Я вообще-то собирался сначала просто ответить, что я ваше письмо прочёл, а о более подробном ответе сообщить, что подумаю. Но получилось неожиданно именно то, что вы уже перед этим получили, так как многое накипело и кое о чём совсем по другим поводам мне пришлось в последнее время думать. И предыдущие десятилетия моей жизни тоже.

Но теперь сначала о вашем письме. Если, как вы формулируете в отношении обэриутов, ставить вопрос не об их философии, а о связи их творчества и философии, то с такой постановкой вопроса я согласен. Потому что действительно крупные художники и художественные движения, так или иначе, взаимодействуют с философским корпусом знаний и даже часто ведут свой философский поиск. Результаты такого поиска большей частью остаются только как результаты дискуссий и обмена мнениями, но при этом также, потому что такие разговоры не ведут просто так, а они существенны для участников, иначе, зачем бы им было общаться, влияют на процесс творчества, на выбор подходов к нему. А также только для специалистов заметным образом эти представления проникают и в сами произведения.

Но крайне редко такие дискуссии приводят к появлению собственно философских произведений, как это происходило, например, в творчестве Леонардо да Винчи. Или с ранними йенскими романтиками, из среды которых вышли крупнейшие немецкие философы. Влияние общения романтиков просматривается, так или иначе, хоть и по-разному у всех авторов этого круга, хотя не все из них проявили себя в литературе и не все в философии одновременно. А если уж залезть чуть поглубже в содержание их взглядов, то не всё там безоблачно. Частично огрехи подхода некоторых из этих авторов можно списать на влияние отдельных тенденций французского Просвещения, так как в этот период французскую философию изрядно трясло, что с нею время от времени происходит из-за неистребимой склонности многих авторов к развлечениям и гедонизму. В эпоху Просвещения в большей степени к пищеварительному и гастрономическому, хотя  не без всего остального. А в наше время, в связи с новыми веяниями в интеллектуализме, больше с эротическим уклоном. Непосредственно в работах авторов это обнаружить не просто и с критериями проблемы. Нужно в большей степени знать их склонности.

Но свойственное немецкой философии влияние мистицизма, оказавшее влияние впоследствии на идеологию и политику третьего рейха, получило именно в романтизме дополнительный импульс, а идеи национализма оформлялись именно в этом течении, правда, нужно быть точным, несколько позже под влиянием нарастающей борьбы с наполеоновским нашествием. А начиналось всё ещё в предшествующий период с интереса к фольклору. Не нужно только, исходя из сказанного мною, делать вывод, что я осуждаю фольклор и мистику (впрочем, как и склонности деятелей французской философии). Но эти проблемы настолько огромны и многослойны, что я даже не стану здесь начинать.

Кроме уже сказанного, как хорошо известно, многие крупные деятели и не только художники оставили серьёзные философские исследования, или в той или иной степени крупные философы чем-то ещё и даже значительным в своей жизни занимались. Хотя в самой философии существует внутренняя проблема, а что собственно понимать под философией. Об одной из сторон этой проблемы я как раз в предыдущем письме и писал. И именно эта проблема, как мне видится, становится сейчас принципиальной и определяет особенности интеллектуальной жизни нашего времени. Она, может быть, является самой больной и острой из современных внутренних проблем интеллектуального поиска. Возможно, именно эта проблема и разрушит, в конце концов, остатки стабильности того состояния нашего менталитета, который развивался последние две с половиной тысячи лет, начиная с появления буддизма.

 

Что касается вашего утверждения о наличии некоторых возражений, то само наличие их явление совершенно нормальное. Было бы удивительно, если бы ничего конфликтующего с какими-то выношенными в предшествующем опыте представлениями не возникло. Но поскольку вы их не формулируете за исключением отсылки к чужим пробам подобный подход реализовать, то я не знаю, на что отвечать, кроме как хоть что-то об этих пробах сказать и их прокомментировать, что сделаю в конце этого наброска. Критик я, правда, злой. В любом случае «редакция имеет право иметь иное, чем у автора мнение». И если автору не поздоровится, а это его личные проблемы, то хоть адресаты и издательство не пострадают. Правда, как показывает история, негарантированно.

Кроме этого вы просите, чтобы я написал что-нибудь об Аксинине как о художнике, мыслителе и его связи с философией. Но, собственно, кое-что я уже написал. Если вас интересует систематический анализ высказанного им в письменной форме или известного мне из общения, то в отношении второго систематически рассказать об этом крайне непросто, так как всё было растянуто во времени и связано с конкретными ситуациями, в которые мы вместе попадали и общались. При каждом поводе, который подворачивается, я это именно стараюсь делать и благодарю вас, что вы мне эти поводы старательно создаёте.

Что же касается его письменного наследия, то его для начала необходимо полностью собрать, а там уж видно будет, что с этим делать. С этим, в конце концов, может справиться, опираясь на дополнительные материалы воспоминаний, хоть сколько-нибудь небестолковый историк философии, несмотря на профессиональный снобизм, присущий этой профессии, как об этом пишет один из рекомендованных вами авторов, если только система образования не загубит эту профессию окончательно.

Я ещё далеко не полностью смог разобраться в том, что творится в этом отношении в Германии, но со слов некоторых знакомых последние могикане уже еле на этом свете держатся, а смены им нет. И, судя по восхищённым реакциям на мои интерпретации источников тех, с кем я имел дело, всё выглядит действительно весьма скверно. При этом к преподаванию меня не подпускают. Но это для меня не новость. Я всё это уже в нашем отечестве проходил, включая огульную критику профессионализма.

Пару лет тому назад, в разговоре с одним не потерявшим ещё до конца научной и человеческой порядочности философом из МГУ, что надо сказать само уже достойно государственной награды, насколько я знаю обстановку там, он спросил меня, не хотел ли бы я вернуться и принять участие в работе. Я не стал заострять вопрос на том, где же они раньше все были, поскольку знаю, и ещё не забыл, что там было раньше. Я лишь, слегка напомнив, какие материальные проблемы при этом придётся решать, сказал, что собственно они не являются главными и при желании преодолимы. Но какой смысл всё это затевать, если по моём приезде, учитывая всё и мои особенности в частности, меня действительно достаточно быстро доведут до инфаркта или инсульта и на этом всё закончится. Моему оппоненту возразить было нечего. Он только вздохнул, так как знает всё не то что не хуже, а даже лучше моего и на примерах ему хорошо известных и близких ему людей. Удивительно, что он ещё сам там жив. Видимо ну уж очень хорошо камуфлируется.

Так что хоть классики и ругали Фейербаха, что он жил в глуши вдали от столичных философских споров, то, познакомившись с этими спорами, видимо, всё же лучше, учитывая некоторые особенности и этих споров и нынешнего бытия, воспользоваться известным армейским принципом: поближе к кухне и подальше от начальства. Впрочем, если понадобится, достанут где угодно.

 

Вернёмся всё же к оценке взаимоотношения Аксинина с философией со стороны продуктивной компоненты, того, что он оставил в письменном наследии и что можно было понять из общения с ним. Я уже писал, что с позиции всего, что я знаю и о нём и как специалист, то это мистика со всеми вытекающими её особенностями. В плане выражения это, кроме всего прочего, попытка прикрыть высказанное от критики, за что такой подход требовал игнорировать Карл Поппер и вся отталкивающаяся от него философская традиция. Я имею в виду его требование для теорий быть способными подвергаться фальсификации, из-за чего он не признавал за марксизмом, фрейдизмом и теологией, хотя каждое из этих теоретических образований отнюдь не цельно, права претендовать на звание философского знания.

Я не хочу сказать, что эти концепции лишены недостатков и пороков, впрочем, как и достоинств, и всё это оттуда необходимо ещё выуживать. Но поклонники этих концепций ни за что не согласятся, что они не являются носителями самого правильного и лучшего в мире философского знания, несмотря на то, что они не позволяют критиковать важнейшие постулаты своих концепций. Я не стану сейчас заниматься критикой этих концепций, но могу сказать, что принцип фальсификации сам не без изъяна. Дело в том, что любой мистик скажет, что он не спекулятивный теоретик, а эмпирик. И если кто-то слеп и глух к этой эмпирии, то это его проблема. Не будь он столь ригористичен, то мог бы у тех же мистиков слегка подразвить, что ему в детском саду не додали.

И, тем не менее, я берусь утверждать, что критикой мистики заниматься можно, естественно предварительно с ней и со всей группой связанных с ней проблем как следует познакомившись. По крайней мере, в том виде, в каком она представлена у крупнейших авторов этого направления и в том числе и у Аксинина, хотя у него всё это представляет отрывочные наброски, к чему я ещё не раз вернусь. В конце концов, и они сами друг с другом спорят. И спорить с ними нужно не для того, чтобы их уничтожать, так как можно у них почерпнуть много дельного. Я уже не раз обращал внимание, и возможно я здесь не первый, что термин опыт, имеется в виду внутренний опыт, попадает в рационализм из мистики. А естественнонаучный термин опыт в смысле делать опыты как раз и вырастает из представления как внутренний опыт приобрести.

 

Я был и остаюсь, как я это сейчас понимаю, приверженцем дискурсивно определённого знания. Впрочем, и поклонники такого подхода и люди склонные к подходам мистики старательно держаться от меня как от зачумленного и прокажённого. Если Аксинин со мной контактировал, то это воля случая, что я с ним сидел за партой и, как я уже писал, просто не оставлял его, когда была возможность, своим попечением, хотел он того или не хотел. Хотя нервных издержек всё это тоже требовало. Но со многим в мистике мне удалось познакомиться эмпирически ещё до знакомства с историей этой проблемы в философской литературе, узнать и понять благодаря конкретному общению с ним и некоторыми более поздними его собеседниками и друзьями, не понимая даже иногда, что это мистика. Насколько понимал это он сам? Ответить непросто. Интерес его к мистике был изначальным, но он его по понятным причинам не афишировал. Частично свои записи он прятал, потому что испытывал сопротивление в полемике не только со мной, но и со сверстниками и с иными оппонентами, например, в лице тех же преподавателей средней 52 школы с их абсолютным возрастным превосходством и несомненным опытом, что в школе очевидно. Особенно при тщательном подборе кадров преподавателей, который в этой школе был.

С чем-то подобным я столкнулся также в МГУ. Хотя и во Львовском политехническом институте мне тоже кое с кем из преподавателей повезло. Но в МГУ в моё время хоть не было преподавателей алкоголиков и взяточников, требующих мзду за экзамены, вымогающих её выставлением неадекватно плохих оценок. Просто напрямую требовать денег при большевиках было рискованно. Особенно в столице. Я уточняю, что в обоих ВУЗах учился на вечернем отделении, и если у кого-то был иной опыт, то пусть им поделится.

Но если вернуться к вопросу критики мистики, то для тех, кто хоть что-то способен понять, я ещё раз обращаю внимание, что если вести дискуссию с адекватным оппонентом и быть самому таким же, то у автора мистической направленности в наше время есть причины свои мысли и записи таить от достаточно профессионально подготовленных критиков. И если вы не автор-коммерсант, сливающий на читателя поток непроверяемых утверждений ради продажи их, особенно развернуться в рамках этого подхода не очень-то удаётся. Ну, только если превращать это в художественную литературу, как Кастанеда, Борхес и так далее.

 

Последним крупным, скажу даже крупнейшим в истории философии мистиком, является Гегель. Я прекрасно помню, что во всех отечественных словарях и пособиях он рассматривается как вершина домарксистского рационализма. А куда же было деться, если он являлся одним из представителей предшественников марксизма одной из его трёх составных частей. Не признаваться же, что марксистская диалектика – это чистейшей воды мистика, являющаяся составной частью полноценной научной, как тогда утверждалось, более того самой научной в мире философской школы. И что без этой компоненты школа эта перестала бы быть полноценной. Но об этом можно и без меня попробовать подумать и подискутировать. То, что Гегель является мистиком, видно не только из анализа его творчества. Он сам в этом чистосердечно признаётся. Нужно просто его самого почитать сколько-нибудь внимательно, а не учебные пособия о нём. Если читать, конечно, уметь. Заодно можно эту способность читать проверить.

Я уже обращал внимание, что не понимаю, как можно не уметь решать математические задачи и считать себя математиком. И в той же степени я не понимаю, как можно быть не способным читать и излагать особенности прочитанного у авторов, которые признаны в качестве философов, хотя это самостоятельная, как я уже обращал внимание проблема, и считать себя философом. Возможно, к этой группе вопросов ещё придётся не раз возвращаться. Для самых же въедливых, желающих узнать, с чего это я великого рационалиста в мистики записал, цитирую по антологии мировой философии, Москва, «Мысль», 1971 год, том 3, страница 297, последний абзац: «Относительно спекулятивного мышления мы должны ещё заметить, что следует понимать под этим выражением то же самое, что раньше называлось мистикой».

Слово мистика выделено Гегелем курсивом, чтоб читатель нечаянно не промахнулся. Спекуляция и теоретизирование для Гегеля, и это характерно не только для него, синонимы в его терминологическом употреблении, поскольку восходят к латыни и древнегреческому языкам, где обозначают «созерцание». То есть то, чем я занимаюсь, говорит Гегель, прежде называлось мистикой. Но мы, теоретики, подразумевает при этом Гегель, это неудобное слово мистика будем рассматривать как слегка устаревшее, прежде использовавшееся. И поэтому дальше, подразумевает Гегель, как я представляю смысл им сказанного, будем восходить к тому, что называлось мистикой, как к предшествующей традиции творческого философского поиска, к чему он возводит свою философию и её метод конструирования.

Теперь от меня лично. Если кто-то не хочет расписываться в своей неспособности читать профессионально и считает, что содержание этого фрагмента в рамках концепции Гегеля, контекста его эпохи и традиции мировой философской мысли, а также здорового рассудка, современности и чего-нибудь ещё нужно интерпретировать по-другому, то пусть это сделает и обоснование продемонстрирует. И если можно, то без той манной каши вместо мозгов в голове, которой меня так упорно кормили и пытаются кормить дальше, и кастрюлю с которой пытаются передавать друг другу и следующим поколениям как переходящее красное знамя.

Как исторический экскурс в не столь уж давнее прошлое хочу напомнить. Под каким же садистским психологическим давлением умственно ограниченных людей нужно было нам находиться, людей, не утерявших звериные, преступные с человеческой точки зрения намерения, и при этом многих имеющих документы, подтверждающие их профессиональную пригодность для занятий философией, чтобы не замечать этого? Или до какой степени этим людям нужно было уподобляться? Или каков должен был быть страх, чтобы, чувствуя это и понимая это хоть как-то задним умом, поскольку мы не первобытные люди, а как-то худо-бедно, но всё же образованы, молчать? Вот это и есть характеристика нашего реального ментального состояния. Я подчеркиваю нашего, так как сам не являюсь посланником господа. Я просто много времени уделял, так сложилась моя жизнь и мои интересы, размышлением над этими и подобными проблемами, и так я понимаю свои профессиональные обязанности. И ещё неизвестно, как эти неприятности покажутся нашим потомкам в условиях их существования и свалившихся на них проблем.

Но я не советую, имея в этом какой-никакой опыт осмысления и преподавания, срочно хвататься за собрание сочинений Гегеля, пытаясь в кратчайший срок наверстать упущенное без сталкера, вернувшегося из этого приключения невредимым. На этом уже многие обломались, а некоторых приводили в себя медики и не всегда успешно. Причин у этого много, но это отдельная тема. Для завершения этого отступления о принадлежности Гегеля к мистическому направлению, а если более точно, то к линии пантеистической мистики, я процитирую ещё только одну фразу, которая нам понадобится, из того же источника на странице 300: «…каковое мышление вследствие его непосредственности можно также назвать сверхчувственным, внутренним созерцанием».

