной охоты или пиршества, так и связанные, например, с обрядами инициации или захоронения. И именно этот опыт, как представляется, является содержанием воплощений их неутилитарной деятельности, поддерживая и организацию её самой. Но что-либо большее о своём эмоциональном опыте им трудно выразить не только из-за крайней ограниченности средств выражения и неспособности их усовершенствовать в техническом отношении, но и в неразвитости осмысления подлежащего выражению в эмоциональной сфере. Говорить о какой-то сознательности выражения такого содержания не приходится, поскольку об этом в полном смысле невозможно говорить и в отношении современного человека, на что обратил внимание Кант.

Способность как-то осмыслять свою эмоциональную сферу, свой внутренний план, это задача, которая уже в истории людей проходит не одну ступень развития и даётся не сразу и до сих пор с огромным трудом. Об этом говорит хотя бы то, что, несмотря на огромное количество людей, которые пробуют себя в этом отношении, лишь немногие оставили по себе столь значительный след в области художественных открытий и художественной деятельности настолько, что их творчество не оставляет нас равнодушными. Как своим внешним воплощением, там и заключённым в нём и явно или неявно проявляющим себя содержанием. В большей степени неявно, поскольку явное содержание скорее является апелляцией к нашему дискурсивному опыту взаимодействия с воспринимаемой и нормативно осмысляемой реальностью.

Поэтому в тех случаях, когда сама реальность, как кажется, является объектом художественного воплощения, собственно художественная сторона проблемы просто оказывается скрытой за внешней установкой передачи особенностей реальности. Такая передача в подобном случае является лишь материалом, одним из средств выражения художественного содержания, связанного с нашим коллективным опытом переживания, воспитываемым участием в культах, включая коммуникативные. А иначе ни пейзаж, ни натюрморт, ни портрет не произведут на вас впечатление. И если изображённая персона или событие не являются для нас культовыми, то недостатки мастерства автора станут для многих очевидными, если для них не является культовым сам жанр портрета или иной жанр или манера исполнения.

И совсем уж рискованно заходить в область возможных переживаний архантропов и палеоантропов в отношении окружающей среды. Но я всё же рискну допустить, что уже архантропы, в связи наличием выделенного красного цвета, используемого искусственно для раскрашивания предметов, могли начать иначе воспринимать его в иных ситуациях. Например, они могли уже по-особенному, как представляется, воспринимать цвет огня или заката. Рудимент этих чувств, по-видимому, мы и наследуем. Палеоантропы, как я уже обращал внимание, по-видимому, были способны не только вносить организацию в результат своей искусственной неутилитарной деятельности, например, в захоронения, но и, как кажется, оценивать результаты организации, кем бы или чем бы она ни была произведена. Такой оценкой они должны были бы овладеть, поскольку им необходимо было как-то оценивать результаты собственной проделанной работы. Но, столкнувшись с этим при выполнении собственных действий, они вполне могли перенести это восприятие на иные феномены. Так, как кажется, они, возможно, испытывали чувства при восприятии горных ландшафтов, которые они вынуждены были преодолевать, или уже воспринимать несколько иначе, чем животные, крупные атмосферные явления, учитывая, тем более, что они ориентируют захоронения по частям света, скорее всего, ориентируясь по положения солнца. Другое дело, что они даже эти ограниченные чувства не могли выразить в развитой форме.

В отношении других форм действий, сопровождавших культовую неутилитарную активность палеоантропов, я уже высказывался. Могу лишь повторить. Как предполагает А. Д. Столяр, палеоантропы создавали макеты животных, которые они использовали для прицельного метания, благо шкур и голов у них было вдоволь. Поэтому они вполне могли облачиться в шкуру, раз уж они шили и носили что-то наподобие штанов, и взять в руки голову зверя или пристроить её на собственной голове, чтобы попугать своих ближних. Рабочие шумы, поддерживаемые остальными членами коллектива в виде стука совместно обиваемых камней, производили архантропы, и без этого трудно объяснить появление стандартных орудий деятельности. Эта технология совместного создания шума могла ими экстраполироваться и на неутилитарные ситуации. А предритуальные действия, скорее всего, сопровождались криками, пугающими всю живность в округе. Выкриками должна была сопровождаться и переноска тяжестей.

Палеоантропы могли, конечно, что-то привнести в этот процесс. Например, способность создавать подобные шумы без участи других особей, так же, как и орудия, что предполагает уже необходимость какой-то согласованности движения при совместных действиях. Попытки действовать согласованно могли оказывать влияние на особенности выполнения собственно неутилитарных действий, например, на выражение общего ликования, хотя до танца с ритмичным сопровождением такому действу, скорее всего, было ещё далеко. Относительная согласованность действия и шума достигалась, видимо, только при выполнении действий, имевших прикладную подоплёку, например, шлифовка или имитация добывание огня, которая к добыванию огня и приводила. По-видимому, иная более развитая координация шума и движения в собственно неутилитарных действах связана уже с периодом существования человека. В общем, здесь есть ещё почва для дальнейшего продуктивного фантазирования.

 

В первую очередь мы пытаемся понять особенности изобразительной деятельности, поскольку она оставила археологические следы, и поскольку мы сами придаём значение в первую очередь именно зрительному восприятию. Ментальная практика шаманов, возникшая до появления письменности,  также пользуется зрительными образами для контроля ментальных действий. Современные теоретические области деятельности существуют лишь постольку, поскольку мы способны фиксировать нашу речь письменностью. Математики способны вести речь только о процедурах и феноменах, закреплённых письменностью и символами, и поэтому даже не понимают, когда речь идёт о природе области деятельности, которой они занимаются, поскольку это иная тема, не связанная с привычной практикой их деятельности. Они пытаются объяснить, чем они занимаются, манипулируя символами, несмотря на то, что с помощью осмысленной манипуляции символами сами же показали, что результат подобных действий будет противоречив. Это должно бы было положить конец подобным предположениям, поскольку у нас нет возможности без логического контроля проверить достоверность математического конструирования, но они продолжают изощряться, чтобы опровергнуть собственную аргументацию. Юридически это не запрещено.

Что и как видели первые люди и их предшественники представляет не только праздный интерес, поскольку большинство людей постоянно апеллируют к тому, что находится на переднем плане восприятия. И лишь немногие говорят ещё о какой-то осмысленности, которую нельзя ни пальцем показать, ни носом её почувствовать. И нельзя её ни нарисовать, ни во сне увидеть. И даже шаманы не понимают о чём речь, если их о чём-то подобном спрашивают. И даже господа философы и теологи всё не могут договориться никак между собой, что это такое. Есть также даже специальное направление в философии под названием герменевтика, которое предназначено для анализа подобных проблем, но в том, что в нём говорится, как показывает практика, никто кроме самих авторов ничего понять не может. Существуют ещё, правда, те, кто уверяют, что там всё понятно, и спорят до хрипоты, кто лучше понял. Но и то, что они говорят, понять пока никому, кроме них самих, не удаётся, если вообще им поверить, что они поняли, хотя заняты они вроде тем, как лучше понять и объяснить, что это такое.

Я не хочу, чтобы кто-нибудь подумал, что я вопреки говорившемуся ранее, решил выступить против осмысленности. Я как раз и пытаюсь показать, что, несмотря на все трудности с пониманием, что это такое, это требование важное и имеющее основание в особенностях работы нашего механизма ориентирования, обеспечивающего выживание нас и лично, и как представителя вида. И это осмысление проходит определённые стадии развития, которые я и пытаюсь, насколько это возможно, рассмотреть всесторонне. Сама постановка этого вопроса в открытом виде, а не вопроса, например, зачем мы живём, как мне кажется, связана только с появлением особенностей осмысления, происходящих в мировых религиях, начиная с буддизма. Хотя этот вопрос в почти явном виде формирует предшествующий скепсис. Но поскольку особенности осмысления как-то проявляют себя и в особенностях рассмотрения поля восприятия, поэтому я и обращаю на это специальное внимание, присматриваясь пристально к особенностям художественного восприятия, представляющего самостоятельную проблему и проливающего свет и на то, как и что мы воспринимаем вообще.

Я могу понять тех специалистов, которые могут выразить неприятие излагаемого, как я только что и не раз до этого выразил неприятие особенностями подхода к этой проблеме у оппонентов, даже если мы ограничимся только осторожными предположениями, поскольку, как считают многие, мы не можем их проверить. На мой взгляд, проблема не столь бесперспективна, как кажется с первого взгляда. Существует художественная практика, как создания, так и включения продуктов деятельности художников в общественную жизнь, в которой результаты такой деятельности художников служат её регулятором, выполняя ещё какие-то функции. При этом кроме сиюминутных оценок существует пролонгированный контакт, в отношении многих произведений имеющий уже собственную историю. Поэтому даже если некоторые из предположений кажутся сомнительными или непроверяемыми, то это проблема метода для тех, кто хочет сиюминутной эмпирической проверки. Практика применения гипотез в творчестве и дальнейшем существовании продуктов такого творчества, в конце концов, показывает, что есть что. Если вы, конечно, не апологеты методологии непосредственной наглядной проверки. Вынь и покажи, почему это красиво.

В конце концов, даже если подход себя не оправдает и зарекомендует себя не с лучшей стороны, чтобы это показать критика должна будет также изощриться, и это само по себе может принести определённую научную пользу, поскольку для подобной критики придётся формировать теоретическое основание. Если, конечно, не заниматься огульной критикой или использовать для неё не выдерживающие критики подходы. При очевидном субъективном произволе в оценках художественного творчества специалисты пока ещё не потеряли окончательно веру в возможность осмысления природы самих подобных оценок, что говорит о пока ещё не потерянном шансе делать шаги в эту сторону, чем мы и заняты. Хотя значительный риск при выдвижении предположений о возможных особенностях восприятия или механизмах оценки существует, но с этим уж ничего не поделаешь. Зато есть шанс всё-таки понять эти процессы и помочь себе и окружающим.

Если говорить об особенностях восприятия реальности людьми верхнего палеолита вообще, то, по-видимому, с уверенностью можно сказать, что сами механизмы восприятия действуют у них так же, как и у людей всех периодов, включая наш современный период, что не скажешь с уверенностью даже о наших непосредственных предшественниках. Так как нет гарантии, что обработка сигналов зрительных рецепторов, не говоря уж о влиянии осмысления, могла у них происходить точно также. Тем более что то, что нам известно об особенностях восприятия даже млекопитающих, показывает, что у различных видов даже глазное яблоко устроено иначе, изменяя возможности зрительного восприятия, если их сравнивать с человеческим. А у низших позвоночных отличия ещё сильнее, и тем более этот аппарат иной у беспозвоночных видов.

Поэтому вопрос с ориентированием этих видов в пространстве стоит достаточно остро. Анализу ориентировки одноклеточных, у которых рецепторов собственно вообще нет, я уже посвятил достаточно места. Могу лишь напомнить такую существенную деталь, что при анализе ориентировки в пространстве мы используем дискурсивно определённые наши представления, которые хоть и подкрепляются особенностями нашего зрительного восприятия, но не тождественны им. И необходимо разбираться, что откуда взялось. А что касается восприятия пространства иными живыми существами, то классический пример лягушек показывает, что они видят только жертву-объект на расстоянии, на котором они способны её схватить, а всё остальное, что видим мы, воду, где они живут, полового партнёра, препятствия и так далее воспринимают иным образом. Мы же, конечно, осмысляем их и их действия, как происходящие в пространстве.

С какого-то момента практика ориентировки и сформировавшиеся при её помощи технологии приводят, конечно, к дискурсивно определённым представлениям, которые, будучи подкреплёнными практикой изобразительной деятельности, а затем и развитием научного осмысления, закрепляют эти представления в отношении воспринимаемой нами реальности. И вопрос об отказе от этих представлений не стоит, если мы не хотим себя дезориентировать, так как на них слишком многое построено в нашей практике и не только необходимость ориентироваться на местности и понимать указания друг друга. Но абсолютно доверять им всё же нельзя, хотя именно необходимость взаимопонимания и заставляет нас в первую очередь эти представления сохранять, поскольку иных способов у нас, во всяком случае, пока нет, и пока что не предвидится. Необходимость понимания всё же отличается от особенностей нашего восприятия. И тем более отличается от того, как всё же организована реальность сама по себе, которую мы вынуждены, как и реальность воспринимаемую, осмыслять речью, сформировавшейся для ориентировки в реальности воспринимаемой в отношении задач выживания в реальности как таковой.

Притом, что поле восприятия, сама реальность, которую мы воспринимаем, у нас у всех должна быть одинакова, особенности всё же есть, и смешивать осмысляемую нами организацию воспринимаемой реальности с организацией воспринимаемого плана нельзя. Особенности привносимого опытом взаимодействия по отношению к реальности, особенности осмысления у людей с различным уровнем организации взаимодействия, привносят отличия в то, что и как они в реальности воспринимают. Приматы в упор не замечают возможность установить кубы в эксперименте по добыванию подвешенного банана так, чтобы они не сваливались. Такая возможность появляется, по-видимому, только у палеоантропа. Хотя подпереть куб мог догадаться и архантроп. Для архантропа красный цвет уже был сам по себе сигнальным, а для палеоантропов эта палитра чуть-чуть расширилась. Для человека верхнего палеолита значимыми становятся некоторые площадки неутилитарных действий, например, места захоронения, тогда как для палеоантропов это неважно, поскольку культовую площадку захоронения зверя они, скорее всего, не посещают впоследствии, а захоронение своих особей делают по необходимости прямо на стойбище, оберегая от растаскивания.

Как представляется, значимым особенным свойственным только людям образом в поле восприятия становится любой воспринимаемый феномен, в отношении которого в коммуникации совершаются регулярные или впечатывающиеся на эмоциональном фоне, подкрепляемые речью действия. При этом неразвитая императивная речь людей верхнего палеолита акцентирует внимание в основном на компонентах восприятия, определяемых целью таких высказываний. Ни место захоронения, ни копание ямы под него, ни какие-то иные процедуры, связанные с захоронением, ни сам связанный и окрашенный покойник, вид которого необходимо быстрее забыть в связи с запретом поедания, ни капище, которое запрещено посещать без соответствующей необходимости, люди не изображают.

Процесс охоты или поедания добычи также, если судить по изображениям, являются для людей этого периода, как и многие другие процессы, например, рабочие, процессами, участие речи в которых носит характер регулирующий, а не целеполагающий. Процессы эти не подвергаются рефлексии, будучи просто унаследованными, как процессы обычного жизнеобеспечения. Объекты, которые мы видим запечатлёнными, должны были сначала, по-видимому, специально выделяться действиями культового характера, поддерживаемыми речью. Нечто подобное по всему происходит и в истории изобразительного искусства периода цивилизации. Даже для достижения результатов, полученных для выражения так называемого впечатления или экспрессии или каких-то иных попыток выражения в современном не фигуративном искусстве, эти попытки обставлены обсуждением различных сторон этих проблем.

Ещё раз хочется обратить внимание, что специфика отбора предметных тем для изображения демонстрирует не особенности того, что вообще человек видит, а того, что люди способны акцентировано выделить и обсудить. То есть изображения демонстрируют не область восприятия человека, а темы культово-значимой акцентуации восприятия речью. Эти темы скорее показывают, как использовалась речь в верхнем палеолите, её реальные возможности, особенности её использования. Особенно это заметно по отсутствию изображений как кажется крайне эмоциональной темы похорон, поскольку покойник вроде бы предметен и в связи с этим мог бы быть изображён в своей своеобразной позе. Это может говорить об отсутствии свободы обсуждения этой темы или о наличии эмоциональных отношений, регулируемых речью, которые не предполагают возможности исследовательского наблюдения. Скульптурка женщины-матери также не является изображением в полном смысле и имеет лишь культовую игровую функцию, а покойник должен быть убран и обсуждение этой темы в дальнейшем запрещено. Эти темы изрядно табуированы до сих пор, несмотря на развитие медицины и сексуальную революцию. А корни этого следует искать в верхнем палеолите, и возможно обе связаны с борьбой с агрессивностью.

 Попадавшие изредка в область изображений такие объекты как солнце и река могло быть выделены восприятием ещё палеоантропов, ориентировавших захоронения вдоль рек или по частям света по положению солнца. Это усиливает заодно предположение о том, что палеоантропы могли на досуге обращать на такие детали воспринимаемой реальности особое внимание, поскольку это было связано с организацией наблюдаемого. Но культов, которые могли бы заставить их это воплотить изобразительно, и технических возможностей для этого у них не было. И как кажется, первоначально возник всё же социальный культ материнства, созданный самими женщинами и обозначавший неспособность женщин участвовать как мужчины в крупных силовых мероприятиях и поддержанный визуально скульптурками. А заодно защищавший их, демонстрируя их назначение, усваиваемое людьми с детства и поддерживаемое постоянно во внутригрупповой коммуникации. А затем уже развиваются иные формы изображений, выполняющие различные функции в особенностях рутинного быта этого времени.

Необходимо отметить, что для создания самой примитивной скульптуры верхнего палеолита уже недостаточно обратить внимание на выделенный значащий цвет или на порядок организации результата или самого действия, но выделяются в поле восприятия значащие детали, а именно грудь и огромный живот. Они воспроизводятся как значимые узнаваемые детали и только. Ни о каком реализме передачи речь не идёт. Но эти детали узнаваемы, и этого достаточно. Возможность узнать должна была поддерживаться речью и демонстрацией и воспроизводится в коммуникации детьми. Преемственность узнавания сохранить без этого вряд ли было возможно. Современный человек, сталкивающийся с самыми примитивными из этих скульптур впервые, сначала не понимает, что собственно это такое, независимо есть ли на скульптурке орнамент или нет, и лишь затем начинает узнавать и в других оплавленных формах, что это значит.

Вот эта развившаяся и поддерживаемая речью и демонстрацией способность после случайной обводки ладони или предмета узнавать по контуру объекты позволяет далее, как представляется развиться изобразительной деятельности, включающей раскрашивание плоскостей или выделение раскрашиванием деталей. Этому может сопутствовать учебная пробная работа, также оставившая следы, и продукты создания изображений коллективно в каких-то особых ситуациях жизни группы. Для этого не обязательно было лезть на плечи, так как можно было подвязать что-нибудь к связанным палкам. Но влияние советчиков эмоционально консолидированной группы для наиболее полноценных произведений исключить нельзя. Иначе непонятно откуда взялось такое мастерство выражения коллективного, значимого содержания, воздействующего даже на нас, и куда оно делось в последующее время.

Обучение мастера подобной изобразительной деятельности могло происходить за счёт подражания действиям. Сначала можно было научиться обводить руку, что умели, по-видимому, делать все, поскольку все когда-то были детьми, затем также осваивалась раскраска обведённого поля, а затем при наличии изобразительной культуры в группе и деталей изображения. Наиболее упорные могли отшлифовывать технику самостоятельно, для чего был нужен, конечно, досуг, который мог быть у раненых, инвалидов, стариков, женщин, остававшихся на биваке, или подростков. Возможно, кому-то из подобных групп принадлежат наиболее аккуратно выполненные орнаменты и орнаментальные повторы изображений. А при наличии минимально мастерства то, что может совершить художник на волне эмоционального подъёма группы, не путайте только это с демонстрацией такого подъёма, может рассказать имеющий отношение к любому виду искусства человек, хотя такие рассказы часто содержат больше пауз, чем объяснений, что вполне естественно. Не будет же каждый сочинять монографию. На это нужно очень много времени все концы отыскать. Бывают и другие важные проблемы.

Влияние пояснений для восприятия, а возможно и первоначального коллективного создания изображений можно понять, разглядывая символические изображения солнца в виде круга и лучей и воды в виде волн. Мы просто забываем, что в детстве нам объясняли, что эти явления так можно изобразить. Особенно это становится ясно, когда, оказывается, трудно догадаться, что это, обнаружив знакомые символические изображения не у себя в детских рисунках, а на камне в лесу или в пещере. Сказывается различие в особенностях быта. Зачем дома за столом я такое делал, я помню, или перед домом на асфальте, но зачем такое делать в лесу, где мы обычно занимаемся чем-то другим, и современные символы, зарубки и обозначения значат что-то другое. На самом деле и обводку руки или контура предмета нужно показать, чтобы впоследствии происходило узнавание знакомого контура. И с иными формами изображения происходит то же самое.