На читателей выше сказанного, я надеюсь, никто не давит, что на самом деле случается не всегда. Я уж, по крайней мере, точно ничем кроме своего умственного деспотизма давить не могу, но я отделён от читателя непосредственно и материально. Так что могу только предложить желающим обдумать эти фразы Гегеля на досуге и обсудить, если найдётся с кем, как именно это Аксинин и делал, раз уж мы оторвались от забот насущных и решили понять что-то за пределами того, как удовлетворить наши утилитарные потребности. Это действительно может занять надолго. По крайней мере, можно после этого понять, чем же развлекаются философы и занимают себя, когда окружающие старательно лишают их всего, что удаётся.

 

Я так много времени посвятил этому моменту, так как это имеет прямое отношение к вопросу о становлении и особенностях мышления и философствования Аксинина. Конечно, в то время заявить о том, что Гегель – мистик и речи быть не могло. Мы жили все при господстве марксистской философии, между прочим, не самой плохой школы, из всех, что я, как историк философии, знаю. И я сам, вынужден это признать, во многом от своих учителей завишу, как, впрочем, и все остальные люди. Это особенность процесса социализации. И поэтому по особенностям своего становления и образования к марксистской школе должен быть причислен, хотя уже давно, как мне представляется, отталкиваясь критически от этой платформы, прошёл собственный путь осмысления, в школьные нормы не вписывающийся. Отсюда и непонимание того, что я делаю, прямыми философскими родственниками, которые и сами тоже куда-то эволюционируют.

Это может, конечно, кого-то шокировать, но первоначальное знакомство Аксинина с философией, насколько мне известно, стимулированное, возможно, какими-то неизвестными мне причинами в его общении с другими людьми, например с одноклассниками или в художественной школе, на мне ведь свет клином не сошёлся, и я появился в этой школе только в 9-ом классе, происходило при посредстве того, что он следил, в том числе, и за философской полемикой в журнале «Коммунист», который выписывал его отец, не знаю или читал. А там, в середине 60-х годов, может быть, кто-то ещё помнит, что творилось в теоретической полемике, когда слегка отпустили гайки. Хотя отнюдь не то и не так, как когда ослабли руки в конце 80-х. В частности естественно обсуждались «основополагающие принципы» отечественной философии и проблемы диалектики в частности.

Может быть, вы теперь сумеете понять, почему я так старательно оттягивал свои нынешние воспоминания об Аксинине. На это было много причин. Но в любом случае, в сложившейся ситуации в нашем осином гнезде утончённых, хотя часто и безбашенных интеллектуалов, где я, собственно говоря, тоже не без жала, без всего предшествующего анализа кто есть кто, в среде рвущихся рассказать то, что не видели, и выяснения кто лучше понимает и его и его работы, я был бы, кроме всего прочего, неправильно понят, если бы сразу сообщил в разгар разгула демократии, что Аксинин, оказывается, начинал изучать философию по журналу «Коммунист». Как-то это не вяжется с образом якобы почти диссидента. Он, конечно, был не против в то время поучаствовать в самиздате. Какой художник не хочет увидеть свои творения обозреваемыми. Но за это грозили хорошо известные ему неприятности. Единственная крамола, которую он в этом отношении допускал, это чтение этого самиздата, который не без возможных и время от времени происходивших неприятностей можно было достать у знакомых.

Интерес к Гегелю, а заодно и к марксизму и к марксистским интерпретациям Гегеля, поскольку иных и не было, продолжался у Аксинина и позже. В одном из писем мне из армии, когда его ещё не перевели с другими художниками во Львов оформлять музей ПрикВО, он писал, что старшина, увидев, что он держит в тумбочке книгу «Гегель» Овсянникова из серии «Мыслители прошлого», потребовал, чтобы Аксинин книгу из тумбочки удалил. И на попытку Аксинина спасти книгу и намекнуть, что это, мол, Гегель, один из предшественников марксизма, старшина сказал, что Гегеля не положено.

Не вижу смысла осуждать старшину. Он действовал строго по уставу. Сейчас понимание того, что такое законы и как к ним относится, слава богу, понемногу меняется. А здесь, где я живу сейчас, и вовсе уже давно население в целом законопослушно и не противопоставляет себя в основной массе государству и его службам. И если даже брать самые ненавистные отечественные институты прошлого, то далеко не всё в их действиях и действиях тех, кто там работал, столь одиозно и скверно, как это пытаются иногда показать. И, к сожалению, некоторые детали хорошо известных трагедий, если знать эти детали, в не лучшем свете выставляют совсем иные персоны. Но это совсем иная тема.

В рассказанной выше истории из армейской жизни Аксинина важна ещё одна деталь. Гегеля по его текстам Аксинин не штудировал. Его источниками были в основном пособия. В данном случае не вижу ничего предосудительного. Ему и не нужно было всё это в таком объёме, хотя он и пытался разбираться в проблеме, выходя за утилитарные прагматичные пределы. На самом деле и тех двух цитат, что я привёл, вполне достаточно, чтобы задуматься и задуматься серьёзно. Знакомство же с критикой и некоторыми другими источниками, сопротивление оппонентов, неплохое образование и здоровый рассудок заставляли его всякий раз отмечать, что он не философ, а художник. У него-то хватало ума и образования, чтобы понимать, что есть что, и к какой реакции специалистов это приведёт.

К сожалению, в кулачном бою такое понимание приходит с куда большей, чем в философии и иных видах интеллектуальной деятельности, определённостью. Хотя кому же неприятно, до тех пор, пока не треснут, чтобы его ещё за что-нибудь великим посчитали? Такое высказывание вполне в духе Аксинина, как я его знаю в школьные годы и сразу после школы. В личном общении он был практически всегда конкретен, когда разговор был серьёзен. Со мной почти всегда, как и с другими одноклассниками. При этом он был немногословен и сдержан. Можно сказать даже с некоторыми естественными оговорками почти что лермонтовско-печоринский аристократ.

Вспомнил этот термин, потому что пару тройку раз в этом впоследствии обвиняли меня, не знаю насколько обоснованно. Но это произведение Лермонтова на него какое-то впечатление производило, если судить по репликам на уроке и после уроков литературы. А произносил он подобные несколько негармонирующие с только что сказанным оценки, о том, что к сожалению треснуть нельзя, источником которых был Марк Твен с его рассказами об овладении ездой на велосипеде и изучении немецкого языка, почти всегда не без сдержанного ехидства, которого, на мой взгляд, ситуация или соискатель славы заслуживали. Но сама сдержанность и способ её преодоления говорили мне, насколько я знаю его в непосредственном контакте, что он лермонтовские установки или что-то подобное определённое время и довольно долго под влиянием не только литературных впечатлений носил в себе, как роль. Пока всё это не было преобразовано накатывающимся и в значительной степени неприятным опытом.

 

Характеризуя особенности философствования Аксинина как мистику и утверждая, что это во многом связано со способом выражения представлений, я также отмечал, что также это связано и с особенностями специфических установок, которые выражению мыслей и их формированию предшествуют. И приведённые мною цитаты из Гегеля как раз могут частично позволить понять, что это за установки. Собственно они сами формулировками этих установок и являются, пусть при этом их список оказывается не исчерпывающим. Что-то можно будет, если удастся, дополнить по ходу дела. Насколько сумею, попробую помочь, раз уж окружающие столкнулись с трудностями в этом. Когда я поступал на философский факультет, я надеялся, читая уверенный тон наших авторов, что мне там всё это объяснят, а я лишь вступлю в строй активно напрягающих мозги сотрудников научного фронта. Но меня и близко затем пытались ни к чему не подпустить, хотя кое-что пусть и далеко не всё понять помогли. И вот теперь я вынужден излагать то, что мне казалось в разные моменты жизни ясным как божий день. Но возможно, что всё это действительно не вполне прозрачно, а мои объяснения также содержат ошибки и неясности. Критиковать меня самого разрешаю, поскольку я не мистик.

Может быть наиболее важное, кроме уже воспроизведённого и прочего, что необходимо знать, чтобы понять всё сопряжённое с философским поиском Аксинина, это наши странные обмены мнениями, которые происходили ещё в школьное время и продолжались изредка, пока он не поступил в полиграфический институт. После этого у него появились сокурсники и соответствующие связанные с учёбой проблемы и общение, и наши разговоры, в той форме, в которой они происходили до этого, как-то исчезли. У него начался пусть пока что учебный, но карьерный рост в выбранной им давно области деятельности, и общение с сокурсниками было для него интересней. Я ему, понимая это, а в какой-то степени даже ревнуя, не могу назвать это по-другому, стал надоедать реже. Да и у меня самого появились иные и продолжались старые проблемы, которые я впоследствии просто сбросил, вырвавшись в Москву, где устроился на работу по лимиту и поступив на подготовительные вечерние курсы в МГУ.

Наши встречи, о которых я упомянул, происходили таким образом. Я приходил к нему. Родители, узнав меня, говорили, что Саша дома и звали его. Появлялся Саша в буром, возможно старом мамином халате с каким-то не то полу растительным, не то напоминающим амёб или инфузорий туфелька узором и в неизменных хлопчатобумажных синих тренировочных штанах, которые он снимал, видимо, только когда принимал ванну. С полной уверенностью сказать не могу. При этом никогда не присутствовал. Но когда Таня в период замужества с ним, решив не то поделиться со мной наболевшим, поскольку я был, наконец, представлен, как доверенное лицо, не то показать, что она знает его лучше всех, возможно, что от непростых взаимоотношений с иным её и его окружением, сказала мне: «А знаешь ли ты, что он даже в кровати эти штаны не снимает?» - я сказал то, что знали и без того многие одноклассники, что конечно знаю. Он не раз и многим, спрашивающим его об этом, говорил с кислой миной, что мёрзнет.

Он был, это подтвердят многие, кто его знал, исключительно до невозможного худ, с очень тонкими костями. И его, видимо, при постоянном выполнении сидячей работы знобило. Или он каким-то иным образом мёрз. Ещё, раз уж я задел это, он спросил меня как-то, нужен ли мне какой-нибудь стимул для умственной работы. Я честно признался, что никакого. Если мне надо решать задачу, я просто в неё погружаюсь, и у меня начинает всё как-то само собой работать. Если меня, конечно, от самой задачи психологически не тошнит и не передёргивает. Впоследствии мне даже пришлось учиться отбиваться от желающих меня чем-нибудь загрузить. Я думаю, что эта проблема житейски знакома многим. Но речь здесь не обо мне. Он же сказал, что ему для стимула необходимо что-нибудь, например, положить на стол красную бумагу. Или, как я думаю, включить современную музыку, пусть и с хрипами и свистом глушилок радиостанций, на что он как-то тоже намекал.

Дальнейший сценарий нашего общения предполагал следующее. Выйдя из глубин их длинной единственной комнаты и увидев меня и не сказать, чтобы выразив какие-либо положительные эмоции, а скорее констатацию неизбежных стихийных процессов в живой или неживой природе, которые его пригласили посмотреть домашние, он удалялся, чтобы сменить халат на висящие на нём как на вешалке, несмотря на исподние синие, брюки. И затем, сказав, что мы идём гулять, он отправлялся со мной из дому. Шли мы, как правило, к находящемуся недалеко кинотеатру «Мир», который то ли строился тогда, то ли его собирались строить, то ли уже выстроили. Этого память моя не сохранила. Скорее всего, всё вместе взятое постепенно. И там начиналось то, что Сашина бабушка, от которой он таился меньше, чем от родителей, и которая могла захватить часть разговоров, которые по возвращению в выходной день не всегда до конца прекращались, охарактеризовала: «а как соберутся вместе, то не поймёшь о чём говорят».

Я, критично рассматривая свои интеллектуальные усилия, привык, что обычно в школе или решал математическую задачу так, что она соответствовала ответу в конце задачника, или отдавал себе отчёт, что я не знаю, как её решить. Хотя в случае несовпадения с ответом преподаватель часто говорил, что это авторы задачника сделали ошибку. Поэтому я вынужден, опираясь на сформированный опыт ощущения правоты при решении задач, который может, конечно, и обмануть, особенно если не сделать проверку, да и с проверкой можно напутать, сказать, что часть наших бесед была мне самому не в такой степени, как я сейчас излагаю, прозрачна. На мой нынешний взгляд это говорит, что у меня был в целом здоровый и приблизительно соответствующий возрасту по развитию рассудок, который даже Гегель, не говоря уже об иных источниках давления, не смогли повредить. Аксинин, который был больше ориентирован на гуманитарный корпус знания, чувствовал себя лидером этих бесед. Я выступал для него как антагонист, каковым я в полной мере не являлся. Он же олицетворял творца, который ищет путь созидания.

Я в данный момент использую не столько прямые его формулировки, но так или иначе выраженную суть его позиции ко мне и своему поиску примерно в тех терминах, в которых шёл иногда его монолог, иногда обмен мнениями, а иногда диалог в навязанной им манере. Я уже раньше сообщал, что иногда это было нечто вроде умопомешательства, если посмотреть и послушать это со стороны, но так, как будто беседуют два хорошо понимающих друг друга человека. И самое главное, что, следя за собой в этих диалогах у нас, и в любом случае у меня лично, оставалось ощущение, что мы действительно понимаем, о чём говорим. Проблемы возникали, в первую очередь, у привыкшей по учительской привычке к дискурсивной определённости и пережившей многое, как я узнал впоследствии и только из публикаций, Сашиной бабушки, как могли бы возникнуть у любого так же относящегося к знаниям человека. Да и я сам в целом всегда склонялся к этому же, если бы не некоторые проблемы, в полной мере ставшие мне понятными гораздо позже.

Контроль высказываемого в наших дискуссиях, и это важно, происходил всегда только апелляцией к плану внутреннего опыта, к чему призывал постоянно Аксинин, не вызывая моих возражений, так как ничего кроме опыта да высказываемых утверждений у нас под рукой не было. Уже это роднит происходившее с мистическими откровениями. Ещё существовало требование конкретики, что характерно для словесного употребления Гегеля. А также требование не уходить от предмета разговора. Если подумать, то любая дискуссия философского характера несёт на себе эти особенности. И любая попытка взывать к реальности на самом деле является продолжением апелляции в подобной ситуации к внутреннему опыту, а отнюдь не к реальности. Из-за чего, я специально выделил это в отдельное предложение, не залезая пока в первом приближении глубоко, поскольку существуют более сложные проблемы места суггестивных методов в процессе решения задач, полностью элиминировать мистику с её специфическими методами и установками из философии невозможно. Поэтому любая сколько-нибудь полноценная философская школа или сколько-нибудь профессиональный автор в той или иной степени этими методами и установками вынуждены пользоваться. Проблема, как не потерять при этом реальность, как мы её многообразно понимаем. Этим то и пытаются заниматься кроме всего прочего философы в теории познания и связанных с нею проблемах. Но я удержусь сейчас от пропаганды моих нынешних взглядов по этим вопросам. Я думаю, что для их пропаганды это лучшее, что я сейчас могу сделать.

Как я уже сказал, антагонистом я себя не вполне чувствовал. Но не потому даже, что им полностью не был. А потому, в первую очередь, что те идеи, которые я должен был представлять и защищать, как меня тогда представлял Аксинин, мне в тот момент ещё просто в голову не приходили, а формировались по ходу дела в процессе общения. Суть позиции, которую я якобы олицетворял, частично это было правдой, и я чуть выше об этом признавался, заключалась в следующем. Есть задачи, в первую очередь, по математике или предполагающие её использование, которые я и ещё некоторые монстры не только из нашего класса, проявлявшие способность с ними справляться, каким-то чудесным образом, преодолевая огромную дистанцию от формулировки задачи до её финала, решают. При этом излагая стандартные дискурсивно определённые доводы такого решения. И при этом якобы думая, я тогда об этом вообще не задумывался, что мышление и есть этот дискурсивный процесс решения таких задач.