Вполне возможно, что ломаные зигзагообразные линии, меандры и спирали также не лишены значения. Существует традиция интерпретации подобных изображений как самостоятельных в единственном экземпляре, так и в составе орнамента, как изображений змей. Такая интерпретация достаточна стойкая в различных культурах, что заставляет предполагать её очень древний характер. Конечно, причины такой интерпретации могут быть различны, но высока вероятность того, что всё же она имеет схожие корни. И хотя впоследствии эти фигуры приобретают орнаментальный характер, какая-то значимость всё же в них иногда просвечивает, если их выполняют неформально, как это можно обнаружить иногда и на ранних их воплощениях. Некоторые из этих проб вполне могут быть просто пробами руки, а содержательность связана с сопутствующими причинами, в том числе и самостоятельной ранней интерпретацией в рамках сопутствующих культовых действий. Дети, пока им не покажут или они не подглядят с какого-то момента, просто чёркают по бумаге без всякого смысла, кроме имеющегося у них в наличии желания что-то делать с красящим предметом. Но иногда за этим что-то полагают, хотя и не могут объяснить, предполагая, что старшие должны и без этого прийти в восторг.

Проблема восприятия реальности представляет, как я отмечал, самостоятельную трудность в осмыслении своих механизмов. Настолько трудную, что пока что приходится отложить её рассмотрение более подробно до лучших времён из-за нашей неготовности её обсуждать и из-за недостатка осмысленных эмпирических данных, и из-за неготовности средств осмысления. Но даже то немногое, что удалось продемонстрировать в рамках относительно развёрнутой критики, может помочь осознать, что плоскостное изображение нужно ещё научиться понимать, как изображение определённого феномена. Неважно или это символическое изображение, или это знакомый всем с детства контур руки. Даже след животного или птицы должен быть ещё, как след, осмыслен. Животные обнюхивают всё, что обнаруживают привлекающим их внимание. Но это не значит, что они следы по виду, обнаруживаемому зрением, идентифицируют с определённым животным. Если у птиц ещё существуют механизмы врождённого распознавания и реагирования на определённые силуэты, то в рамках утилитарных интересов такое различение у млекопитающих даёт только опыт. И к искусственно созданному силуэту человеку необходимо привыкнуть.

Мы в любом случае воспринимаем плоскостное изображение иным образом, чем реальность. И плоскостное изображение или символическое обозначение феномена, хотя это не одно и то же, мы прочитываем зрением и интерпретируем на основе нашего опыта распознавания, которому мы учимся, участвуя в коммуникативном ритуале, связанном и с взаимоотношениями и с подкреплением речью. И без этого опыта не можем ни заметить, что кривая является изображением чего-то, ни тем более понять, чего именно, поскольку не заметили. И мы вынуждены в этом плане рассматривать процесс узнавания как прочитывание, поскольку и возможность заметить и возможность понять связана также с опытом употребления речи в отношении как изображённых феноменов, так и особенностей процесса обучения распознаванию.

Если развить это предположение дальше, то привычное для нас прочитывание символов записи речи, по-видимому, является развитием подобным образом осмысленного нами процесса чтения, сначала происходившего с опорой на некоторые визуальные аналоги, стоящие за значением символов, а затем, благодаря постоянной поддержке объясняющей практикой, утративших и эту аналогию. А навык фонетического письма вообще требует научения контроля произносимого при чтении, если вы ещё не забыли, как вы осваивали если не чтение букваря, то процесс освоения иностранной речи.

Такие изображения верхнего палеолита, как солнце и вода также, видимо, нужно видимо в связи со сказанным, рассматривать и как изображения, и как символы. Также как полноценные с нашей точки зрения изображения животных являются выражениями коллективного смысла и поэтому отчасти символичны. И, как представляется, дальнейшее развитие изобразительной деятельности происходит под влиянием традиции акцентуации способов воплощения коллективно значимого и понятного содержания. Возможно, что умение изобразить некоторые объекты скорее символически, предполагает опыт изображения обводкой. Но этот опыт экстраполирован на объекты отдалённые, которые можно обвести, только если представить, что перед нами плоскостной мир.

Взгляд на изображённый плоскостной объект несколько отличается от обычного использования нами зрения. Наш взгляд всегда приостанавливается на какой-то момент. Нистагм, самопроизвольные сдвиги зрачка мы при этом не замечаем. Человек, который часто рассматривает, а может также и создаёт изображение, привыкает рассматривать мир по-особенному, как будущий объект изображения, приобретая иной опыт. В таком случае можно и в небе солнце обвести пальцем и волнение воды в какой-то момент заметить и перенести эти линии на плоскость, объяснив окружающим, что задумано. И подвижную и крайне опасную змею суметь запомнить по характерным особенностям её перемещения или в свёрнутом виде на плоскости почвы, а затем объяснить, что именно хотел изобразить. И таким же образом заметить и запомнить характерные силуэты других животных, которые непосредственно обвести удастся вряд ли.

С орнаментом связано как минимум две проблемы. Первая это проблема повтора. Но эффект размножения изображений настолько очевиден, а стимулов повторить линию было достаточно уже у палеоантропов, что останавливаться на этом есть смысл, только если анализировать причины этого эффекта и причины появления таких стимулов. Так как причин этого может быть много, а обосновывать, какая из них убедительней нечем, то я оставлю этот вопрос до лучших времён тоже. В конце концов эффект достаточно заметен, и на этом можно пока остановиться. Вторая проблема это проблема, что собственно мы повторно воспроизводим. В верхнем палеолите воспроизводили повтором или несложные контурные изображения, или большей частью не очень аккуратно геометрический узор или вообще просто линии или мазки. Причём геометрически относительно сложный узор мог вполне быть и в единственном экземпляре созданной фигурой вроде меандра.

Повтор изображения представляет меньше проблем для анализа, так как это просто изображение и его повторение с какой-то целью, например, заполнить поверхность посоха, что при достаточном количестве времени, отсутствии помех и хорошей концентрации в случае важности мероприятия, может быть осуществлено при наличии к тому же навыков. Последнее заставляет склоняться к мысли, что всё-таки это выполнял пожилой в мерках этого времени человек. В отношении неизобразительных повторов их следует разделить. Повторяющиеся штрихи и мазки могут быть просто пробами руки, что часто происходит в процессе освоения, а в отношении утилитарных навыков и у животных. Куда интересней с точки зрения анализа различные эксперименты с прямыми и криволинейными линиями.

Большей частью они, конечно, ничего не значат, а служат для заполнения поверхности, что интересно само по себе, так как говорит об особенностях восприятия первых людей, которые мы наследуем. Любое даже в единичном экземпляре геометрическое экспериментирование как-то заполняет поверхность, организовывая её, также как заполнение поверхности повтором изображения на изделиях, возможно поначалу культового назначения. Но круги и волны, которые могут тоже рассматриваться просто как линии, значением, как мы предполагаем, часто обладают, и это значение нам вполне понятно. Также как зигзаги и меандры. Но уже в следующий период развития всё это может начать осмысляться иначе, поскольку может существовать преемственность в предпочтениях при создании некоторых орнаментальных повторов.

Вопрос о содержании верхнепалеолитических изображений можно поставить так же, как самостоятельный. В этом плане отдельные штрихи, воспринимаемые нами как орнаментальный повтор или сами по себе могут иметь лишь собственно психологическое содержание, как и у животных, метящих иногда когтями поверхность, что сопутствует каким-то иным их потребностям. У человека такие штрихи могут к тому же предполагать предварительный тренинг. Это вносит в саму особенность линии некоторую культовую значимость, так как просто так учиться штриховать ни для какой утилитарной цели нет необходимости, а делать это из ожидания будущих гонораров предполагает наличие речи и социальной инфраструктуры, которая эти гонорары выдаёт. Такие идеи возникают только с появлением цивилизации, что можно обнаружить в одном из произведений в Междуречье. В любом случае качество линии предполагает психологические усилия со стороны автора, упорный труд по овладению и обоснование таковой необходимости. И к тому же концентрацию при выполнении. Такие требования могут вырасти из культовых требований, которые, как представляется, закладываются частично уже из требований выполнения некоторых действий уже у палеоантропов, а также быть связанными хоть как-то с вырабатываемой участием в культах потребностью самореализации в них.

Эксперименты с сочинением орнаментальных фигур к тому же имплицитно в себе содержат саму потребность такого экспериментирования, способность восприятия и к тому же последующей оценки особенности заполнения поверхности, интерес к такому заполнению, к её организации. Повторы в этом случае несут функцию особенностей такой организации, хотя впоследствии могут приобретать и иное значение. Например, значение обязательного украшения или символа. Но это может возникнуть при соответствующем идеологическом обосновании и соответственно не в верхнем палеолите. Содержание же изображений фигуративного характера неоднородно по всему уже в верхнем палеолите и имеет, как представляется, некоторые особенности при своём формировании. Дело даже не в формальном различии объектов изображения, а именно в характере формирования и мотивах воплощения тех или иных феноменов, что существенно для их последующего восприятия и эмоциональной и культово-идеологической оценки.

Более символические и более холодные эмоционально знаки солнца и воды были, скорее всего, и более поздними. Они лишь выражали воспринятое, а причины того, что их иногда наносили на скалах на огромной высоте, мы уже обсуждали ранее. И собственно выражением эмоционального содержания изображёния была скорее высота их нанесения. В ином случае они выражали, как представляется, лишь известный всем смысл и демонстрировали способности и терпение автора, хотя заодно служили и меткой территории проживания группы автора. Некоторые ранние обводки могли быть или экспериментами по получению такого изображения, или служить мишенями, для чего их, возможно, и создавали. В дальнейшем часть изображений вполне могла служить социально значимой демонстрацией умения изображать и заодно выполнять функцию меток территории проживания. На чужой территории это терпеть бы стали вряд ли. Подобный атавизм пачкать всё подряд для красоты аэрозольными красителями сейчас представляет социальную проблему. И как кажется, особенностью художественной практики верхнего палеолита является воплощение коллективно значимого содержания, другое дело, что эта значимость может быть не связана с непосредственным узнаваемым видом изображённого, а требует ещё интерпретации. И само изображение может быть лишь формой воплощения содержания, да простят меня те, кто не понимает, что это такое.

Собственно изображение всегда является изображением какого-либо известного объекта, представление о котором складывается не только указанием на него в онтогенезе, что происходит у многих высших млекопитающих, но у людей формируется в ситуациях группового взаимодействия и не без помощи речи. Наиболее холодные эмоционально изображения потому, по-видимому, таковыми и являются, так как формирование их узнавания происходило, как подсказывает опыт, в таких ситуациях, когда на этот феномен просто показывали, как на объект визуального интереса. И мотивы воплощения именно выбранного феномена могли быть достаточно случайны. Что-то, например, необходимо было изобразить повыше, а водопад как раз находится возле нашего бивака, или наоборот наш бивак находится как раз возле водопада.

Такую же природу имеет, по-видимому, содержание многих изображений зверей. Но некоторые наиболее эмоциональные изображения животных и известное изображение облачённого в звериное убранство, скорее всего лидера культа, выражает также несколько иной смысл. По-видимому, в этих случаях мы имеем дело и с иными особенностями как формирования впечатлений об этих феноменах, так и с особенностями ситуаций, при которых эти изображения осуществлялись. Но об особенностях подобных воплощений мы уже говорили много, предполагая эмоциональное участие группы в этом процессе. И формирование воплощаемых представлений в данных случаях имело, скорее всего, не обыденный характер, а было связано с каким-то особенным эмоциональным опытом в связи с общими групповыми культовыми мероприятиями, происходившими прежде. А для таких мероприятий и причины должны были бы быть неординарными, и сплоченность группы высокой, невзирая на переживаемые трудности, ради чего такие культы и могли проводиться. И даже женские скульптурки показывают, что причины их создания были не лишены эмоциональной составляющей и вполне понятного драматизма положения.

Являясь символами хранителями стабильности и существования группы известные скульптурные изображения, а в случае существования культуры создания коллективных изображений и роспись, могли играть значительную роль в жизни группы. И из этого, видимо, можно понять ту эмоциональную оценку, которую выносят этим произведениям искусствоведы, поскольку значимое содержание консолидации ради отношений особого понимания поддерживающей своё существование в трудных внешних условиях группы неявно передаётся за несложной техникой и небогатым колоритом изображённого. В этом смысле и просто поставленное пятно могло бы нести также эмоциональную нагрузку, что прекрасно демонстрируют образцы древнекитайской живописи, выполненной в технике клякс, но, как представляется, при огромной внутренней работе, выполняемой автором до и во время создания изображения. Но для самих людей верхнего палеолита вряд ли могла представлять интерес за редким исключением современная живопись, требующая иного опыта и уровня подготовки восприятия. Как кажется, сама возможность что-то изобразить  и узнаваемость изображённого феномена представляла для них ценность, если не была связана с изобразительной деятельностью каких-либо враждебных групп, чьи пометы ими скорее всего уничтожались или зачёркивались независимо от их качества.

В связи с этим интересно вернуться к известной антиномии вкуса, возводимой к Канту, как первоисточнику. О вкусах не спорят, поскольку они разные, но о них спорят, поскольку за вкусами стоят идеи. В этом плане можно понять враждебное отношение к изобразительной деятельности военного противника. Но при более глубоком анализе этой проблемы выясняются и иные подробности. Для восприятия и оценки художественного произведения на примере хотя бы изобразительной деятельности, как кажется, нужно очень многое учитывать. На восприятие и оценку, а оценка без восприятия невозможна, будут влиять и эмпирический опыт, и опыт знакомства с манерой воплощения. Вспомните хотя бы рисунки ацтеков, в которых европейцы не могут сразу понять, что изображено. На оценку будет влиять и техническое мастерство автора, от которого зависит качество мазка и линий, а значит и значительная часть воспринимаемого совершенства исполнения, так как кое-что зависит от качества используемых материалов.

Но оценка будет зависеть и от нашего отношения к содержанию воплощённого, если мы в состоянии это содержание понять хоть как-то скорее своей эмоциональной реакцией и ещё как-то отличить эту реакцию на содержание от всего остального. Как раз это содержание в большинстве случаев не сводится к изображению узнаваемого предмета, а иначе здесь тогда в отношении художественной ценности нечего рассматривать. Такое содержание связано со стоящими за воплощаемым отношениями между людьми, и эти отношения собственно нами в таком случае и оцениваются неявно. А поскольку такие отношения осуществляются в человеческом сообществе при посредстве речи, то мы и спорим, чьи представления лучше. Хотя культовая организация этих взаимоотношений, впоследствии эволюционирующих и оформленных развитыми культами, относительно сознательно осуществлялась уже палеоантропами и испытывала влияние от культов архантропов, и поэтому полноценно обсуждать эту проблему непросто.

Впрочем, такие споры часто сильно мешают понять, что же всё-таки является в действительности содержанием, тем более что, как я пытался показать, содержание даже верхнепалеолитического изображения не одномерно и интерпретировать его, поэтому, непросто. Его невозможно выделить анализом, который определяет, что изображено, хотя требует понимания этого. К тому же кроме содержания часто приходится оценивать совершенство, доступность, манеру и многие другие параметры его выражения. А для современного искусства и способность автора, его умение выразить совершенно не только общезначимый смысл, но и своё отношение, свою позицию к обязательным для многих и задевающим его общим и исповедуемым другими общественными группами и слоями ценностям.

 

Изменение осмысления, как представляется, не может изменить самих механизмов построения воспринимаемой картины переднего плана нашего восприятия. Но оно вполне способно акцентировать внимание в связи с особенностями новых появляющихся задач, оставляя и возможность прежних способов акцентирования внимания, поскольку новые задачи не способны полностью вытеснить необходимость решения унаследованных задач жизнеобеспечения и прежних, адекватных способов их решения. Появление задач нового уровня, в случае необходимости решать именно такую задачу, создаёт всё-таки иную акцентуацию в рамках самой воспринимаемой картины, и отражается при воплощении особенностей подобных часто не в полной мере осознанных акцентов восприятия и в практике художественного творчества, и в новых технологиях.

Появление такой акцентуации вполне естественно и хорошо нам знакомо хотя бы по изменению нашего восприятия в стрессовой ситуации или в задачах с предварительной речевой установкой. Но если стресс вполне может быть и у животных, то речь и связанная с речью установка будет зависеть от речевых возможностей особей и уровня развития речи. Сигнализация животных также, по-видимому, акцентуирует или хотя бы привлекает их внимание. Но с помощью речи это происходит по мере её развития целенаправленней, тем более что такую акцентуацию может создавать установка, формирующаяся в культе. И речь мезолита с её, как мы предположили, способностью выделять место участника коммуникации в содержании сообщаемого обладает по сравнению с предполагаемым состоянием речи верхнего палеолита значительными преимуществами. И необходимость осмыслять содержание такой речи, и необходимость находить адекватные действия в нетривиальных ситуациях отношений в расслоенной в родственном отношении группе с речевым обсуждением и закреплением результата будут заставлять изощрять интеллект и находить ранее невозможные решения.

Особенности развития речи и обеспечивающих её нейрофизиологических механизмов с их новыми доминантными связями, характерный, связанный с речью уровень осмысления позволяет акцентировать в поле восприятия то, что становится затем опять материалом осмысления, ведущим к творческим открытиям, закрепляемым уже и с помощью пусть и примитивного, но обсуждения. Это заставляет при исследовании в первую очередь обратить внимание на особенности применения речи в проблемных ситуациях. Но в отношении уровня развития людей периода мезолита сделать это уже непросто, так как не только речь становится вполне полноценным инструментом обыденной коммуникации, но и сами ситуации коммуникации уже требуют классификации, которая может быть проведена по различным основаниям. К тому же и само представление об использовании речи в проблемной ситуации неоднозначно, поскольку для ребёнка в онтогенезе окажется проблемной сама ситуация освоения речи.

Если попробовать хотя бы перечислить в самом общем виде ситуации, в которых используется речь, то, не претендуя на исчерпывающую полноту, поскольку всегда есть шанс что-то упустить, всё-таки что-то перечислим. Во-первых, исторически различные виды жизнеобеспечивающей деятельности это типичная область применения речи, где собственно поддерживается её приспособительная значимость. Это и охота, конечно, но это и различные виды сформировавшихся и впоследствии появляющихся ремёсел, а также всевозможная практика обихода, связанная с приготовлением еды, уходу за детьми, собой, помощью больным и так далее, частично связанная и с организацией взаимоотношений. Но сами взаимоотношения являются вполне самостоятельной областью применения речи, начиная от конфликтов до всех особенностей их обсуждения, включая объяснения сторон и наблюдателей с привлечением необходимых социальных представлений и технических возможностей речи, которые они, как кажется, и развивают.

Культовая практика, как представляется, также является самостоятельной областью применения речи, хоть она в этот период большей частью оказывается включённой в практику обихода, обслуживая пиршества и похороны, лечение и разрешение групповых и персональных проблем. Если проигнорировать влияние культовой практики на развитие речи, то мы не сможем понять, откуда появляется целый пласт представлений, связанных с объяснениями реальности, включая социальную реальность. Мы не сможем понять причины появления исторической памяти об общности пути тех или иных групп и причины существования простейших занимательных историй о похождениях животных. Последние, возможно, имели вначале под собой какую-то событийную почву, которая была связана с реалиями жизни представителей соответствующих тотемных групп, но могли содержать и моменты наблюдений за поведением реальных животных и так далее.

Все эти ситуации различным образом в каждом конкретном случае будут различным образом акцентировать или даже отвлекать внимание особей в поле восприятия, формируя специфический опыт каждой особи. Если мы хотим понять, как такой опыт проявляется в особенностях изобразительного творчества, то, как представляется, необходимо исходить из того, что сама практика изобразительной деятельности с необходимыми техническими приёмами и мотивацией уже сформировалась в предыдущий период. Что существует общественная, а у кого-то личная потребность такую деятельность осуществлять. И нам необходимо лишь понять особенности, привносимые в этот вид деятельности в новый период, которые были связаны с особенностями более развитого осмысления. И, по-видимому, возможность выбора представлений из акцентированных культовой деятельностью и обсуждением в группе поддержки, к которой принадлежит автор, определяет особенности воплощаемого в этот период содержания изображений и иной художественной практики.