Сказать, что задачу не нужно записывать для объяснения её решение, я не мог. Но собственно я не отрицал и мгновенный характер творческого озарения в какой-то момент процесса решения, хотя при этом употреблялись, возможно, какие-то другие слова, но возможно и слово озарение, вспомнить которые смогу может быть только под гипнозом. Учитывая, что хотя все люди поддаются гипнозу, но некоторые не очень, а я принадлежу скорее к последним, не уверен, что любознательности исследователей хватит, чтобы потратить силы меня в это состояние ввести. Я так думаю, что это несущественно. Могу только смутно вспомнить, что даже не внутренний поиск и его механизмы, а инсайд, ведущий к созданию великих и глубоких художественных, но и не только, тут он со мной соглашался, открытий, были по Аксинину важнее внешнего школьного дискурсивного недомыслия, почему пусть и не до конца я был с ним согласен.

По крайней мере, я ему не возражал активно, а скорее способствовал его риторике и размышлениям вслух, что от меня, как от спарринг-партнёра, и требовалось. За слово дискурсивный прошу меня простить. В тот момент оно не произносилось, а появилось несколько позже. И сама проблема творческого открытия, как я бы мог сейчас сказать, не сводится к инсайду, хотя инсайд в процессе решения задач и является необходимой компонентой этого процесса. Проблема заключается в наличии огромного количества составляющих, с которыми имеет дело решающий задачу человек, частично связанных с наличием других людей, а частично вообще от людей не зависящих, и анализом которых не вижу смысла сейчас заниматься. Тем более что как раз от всего этого Аксинин в наших диспутах хотел отмежеваться, справедливо полагая, что мы отвечаем за то, на что мы себя нацеливаем, а не за то, с чем не в состоянии совладать.

Меня этот вопрос нацеливания волновал меньше. Не то, что я с ним не согласен. Но я по собственным ощущениям нацелен в такой степени обстоятельствами, с которыми постоянно непосредственно соприкасаюсь, что вопрос выбора для меня мало когда стоит. И проблема, как для реализации себя справится с этими обстоятельствами, для меня как-то всегда актуальней, хотя я и не собираюсь спорить с Сартром, что личность это выбор. Я не буду сейчас лезть в дебри этого вопроса, так как я исследование их изложил в другом месте и по другому поводу с учётом многих подробностей, без которых, а это показывали и наши дискуссии с Аксининым, дискутирующие, с чем пришли, с тем и разойдутся. И за счастье можно будет посчитать, если кто-то ещё после этого о чём-то задумается. Для того чтобы задуматься, надо ещё склонность к этому иметь и развивать, что от природы дано. Я во всём происходившем после не могу только понять, что во мне печоринского видели мои критики. Что вообще печоринское можно усмотреть в полуобезумевшем от жизни, которую ему пришлось вести, иудее. Ну, говорили это, если только чтобы сказать что-нибудь такое, что за умное могли бы посчитать. Но вот как раз даже этого одного, а остального всего хватало тоже, могло оказаться достаточно, чтобы захотеть получить философское образование и попытаться понять, почему они такие умные.

 

За отступления со штанами прошу меня простить, так как я не могу иначе связно вспоминать и формулировать, а, всё же сформулировав, не желаю выбрасывать из текста. Более того, можно меня за это не прощать, я убеждён, что это необходимо. И если кто-то считает, что я этим в неприглядном виде выставляю гениального автора, то я, может быть, по своей неразвитости не вижу, что здесь неприглядного. И если кто-то скажет, что я этим выставляю в неприглядном виде себя, как автора воспоминаний, то я готов с этим согласиться. Я готов нести через всю последующую историю человечества упрёк в этом, чем, будучи пока ещё живым, выслушивать или читать об Аксинине то, что приходится. И я надеюсь, что именно те, кто хочет действительно больше узнать об особенностях его, как человека и художника, меня поймут. Так же как и те, кто понимает что-то больше, чем в основополагающих представлениях содержится. А без прощения я переживу. Меня уже не раз и куда основательней тем, что меня не простят, по разным поводам и причинам шантажировали. Почему-то те, кто шантажируют или несут вздор, этого не стесняются и без прощения как-то живут.

Как я уже обращал внимание, внешняя реальность не интересовала Аксинина в процессе дискуссии за пределами, какое отношение она имеет к нашему внутреннему, к нам самим, чтобы его изобразить. Да и то, это не он, задавая иные ракурсы рассмотрения, а я возвращался к этой теме, боясь оторваться от реальности как таковой, чувствуя, как я сейчас понимаю, не опасность потерять воспринимаемую реальности как таковую. Куда же она денется? А опасность потерять свои ощущения, своё чувствование и наличный опыт в мире, ориентацию в реальности социально-психологической, в реальности ощущаемой мной иногда не без страха всей своей шкурой, желудком и каждой клеткой. Так как именно эта опосредованная социумом реальность, какой её, реализуя свои интересы, выделяют окружающие, всё это сопровождая своей речью, формирует извне в рамках возможностей механизмов восприятия наши представления и шире наше сознание, как способность решать задачи, возникающие в этой реальности. Не буду лезть сейчас в эту проблему глубже.

Мистики, неважно, как они к своим взглядам пришли и понимают ли они, многое не проговаривают, имея нечто в виду, и не так просто весь этот интерфейс из них клещами вытаскивать, чтобы не потерять из виду, о чём идёт речь. С ума ведь сходить не очень хочется. Аксинин же в наших разговорах пытался избегать рассуждений о внешней реальности и в отношении её изображения также. Его интересовал не механизм создания изображения, а как себя настроить на прорыв в создании произведения изобразительного искусства, поскольку он, как я сейчас понимаю, не чувствовал себя к этому прорыву в полной готовности. Возможно из-за статуса ученика в художественной школе и отсутствия такого признания, которое его бы убедило.

Хотя изобразить это не самое удачное здесь слово, для объяснения того, что и как значимо для художника и воспринимающего. Я не буду здесь за слова бороться, надеясь, что читатель вполне знаком со всей сложностью проблемы отношения изображаемого к реальности, а иначе он всё это и не станет читать. Моя же при участии в этих разговорах заинтересованность более широкого характера, что было, не скрою, связанно с тем, что меня это внешнее доставало по всякому, и не было ничего, за что бы оно ни пыталось во мне схватиться, Аксинина слегка раздражала. Он понял, где сфера его профессиональных и житейских интересов, и его интересовали в первую очередь только они. И он был, несомненно, в чём-то прав. Реальность, изображаемая художником, отображаемая им, каждый раз иная на каждом полотне. А он, человек и художник, несмотря на все свои изменения, один и тот же. А иначе кому гонорар платить и памятник ставить?

Поэтому его больше интересовало, как я понимаю это сейчас, роясь в своих воспоминаниях, которые не могу воспроизвести с кинематографической точностью, но, всё же смутно восстанавливая в себе атмосферу этих бесед, вопрос, как стимулировать в себе творческие возможности, которые каким-то образом снисходили к известным художникам создателям. И естественно, что это вело к известному фаустовскому вопросу, более детально проанализированному Томасом Манном, об источнике вдохновения. А моя привязка к моим собственным интересам ему мало что давала кроме формального наличия оппонента. И инструментов, которые могли бы ему в этой работе помочь, было только два, интроспекция и философия, к которым он в поисках ответов и доводов для полемики и обращался. Критикой интроспекции я заниматься здесь пока не буду, а об источниках его философской эрудиции, куда входили, конечно, и отнюдь не глупые, хоть и ошибавшиеся, как и любой автор, классики отечественной философской мысли, я уже довольно много для закапывавшегося в эти проблемы рассказал.

 

В период учёбы в школе кроме обязательных художественных работ, которые он выполнял в школе художественной, Аксинин самостоятельно пробовал выполнять работы акварелью, гуашью, карандашные наброски и рисунки тушью, которые отсканированы частично. В них он пытался отобразить не столько внешний мир, сколько настроения, состояния, отношение к изображаемому. Чем-то это напоминало иногда Чюрлёниса. Это для сомневающихся тоже должно подтвердить его установку на внутренний план. Внешне похожие изображения, которые нужны для поступления в ВУЗ, его заставляли делать в художественной школе, а после неё перед поступлением он ещё посещал художественную студию в доме культуры, который тогда назывался РОКС. Почему так назывался, не помню. Мне объясняли не раз, но в отличие от представления Аристотеля об отношении имени и вещи и имён друг к другу, что о чём сказывается, это объяснение в голове моей не держится.

Кроме этого Аксинин в последних двух классах каждый год изрисовывал толстую общую тетрадь, рукописный ежедневник в основном в картинках, который назывался «Бедлам». Во втором экземпляре на титуле по моей просьбе он добавил: «Издательство Кук и Ша^о». Из-за этого журнала мы оба учились хуже, чем могли бы. Он потому, что его постоянно вёл, а я потому, что заглядывал ему через плечо, чтобы посмотреть, что там нового. В основном содержанием журнала были всякие автомобили, как на американской рекламе со сценами из их счастливой жизни, различные здания, гражданские и культовые, представлявшие храмы и города различных культур. Какие-то иные сцены, не упомню. Но точно помню различные комиксы и смешных человечков с различными непохожими, но легко воспринимаемыми выражениями лиц. Собственно это были просто кружки, точки и палочки. Журналы, по его словам, пропали. Но я так догадываюсь, куда они пропали. Я надеюсь, что там их хранят. Были в журнале и записи. К ведению ежедневника относился он серьёзно и рассуждал о важности ведения дневника.

Хотя Аксинин не любил школьную систему, но, несмотря на отсутствие интереса к школьным занятиям, чему-то его удалось так научить, что он потом в институте удивлялся, почему его однокурсники не знают формулу воды и ещё столь же простых вещей. При всей особенности его поисков в изобразительном искусстве, его всё же каким-то основным представлениям обучили в художественной школе. Художники, не имевшие базового художественного образования, а их не счесть, и ставшие, тем не менее, великими, контактировали с другими художниками и жили не в безвоздушной среде. Литературная и философская работа также предполагает начальную ориентировку в этих видах деятельности, подкрепляемую окружающими. Вот нащупать сразу или постепенно, что именно от тебя, как от автора требуется, не всем удаётся сразу. Ци Бай-ши учился всю жизнь, пока на него снизошло, и за последние два года жизни он собственно и создал всё, что принесло ему славу.

Те цели, которые Аксинин перед собой ставил, не позволяли ему делать плохо или посредственно. Я думаю, вы помните чьё это: «И я хочу вложить персты в кремнистый путь из старой песни». То, что Аксинин, как художник, рисовал ещё в школе, поражало всех. Но он хотел большего и чувствовал в себе возможность для большего. В художественной школе преподаватель как-то им сказал, что если хотите оценить своё произведение, повесьте его рядом с классикой или положите рядом с репродукцией на худой конец. Если то, что вы сделали, не погаснет рядом с классикой, считайте, что вы художник. Этот принцип, видимо, передают от одного художника-педагога к другому. И сам я им пользовался, и другим рекомендовал. Но чаще всего кроме взрыва негодования или обиды от очередного непризнанного гения не получал.

В это же время Аксинин начинает пробовать себя в словесном направлении творчества. Притом, что в интересующем его направлении Аксинин проявлял постоянную работоспособность и упорство, он не любил упражнять то, что ему не нравилось. Я, впрочем, тоже. Любить то, что нам в школе давали по литературе обеих культур двадцатого века, было невозможно. Это было, как съесть что-то несъедобное. И чтобы в такой ситуации освоиться со словесным видом творчества, нужна была определённая удача. Попробовав сочинить в стиле «Метаморфоз» Кафки Аксинин убедился, что он что-то не понимает. Мне он свою пробу пера не показывал, но сказал, что попробовал, но что-то, по его мнению, не то получилось. Вроде всё скопировал в технике, как он её понял, но не сложилось, в отличие от того, как ему благоприятствовала удача, когда он рисовал. Так что с критикой и самокритикой у него было всё в порядке, что не так уж часто в среде так называемых гениев.

На освоение, как создаётся нечто подобное Кафке, хотя ещё вопрос, а нужно ли второго Кафку создавать, что он хорошо понимал, необходимо было тратить силы. Но силы, как он чувствовал, нужно было беречь для другого долгого путешествия. Он, конечно, не оставлял без внимания эту проблему, но те условия и установки, которые господствовали во львовской художественной среде, скорее мешали понять, что есть что. Особенно в тот момент споры о форме и словесно-философская каша в головах, за которой не стояло ничего вменяемого. Словесное творчество предполагает задержанный ответ на какую-то речь. Если даже отвечать на обиходный бред, для этого нужна какая-то точка отсчёта, как например у Кафки. А такая точка отсчёта также предполагает наличие речи. Вот с этим были проблемы. И это притом, что во Львове всё-таки была, несомненно, основа для освоения этой области. Об этом говорит хотя бы количество знаменитых авторов, уроженцев Львова. Но мешало также и ощущение застойного болота, затхлости, оторванности от остального мира. Я, чувствуя ещё и это, сбежал в Москву и был в своём побеге неоригинален. Не хочу тратить на подробный анализ этого сейчас время.

 

 

К школьным же годам относятся и его первые изречения, не знаю, как назвать их иначе, из-за которых мне и приходится всё это писать. Поскольку они сейчас создают интригу, которую создавали, впрочем, и раньше. Я обращал уже внимание, что Аксинин в своём творческом поиске в первую очередь был нацелен на интроспекцию. Не понимая этого вообще очень трудно понять и интерпретировать его творчество и предшествующий ему интеллектуальный поиск. Быть несогласным со мной в этом, как и в любом другом пункте моих утверждение и рассуждений, разрешается, поскольку мер политического характера против носителей иных мнений я предпринять не могу. Но если уж кого-то не устраивают мои воспоминания и анализ, просьба использовать только деловую критику, хотя, как я думаю, не будет никакой. А жаль. Я не святой, и память моя неидеальна. Я и так некоторые неудобные, требующие издержек и затраты времени детали опускаю, а иначе мы все в этой проблеме погрязнем до потери смысла этим заниматься.

Естественно, что я излагаю всё так, как это я видел и понимал. Но может быть это и ценно, так как я не скрываю исходные предпосылки своей позиции, насколько я способен её сам увидеть, понять и изложить. Это может помочь тем, у кого в восприятии сложилось всё по-другому, попытаться всё это ещё раз переинтерпретировать. Но как я вспоминаю нас в этот период, мы были окружены в речевом отношении тем, что слышали дома, в школе, на улице, в гостях или в средствах массовой информации, через которые к нам обращалось официальное или хотя бы просто легальное сообщество. Были ещё, правда, книги и научная или околонаучная литература. Всё это имело окрашенную исторически и местным колоритом особенность, в которую сквозь преграды, а некоторые из них были связаны, на мой взгляд, возрастными и образовательными возможностями нашего интеллекта, просачивалась историко-культурная и современная информация из каких-то иных, непривычных и далеко не во всём понятных миров со своей речевой спецификой.