Сами особенности техники изобразительной деятельности и освоения её приёмов, как представляется, в это период не изменяются, а просто наследуются. Изменяется лишь осмысление стоящих перед людьми задач, которые и проявляются в продуктах подобной деятельности. Упрощается изображение отдельных фигур, которые и так узнаваемы, так как объяснить, что имеется в виду, проще, а коллективная поддержка, за исключением может быть почти всегда находящихся советчиков ради изображения значимых подробностей, отсутствует. То есть, если коллективная поддержка и присутствует, то она не так влиятельна, как прежде. Зато в область обсуждения попадают коллективные события деятельности, что и отображается авторами как значимое, впечатлившее их и их соплеменников. Как представляется, развитие речи ослабило значение самой действенной культовой поддержки. Действия в культе становятся больше традицией, которая теперь может быть просто наблюдаемой. Поскольку наиболее важным содержательно становится не столько то, что делают, а что при этом говорят и как это впоследствии объясняют или не объясняют. Так как тема может быть табуирована в связи с тем, что затрагивает болезненные проблемы.

Несколько расширяется палитра изображений, и подходящие красители из наличных поблизости начинают использоваться как эмоционально воздействующий приём, а не как рудимент традиционного культового значения, хотя возвращение к этому не исключено. Но такое возвращение это уже интерпретация значения колорита, которое можно предложить или использовать благодаря традиции. Можно в таком случае придумать и иные причины выбора колорита, которому можно и вообще не придавать значения, поскольку он может зависеть от местной технической базы. Каждый раз этот вопрос необходимо рассматривать самостоятельно. Конечно, отличить значение, придаваемое специально, от общего эмоционального воздействия колорита непросто, но искусствоведы иногда с этой проблемой справляются и приводят убедительные доводы.

 

Но уже для понимания, каким образом сформировались особенности и достижения в орнаментальной практике, начиная с мезолита, мы вынуждены рассмотреть особенности формирования пространственных представлений в этот период и их отличия от периода предшествующего. То, как люди этого периода осуществляют нанесение орнамента, говорит, как кажется, о том, что у них сформировалось ещё одна характеристика наблюдаемой пространственной организации, а именно протяженность. На самом деле характеристика эта не является принадлежностью только пространственных представлений и может в той же степени, если не большей, быть соотнесена с представлениями о времени, и возможно первоначально сформировалась в рамках переживания именно протяжённости времени, для оценки чего, предположительно, появилась и закрепилась соответствующая лексика.

Например, такие оценки, выросшие из императива, как долго, медленно, скоро, быстро. Но и такие как наименования периодов суток, времён года, и такие как раньше, потом, вчера, завтра и так далее. Хотя формирование некоторых из них должно было идти под влиянием формирующихся пространственных представлений о протяжённости. Например, целый или весь день, часть дня, несколько дней и подобных. А часть из них предполагает наличие точки отсчёта вперёд или назад, связанной с уже известным представлением направления. Это касается таких слов как вчера, завтра, сейчас, раньше, позже, до этого, после, потом и других. А какие-то предполагают представления о порядке деятельности, например, сначала и потом, но в значении последовательности действий. Представление дискурсивного характера об определённой практически точке отсчёте появилось, как кажется, вначале наглядно и действенно как реакция на сигналы ещё в антропогенезе, а затем было закреплено и представлениями двигательного рабочего и изобразительного характера.

Для формирования дискурсивного представления о протяжённости нужны не только наглядная фиксация точки отсчёта, которой является цель, как это необходимо при прыжке или броске чем-либо, что достижимо и для животных. Или точки отсчёта от себя, подкреплённой также речью, возможно, что для этого достаточно опыта реакций на персональный оклик, поскольку без оклика это тоже вполне может лежать в возможностях животных, которые должны отличать воспринимаемой план от самоощущений тела, например, при подготовке к прыжку. Но для появления дискурсивного представления о протяжённости, а не о способности некоторой длины протяжённую линию провести, что также предполагает некоторый сформированный не без посредства императивной речи навык, нужно также объединение обеих точек отсчёта для формирования дискурсивного опосредованного речью представления об ограниченном отрезке линии.

Такое представление, как кажется, именно в мезолите и начинает формироваться, поскольку созревают и речевые возможности на уровне фиксации феноменов лексикой пусть может быть в значительной степени ещё предикативной, связанной с двигательным опытом, и возможность речью в целом подобные проблемы обсуждать. Да и аналог подобных проблем во внутригрупповых конфликтах между особями существует. Кто кому что должен, и кто к кому находится в каком отношении, что создаёт возможность обсуждения и пространственного расположения. Задачи межличностных отношений достаточно далеки от задач визуально-предметных отношений, но они также имеют под собой предметно-визуальную опору.

Если уж пользоваться представлениями об отвлечённости и абстрактности, то, как кажется, такой перенос представлений на иную сферу деятельности, отвлекающийся от непосредственных предметно-визуальных наполнений, как ещё одно из представлений, стоящих за термином абстрактность, и развивается. Но задачи при этом остаются вполне конкретными, поскольку способ обработки упорядочения, который предположительно выполняют гностические зоны, в обеих задачах схожи и заодно схожи со способом упорядочения речи этого времени, хотя анализ упорядочения речи это задача, которая не сразу возникает даже с приходом цивилизации. Анализ речи как феномена затруднён по историко-культурным причинам, к которым примешиваются возрастные ограничения, не позволяющие отделить замысел от его речевого оформления, и методы педагогической индустрии, вынужденной считаться с этим как с природой.

Хотя области рассмотрения в этих задачах различны, но при их анализе ощущается, что способ организации и рассмотрения опыта в них имеет общие черты, что отнюдь не позволяет объединять рассматриваемые предметные области. И дальше этого сходства по первоначальному упорядочению, скорее всего связанному со способом работы механизмов нашего мышления, эта аналогия не идёт. Но у непонимающих это остаётся иллюзия возможности развития такой аналогии и страсть проводить и развивать её за пределы разумного, отождествляя не отождествляемое. Нечто подобное совершают, проводя так называемые междисциплинарные связи и работу на стыке наук.

Такие приёмы являются, как представляется, рудиментом мышления мезолита с его уровнем развития критики в отношении дискурсивных представлений и вполне естественны как приёмы формирования фантастического по нашим ощущениям предания этого времени, убедительного для носителей подобного уровня сознания. И в нечто подобное превращается использующее такие методы претендующее на научность теоретизирование, заимствующее современную терминологию и пытающееся усилить себя использованием математических методов. Но даже в прикладной практике мезолита, имеющей отношение к звеньям цепочек технологий приспособления, критика не позволит такого неразумия, поскольку оно смертельно опасно.

Это достаточно серьёзный вопрос, каким образом появление нового уровня задач в социально-психологической сфере ведёт к экстраполяции методов их решения на постановку и способы решения задач в иных областях деятельности. Анализируя более ранние этапы развития мы не сталкивались с этой проблемой, поскольку мы всегда имели дело с реорганизацией самих нейрофизиологических механизмов, их наглядным морфологическим развитием. Хотя и в таком случае процессы коммуникации и возникающие там проблемы стрессового характера, требующие разрешения, вносили свою лепту в сам процесс антропогенеза. Для исследуемого периода вопрос стоит только о развитии доминантных связей в морфологически всё том же механизме центральной нервной системы. Общий подход к пониманию этой проблемы был нами не раз уже сформулирован.

Это не вопрос работы только нейрофизиологического механизма. Мы должны также учитывать и то, как подобные проблемы обсуждаются, каким образом речь включается в решение подобных задач. В этом случае появление речевых инструментов разрешения конфликтов, так как инструмент уже есть, волне может быть использовано для речевой обработки и иных, оказывающихся актуальными проблем. Но разворачивать каждую из этих проблем, и даже хотя бы одну из них полноценно мне кажется пока что неактуальной и непосильной работой. В конце концов, те, кто не согласен, всё равно с этим не согласятся. А для ответов на вопросы интересующихся можно найти другие формы обсуждения. Многое, я думаю, им придётся уяснять самостоятельно и, возможно, в качестве исследователей.

Но поскольку даже современные специалисты в значительной степени привязаны к дискурсивно определённому знанию, в чём я не вижу ничего плохого до момента, когда нам необходимо осмыслять накопившиеся в этом знании трудности, то ожидать чего-то другого от людей мезолита, понятно, не следует. И в рамках особенностей привязки к тому, что понято и принято всеми, кто понял, даже проведение отрезка линии с этой точки зрения будет отличаться у людей верхнего палеолита и мезолита. Для менталитета людей верхнего палеолита это экспериментирование со способностью отрезки проводить, где само движение руки составляет серьёзную проблему, а какие-то изменения в направлении являются открытиями. Для людей мезолита это навык, которым они овладевают, проходя верхнепалеолитический этап освоения как промежуточный этап овладения навыком. И таким навыком они уже могут пользоваться, решая какие-то иные задачи более высокого уровня.

В таком случае отрезок прямой становится для человека мезолита не продуктом творческого открытия, а рассчитываемым компонентом изображения, который где-то начинается, и эта точка может быть сознательно выбрана, а где-то должен завершиться, что также может быть связано с какой-то сверхзадачей. Собственно и человек верхнего палеолита при выполнении технологических операций мог заранее не только представить размер будущего орудия или изготавливаемой вещи, но и как-то сообщить не без помощи демонстрации о своём замысле. И мог, как представляется, сопоставить массивы, например, в отношении количества волокон основы при ткачестве и зафиксировать это необходимое количество с помощью рисок на вспомогательном эталоне. А какую-то приблизительную оценку размера будущего орудия осуществляли и палеоантропы. Но свободным оперированием пространственными эталонами размера, а не только вспомогательными трафаретами, как кажется, овладели лишь люди периода мезолита. И такое оперирование кроме орнамента могло им быть необходимо при изготовлении возникающего, возможно, начиная с этого времени или немногим позже, более организованного жилья, где нужен был подбор по размеру жердей и брёвен.