Некоторые из этих миров я уже упоминал. Это и философия Гегеля, и как-то в другом месте упоминавшаяся мной история искусств, с которой Аксинин знакомился в художественной школе и самостоятельно, поскольку интерес уже был спровоцирован. Сюда же относится совершенно необычная для нас поэтика и особенности восприятия Кафки, с которым я познакомился позже. Но, что важно, специфическое влияние оказало крайне сложное для анализа явление дадаистской и сюрреалистической поэзии. Обращаю на это внимание, так как осмысление этого феномена связано с особенностями не только литературного, но и вообще художественного и философского осмысления, как во времена, когда этот феномен возник, так и по сей день. Поскольку ничего более внятного в критике мне не попадалось, то с примерами этой литературы и её предварительным анализом могу посоветовать познакомиться по книге Андреева «Сюрреализм».

Также как и эксперименты со стилистикой Кафки, попытки создать что-либо в сюрреалистической манере очень быстро Аксинину показали, что хотя эпатировать окружающих таким образом удаётся, но результат этот не стоек. А интерес к этому у них быстро пропадает, что было связано, как я думаю, с изменением способа восприятия к нашему времени, и вопросы вызывает, на которые непросто, если вообще возможно ответить. Правда, впоследствии в некоторых литературных кругах эти эксперименты продолжались на основе эксплуатации ещё некоторых идей, функционировавших в интеллектуальной среде и не дающих покоя и сейчас. Где-то в период моего появления в Москве начался расцвет метапоэтического движения, метры которого выглядели очень импозантно и не без интереса слушались.

Но если художественные поиски первой половины двадцатого века были действительно таковыми, почему и заставляют проявлять к ним интерес, энергичные движения второй половины двадцатого века, оставившие своё наследие, почему-то не вызывают желания ни возвращаться к нему для перечитывания, ни для цитирования. Не смотря на то, что в моём нынешнем окружении есть те, кто меня опять пытается к этому подвигнуть. Читать всё это сейчас на трезвую голову откровенно скучно. Особенно, если понимаешь, как это сделано. Сплошной пусть иногда и не без чувств пиар, хотя в тот момент это было неочевидно и слово такое неизвестно. Полная противоположность «Маршу коммунистических бригад», но почти такой же художественной ценности, как оказалось на мой вкус. У читателя вкус может быть иной, тем более что иногда это действительно могло заинтриговать.

Если это творчество и имело какое-то значение, то именно скорее как вербальное и идеологическое противостояние тому же упомянутому мною маршу и словесной практике подобного рода. Научиться сочинять в стиле авангарда не так уж трудно, но был ли смысл вступать на стезю выяснения, кто лучше в своих абсурдных деяниях, исходя из того, что в сошедшем с ума мире такое безумие станет ценностью и будет приносить хотя бы психологические дивиденды. Я не могу сказать, что сам не пробовал нечто такое соорудить. Припоминаю что-то вроде «звука зурны» и «глубоки колодцы любви». Если кто-то может от этого насладиться, то я не возражаю.

Полностью экспериментировать со схожей и иной литературной техникой Аксинин не переставал, как я мог это заметить по тщательно скрываемым от всех записям, с которыми он и меня практически почти не знакомил, но о существовании которых я знал, поскольку ему необходимо было кое-что иногда на мне проверить. Наиболее удачные находки подобного рода он вставлял позже для антуража в свои графические работы. Основная проблема подобной литературной продукции, на мой взгляд, и я это говорил Аксинину ещё тогда, что для меня речь это всё-таки нечто несущее на себе содержание. Что такое содержание я сейчас опущу, так как это надолго и почти без перспективы найти консенсус, особенно если оппонент упрётся рогом.

Стоит, конечно, отметить, что оказаться по ощущению и при дальнейшем анализе бессодержательной может и речь внешне содержательно организованная, из-за чего я и собираю часто шишки в полемике с моими коллегами, которых в ошибочности или бессмысленности формулировок их или их любимых авторов изобличаю. Если кто-то не считает, что содержательность является таким уж необходимым свойством речи, то иначе  возразить можно только доводом типа куртанукам баркмадумер ку. Я уверен, что разницу последней фразы и основного текста нетрудно уловить, и осознать перспективы полемики при использовании таких доводов тоже.

Но мне бы хотелось, чтобы у читателя в голове всё-таки что-то заработало, и он хотя бы понял, над какими глупостями я всю жизнь свою голову из-за особенностей её устройства парил, вместо того, чтобы жизнью наслаждаться, если бы на это деньги были, для чего их многие и зарабатывают. И дело здесь не в наборе букв, которые, правда, хоть произнести удастся. Можно было и хуже сочинить. Пустыми и бессодержательными при внимательном рассмотрении оказываются внешне правильно грамматически и не без научных ссылок и стилистических изысков и шарма организованные тексты многих громких современных философов. Если под содержанием не рассматривать так любимое многими настроение, которые эти тексты создают. Но для этого можно цветы нюхать.

Аксинин же пиара тоже не избегал. Он ещё в школе вычитал в какой-то статье, что с целью усиления действия рекламы очень эффективно использовать орфографические ошибки. Поэтому, если при внимательном чтении вы найдёте в надписях на офортах какие-то неточности, не думайте, что он допустил их случайно. И при анализе всего того, что будет собрано в его словесном творчестве, необходимо будет выделить отдельно то, что на фоне его философского поиска может показаться пока ещё непонятным выражением какого-то глубокого содержания, а на самом деле являться литературным экспериментом с использованием философской терминологии.

 

Некоторая часть его тёмных изречений требует дополнительных разъяснений в отношении того, как они создавались. Я имею в виду не цитируемые им часто тёмные изречения древних или попытку сделать словесную кальку таких изречений, а нечто иное. Такими попытками он развлекался в качестве эксперимента ещё в школе. Эти изречения, о которых я сейчас хочу рассказать, так как на них строится и остальная часть его наследия, которое относят к его философским воззрениям, создавалась с помощью определённой техники. И здесь без упоминания его интереса к мистике и интроспекции не обойтись.

Всевозможные глубокие, как их воспринимают, изречения предполагают какую-то отличную от генерирования обычной речи форму выражения и интеллектуального напряжения. Если с непривычки попытаться просто воспроизвести какую-либо подобную особо заковыристую фразу, какими страдает, например, Гегель, то у многих не получится даже повторить. Про возможность понять я и вовсе молчу. Но если вы по горячим следам станете пытаться самоуглубиться, то чувство это непередаваемое. На некоторых это действует как наркотик. Недаром в обиходе психиатров существует термин философская интоксикация.

И даже если у вас мозги покрепче, чем это вызывается, не знаю, то в любом случае вы сможете заметить необходимость концентрации на внутреннем плане, что особенно характерно для поздней постнеокантианской мистики. Для тех, кто никогда с мистикой не сталкивался, могу сказать, что ранняя западноевропейская мистика имеет с подобной акцентуацией мало общего, если изучать её по текстам. Что не значит, что у них не было каких-то практик для несколько иных форм акцентуации на внутреннем плане, которые предполагались и известны по текстам предшественников или передавались от учителя к ученику. Корни этих практик уходят далеко за пределы не только эпохи возникновения философии, а вообще ведут свою родословную от периода до возникновения цивилизации и предполагают концентрацию на внутреннем плане, что уже применялось при так называемых шаманских путешествиях. Но, если вести речь не о практиках, ранние западноевропейские тексты философского характера рассуждают совсем о другом. Они, например, могут быть переполнены христианского содержания и повествовать о любви бога к нам и о нашей любви к нему.

Я не буду лезть в историю этого вопроса, хотя её мало кто знает даже в общих чертах. Появление материалов эмпирического характера, полевые исследования в этой области этнографов и практика применения этих методов, например, в психотерапии, это во многом работа исследователей нескольких последних десятилетий. Поэтому широкой публике всё это мало или вообще неизвестно, кроме слухов, которые распространяются по механизмам детской игры в «испорченный телефон». В любом случае в юности нам всё это не было глубоко известно. Но специфическая форма увлечения этаким во Львове существовала с незапамятных времён предшествовавших нашему появлению на свет.

Один из наиболее знаменитых, ведущих свою родословную из Львова, авторов, Станислав Лем, писал, что вот пытаешься вспомнить вещую фразу, которая тебе во сне открылась, ходишь целый день как сомнамбула, пытаясь её вспомнить, так как она не даёт покоя, и воспоминание этой формулы обещает, наконец, ответить на все до сих пор не вскрытые тёмные вопросы. И, наконец, вечером восстанавливаешь её в своей памяти, что-нибудь вроде: «Мазуки в скипидаре присевают». Я так подозреваю по особенностям стилистики этой фразы, что ему эту формулировку навели обсуждения «И-Цзин», которые вспыхивали иногда и в наше время и, видно, имели давнюю традицию.

Позиция Аксинина к подобным вещам была двоякая. Как человек, который вполне представляет, как всё это воспринимается при отключённом интеллекте и что может сказать по этому поводу и сказать при случае не без иронии более критично настроенный оппонент, свои эксперименты подобного рода он не афишировал, а самые неудачные просто уничтожал. И в этом отношении хорошо знающие тебя с детства люди, когда ты ещё не умел искусно лгать, изрядно мешают, так как ты чувствуешь, что они знают твою поднаготную, а не редко и указывают. Но эксперименты эти не только не забрасывал, но и развивал, видимо, надеясь нащупать, как от этих проб перейти к подлинным откровениям. Всё это, конечно, только гипотезы, которые я выстраиваю исходя из опыта общения с ним и знакомства с какими-то из его деяний, попадавших в поле моего восприятия. Но это не противоречит всему, что я знаю о нём и что знаю из рассказов окружающих, когда я не был с ним в контакте.

Определённую лепту в подобные эксперименты привнёс Гегель. Но через какое-то время, когда первое охмурение его высказываниями у нас прошло, мы научились его стилю словоизвержения и пародировали его при случае. Как пример могу продолжить это описание как изложение о сущности, которая, являясь сущностью и не сущностью в одно и то же время, является в тоже время самим потенцирующимся в себе бытием, которое, вступая в процесс самоотрицания себя и своей сущности в не для себя бытии, является критерием своей самости. Дальше не буду, оберегая ваши мозги. Искать у Гегеля эту фразу не нужно. Я создал её на ходу эксклюзивно для этой работы. Only for you!

Так что, что с Гегелем, что с так называемой марксистской диалектикой, которую по недоразумению возводили к Гегелю, вышел полный облом. Внимательное изучение всего, что было доступно рано или поздно должно было показать, что философствовать с помощью этих представлений невозможно. В отношении Гегеля я, как мне кажется, это показал только что на примере. Для марксистской диалектики ныне для этого достаточно освежить в памяти, что это такое. Если кого-то это до сих пор не убедило, то это его личное право исповедовать три её закона и оставаться скрытым даже для самого себя мистиком, не нашедшим более удачной лишённой проблем концепции подобного рода. Для конкретной практики, претензии на что предъявляла марксистская философия, всё это очевидно также не годилось, как не годится для этого никакая философия. У философии совершенно иные функции и задачи. Сомневающимся предлагаю предложить свои услуги любой работоспособной производственной или творческой группе в качестве философа. Или продемонстрировать свои ли чужие ли успехи при применении философских методов непосредственно в любой прикладной области деятельности.

Помочь осмыслить природу, механизмы мышления и проблемы внутреннего плана имеющийся у нас инструментарий тоже не мог. Гегель для этого не годился из-за своей привычки скрывать за своими иногда стремящимися к ахинее конструкциями то, что он сам не понимает. А не понимал он, если как следует проработать содержание его текстов, многое, не останавливаясь уж подробно на том, что, не будучи способным заметить и понять некоторый ошибки Канта, он вместо того, чтобы попытаться их исправить, что невозможно не заметив, как и вся последующая традиция, просто сказал, что он на всём этом, как на основе, выстраивает более совершенную модель. Отсюда, на мой взгляд, и ведёт свою родословную вся замороченность современных поисков, построенных на не устранённых ошибках, как на фундаменте. Кто ж любит и хочет заниматься кропотливой работой по осмыслению, когда можно хвост распустить веером. При этом вовсе не значит, что всё в концепции Гегеля полная глупость.

С марксистской философией и выросшей в её рамках психологией всё было тоже не очень просто. В марксизме и исторически и в наше время существовало на самом деле несколько скрытых для широкой публики конкурирующих школ, как в самой философии, так и в опирающейся якобы на марксизм психологии. Но объективизм не только был в целом мало интересен Аксинину, но он и объективно мало что может художнику дать. Ну, многое ли может дать художнику знание таблицы умножения? С естественнонаучными концепциями сложней. Их хотя бы спародировать можно изобразив, что Аксинин любил и чем вводил в шок зрителей, а, заметив это, не чуждался эксплуатировать. Перерисовывая в десятом классе мои тщательно проделанные задания по черчению на всевозможные сечения, он получал пять, а я за грязь на чертеже, так как стирать приходилось, три. Есть ли, скажите после этого, справедливость на этом свете? Кстати, именно по сродству того, что делал Аксинин, меня в своё время умилила работа Ильи Кабакова «График выноса помойного ведра по строению №6», где аккуратнейшим образом и с любовью этот график, как и фамилии жильцов, были каллиграфически изображены.

Необходимо обратить внимание, что сам факт обращения к философским текстам, это уже отход от той позиции, которую Аксинин декларировал в нашем общении перед кинотеатром «Мир», когда ему не нравились мои попытки как-то увязываться с очевидной для меня практикой осмысления реальности. Он был уже вынужден частично признавать влияние на него других людей, тех же учителей, когда они стали уже далеко и не могли поставить двойку или вызвать родителей в школу, и чувствовал, что простым копанием во внутреннем плане он добраться до необходимого ему в творчестве не может. Этим он принципиально отличался от тех, кто мне попадался впоследствии и мечтательно или уверенно хотел довести этот процесс до исходных начал. Потом приходилось приводить после общения с ними в порядок собственные мозги. Оказывается, что не только микробы заразны.

Но опорой генерирования текстов, что естественно и для текста, который я сейчас набираю, был в понимании Аксинина внутренний план, и эта установка проявилась и в его графике, что он не мог не осознавать из всего, что я уже рассказал. Поэтому интерес к пониманию, что такое внутренний план и какова его роль, у него только рос. И надо сказать, что внутренний план, особенности его развития влияют на результаты творчества. Вопрос только в том: обладает ли этот план полной независимостью, развивается ли он самостоятельно по причинам внутреннего характера и из внутренних усилий человека; или наш внутренний план формируется также под необходимым влиянием, в том числе, и внешних воздействий, происходящих как случайно, так и организованных и даже спланированных другими людьми. Вся практика обучения и в том числе изучения литературы и философии подтверждает как раз последнее, не отрицая в отношении внутреннего плана его относительной независимости.

Карл Маркс писал, и эта фраза известна нам ещё со школы, что личность – это её свободное время. То есть вы, как личность с её внутренним планом, суть то, на что вы на самом деле не совсем свободно, поскольку направляемы своими интересами и другими людьми, это свободное время потратили. Хотя, как я думаю, нас формирует не только досуг, в котором мы, конечно, всё же посвободней. Но в деятельность прикладную, творческую, и, кстати, даже учебную, как и в любые межличностные взаимоотношения, мы вступаем такими, какими мы в этот момент являемся, и для обыденной практики всего этого можно не знать.

                                                         

Теперь всё-таки придётся уделить внимание неокантианству и его влиянию на отечественный интеллектуализм не только в искусстве, но вообще в гуманитарной сфере, а поэтому опосредованно и его влиянию за пределами нашего отечества. Хотя когда я произношу это слово на родине неокантианства в среде увлекающихся философией, то на меня смотрят с некоторым вопросом во взгляде, выдающем, что слышат это слово впервые, как это и оказывается при переходе к объяснению. Имён таких большинство тоже не слышало. Я так думаю, что на философском факультете университета в Марбурге ситуация не столь удручающа, но я туда не ездил, поскольку далеко и недёшево, и, боюсь, что там меня в конце концов может постигнуть разочарование, опасаясь которого я и на родину Канта в Кёнигсберг не ездил.

Заглянув в современный философский словарь можно найти, что неокантианство, состоявшее на самом деле из двух школ, является синтезом кантовской и гегелевской философии, с чем легко соглашаюсь. Но рассказывать, в чём состоял этот синтез, если ни Канта, ни Гегеля большинство не читало, смысла не вижу. Желающим узнать придётся довериться качеству словарной статьи или иного пособия. Читать источники, могу сказать по своему опыту, катастрофически трудно и невыносимо скучно, если вы не одержимы высокими задачами и осознанием, что необходимо будить свой, засыпающий над текстом мозг, чтобы весь этот теоретико-познавательный кошмар разгрести. Или если над вами не висит дамоклов меч необходимости сдать зачёт и показать конспект. В ином случае я не верю, что кто-то удосужится тратить на это время.

Особенно трудно читать марбуржцев, которые и задавали тон. Чем-то тематически это напоминает Эрнста Маха с его интересом к проблемам формирования естественно- научных знаний. Но совсем не так, но так же мучительно трудно, пытаясь не дать себе пропустить детали, так как не покидает ощущение, что это откуда-то уже тебе известно по другим и более простым источникам, которые читал раньше, и пытаясь понять, вообще, о чём идёт речь, потому что объяснения выстраиваются с позиции познающего субъекта. Но останавливаться на нюансах различий этих концепций не стану, так как нам это здесь не понадобится, за исключением того, что субъект у Маха, как он это утверждает, в большей степени индивидуальный психологический, а у неокантианцев – трансцендентальный. Если вам это о чём-то говорит. Хотя, читая Маха, иногда не покидает ощущение, что где-то он совершает подмену понятия и на самом деле пользуется представлением о субъекте трансцендентальном, что естественно для автора в посткантовскую эпоху.

За спецкурс по неокантианству мне и не только мне следовало бы поблагодарить Анюра Мусеевича Каримского, человека мною до конца не понятого, и оставившего во мне ощущение недоговорённости. Когда я через пару лет после окончания университета, несмотря на свои крупные неприятности, всё же решил в это смутное и для себя и для страны время с ним встретиться и попробовать сделать ответное движение, так как он почему-то обратил на меня внимание, то выяснилось, что он умер. Это был не первый и не последний случай в моей жизни, и я даже стал опасаться наметившейся тенденции. Нечто подобное, правда, в ином ракурсе описывает в «Докторе Фаустусе» Томас Манн.

Наиболее важное, что понадобится нам у неокантианцев для дальнейшего, это их представление, взятое у Гегеля, что форма содержательна. А также трансцендентальный характер форм, заложенных, как считали представители этой школы, в недрах субъективной реальности. Но поскольку вся реальность едина, то пробивающихся, реализующихся и определяющих феномены воспринимаемого нами мира, включая и наш внутренний мир и его на самом деле в первую очередь, и продукты его деятельности, куда входят и наши творческие продукты и собственно сам конструируемый нашим восприятием мир.

Что слово конструирование и конструктивный восходят к неокантианцам отмечаю просто походя. Хотя уже Кант употреблял его, но в отличие от неокантианцев не так назойливо. Само же подобное понимание формы восходит как термин к представлению о внутренней форме у Аристотеля и является собственно переименованным представлением об идеях Платона. Если кто-нибудь хоть что-нибудь об этом знает хотя бы из общего курса истории философии, то ему всё это удастся хоть как-нибудь, но понять. Остальным предлагаю за неимением лучшего просто медитировать с тем, что я сейчас о конструкции порождения мира у неокантианцев трансцендентальным субъектом и содержащимися в нём формами сказал. Тем более что это и есть путь, которым большая часть пользуется и убеждена, что всё поняла.

Проводником идей неокантианства в России стал небезызвестный Андрей Белый, читавший публичные лекции о неокантианстве, которые посещала Марина Цветаева, утверждавшая, что ничего не понимала. Женщина не только редкой мужественности, но и честности. К сожалению, большинство из моих собеседников, хотя это не то слово, меня в таких разговорах и за собеседника не держали, почему-то были уверены, что понимают всё, о чём говорят, даже не представляя источник своих представлений, и что на самом деле за ними стоит. Люди они были весьма интеллигентные, и я думаю, что не убили бы меня, даже если бы осознали, что я за всем этим нечаянно наблюдаю и наматываю себе на ус. Но может быть потому, что в полной мере и не в состоянии это осознать.

Но если лекции Белого имели, возможно, скорее суггестивное влияние, служившее распространению словесных формулировок, которые больше служили медитированию в том смысле, в котором это слово сейчас часто употребляют, хотя по настоящему это слово обозначает размышлять, то более очевидное влияние произвела его книга, называющаяся «Символизмъ». Это толстый формата in folio том, в котором, руководствуясь идеей, что форма содержательна, Белый пытается рассмотреть содержательность всех компонентов словесного творчества от его грамматических форм и их компонент до того, что в теории литературы принято понимать формой или особенностями оформления и тому подобным. Например, формой стиха. И эти компоненты должны, по-видимому, представляться при таком подходе символами, за которыми стоит определённое содержание. Так, во всяком случае, эта идея переходит преемникам.

Я практически уверен, что человек, вникавший в историю развития литературной теории двадцатого века и не знавший этих подробностей, прочитав последние фразы и осознав прочитанное, должен сказать что-нибудь вроде «А-а-а!» Потому что дальнейшая история, её генеральная линия достаточно хорошо известна. Критика символизма, как со стороны волн литературных движений, так и осмысление теоретических установок Белого приводит к появлению формальной школы в литературоведении и опосредовано влияет на особенности литературного развития и литературной борьбы, включая, как мне кажется, и на первые опыты дадаистов, хотя у этого художественного феномена были также и иные источники. Представители же формальной школы, в свою очередь, влияют не только на интеллектуальное крыло отечественной филологии и других областей гуманитарной науки. Неутомимая деятельность одного из наиболее ярких представителей этого движения Романа Якобсона, приводит к появлению филологических школ специфической направленности во всех странах, где ему пришлось пожить: Чехии, Франции, США, и, в конце концов, к появлению не без его лёгкой руки феномену структурализма.

Сказать, что все отечественные интеллектуалы поддерживали этот подход нельзя. Например, весьма негативно и с критикой подобных установок выступал М. Бахтин. Для этого нужно просто внимательно его почитать. И если присмотреться к постулатам и практике этого подхода, то, даже не углубляясь в подробную критику лежащей в основе неокантианской концепции, можно сказать следующее. Этот подход действительно вывел на новый уровень интерес к лежащим далеко от утилитарной практики проблемам организации речи, её производных продуктов и продуктов культуры в целом.  Но этот подход, как и большинство иных подходов в теоретизировании, наследует идущий ещё от Канта априоризм при объяснении природы речевых, психологических и общественных феноменов.

Именно это, на мой взгляд, объясняет связь своей философской платформы с марксизмом у таких крупных исследователей как М. Бахтин и Л. Выгодский, несмотря на то, что марксистская школа была скомпроментирована отождествлением некоторых своих компонентов с репрессивной идеологией и практикой тоталитарного государства. Но при этом, по крайней мере, в практике хотя бы названных мной авторов и их последователей марксизм представлялся как философская модель, поддерживающая подход, нацеленный на продуктивное имманентное осмысление реальности и самих априорных установок при этом использующихся. Хотя на практике, которую мы хорошо знаем, кое-кто поплатился даже жизнью за попытки эти априорные постулаты осмыслять. И если уж быть точным, то чуть раньше Маркса и Энгельса такую атаку на априоризм предпринял Огюст Конт, что было естественно, опираясь на особенности тенденций французского Просвещения. Но и эта попытка не избежала неявного возврата к осуждаемым внутри концепции методам.

 

Я думаю, что поговорку о необходимости отделять мух от котлет все знают. И поэтому хотел бы защитить концепцию историзма от отождествления её с историческим материализмом, который, если верить моим учителям, был гениальным изобретением Иосифа Виссарионовича. Учитывая специфику его образования, возможно, что ему кто-то усердно помогал. Во всяком случае, во львовском политехническом эту концепцию нам  очень заносчиво, в отличие от профессионально подготовленных лекторов, преподавал бывший партийный работник, писавший на кафедре диссертацию. В МГУ нам этот курс читал сотрудник института философии, который, конечно, воспроизвёл самое важное из этой концепции, но потом вёл разговор и на иные темы. На экзамене я чуть не опозорился. После того, как я не смог вспомнить не укладывающуюся в моей привыкшей к логике голове основную схему соотношения производительных сил и производственных отношений, аспирант, принимавший у меня экзамен, с улыбкой сообщил об этом лектору, не зная, что делать со мной дальше. Тот посадил меня к себе, посмотрел на меня и столь же внимательно пролистал все страницы зачётки, где все оценки были безукоризненны. Потом он задал мне несколько вопросов на понимание и общую эрудицию и поставил четыре. Воспроизвожу это для того, чтобы немного передать, что реально происходило в нашем учебном процессе. Так как такие мелочи говорят подчас больше, чем пространные рассказы о достаточно закрытых для непосвящённых сферах.

Пытаясь всё же спасти историзм из исторического материализма, вспоминаю последний, как попытки вырваться из тяжёлого бреда с беспамятством во время болезни с высокой температурой. Тем более что и важнейший базовый постулат о соотношении общественного бытия и общественного сознания, как я это уже формулировал во втором издании «Истории сознания», верен со значением наоборот. Именно мы, носители этого сознания, создаём, совершая наши сознательные поступки, то общественное бытие, которое и имеем. И не будь нас с нашими интересами, так всё уже давно бы лесом поросло. А уж какое мы себе бытие построили, так за это надо благодарить наш уровень понимания, который мы не хотим развивать, не желая понимать и разбираться. Что же касается последнего слова, то его, на мой взгляд, уже давно в толковых словарях следует снабжать пометой «угрожающее».

Мы уже давно стоим перед выбором в методологии. Или мы будем пытаться и дальше вытанцовывать различные фигуры априоризма, лежащего в основе современного философского бреда во всех его разновидностях, иногда стыдливо делая вид, что мы как бы ни при чём, мастерами чего являются матёрые герменевтики и поколение новейшей французской философии. Возможно, и там и там есть свои отступники и диссиденты, но их имена не на слуху. Этот подход хотя и сформулирован Кантом, но имеет куда более глубокие корни, уходящие в некритичные установки ранних культовых требований, ассимилированные затем теологией, что противоречит требованию Канта, которое Поппер только повторил, не оставлять в философии ничего, что не подлежало бы критическому рассмотрению. Я могу ещё понять желание сохранить эту методологическую компоненту как противовес примитивному неразвитому эмпиризму, хотя и он бывает иногда полезен.

И всё-таки, заинтересованы ли мы в рамках исследования философского характера  наговорить побольше, но так, чтобы нас на противоречиях не поймали, и победить в споре ещё каким-нибудь образом? Или мы пытаемся осмыслить, что такое сознание, культура и общество, и нам следует признать право представления, что эти феномены формировались когда-то, что они появлялись на свет, вызванные какими-то поводами на определённом уровне развития людей, а затем, имея приспособительное значение, как, к примеру, те же культы, сохранялись и претерпевали дальнейшее развитие? И что процесс решения задач приспособительного характера, а не только наблюдаемый во внешних событиях результат, который в человеческом сообществе порождается принимающими решения людьми с определёнными представлениями и менталитетом и является историей? И в этой истории, если присмотреться к результатам, промыслить, прочувствовать их, как заметил уже Кант, наличествуют какие-то заметные для имеющих опыт специалистов этапы. А в ином случае, как я это понимаю, такие результаты являются только событиями, с которыми можно, конечно, просто познакомиться, но на самом деле изложение их является лишь свидетельствами, которые необходимо интерпретировать, для чего небезразлична наша точка отсчёта и используемая модель.

Я не стал бы выносить принцип историзма за пределы философской методологии, так как даже в научном теоретизировании ситуация, как правило, складывается таким образом, что исторические экскурсы оказываются не к месту и не ко времени. И задачи приходится решать как раз предполагая, что все наличные условия уже сформулированы, и нет возможности забираться в дебри за поиском ответа о происхождении тех или иных положений. Тем более я не стал бы навязывать этот или какой-либо иной принцип практике, когда вообще, как правило, некогда раздумывать.

Выбирать, принимать и реализовывать действие на практике приходится иногда спонтанно, повинуясь не рефлектируемым импульсам, иногда взвешенно, а в ситуации группового взаимодействия по требованию лидера группы, который решает, будет ли он с группой советоваться или нет. И, даже историкам, как выясняется при ближайшем знакомстве с их практикой, при критике, как текстуальных источников, так и культурных данных, не до копания в проблемах их собственной методологии. Это удел философов и редких интересующихся её методологией специалистов и очень жаль, что единственная возможность как-то повлиять на будущих исследователей и художников в период их обучения оказывается упущенной. Особенно это выглядит странно, когда это касается подготовки самих философов.

 

Но собственно влияние неокантианства на том, что я рассказал, не ограничивается. Существует ещё ассимиляция его идей в процессе общения, влияние разговоров на эти темы на различных авторов и воздействие литературного творчества того же Белого, на что в той литературной среде нельзя было не реагировать. До современного засилья коммерческой литературы, чему приходится в общении просто сопротивляться, было ещё далеко, хотя Ницше уже незадолго до этого предупредил, что литературу погубила всеобщая грамотность. И собственно со всем комплексом проблем с этим связанным я, может быть, даже в большей степени, чем Аксинин, столкнулся под влиянием Блока, а затем с чуть более плотным в основном эмоциональным знакомством с литературой российского символизма и его литературными наследниками и оппозицией. Я обращаю внимание именно на эмоциональный план, так как именно неокантианство, предполагая трансцендентально-субъективный характер восхождения или нисхождения, как сочтёте удобнее, к основам бытия, а к этому ещё придётся вернуться, провоцирует куда более углубленный самоанализ. И это обнаруживается даже не столько в философии, как в литературе и в искусстве.

Я попробую всё-таки кое-что прояснить для тех, у кого есть опыт сопереживания, вызванный чтением подобной литературы и соприкосновением с искусством и музыкой, так или иначе связанными с философским осмыслением проблем внутреннего плана. На мой взгляд, хотя проблемы внутреннего плана, например, ссылки на сновидения, имеются уже в древнейшей литературе периода цивилизации, впервые представление о внутреннем плане приходит только с буддизмом, так как без идеи о невоспринимаемой реальности не может появиться представление о внутреннем плане. А все то, что мы под феноменами этого плана подразумеваем, и могло быть, как те же сновидения, замечено, представляется людьми периода до появления буддизма как особая внешняя реальность. Большой привет от меня нашим экстрасенсам и ясновидящим. А заодно занятым проблемой первобытного мышления.

Представление о нашем не воспринимаемом «я», сознании, появляется, поэтому, впервые в рамках концепции Будды. Если кому-то известно из критически проверенных источников иное, то, пожалуйста, не таите эту информацию и просветите мой дремучий интеллект. В дальнейшем это представление о нашем субъекте, как нетрудно заметить по источникам, если вопрос так поставить, эволюционирует, что можно обнаружить и в философской рефлексии и шире в художественной практике. Но по настоящему беспрецедентную попытку предложить концепцию механизма субъективной деятельности совершает только Кант, как впрочем, он же обращает нечаянно внимание на эволюцию и её этапный характер в отношении философской рефлексии. Я думаю, что этому как раз и помогло более внимательное рассмотрение им проблем внутреннего плана, послуживших своеобразным философским тренингом, также как обучение рисованию заставляет видеть больше, чем это видят нетренированные этим занятием люди.