Появление свободного двигательного оперирования эталонами и возможность сопоставления и иных способов осмысления подобного оперирования трудно перенести непосредственно на измерение расстояний перемещения, поскольку они чрезвычайно велики для подобных действий и поэтому с точки зрения особенностей деятельности должны быть рассмотрены самостоятельно. Для переноса представления измерения расстояний с помощью эталона длины нужно, как минимум, существование последовательного счёта и способности представлять эту операцию, как последовательно и безгранично развиваемую. Счёт появляется только с появлением цивилизации, когда только и появляется последовательное манипулирование в уме, подкрепляемое опытом письменной фиксации.

Такое развитие математических навыков, как представляется, опирается на навыки образного представления, источником, которых, по всему, что мы здесь обсуждали, должны являться шаманские путешествия. Но именно опыт последовательного манипулирования в уме, развивающий математические навыки и представления, как кажется, при применении к навыкам шаманского путешествия эти приёмы разрушает. И с этого момента навыки прикладной интеллектуальной практики начинают входить в конфликт с особенностями менталитета и уровнем развития критики людей до периода цивилизации. Это в свою очередь вынуждено будет привести, как мы знаем по историческим источникам, к реорганизации культовой деятельности. Что касается пространственных представлений, то представление о бесконечности появляется только с появлением буддизма и его представления о не воспринимаемом, но существующем, так как бесконечность, или, выражаясь термином Аристотеля, актуальная бесконечность не воспринимаема. А для потенциальной, конструируемой пошагово бесконечности нужен последовательный счёт и сама идея о бесконечности, которую нельзя никак воспринять.

Следует также учесть, что с самого начала при измерении расстояний перемещения несопоставимо раньше, чем это было оформлено в теории относительности, эти измерения проводились отнюдь не только в категориях пространственных величин. Зарубками, например, можно отмечать расстояние, предполагая, что мы измеряем дни пути от бивака до бивака. Можно также измерять расстояние, особенно заметно это при перемещении по пересечённой трудно проходимой местности, способностью её преодолеть, количеством усилий для преодоления, количеством работы, которую необходимо выполнить, или количеством литров бензина, которые придётся использовать для переезда в автомобиле. Так выглядит эта проблема с технической точки зрения перемещения на необходимое расстояние. Сами же представления о подобной протяжённости, которую необходимо преодолеть, являются дальнейшим шагом осмысления, требующим возможность посмотреть на эту проблему с иной точки зрения, опираясь на иные, на мой взгляд, недоступные для исследуемого периода представления, о которых я говорил в предыдущих абзацах.

Поэтому распространение представлений о пространстве, как некотором эталоне, откладываемом многократно, вообще не является изначальным представлением даже у человека. И игнорирование истории формирования этих представлений приводит к невообразимой путанице при попытках философского осмысления всего, что наработано в этой области, включая всё, что мы приобрели, используя эти представления в широко понимаемой механике. Формирование таких представлений имеет самостоятельную историю, связанную с историей развития средств осмысления, но в отношении группы специфических технологических задач, что впоследствии разрастается до необходимости исследовать природу этой проблемы средствами философской рефлексии. И тут многое зависит уже от менталитета самих философов и их способности овладеть современными средствами осмысления. Как кажется, тормозом овладения средствами осмысления являются фундаментальные ошибки теории познания, поддерживаемые специалистами конкретных областей знания, прошедшими выучку философии в школах сомнительного качества, имеющих, тем не менее, политический вес и потому сопротивляющихся критике.

Мы здесь ведём речь о формировании наших дискурсивно определённых представлений о пространстве, а не о существовании пространства как такового или об особенностях нашего восприятия того, что мы называем пространственным в каком-либо отношении. Поэтому, как минимум, мы не должны эти три различные ипостаси того, что мы называем пространством, подменять. Так как, как правило, при обсуждении этой проблемы редко когда можно понять, о чём именно из этой троицы идёт речь.

Даже если мы говорим только об особенностях средств речевого оформления этой проблемы, за которой стоят дискурсивные представления о ней, речевым оформлением в отношении воспринимаемого плана формируемые, то, как я пытался показать, необходимо различать исторически формирующиеся ракурсы рассмотрения свойств воспринимаемых пространственных отношений. Так как уже у одноклеточных существует выбор направления. Этот выбор не только способен быть впоследствии поддержан и частично осуществлён в меру приспособительной необходимости механизмами восприятия для усовершенствования ориентировки особи в значимых параметрах внешнего плана. Информация о таком выборе затем может быть передана не дискурсивными сигнальными средствами различными живыми существами от насекомых до приматов. И, по-видимому, этот выбор, как мы предположили, способен быть указанным, обозначенным в рамках ситуации уже имеющими дискурсивную природу сигналами палеоантропов.

От параметра направления необходимо отличать закрепление речью представлений о пространственной воспринимаемой точке отсчёта, которая формируется, по-видимому, в верхнем палеолите лексикой характера здесь и сейчас, хотя в тот период различия между употреблением этих сигналов, способных иметь и иные значения, могли и не улавливаться. Уже начиная с мезолита, как представляется, формируются речевые средства для фиксации протяженности, которые могут непосредственно с восприятием протяжённости быть не связаны. Всё это отягощается тем, что ракурсы рассмотрения связанных с пространством проблем не остаются теми же на протяжении истории развития людей, а развиваются дальше, и в отношении каждого из них можно написать работу по истории его развития, связанную с развитием технологических, математических и физических представлений.

При этом если опираться на особенности изобразительной деятельности на плоскости, представление о пространственной организации предметной реальности, как самих предметов, так и их расположения в отношении друг-друга в проективном, а не в топологическом отношении, что возле чего, и не в отношении их размера вообще необходимо отнести к послебуддийскому периоду. Хотя некоторые прикладные отношения организации воспринимаемой реальности, манипуляция ими и расчёты этих отношений лежат в возможностях математики предшествующего периода цивилизации.

Поэтому, по-видимому, необходимо осознать, что построение проективной геометрии и до и после появления концепции Эвклида кроме представлений о пространственной организации требует также овладения более ранними и поэтому лежащими в основе навыками прикладной манипуляции компонентами визуальной организации пространства и расчётами на основе таких манипуляций. Это самостоятельные и крайне необходимые при овладении корпусом знаний по геометрии навыки, требующие овладения, что достаточно скрыто при общем взгляде на особенности мышления при решении задач в этой области. Особенно мешает применение представлений о самостоятельно существующем пространстве при попытке осмысления природы и характера того, чем мы в этой геометрии занимаемся.

Если не лезть в дебри интерпретации аксиоматики Эвклида-Гильберта и особенности различных неэвклидовых геометрий, опирающихся на проективные представления, требующие представлений об отношениях пространственной организации, то всё равно можно сказать, что этими представлениями наши представления о пространстве не ограничиваются. Как минимум необходимо указать на формирование топологических представлений о прерывности и непрерывности, которые возникают не только при необходимости одолеть преграду, яму или канаву различного масштаба, но и заделать протекающий стык крыши, хотя математики начинают интересоваться задачами топологии, как кажется, только в 17-м веке.

Также и базовое представление о направлении, как представляется, оказывается не сводимым просто к пространственному восприятию окружающего мира, поскольку, а это очевидно, оказывается связанным также с выделенным направлением по вертикали. Это в свою очередь, как это вытекает из наших современных представлений, которые хоть и устоялись, но, как показывает критика, желают много лучшего, оказывается связанным с наличием физических закономерностей, осмысляемых нами как гравитация. В конце концов, если мы не хотим запутать самих себя, нам видимо всё же придётся признать, что представление о пространстве не является начальным интуитивно нам данным, а прошло долгий конкретный исторический путь развития, непонимание которого дезориентирует нас в осмыслении того, с чем мы имеем дело.

Этот путь, который, как представляется, прошло развитие представлений о пространственных отношениях, следует разбить на три пока что трудно осмысляемых этапа. Я здесь оставляю за скобками время, хотя это не вполне корректно, как впрочем, и многое, что я также для простоты формулировки также оставляю за скобками. Это этап формирования фундаментальной реальности, статистической, как представляется, по своей природе, к процессам формирования которой не применимы пространственно-временные представления. Это этап формирования механизмов ориентировки в реальности перемещающихся в ней организмов, для осмысления чего мы вынуждены наши взгляды на пространство применять, поскольку мы используем представление о перемещении. А для этого мы вынуждены использовать наши представления не столько о фундаментальной реальности, сколько о реальности воспринимаемой. И это этап формирования дискурсивно определённых представлений, о чём я в основном и веду речь, оставляя первые два этапа исследователям, поскольку они требуют для осмысления ещё многих и многих данных.

Мы не должны строить иллюзии, что анализ формирования представлений о пространстве способен устранить все связанные с этой проблемой вопросы. Мы с помощью подобного анализа способны лишь прояснить, что собственно в этой проблеме является осмысленным, а что многообещающим, но мало реальным. Учитывая крайнюю, как показывает весь опыт обсуждения, сложность этой проблемы, что отягощается  кажущейся очевидностью непосредственного пространственного зрительного восприятия и столь же очевидного речевого регулирования пространственного взаимодействия, которое служит основой для инженерных расчётов, необходимо очень осторожно подходить к осмыслению этих проблем.

Я обращал внимание, что кое-какую информацию об особенностях формирования наших пространственных представлений дают современные разработки создания иллюзии реальности в компьютерных играх. Но здесь также необходимо быть крайне осторожным при интерпретации подобных данных. Основная задача разработчиков программного и иного обеспечения для создания иллюзии направлена не на анализ особенностей наших механизмов восприятия. Частично иллюзия восприятия реальности связана, также как и эффект фото и киносъёмки, с особенностями наших механизмов рассматривания плоскостных, как это мы осмысляем, изображений и эффекта движения изображений.

В большей степени тот эффект, который мы наблюдаем при создании виртуальной реальности в играх, зависит от создания содержательных эффектов, и даже визуальные эффекты в значительной степени являются результатом подгонки под оценку результата с позиции экспертов. Сам аппарат программного обеспечения отнюдь не описывает механизмы нашего восприятия, а определяет шаги по созданию внешнего затем воспринимаемого эффекта. Но наличие этого эффекта во многом наравне с ранее известными иллюзиями восприятия показывает, что восприятие вообще обладает не непосредственно жизнеобеспечивающим характером, а ещё каким-то образом должно иметь отношение к нашим биологическим проблемам. Как я обращал внимание ещё в предисловии, с реальностью как таковой мы связаны именно биологически. И техническое место восприятия в этой цепочке ещё необходимо показать.

 

Ещё одной выделенной исследователями проблемой является появление около 10 тысяч лет тому назад обнаруживаемых на раскопках стойбищ первых доместицированных (одомашненных) растений, а именно зёрен злаков. Эта так называемая неолитическая революция некоторыми авторами рассматривается как переход от охоты и собирательства к производящему типу хозяйствования. Зависимость такой интерпретации от установок политэкономии столь очевидна, что можно было бы не обращать на это внимание. Но эта формула так часто цитируется как глубокое откровение далёкими от политэкономии культурологами, что возникает необходимость разбираться с этой проблемой детально.

Само открытие доместикации, возможности искусственного отбора относительно управляемого людьми и искусственной посадки интересующих растений в близости от жилья лежит, как представляется, вполне в пределах способности осмысления людей периода, который мы анализируем и которому примерно соответствует уровень развития наиболее архаичных групп. Хотя некоторые из этих групп земледелие не культивируют, и интереса к нему не проявляют, что также заслуживает внимания. И это не всегда связано с особенностями климата, почв и особенностей растительности. Они просто не проявляют интереса к этому виду деятельности, как нам может быть не интересен какой-нибудь иной вид работ, к которым мы не проявляем интереса и без принуждения или крайней необходимости не хотим их выполнять.

Увеличение использования растительной пищи, в первую очередь злаков, можно предположить уже у палеоантропов, у которых имелись зернотёрки. Собственно приматы также являются всеядными. Использование зернотёрок свидетельствует не только о том, что зёрна постоянно использовались как компонент питания, но и о том, что в отличие от приматов пережёвывание зёрен уже составляло для палеоантропов проблему. Возможно, это связано с тем, что речь реорганизует работу мышц и в том числе челюстных. Эти мышцы, видимо, с детства остаются несколько ослабленными как раз из-за того, что их используют часто не для того, чтобы разгрызать, а для коммуникации. Схожая проблема возникает при освоении вокала. Перетренированные жеванием челюстные мышцы это одна из причин, которая мешает овладеть вокальным извлечением звука, с чем борются беспощадно педагоги, заставляя певца учиться ослаблять напряжение этих мышц.

Роль растительной пищи увеличивается в верхнем палеолите в связи с переходом к термической обработке мяса, являвшегося основной пищей наших предшественников. Я уже обращал внимание на неполноценность питания термически обработанным мясом, что заставило искать внешние причины, которые бы принудили совершить этот переход, и этот переход был непрост и не безболезнен. Но причины, которые вынудили этот переход осуществить, были ещё более болезненными. Длительный период беспомощности детей, необходимость матерям оставаться на стойбище и не участвовать в мероприятиях, проводимых мужской частью группы, поиск средств снижения агрессивности в контактах, всё это, по-видимому, и привело к открытию термической обработки мяса. И как следствие привело к необходимости компенсировать недостатки подобного питания увеличением растительного рациона.

Приносимые на стойбище семена могли просыпаться и прорастать. Но, возможно, менталитет даже людей верхнего палеолита с особенностями взаимоотношений в группе и императивным использованием речи был неспособен вообще к выявлению необходимых свойств растений давать более качественное потомство из более крупных и качественных плодов. Для этого, как представляется, необходима не только способность обсуждать, что больше, а что меньше. Но и способность обсуждать отношения наподобие родственных, у кого какие вырастают потомки, что свойственно, как мы предположили, только начиная с мезолита в связи с появлением организованных таким образом отношений между людьми и достаточным для обсуждения подобных проблем уровнем развития речи. И поэтому, как представляется, само открытее доместикации растений уже не являлось принципиально неразрешимой задачей для уровня развития менталитета, какой мы предполагаем у людей мезолита. Тем не менее, две тысячи лет ничего подобного в культуре людей мезолита не обнаруживается, и лишь затем появляются первые следы доместикации в достаточно узком географическом регионе долины Нила, Передней Азии и Междуречья. И через какое-то время возможно независимо возникшие очаги земледелия появляются и в других регионах.

Поэтому вопрос появления доместикации злаков в этот период состоит не в том, как кажется, почему доместикация появляется, а в том, почему она не появляется сразу с начала этого периода и повсеместно. Также как почему некоторые архаичные группы не культивируют земледелие до сих пор. Можно догадаться, что климат крайнего Севера не способствует развитию земледелия. Но земледелия нет и у некоторых архаичных групп в климатических условиях, где оно вполне могло бы существовать, и где вполне развито собирательство. Я наблюдал отсутствие интереса к огородничеству и животноводству в верхнем Поволжье, когда всё необходимое можно было купить в сельпо, а грибы, ягоды и всё остальное собрать в лесу. И только исчезновение и дороговизна продуктов тут же заставила местное население развести кур и начать выпекать хлеб, тогда как до этого они покупали хлеб и яйца в магазине, куда им не лень было ходить несколько километров.

На проблему доместикации проливает свет и исследование, проведённое в полевых условиях в относительно незатронутой экологически зоне. Группа в подобной ситуации способна собрать за пару недель весь необходимый на зиму запас зерна дикорастущих злаков. При этом им не нужно ни вскапывать землю, ни рассевать специально отобранное зерно, ни полоть, ни поливать, ни охранять или завоёвывать участок. Последнее, видимо, является самым существенным, учитывая наблюдавшиеся мною трудности по охране созревающего урожая, который в условиях плотной заселённости собрать хозяевам не удаётся, поскольку ранее его успевают разворовать не вполне законопослушные особи, казалось бы, вполне цивилизованного общества. Хотя регулярность и масштабы подобных действий и меры по охране урожая заставляют задуматься о степени цивилизованности, и о времени и средствах, которые ещё придётся затратить, чтобы её повысить.

В связи со всем сказанным возникает предположение, что причина высевания зёрен вблизи жилья и последующий отбор зёрен для нового посева, который мог предполагать отбор таких зёрен по вполне понятному зримому признаку, является внешней социальной. Такой причиной могла стать плотная заселённость региона, в котором впервые произошёл подобный переход с дальнейшим распространением этих навыков каким-либо из способов, способствующих такому распространению. Отсутствие свободных ничейных угодий, где можно было бы собирать, и опасность позариться на чужое добро, как и необходимость защитить свои жизнеобеспечивающие ресурсы вполне могли заставить после крупных конфликтов с соседями, которые, скорее всего, сопровождались не только перебранкой, обратить более пристальное внимание на произрастающие из растерянных семян растения у стойбища.

Собственно и переход к мезолиту, как мы предположили, был связан с плотной заселённостью региона и выявлением отношений родства, которые должны были хотя бы частично снять проблемы, возникающие по различным поводам между относительно интенсивно контактирующими особями и группами. Отсутствие немедленного перехода к возделыванию злаков может быть объяснено различными причинами. Поскольку многие группы и в дальнейшем долго не занимались земледелием, а некоторые и до сих пор им не занимаются, то эта пауза от начала появления новых социальных отношений и новой эвристики могла быть связана с отсутствием препятствий для традиционных приёмов собирательства и охоты. Эти приёмы в очаге появления земледелия, по-видимому, невозможно было осуществлять по причине крайне плотной заселённости, которая могла возникнуть благодаря благоприятным условиям и повышению численности населения благодаря более безопасному существованию. При наличии родственных отношений, конфликт, который понуждал осознать необходимость как-то выйти из трудного положения, мог быть и не столько крупным, сколько хроническим. Какое-то время могло понадобиться и для совершения самого открытия.

Возделывание злаков следует скорее рассматривать как дополнение к добывающе-распределительному способу хозяйствования, которое, как представляется, генетически лежит в основе и современной экономики, но камуфлируется сложностью организации, как экономики, так и социума. Основной пищей людей неолита остаётся мясо, основным способом его добычи охота, дополнением к чему является собирательство, в рамках чего злаки являются одним из дополнительных компонентов. Как показывает Шнирельман[22], доместикация животных происходит в ещё более поздний период времени, который предполагает налаженную хозяйственную инфраструктуру, опирающуюся на развитое растениеводство, без которого не может существовать животноводство, так как животные требуют кормов. Процесс доместикации животных, это видно на примерах, приводимых Шнирельманом, ещё до их сколько-нибудь полноценной доместикации предполагает отношение к детёнышам животных, как к игрушкам или к детям, которых женщины из собственного интереса даже кормят грудью. Но интерес к животным быстро пропадает у наигравшихся с ними детей, а также и у женщин, когда животные слегка подрастут. Также по данным Шнирельмана возможно временное содержание пойманных животных, не предполагающее их одомашнивания, для последующего использования, если их до этого не выкрадут и не съедят соседи.

Да и в дальнейшем у архаичных групп выращиваемые животные не используются как основной продукт питания по данным приводимым Шнирельманом, а выращиваются для использования их мяса на ритуальных межгрупповых празднествах. Причём те, кто выкармливал такое животное к поеданию этого мяса, как правило, не допускаются, так как, по-видимому, их действия рассматриваются как действия к членам своей группы и их усилия компенсируются по-другому. А основным источником мяса для питания группы продолжает оставаться охота. Следует также обратить внимание, что усилия земледельцев при возделывании злаков являются осмысленным дополнением естественных процессов. Что само производство злаков происходит не за счёт усилий людей, а за счёт энергии солнца при участии других природных факторов. Как представляется, в рамах этой деятельности важную по настоящему роль для понимания особенностей земледелия и возможностей менталитета этого уровня являются не физические усилия по обработке посевов, что оказывается более трудоёмким, чем собирательство, а ноу-хау. Поэтому более важным кажется оказавшееся приспособительным открытие возможности посева, что было вынуждено, по сути, внешними обстоятельствами, а затем уже обнаружение закономерностей по уходу и отбору семян.