Механизмам и организации субъекта не в последнюю очередь посвящены важнейшие труды Канта критического периода. Именно это является эпифеноменом его попытки решать на самом деле совершенно иные задачи, которые он явно формулирует. Я не могу согласиться с множеством положений, которые он предлагает в качестве решения задач, которые он ставит. Но я вынужден сказать, что при всех недостатках его подхода, критиковать который он не запрещает, Кант является по всему крупнейшей фигурой мировой философской мысли, открывший нам возможность обсуждать проблемы нашего я, и этим сдвинувший всю инфраструктуру культуры, а вследствие этого и общественных взаимоотношений. Хотя следует обратить внимание, что этот прорыв был подготовлен установками Декарта и последующим развитием философской рефлексии со всеми известными из истории философии проблемами.

На мой взгляд, именно проработка представлений о механизмах внутреннего плана и является тем, что реорганизует художественное восприятие и практику последующего времени. Первыми на этот вызов прореагировали йенские романтики. Это проявилось и в их вниманию к внутреннему плану переживания героев, что слегка наметилось уже в английской литературе сентиментализма, но без акцента на том, что это переживания субъекта. Но у йенских романтиков этот интерес к внутреннему плану переживания в большей степени вылился в разговоры на эту тему и личные переживания. Из-за чего ими, на мой взгляд, была утеряна культово-сценическая компонента, отсутствие которой в литературной, да и вообще в художественной практике ведёт к техническим провалам в творчестве. Поэтому их творчество имеет скорее исторический интерес.

Но уже в творчестве следующей волны авторов, так или иначе ориентирующихся на развитую после Канта проблематику, а именно у Гофмана и Шамиссо можно увидеть совсем иной уровень литературно проработанных отсылок к переживаниям внутреннего плана нашей психики, не воспринимаемого нами с той же очевидностью, как внешний план, но замечаемого нами по многим причинам в связи с нашим существованием во внешнем плане. То же самое, как и интерес к пластам философского осмысления и акцент на проблемах внутреннего плана в различных вариантах можно обнаружить и в более поздней литературе от проклятых поэтов и французского символизма до Достоевского и дальше. И к тому же это привело к развитию интереса к средневековому мышлению и восточной философии, на что обратили внимание уже йенские романтики. У меня нет сейчас ни желания, ни возможности лезть в эту проблему глубже, но я надеюсь, что для тех, кто с этим хоть шапочно знаком, сказанного достаточно, чтобы понять, о чём идёт речь.

А заодно я надеюсь, что вы мне простите, что я всё богатство этой проблемы и этой литературы свёл к столь узкому и жёсткому ракурсу рассмотрения. Но мне это диктует задача, которую я решаю, и я ещё не забыл тему, о которой пишу. Поэтому мне скорее следовало бы просить прощения за эти длинные отступления, которые ещё далеки от завершения. Но я надеюсь, что всё это множество слов сможет подтолкнуть читающего к пониманию о связи философских представлений Канта о конструкции и механизмах трансцендентального сознания, как он это понимает, и последующих представлениях о внутреннем, связанном с внешним, но в достаточной степени самостоятельном плане переживаний героя в литературе. Это, в конце концов, не так сложно, как продираться сквозь дремучие дебри кантовской и последующей философии.

 

Я в начале предыдущего фрагмента обратил внимание на то, что нам ещё придётся вернуться к осмыслению трансцендентального субъекта неокантианской философской конструкции. Попробую это сделать, не распугав читателей, которые добрались, невзирая на все превратности, до этого места. Собственно наша задача будет облегчена тем, что нам не нужно заниматься последовательно критикой трансцендентализма, а можно лишь указать на некоторые проблемы неокантианской методологии как они есть, и как они представляются большинству не очень внимательно за неимением подготовки читающих. Что касается того, что нам нужно знать о методе, которым неокантианцы предлагают проникать в природу этого субъекта, то этот метод не нов для тех, кто наслушался всякого на современных дискуссиях и называется интерпретация культуры.

Я бы предостерёг всех, не вникавших в проблему как следует, отождествлять такой вид интерпретации с герменевтикой. В отличие от всего, что наговорено в отношении интерпретации в герменевтике, историю которой я благоразумно опущу, потому что она уходит корнями вглубь веков, всплеск её в интересующее нас время связан с одним из романтиков, а именно Шлеермахером, а затем концепция развивалась Дильтеем примерно в период возникновения неокантианства, интерпретация в неокантианстве специфична. Интерпретация культуры здесь нужна для реконструкции изначальных априорных форм, определяющих не только то, как мы воспринимаем реальность, точнее конструируем её в процессе восприятия, но и для того, чтобы выявить априорные основы развивающегося в то время уже интенсивно математического естествознания. Правда, результат такого поиска естественно съезжал к признанию априоризма того, что мы и так в понятийном аппарате естествознания и математики знаем.

В эти дебри большинство читателей не лезут, поскольку и, не понимая, чуют, что что-то здесь если не неправильно, то скучно, а сил разбираться нет. Но вот, что культуру интерпретировать надо, так это понятно. Но вот для чего? Так для того, чтобы восходить к тому, что лежит за пределами непосредственного банального восприятия, с чем могли бы согласиться не только неокантианцы, хотя у них речь идёт, как я попытался наметить, о другом. А если вспомнить, что все эти формы лежат в каком-то сознании, не буду ещё раз воспроизводить мало понятное слово, используемое неокантианцами для таких читателей в качестве эпитета, то к этим формам, как осеняет читателя, можно, копаясь в себе, поскольку они ведь в сознании, взойти. Интроспекцией ли, аналитически или ещё каким-нибудь способом, например, ударной возгонкой или аппроксимацией к медиальным компонентам, не могу нести ответственность за то, что кому-то в голову прийти может – это уже зависит от склонностей, вкусов и особенностей образования желающих.

Во всяком случае, я надеюсь, что я сумел вам показать, как неокантианство даёт возможность развиться новому витку мистического философствования, безудержному распространению которого может препятствовать только неблагоприятная общественная практика или необходимость в запущенном случае или по иным причинам психогенной вредности обратиться к врачу. Но при этом подобные постановки вопросов озадачивают творчески мыслящих художников, пытающихся выразить доселе скрытые, а по большому счёту сформированные этими проблемами проявления нашей внутренней жизни. И даже не зная всего этого, мы оказываемся под сильным впечатлением авторов серебряного века, который иногда, но это моё субъективное мнение, кажется мне платиновым.

С трудом удерживая себя, чтобы, забыв, о чём я собственно писать взялся и какие вопросы мне были заданы, не ринутся в аллюзии по поводу искусства этого периода, всё же не могу не обратить внимание на судьбу двух может быть самых удивительных по их проникновению во внутренний мир и способы его визуального воплощения авторов, хотя бы потому, что их влияние на Аксинина ещё в школьные годы было огромно. Это Врубель и Чюрлёнис. О втором писать ещё сложнее, чем о первом. Но и о Врубеле писать нелегко, и я хотел бы отметить здесь только удивительное ощущение, вызываемое его картиной, изображающей полёт Фауста и Мефистофеля, где за стилистической условностью и вроде бы грубоватой неточностью пробивается ощущение какой-то внутренней адекватности во внутреннем состоянии образов и аллюзий к литературному источнику, которое передаётся тебе, как зрителю. Так и хочется произнести это мало понятное слово мистика.

Этих двух авторов я назвал ещё и потому, что их роднит не только какая-то иная, чем было прежде, глубина проникновения и передачи внутреннего в нашем мышлении, но и сходное трагическое завершение их жизни. Может быть, именно эта подробность их хорошо известной биографии является причиной, что другие художники больше не стали рисковать и пытаться добиваться равного проникновения в процессы внутреннего мира. А всё то, что мне приходилось видеть впоследствии с претензией на такое проникновение, было упорными заявлениями о намерениях, не реализованными на практике, или просто ничем творчески не подкреплённой психопатией, если не чем-то похуже. Аксинин знал эту проблему не хуже меня и даже познакомился с ней раньше меня, изучая историю искусств.

Возможно, и это сыграло свою роль в серии, посвящённой Алисе в стране чудес, где он в угоду структуралистским ценностям разорвал на изобразительные фрагменты содержание этой сказки, испугавшись попытки более глубоко связать эти компоненты. Я рассматриваю поэтому, всю эту серию, как подготовительную, хотя она поражает многих и в таком виде. Он был в состоянии сделать иначе на новом витке осмысления, даже без риска уйти чрезмерно в глубину, за счёт переорганизации, что делал с комиксами на моих глазах ещё в школе не раз и, кстати, не всегда в лучшую сторону. И когда бывал в этом уличён, зачёркивал не без злости более удачный вариант в черновике. Он мог бы ещё к этой серии вернуться. Насколько я его знаю, он сказал не всё, что мог. Прошу прощение у тех, кому, может быть, испортил впечатление от этих работ. Но я думаю, что они сознают, что я солидарен с ними в их сожалении о его безвременной гибели.

И может, последний пусть и косвенный штрих к вопросу о влиянии неокантианства на отечественную, а вместе с этим и мировую культуру. Увлёкшись идеей познакомиться с неокантианством из первых рук, в Марбург отправился молодой Пастернак. Дальнейшее хорошо известно. Он влюбляется там в дочь основателя школы Когена, признаётся ей в любви и получает отказ. Оставаться там, как я понимаю из последующих стихов поэта, у него не было сил. Кто-то из критиков написал, что он разочаровался в неокантианстве. Я так думаю, что это не совсем так. Как писал один из ранних мистиков, кажется Мейстер Экхарт, что такое любовь лучше один раз почувствовать, чем сто раз прочесть это в философском трактате. И опираясь на перевод Пастернаком «Гамлета», что есть многое на свете друг Горацио, что вашей философии не снилось, у меня сложилось о причинах его отъезда иное впечатление. Во всяком случае, он написал после этого одно из самых гениальных произведений мировой любовной лирики, называющееся «Марбург», где всё, на мой взгляд, объясняет. Если кому-то удалось не прочесть, то ещё не поздно. К этой теме он возвращается позже не раз. Например: «…уже написан Вертер, …и воздух пахнет смертью. Окно раскрыть, что жилы растворить». Цитирую по памяти и неточности прошу простить.

Но, учитывая всё, что я сообщил, поездка Пастернака именно в Марбург, надеюсь, не покажется вам случайной.

 

 

Подбираясь к текстовому наследию Аксинина невозможно совсем игнорировать его эволюцию как художника, так как иначе обессмысливается всё то, что он написал. Да и другой возможности сказать об этом может больше не представится. Сразу после школы он работал, если не ошибаюсь на складе львовской обувной фабрики. Работа его по всему не радовала. В творчестве он воспроизводил некоторые находки ещё школьного времени, а также экспериментировал с подвернувшейся под руку фактурой различных материалов. С тем, что на складе выбрасывали или плохо лежало. Там же он раздобыл нитрокраску и поливал ею различным образом, что под руку подвернётся. Всё это добро было мне щедро подарено, но перипетии жизни мало что от этого сохранили.

Во время учёбы в институте он в основном был вынужден выполнять задания, что его тоже не очень вдохновляло. Кажется, на втором или третьем курсе им необходимо было сдать для зачёта портрет, что он и сделал, взяв в качестве натурщика Владимира Онусайтиса, с которым находился в приятельских отношениях, как, впрочем, по цепочке и я тоже, и который был на курс моложе. Описывать его не буду. Его необходимо видеть. И тем более его портрет опубликован в журнале. Не уверен, что именно тот самый. Но когда преподаватель Бунов, которому и требовалось представить курсовую работу, увидел, что ему предлагают в качестве её, сказал: «Такого не буває. Де ви бачили таке обличчя? Таке довге.»

Всё это я узнал, когда Аксинин с Бубликом, это фамилия такая, от которой её носитель много натерпелся, с ним Аксинин в основном в группе общался и ходил в это время парой, случайно поймали меня в городе, так как я, ничего не подозревая, шёл им навстречу. Им обоим грозил недопуск к экзаменам из-за несданной курсовой. Ту они подогретые своими проблемами меня обложили со всех сторон невиданной любезностью и прибаутками, куда-то затащили, усадили на что-то и стали рисовать. Бублик в основном коротко пошучивал, чтобы я не заснул и не сбежал, как будто я мог сбежать от чести быть изображаемым этими великими маэстро, а Аксинин все эти два или три часа ворчал: «Как это не буває таких облич. Бунов что Онусайтиса никогда не видел? Он же у них на курсе преподаёт. Куда он в это время смотрит?» Я, как и Бунов, являюсь брахицефалом, и зачёт они оба получили.

После института ситуация в творчестве была также вялотекущей. Происходили скорее житейские события, чем творческие, поэтому пусть их восстанавливает кто-нибудь другой. Тем более что и с датами у меня не всё благополучно. Только ну уж если очень нужно, да и то лучше мне даты на бумажке написать в интересах следствия. С работой, которая кормит, в этот период было у Аксинина не ахти, как впрочем, и потом. И тут я опять вынужден прибегнуть к аллюзиям к Томасу Манну. Вообще с самого начала, ещё даже не приступив, я осознал, что роман «Доктор Фаустус» будет постоянно встревать в повествование и совсем от него уйти не удастся, так как многое предполагается в самом характере задачи, которая передо мной стоит и особенностях участвующих лиц. Поэтому лучше уж откровенно признаться, чем напрягать критиков.

Боюсь кого-нибудь огорчить, но про какой-нибудь договор с сатаной, который хотелось бы, может быть, кое-кому видеть, мне ничего неизвестно. Хотя роман был нами, кем-то раньше, кем-то позже прочитан, и вопросы, которые там разбираются, известны и иногда, крайне редко, всплывали. Голова была другим забита. Но что ради творчества на продажу души пойти можно было бы, такой вопрос дискутировался. Я естественно как-то свою дрянную душонку ни при каком предлоге почему-то закладывать не захотел, после того как, услышав вопрос в неё заглянул, и всё там мне выразило свой протест. Аксинин же пытался развить проблему и разобраться методом дискуссии, есть ли основания, при которых на это можно было бы пойти ради творчества, которое будет подарено людям. Но ни одного, которое бы не парировалось при моём вялом участии, не смог определить.

Тут, правда, необходимо отметить, что и Томас Манн как-то обтекаемо разбирает этот вопрос, утверждая словами героя, что до сих пор не может понять, был ли разговор Лаверкюна с дьяволом или это были только литературные метафорические обороты, как они оказались записанными в дневнике Лаверкюна. Могу только сказать, что после пару раз всплывавшей этой темы ещё раз что-то похожее появилось, когда Аксинин, пытаясь устроиться на хоть сколько-нибудь прилично оплачиваемую работу, сказал, вот хочешь, мол, даже продаться, имеется в виду власть и средства имущим, так ведь не берут. Я не знаю, кто как станет интерпретировать то, что я сообщил, но, на мой взгляд, поскольку я был участником этих разговоров и могу вспомнить и наше состояние и особенности той реальности, в которой мы находились, эти рассуждения демонстрируют, скорее, не самым удачным образом складывающуюся житейски ситуацию и попытки заставлять себя не замечать, что творится вокруг, чем что-либо иное. То же самое можно было бы выразить и с помощью нецензурных выражений.

Что-то из того, что я сейчас сообщил о несколько подавленном в этот период состоянии Аксинина, я, конечно, видел и тогда, хотя он и пытался держаться вальяжно, его же термин, но выражения лица, интонаций и прочего ведь не скроешь. Говорить ему тогда об этом не было смысла, так как это бы ничему не помогло, а только бы вызвало его раздражение. Да и мне было как-то не до этого. Это сейчас я могу вальяжно, будучи на содержании у немецких налогоплательщиков, на чьи деньги я буду и похоронен, так что беспокоиться не о чем, сидеть и сочинять. А тогда, как и позже, какие-то на поверку изрядно не только бездарные, но и дремучие, как это выяснялось, сверстники делали, кто тихо, кто громко, успешную карьеру, хотя проблема эта куда сложней. А куда более талантливые и подававшие ещё в школе надежды неожиданно заболевали или ещё неожиданней умирали и гибли. Всякие же наши телодвижения вызывали такую бурю или какие-то действия за спиной в ответ, что мы старались движений лишних не делать, тем более что тебя ещё и в паранойяльной подозрительности могли обвинить. Впоследствии меня весь этот опыт заставил, опираясь на приобретённые при изучении философии знания, пересмотреть природу социума и отношений в нём. Хотя я сожалею, что придётся опустить описание тех терний, которые пришлось преодолевать, чтобы добраться до этих знаний, а заодно и множество подробностей, характеризующих обстановку того времени. Хватило бы на сюжет не для одного рассказа.

Из того, что как-то ещё может прояснить поиски Аксинина до моего отъезда в Москву, это его обсуждавшиеся в то время эксперименты с такими параметрами картины, как вес, равновесие, симметрия, формы перспектив, внутренняя организация композиции и т.п. Для этого он пытался располагать различные правильные и не очень геометрические фигуры в различных частях листа бумаги. Экспериментировал с коллажами, как я теперь понимаю, с той же целью, так как он был не большой любитель демонстрировать кухню своего мышления, но иногда, учитывая мою относительную для него безобидность и не очень большую, но пользу как критика, кое во что в своём поиске посвящал, чтобы совсем не игнорировать. Так что отношения у нас были ещё те.

 

Когда после поступления через год после моего отъезда я появился во Львове на несколько дней в свой короткий рабочий отпуск лимитчика, мама Аксинина назвала мне адрес Гели, где он впоследствии жил. На стене висели две новые работы, которые должны были, по-видимому, продемонстрировать новый этап его поисков. Во всяком случае, так они были поданы. Я, к сожалению, не могу найти эти работы ни на сайте, ни на моих CD, которые были подарены Кошевым. Это чёрно-белые работы, выполненные, кажется тушью. Смутно припоминаю, что они представляли собой всё те же геометрические линии и фигуры. Они впоследствии висели постоянно на стене у раздрызганного рояля, о котором Геля сказала, что ненавидит и чтобы её не просили сыграть, поскольку волю матери она уже выполнила и консерваторию закончила.

На этих работах в целом, как теперь можно сказать, проходного характера, я вижу смысл остановиться и упоминаю, так как в этом момент они по всему играли важную роль в тех шагах, которые Аксинин совершал в своём поиске. Причём не только связанном с особенностями своей будущей манеры воплощения, но с особенностями своей будущей ассимиляции социально-психологического характера со средой, которую он во многом вокруг себя сам создавал или, по крайней мере, притягивал. Я из этой среды во Львове постыдно бежал, хотя ко многим до сих пор испытываю симпатию. Эксплуатировать её не советую, я имею в виду симпатию. Не львовских знакомых Аксинина знаю кого только шапочно, один или пару раз видел, а кого только потому, что их имена на слуху.

Вернусь к работам, потому, что после моего появления, неотвратимого и вполне ожидаемого и поэтому так и воспринятого, речь зашла о них. Надо же было как-то моё инородное тело продуктивно использовать. Я попялился на работы, не зная, что сказать. Я не могу сказать, что они меня восхитили, но и не раздражали. Я воспринимал их ну как ещё один шаг в известных мне в прошлом поисках, но не больше. Но, как я понял позже, вспоминая подробности и зная много больше, вопрос был не случайный. Те, кто добрался до этого места, не пропуская моих отступлений, может быть, теперь по достоинству могут оценить, из-за какой ерунды я так их всех мучил. Дело в том, что в этом обсуждении Геля принимала непосредственное участие. Я не могу сейчас воспроизвести весь ход разговора, но суть его сводилась к тому, удалось ли в работе полностью уйти от фигуративности и добиться её полного отсутствия, реализовав чистую форму.

Этой проблемой, а философские истоки её, насколько мог предположить терпение и эрудицию читателей, я изложил, тогда увлекались многие. И студенты, и выпускники львовской консерватории в этом отношении от других не отличались, если не сказать, что предавались этому даже в большей степени, чем в столицах, и специфическим для Львова образом. Естественно пытаясь добиться чистого художественного формализма, который в эстетических теориях того времени обсуждался, а тем более, какая может быть в музыке фигуративность. Если только использовать какие-нибудь звуковые фигуры природы или скотного двора. И такое понимание формальности считалось авангардным. Нужно было только уловить внутреннее движение своего мышления, которое должно было сделать форму содержательной и выразительной. Не могу сказать, что всё здесь неправильно. Но меня в данный момент интересует, можете ли вы связать с неокантианством и выросшей из него мистикой, как я это обрисовал, данную творческую постановку вопроса.

Геля была в восторге, что на изображении одни уравновешенные пятна и линии. Но тут я со своими кондовыми мышлением и памятью обратил внимание автора на то, что эти работы являются результатом эволюции хорошо известных мне его изображений русских храмов школьного периода. И поэтому не могут рассматриваться как совсем безо всякой связи с предшествующим фигуративным опытом. Собственно много слов и не произносилось. Сначала было короткое предложение Аксинина посмотреть. Потом моя реплика. А потом обращение Аксинина к Геле, что-то вроде «вот видишь». Геля была разочарована. Но как я мог впоследствии вспомнить, Аксинин, когда подсовывал мне свои работы посмотреть, делал это не без хитрецы в глазах, которую так точно подметил Виктор. Можно было бы добавить, что ленинской, как нашего вождя почему-то иногда изображали, и видимо, неспроста.

Для меня вся эта ситуация была непредсказуема. Я никак не мог ожидать, что моя привязка к фигуративному опыту вызовет не желание треснуть меня доводами по лбу за непонимание глубоких сущностей постмодернистского мышления, что нередко можно было потом услышать в дискуссиях в Москве, в которых я благоразумно молчал, чувствуя бесперспективность встрять. Именно паузы и замедленность действия с последующими за этим репликами и реакциями заставляет меня интерпретировать происходившее тогда, как разыгрывающуюся передо мной ранее происходившую полемику, что подтверждает и мой опыт участия в подобных беседах и знания, которыми я с вами поделился. Несмотря на то, что в предшествующих этому спорах я участия не принимал.

Аксинина что-то, видимо, тоже настораживало в этом пуританском формализме без берегов и пристаней, несмотря на то, что эти идеи были ему близки. Меня, не скрою, в этой идее пугала некоторая безуминка при принятии этого положения в чистом виде, что собственно вытекает из постановки вопроса о чистом формализме. Впоследствии Аксинин  конечно вступал со своим окружением в частично ироничную полемику на все подобные темы, занимаясь словесной казуистикой. Но в работах, которые так хорошо известны и начали неожиданно и для меня появляться уже к моему приезду в следующем году, он вернулся к использованию аллюзий к предметной действительности. Не могу сказать, что это моё влияние. Были и другие источники, некоторые я уже называл, хотя бы тот же опыт общения ещё в школьные годы, и не в последнюю очередь его собственный разум. И тот же не прошедший напрасно опыт ведения журнала «Бедлам».

Было, в конце концов, то, что он нёс в себе, и что требовало выхода и воплощения. Были группы влияния, без которых мы не существуем, поскольку мы в таких группах формируемся, и память о чём остаётся на всю жизнь. И оценку представителей этих групп мы помимо желания предвосхищаем, когда пытаемся что-нибудь реализовать, и оценка эта часто нам мешает, из-за чего мы ищем какие-то новые контакты и новые впечатления, способные вытеснить и заместить влияния, удушающие и парализующие и житейские и творческие наши замыслы. А уж на что мы нарвёмся в этих поисках, так это другой вопрос. И если присмотреться к последующим работам Аксинина, то можно в них выделить несколько различных стилистически манер, в том числе и попытки формально геометрические, ну может с добавлением раскрашивания, в которых он воплощал те или иные замыслы. То есть делал что-то и в угоду группе влияния, желавшей и в философских источниках и в дискуссиях видеть и такую реализацию автора. В конце концов, он что-то делал на заказ людям, которые во всём этом варились или хотя бы были вынуждены на эти разговоры реагировать в меру своего непонимания и психологической зависимости от среды.

Ещё одна деталь его поисков ещё до моего отъезда может стать понятна из такой истории. Сотрудники кафедры патологической анатомии, где работала моя мать, решили что-то подарить своему шефу к какому-то юбилею. Одним из вариантов обсуждался вопрос, не заказать ли что-нибудь Аксинину, хотя отношение к нам со стороны старшего поколения было, я бы сказал, подозрительным. В конце концов, от этой идеи отказались, но пока вопрос ещё не был решён, а Аксинин озадачен, он предложил сделать экслибрис. Возможно, даже первый из им задуманных. Решение его было, на мой взгляд, отличное. На кисти руки, собственно на ладони, стояла колба, а в ней находилось анатомически похожее сердце. Если этот набросок где-то сохранился, то его можно без труда опознать. Я привёл это не только для истории. Примерно таким же образом он искал впоследствии и более сложные изобразительные воплощения в своих содержательных работах, хотя источники там были иные и часто философские.

Но после моего отъезда я хоть и видел его практически каждый год или во Львове или в Москве, но подробности его жизни мне известны только косвенно по отрывочным разговорам или по тому, что я мог экстраполировать, опираясь на весь предшествующий опыт, и поэтому лучше если это опишет кто-то другой. Тем более что в мои планы не входит изложение его личной жизни. Что же касается классификации и анализа его работ изобразительного характера, то я не хочу отнимать хлеб у искусствоведов. Надеюсь, что все мои замечания о его становлении, как художника, и особенно о причинах нескольких стилистических манер помогут им справится с классификацией и анализом работ. Хотя было бы желательно, на что я уже обращал внимание, чтобы высказались все, кто может хоть что-то существенное вспомнить. В том числе и заказчики работ.

 

Теперь после того, как я попытался воспроизвести наиболее важное, на мой взгляд, что должно помочь понять смысл большей части текстового наследия Аксинина, я хотел бы в первую очередь поблагодарить всех, кто сделал всё возможное, чтобы это наследие собрать, сохранить, упорядочить и издать. Без всей этой работы ни я, ни кто-либо иной не смогли бы просто заняться интерпретацией этих текстов. Я не могу обещать, что то, что я собираюсь высказать по отношению к ним удовлетворит интересующихся содержательно, а также не вызовет раздражения в связи с привычной для меня манерой, предполагающей самостоятельное принятие оппонентом как решений на основе прояснений, отсылок и доводов, так и поиск возражений в случае, если он не согласен. Я действительно могу быть не прав, и только взвешенная полемика может помочь нам понять и продвинуть наше осмысление, как высказываний, так и работ и всего, что с ними связано.

Я уже обращал внимание на то, что интерпретатор, а именно я, это конкретный человек со своим опытом и знаниями и своими взглядами. При этом я уверен, что именно это и представляет интерес, поскольку я могу вспомнить, с чем именно связаны те или иные высказывания, хотя о некоторой части из них я могу строить только гипотезы. Если кто-то считает, что есть иные более совершенные способы объяснить сокровенный, как считает этот человек, смысл высказанного, то ему и карты в руки в этом приключении его интерпретирующего духа. В конце концов, мои банальные размышления по известному поводу можно вообще не читать и всё мною высказанное предать забвению, не замечая его существования, с чем я сталкивался в течение всей моей жизни в отношении своих собственных исследований.

Начну я с воспроизведённого на сайте обращения к самым высшим инстанциям, поскольку оно, во-первых, в максимальной степени иллюстрирует мистический характер стиля размышлений Аксинина. Я бы даже сказал, иллюстрирует собой определение того, что мистикой называют в философских и иных словарях и пособиях. А именно, мистикой там называют учение, предполагающее возможность непосредственной связи человека и высших сил или инстанций, влияющих на нашу реальность или даже обеспечивающих, а это даже важней, основательней и первичней, её существование. Над смыслом этого определения читатель может поразмыслить самостоятельно. Могу лишь напомнить ещё раз, что этим основанием, инстанцией, к которой пытаются навести мосты в различных учениях, может быть бог, шуньята, сверхмогучие представители вселенского заговора, не стану уточнять, какой тут же напрашивается. А также трансцендентное или какое-то иное нечто, дух, духи и многое иное трансцендентное, трансцендентальное или виртуальное, каковое носитель мистических представлений может считать реальным в той же степени, как реальным считают тотемов шаманы и люди с таким же типом мышления, откуда всё это и ведёт родословную.

Я могу к уже изложенному ранее добавить, что для Аксинина, как я его знаю, всё это не было вполне сценически показным. Он гордился тем, что был крещён. Он не хотел вступать в комсомол, прошу прощение, что, может быть, оскорбил чьё-то стилистическое чутьё резким использованием этого термина после того, как отправил читателя в сторону глубоких размышлений о природе мистики. Сейчас я думаю, что этот его выбор мог быть связан с неизвестной мне в то время историей его семьи. Эта история была скрыта ещё более глубоко, чем отнюдь не на поверхности лежащий его интерес к религии и мистике. Я, честно говоря, не в состоянии воспринимать мистицизм и религиозность совсем вне сценически показной деятельности, тем более что религиозность вырастает из изначально предшествующей в истории человечества культовой активности. Но в полном смысле, как я его знаю, Аксинин и не был религиозен хоть сколько-нибудь фанатически, поскольку ему претило и даже смешило отсутствие интеллектуализма, как он его понимал. Но, как я думаю, в случае крайней необходимости он мог поучаствовать в обряде предков, но не в обрядах комсомола.

Я так старательно воспроизвёл определение мистики, потому что это связано ещё и с манерой формирования Аксининым определённой группы своих изречений, на что я уже раньше обращал внимание в рамках этой работы. Если вы имеете хоть какой-нибудь опыт экспериментального словотворчества, то вы заметите, что искомый текст Аксинина просто отталкивается от определения мистики, с которым он, конечно же, был знаком, поскольку философский словарь не был для него запретным, но добавив к этому определению ещё кое-что. И вот тут, во-вторых, хотя можно уже было забыть, что я где-то сказал, во-первых, этот фрагмент иллюстрирует то, что я уже только что начал развивать, а именно, как Аксинин использует источники, генерируя большей частью не совсем собственные идеи, а перерабатывая известную ему литературу. Дело в том, что развитый образ осаждаемого проблемами сознания уже существовал в хорошо известной Аксинину литературе. Источником этого образа и практически той же лексики является рассказ Александра Грина «Возвращённый ад». Его начало.

Но, несмотря на отсутствие литературной и философской новизны, что является крайне важным для современного восприятия, этот фрагмент не теряет привлекательности для читателя. Почему? И вот тут мы сталкиваемся с очень непростой проблемой. Если вы участвовали в работе какого-нибудь неленивого литературного объединения, где авторы не занимаются похвалой друг друга и удачных очередных поэтических поздравлений родственников или сослуживцев, а такое тоже не редкость, то вы могли бы увидеть следующее. Кто-нибудь обязательно, высказывая своё мнение, скажет, что сюжет не нов, лексика такая по такому поводу была у того-то и так далее. На это, как правило, отвечают, что букв 33, а количество слов и размеров стиха ограничено. Как-то один автор спросил меня, если всё было, то что же новое? Я ему ответил, что мы и есть то новое, что раньше не было.