Всё это показывает, что характер деятельности людей, занимающихся земледелием, если и изменяется, то в первую очередь благодаря появлению новых приспособительных открытий, реорганизующих их привычный образ жизни, а не в связи с принципиальным переходом на новый способ экономических отношений, предполагающих генерирование продукции. Такая идея, как кажется, появляется несопоставимо позже. Несколько изменяются только особенности хозяйствования, которое продолжает в целом оставаться добывающе-распределительным и присваивающим. Хотя появление новых решений в технологии, конечно, налицо. Но это достижение в первую очередь ментальное, направленное на изменение особенностей добычи ресурса, а не фундаментально экономическое, как пытаются показать, хотя и с серьёзными последствиями для дальнейшей эволюции технологии хозяйствования. Если уж говорить о продуктивном характере деятельности людей, о производстве как таковом, то продуктивной является и постоянно совершенствующаяся от одного этапа развития людей и их предшественников к каждому следующему этапу технология обработки камня и других материалов.

Усовершенствование технологии, как и многие другие усовершенствования, относящиеся к приспособительной деятельности людей, например, усовершенствование группового взаимодействия и приёмов охоты, также направлены на реорганизацию добывания и обработки ресурсов, которые необходимы для сохранения и биологического существования человека. Изменения при смене эвристики происходят не только в отношении усовершенствования технологии. Они в первую очередь связаны с осмыслением распределения добытых ресурсов в связи с изменением организации социума и методов распределения, заставляющих особи ориентироваться в сложившейся обстановке. На чём тогда держатся представления о производящем характере труда, который может не только создать орудие, что ограниченно делают и животные, но к тому же создающем из усилий прибавочную стоимость? Могут ли в таком случае сами по себе усилия создавать прибавочную стоимость? Может ли без потребности продукт таких усилий стоимостью обладать и почему тогда при потребности обладает стоимостью то, что обработке не подвергалось?

На чём стоит в таком случае всё остальное здание опирающейся на эту идею экономической теории, под постулаты которой подгоняется социология, а под неё в свою очередь понимание природы человека и его истории? И на чём, как следствие из этого, держится идея о переходе в неолите от присваивающей к производящей экономике? Понятно, что такое количество ошибочных шагов с лежащей в основе и неподлежащей критике из-за кажущейся очевидной правдоподобности идеи труда может сбить с толка кого угодно, даже специалистов. Не говоря уже о неспособных вникнуть в эту проблему серьёзно носителях массовых представлений, которые и мешают своими убеждениями и чаяниями подобные представления критике подвергнуть.

Проблемой здесь является дискурсивно определённый характер столь признанного и как кажется многим столь понятного и положительного во всех отношениях понятия как труд. Конечно, было бы хорошо, если бы люди все вкладывали посильные разумные усилия в дело общего существования, чего так хочется опирающимся на этот подход морализаторам. Но и до сих пор никаким трудом из ничего мы ничего получить не можем. Вера в возможность подобного невероятного результата как раз опирается на гипотезу об основополагающем значении труда и ещё на некоторые стойкие представления, связанные друг с другом и вызывающие друг друга к жизни.

Насколько несостоятельной оказалась идея труда, и к какому количеству жертв вопреки поставленной цели она привела, что говорит о её противоестественности, я надеюсь, ещё не забыто. К сожалению, опыт показывает, что критика этих представлений сопряжена с огромными трудностями, связанными не только с не владением материалом исследований, но и с ограничениями, связанными с неспособностью осмысления этого материала, с уровнем решаемой задачи. Поскольку мы здесь вынуждены принимать решение в отношении не воспринимаемых, а лишь гипотетически предполагаемых реалий социальной природы людей. И к тому же понимать, не только как формировалась эта природа, но и как формируются представления о ней.

 

Если кто-то из читателей поначалу и не мог понять, зачем нам нужно восстанавливать периодизацию событий, происходивших в истории человечества, а для этого развивать средства исследования всего, что может к этому иметь отношение, то после всего прочитанного, я надеюсь, что вопрос так не стоит. Я не отказываюсь от убеждения, выстраданного в результате анализа, и насколько удалось сформулированного в этой работе, хотя исходные предпосылки этого анализа я даже не рискну излагать, что временные характеристики являются, по-видимому, нашим способом ориентировки в наблюдаемых или предполагаемых процессах воспринимаемой нами и осмысляемой дискурсивно реальности. И что такие приёмы темпоральной оценки процессов внешней реальности, которые мы упорно совершенствуем, являются именно лишь приёмами объективной оценки.

Эти приёмы вполне достоверны при применении их к достаточно большой группе задач, за определёнными границами которых начинают подводить нас, поскольку по своему происхождению они не рассчитаны на подобное применение далеко за пределами сопоставляемых относительно грубо воспринимаемых процессов макромира. Но эти представления необходимы нам также для осмысления природы самих механизмов осмысления и их исторического становления. И дискурсивно определённые датировки нужны нам не отвлечённо, а для решения вполне конкретных задач осмысления процессов становления нашего современного знания и механизмов его получения.

К сожалению, даже сколь угодно точно достоверно установленные датировки сами по себе не могут объяснить механизмов появления феноменов культуры, причин этого появления и его приспособительного смысла, окружённого эпифеноменами, иногда воспринимаемыми даже более серьёзно, чем приспособительное значение открытия. Всё это тем более затрудняет процесс понимания, поскольку, в конечном счёте, сами люди и их жизнь является тем, ради чего подобные исследования проводятся. И перешагнуть через понимание окружающих, в рамках которого формируется твоё собственное понимание, крайне тяжело, а часто и невозможно.

В каждую историческую эпоху мы находимся в границах предельного для конкретного человеческого сообщества уровня развития осмысления, поддерживаемого системой культа и даже пытающейся выйти за пределы культа коммуникации. Но эта коммуникация зависит от культа и в определённой степени имеет культовую природу и ориентирована культовыми, а не только бытовыми задачами и проблемами. И даже анализ, который был проведён здесь, невозможен, как мне кажется, ни по целям, ни по стимулам деятельности без ощущения внутренней причастности к культово-культурному процессу. Хотя такая причастность будет формально отсутствовать для неискушённого внешнего наблюдателя, а собственные ощущения могут ввести в заблуждение, из-за чего их необходимо всегда корректировать приспособительной практикой и коммуникацией с другими людьми.

Я вполне могу понять тех, кто подозрительно относится к попыткам опираться на собственные ощущения и предчувствия, во многом разделяю эту точку зрения, поскольку люблю дискурсивную определённость высказанного и возможность проверки. Но наши механизмы осмысления всё же служат нам для биологического выживания и в этом вопросе, к сожалению, не то, что далеко не всё, а мало что вообще может быть просто и ясно сформулировано. Я именно это старался делать, но насколько преуспел, не знаю, так как очень просто и ясно критический философский анализ с претензией на генерализацию изложить, по-моему, невозможно. Тем не менее, работа проделана. Осталось, конечно, ещё много вопросов, в которые бы хотелось вникнуть, но для ознакомления с работой это было бы чрезмерно. Боюсь, что только объём работы может отпугнуть многих, а попытки изложить эти представления сжато отпугнули многих своей концентрацией и сложностью понять, которая с этим оказалась связана.

Из того, на что я ещё не обращал специально внимание, многое требует анализа специалистов. Это такие вопросы как зоны доместикации растений и животных, вопросы этногенеза и появления разнообразных технологических открытий. Но на каких-то я всё же остановлюсь. Хоть я и обращал внимание, что появление земледелия отнюдь не ведёт к преобразованию присваивающего типа хозяйства в производящее, но совсем бесследно для образа жизни групп использование земледелия не проходит. Наличие возделываемого участка земли заставляет группу или хотя бы традиционно остающуюся на стойбище с верхнего палеолита её часть обустраиваться более основательно, чем прежде. Для этого отнюдь нет необходимости в революционном изменении эвристики, и решения в этой области, которые приводят к появлению стационарного глинобитного или иного жилья, вполне могут реализоваться населением таких групп, пытающимся жить более комфортно и спокойно. Типы неолитических жилищ отличаются крайним разнообразием, иногда в чём-то приближаясь к особенностям современного деревенского жилья с рудиментами коллективного пользования, как в Триполье, но иногда жильё выглядит очень экзотично наподобие сот с лазом сверху, как в Чаттал-Хуюке.[23]

Появление не сразу керамики для хозяйственных нужд также требует объяснения. Собственно технологическое значение керамики важно для дальнейших открытий в области металлургии, которые произойдут с приходом цивилизации. Для исследуемого периода более важно понять, даже не зачем керамика использовалась, а почему её нет ранее. И честно говоря, понять это не легко. Использовалась она в дальнейшем в быту, как и сейчас, для хранения продуктов в первую очередь и для приготовления пищи. Возможно, что именно использование её для приготовления пищи и было её первоначальным предназначением, поскольку для хранения жидкостей и сыпучих материалов и до и после создания керамической посуды с успехом использовались мехи, черепа, долблённые пустотелые деревянные предметы и другие подсобные приспособления. Возможно, что причина необходимости приготовления пищи в керамической посуде не сложна и связана с какими-то особенностями изменившегося быта. Но с чем именно с уверенностью не могу сказать. Проблему составляет также и особенность идеологии неолита в отличие от мезолита, что могло отразиться на характере оформления предания и в изобразительной деятельности. Но для подобного анализа необходимо ещё раз снова переворошить весь имеющийся у нас материал, стоя на новой позиции, которая ещё проблемна.

Возможно, что многое смогут помочь понять переосмысленные археологические и этнографически данные. Вообще на их отсутствие пожаловаться нельзя. Но я уже не раз в работе показывал, что иногда осмысление хорошо знакомого материала может привести к совершенно неожиданным выводам. И эти выводы, учитывающие более ясно выявленные нами механизмы осмысления, могут заставить нас совершенно иначе взглянуть на многие процессы, которые предшествовали появлению цивилизации, привели к формированию института власти, изменили сам способ осмысления. А это привело к появлению иных приспособительных открытий, реорганизации социума, появлению рисунчатого письма и многому другому.

 

17.09.06.