В тот момент что-то больше сказать я ему не мог, поскольку было невозможно в тот момент объяснять, что такое усилия по формированию внутреннего плана, которые требуют и времени, и издержек. На что тратит время большая часть авторов хорошо известно. Вызвать интерес окружающих они ни к своей персоне, ни к своему творчеству без каких-либо вспомогательных далёких от художественной деятельности средств не могут. И объяснить им что-либо трудно, если вообще возможно. Что касается фрагмента, который мы исследуем, то он тоже не на всех и даже не очень на многих впечатление произведёт. Это ведь очень специфическая группа ценителей, как этих работ, так и этих изречений, которые связаны в нашем сознании с автором и его творчеством и так же будут связаны впоследствии. Самостоятельно этот фрагмент мало кем будет замечен. Но вставленный в офорт как его компонента произведёт куда большее впечатление. Но это уже иная проблема, хорошо известная, например, в связи с особенностями тестов песенной поэзии, которая теряет многое, если её рассматривать без музыки и иногда и исполнителя. Яркий пример Владимир Высоцкий.

 

Ещё один фрагмент, усиливающий для независимого исследователя утверждение, что интроспекция, как я обращал уже внимание, является для Аксинина методом, который позволяет проникнуть в откровения реальности, скрытой от нас, открывающейся таким образом для нас. Это фрагмент «Как увидеть мир» (Симпозиум, выпуск2-й, 2005, часть 1, стр.220). Я не буду воспроизводить всё полностью. Если вдруг возникнет необходимость издать эти ничтожные исследования ничтожного автора, я имею в виду себя, на эту, как я не раз слышал, ничтожную тему, то фрагменты нетрудно дать в качестве редакционной ссылки.

Я уже обращал внимание, что интроспекция или погружение в себя, если кому-то кажется, что это не одно и то же самое, характерны для постнеокантианской мистики, хотя на это же прямо указывает одно из цитированных мною высказываний Гегеля, от которого неокантианцы также отталкиваются. Я имею в виду о сверхчувственном внутреннем созерцании. Собственно и Кант к этому имеет непосредственное отношение. Хотя он и ориентирован по его же словам на дискурсивный пласт знаний. Но дело в том, что знания знаниями, но есть ведь ещё и процесс их формирования, есть также механизм, который это формирования обеспечивает, который по Канту также в целом дискурсивен. Но в недрах этого механизма лежит трансцендентальная, или как называет её Кант иногда, первоначальная апперцепция.

Собственно эта апперцепция является универсальным первичным ориентирующим механизмом. Уже сам термин с отрицающим «а» перед латинским словом, обозначающим как принятие в себя, так и восприятие, чувствование должен был бы заставить задуматься о том, что недоговаривает Кант, употребляя этот термин. Возможно, что у него были веские причины, учитывая и открытую установку на дискурсивное знание, избегать связи с мистическим подходом. Могу его понять, столкнувшись в этой среде кроме художников, спасающих так себя от вульгарных антипродуктивных подходов и стимулирующих таким образом свой творческий поиск, ещё с несметным количеством поклонников, от общения с которыми потом приходилось также приводить в порядок свою способность рассуждать.

Но хочешь или не хочешь, апперцепция Канта является нечувственной, вспомним более позднее цитированное утверждение Гегеля, основой, обеспечивающей получение небессмысленного знания о мире. Кант, правда, затем пытается показать её собственные дискурсивные параметры, на что как на противоречие его собственного утверждения и следует обратить внимание. Но не менее важно, что он понимает под апперцепцией также и рефлексию в том виде, в каком он берёт её у Декарта. То, что у Канта получилось нечто умом не перевариваемое, так это давно известно. Я хочу извиниться, что ввёл читателей в дебри этих философских джунглей. Хотя большинству в той теме, которую мы разбираем, это не нужно, не обратив на это внимание, я мог бы получить изрядно от своих изучавших Канта отнюдь не по первоисточнику, а по учебникам коллег.

Очень глубоко критикой представления о рефлексии, как основе нашего сознания, несмотря на наличие приверженцев до сих пор, я заниматься не буду, так как в научной психологии от него давно отказались, а с остальными вступать в спор не вижу смысла. Уже имел опыт. Обращу лишь внимание на то, что рефлексия, как механизм мышления и даже его основа, это интерпретация Канта, данная вообще-то просто в ссылке, но, затем, зачем-то не разобравшись подхваченная последующими авторами. Рефлексия не может являться механизмом, поскольку такое предположение содержит в себе противоречие изначально, что вполне в стиле Гегеля и тех марксистов, которые любят противоречие закладывать в основу теории о реальности. Можете его принять, если вы любите, когда приятно кружится в голове, и вы любите Гегеля и диалектику и игнорируете требования логического контроля.

Рефлексия, по-моему, как мы с нею имеем дело, является результатом мышления, приобретшего опыт и рассматривающего его с точки зрения своего участия в нём, если этого опыта и возможностей мышления для этого достаточно. Отсюда и возможность постепенного развития того, что мы называем философской рефлексией, на основе опыта анализа этой проблемы предшественниками и своего личного после ознакомления с этой непростой проблемой. Обезьяна тоже в состоянии обнаружить, что отражение в зеркале повторяет её собственные движения, и по всему соображает, что вещи, которыми она манипулирует и их отражение, имеют друг к другу прямое отношение. И собаки по некоторым данным узнают себя в зеркале. Но они не могут этот опыт как-то оформить речью. То, как Декарт излагает эту проблему, которую Кант у него берёт, на основе, как Декарт её излагает, вообще следует иначе интерпретировать.

Но вот совсем не обратить внимание, что интроспекция пропагандируется тем же Декартом как метод исследования, не могу. Взял он всё это у Августина Аврелия, одной из крупнейших фигур раннехристианской философии, от которого вся эта конструкция ведёт родословную, так как бога, обеспечивающего наше мышление можно узреть внутри себя с некоторыми оговорками, которые опущу. Но в европейской традиции заглядывание внутрь косвенно присутствует уже у Аристотеля, который утверждал, что всё там внутри одинаково и не поддаётся различению, что существенно, так как, во-первых, на этом строится традиция подобного неразличения, к которой Аксинин не принадлежал. Можно сказать, что если мы без всякого опыта заглянем внутрь, то нам придётся с Аристотелем согласиться. Но, во-вторых, поскольку существует огромная традиция споров о том, что же там внутри, а апперцепция Канта, кстати, это также нечто внутреннее, то приходится ставить вопрос, а как же мы такое знание, неважно истинное или нет, вообще накопили.

Во всяком случае, наш современный подход, предполагающий наличие механизмов внутреннего плана, его физиологического обеспечения, отношения нашего опыта к этому внутреннему плану, без чего невозможно современная психология, философия, медицина и так далее, является также результатом исторического развития. И приходится признать, в том числе и не в последнюю очередь результатом влияния мистических учений или сходных идей, которые рассматривались в рамках философского анализа. И то, что мы столько пусть небесспорно различаем во внутреннем плане, является результатом пусть имеющей часто лишь латентное происхождение философской эрудиции, её исторического развития. Здесь очевидны как филогенез, так и онтогенез.

И тут я могу сказать, что Виктор Петрушенко прав, когда грешит на Гуссерля, в связи с тем, что Аксинин в анализируемом отрывке утверждает, что после погружения во внутренний план мы обнаруживаем некоторые интенции, являющиеся инвариантами отношений. Хотя собственно гуссерлианского здесь термин интенция и погружение, как способ обнаружения внутренней основы, как мышления, так и реальности. Так как сама основа, если отталкиваться от материала философских текстов и не лезть глубже в историю философии, это апперцепция Канта, а отсюда и трансцендентальная основа реальности неокантианцев. А что и как оказалось в интроспекции и есть ли иные способы что-нибудь об этом сказать, это иная тема.

И как раз вся эта непрожёванная с позиции современного состояния философского анализа безапелляционная каша, хорошо известная из опыта шаманских путешествий, где невозможно понять, идёт ли разговор о реальности самой по себе или о её осмыслении или конструировании в мышлении, и о реальности объективной или субъективной, внутри нас, хотя и в субъекте может быть нечто объективно, но в каком смысле, и нет прояснения отношения к этому речи, ракурса рассмотрения, нет историко-философских точек отсчёта и всего арсенала необходимой критики этих точек, что может быть простительно ещё философствованию первой половины прошлого века, всё это демонстрирует отсутствие профессиональной систематической философской подготовки, которой, к сожалению, не хватает не только гениальным художникам. Хотя художнику это всё можно простить, так как ему необходима консолидация своих представлений, без чего он не может работать. В философском тексте такое возможно, если автор работает в рамках норм, полученных в процессе обучения, где всё это формируется и обсуждается, что и называется школой, да и то, если он не претендует на пересмотр основ, ставших уже одиозными.

Присутствует в этом предложении ещё одно слово – инвариант. Пускаться в не очень простой анализ этой проблемы я не стану. Хочу только обратить внимание, что ни приёмов воспроизведения, ни контроля полученных результатов не предлагается. Что же касается числа 7, то оно чем-то сродни 365-ти уровням небес у гностиков, что, скорее всего, соотносится с 365 днями в году, и если и вызывает изобразительные ассоциации, то, скорее всего, с семью цветами радуги. Хотя автор может сказать, я так вижу, мне это так открылось, всё. Эмпирические же исследования поэтических текстов, которые я изложил в статье об интерпретации художественного текста, дают совсем иную картину, с которой я и предлагаю познакомиться, так как там можно найти многое, что проясняет вообще эту проблему в очень многих ракурсах. И что главное, что всё можно неоднократно проверить с различными испытуемыми, различными текстами и при различных условиях. Само же число 7 творчески можно использовать для создания серий из семи изображений или объектов на плоскости. Можно, конечно, использовать и иное количество, но это дело вкуса.

Что касается возвращения мира себе, то мне тут же припоминается, как мы сидели в парке где-то через пару лет после школы. Парк ещё не выпололи от так украшавших его кустов и кустовых бордюров. Это в мой последний приезд стоял он лысым, и с улицы Чернышевского было видно, как едут легковые машины по улице Мицкевича. Как улицы эти сейчас называются, не знаю, возможно, что их название выпололи, как и предыдущие. Мы сидели лицом к ротонде на параллельной к главной следующей дорожке, и как раз я жаловался, что мне вся эта объективная наука и нормативные представления о механизме восприятия, если я их держу на переднем плане сознания, изрядно портят впечатление от восприятия мира перед собой. И только когда я ощущаю в первую очередь себя изнутри, как осмысляющий субъект, мир становится интересным и в нём хочется существовать дальше.

Я думаю, что этим фрагментом я утомил уже достаточно, так что остальное можно оставить для самостоятельной работы читателя. Хочу только отметить, культурная 0-позиция является, скорее всего, также рефлексом подхода Гуссерля, когда методом двух этапов феноменологической редукции мы избавляемся от культурных и индивидуальных субъективных интерпретаций, которые мы навязываем феноменам воспринимаемой или знаемой реальности. Ещё одна заметка для последующих попыток проникнуть в механизм творческого поиска методом интроспекции и откровения, если таковое вообще возможно. Конечно, глядеть себе внутрь время от времени приходится тем, кто предрасположен к этому, и открытие всегда предполагает какой-то момент откровения. Но как я попытался показать, под возможностью непосредственно прийти к этому, отталкиваясь от учебников, лежат пласты многоэтажных аналитически непроработанных ошибок, с которыми мало кто желает разбираться.

 

Немного всё-таки скажу о фрагменте «Моя великая будущность» в том же издании на странице 217, этот фрагмент датирован 1974 годом. Я как раз тогда уехал окончательно из Львова, хотя и появлялся там почти каждый год. Не знаю, до или после моего отъезда появился этот фрагмент. Но истоки его лежат ещё в периоде до окончания школы. Как-то Аксинин, читавший какой-то литературный журнал, принёс статью о Роберте Вальзере, писателе, последние годы своей жизни проведшем в психбольнице. Не помню всю цитату, но начало, поразившее меня тоже сначала своим стилем, а затем воспроизводимое мною по памяти также и по другим поводам, я приведу. «Я, и ещё несколько таких как я, переросли эпоху, и теперь пересекаем её в клетках, ломая крылья о её прутья».

Во-первых, конечно, как-то миновав необходимость отлёживаться в месте жизни последних лет Роберта Вальзера и не зная, по какому, может быть патологическому поводу, могут ведь придти такие мысли после приёма наркотиков или просто из-за растравленной чувственности на любой почве, я ощущение какого-то интеллектуального перелёта за пределы всего того, что пришлось пережить в окружении определённых людей, пронёс через всю свою жизнь. Это отнюдь не ощущение какого-то снобизма или немотивированного презрения к окружающим с их бурей, о котором говорил ещё Ницше. Последняя установка пришла на много позже в результате мучительного обдумывания, как спастись в этой череде направленных на тебя психологических атак, о чём Ницше, видимо, и предупреждал. Нет, это по всему ближе к ощущениям ещё одного румынского по происхождению автора Эжена Ионеско, изобразившего героя в окружении носорогов.

Но и это неточно. Я, чтобы выжить, не отказывался от любой работы, которую хотя бы на предельном напряжении сил мог выполнить. Но ещё незадолго до гибели Аксинина я написал стихотворение «Исповедь инопланетянина…», вызывавшее от восхищения у одних до резкого неприятия у других, которое, правда, опять лишь частично передаёт то, что я ощущал, вспоминая исходную фразу Вальзера. Возможно, вспомнив какие-то свои личные переживания из-за непонимания в среде коллег в различных сферах своих интересов, вы отчасти поймёте меня. Это не только переживания человека, оказавшегося в зоопарке в среде не только не понимающих, но и мстительных зверей. С некоторыми из которых между прочим ведь ещё нужно вступать в какие-то личные и даже интимные отношения. И та же мысль и стоящее за ней чувство прорвались у меня в написанном в ночь, когда я узнал о гибели Аксинина, одном из стихотворений в строке «Так трудно наравне с отставшим веком жить…» В этот период, когда написано это стихотворение, оно начинается «Мне некуда идти...», я был не по своей воле бомжом.

Но это ко всему прочему и ощущение, что ты уже побывал в каком-то может быть и не удалённом за сотни лет, а лишь в пределах твоей личной жизни будущем, о котором твоя душа по Платону забыла всё, кроме какого-то невнятного ощущения. И нужно лишь ждать, когда наступит время, чтобы это произошло. Я никогда не жил по этому принципу. События приносили много неожиданного и нежданного. Но многое, что мне удалось сформулировать, что я вроде бы и так знал, требовало какого-то подрастания ситуации и окружающих, и лишь тогда я мог всё записать. Так же, как и то, что я пишу сейчас. И ради этого также я спасал свою драгоценную шкуру, без которой мне бы всё это не удалось.

Во-вторых, в отношении этого фрагмента. Он вызывает у меня не случайно вопросы и в том числе, написано ли это перед моим отъездом или после. Вообще удивительно, что он пишет об откровении о его великой будущности, так как его творческая незаурядность была очевидна многим ещё в школе, хоть он и завидовал некоторым более удачно упакованным по условиям своего существования и талантливым сверстникам, из которых, я об этом уже говорил, никто не реализовался и погиб. И если говорить о реальной будущности, то она не наступит и сейчас после его гибели, пока этими работами не заинтересуются в своих меркантильных интересах власть или деньги имущие, чтобы то или иное приумножить и укрепить. Я думаю, что моё не очень лестное мнение о человечестве как таковом, представителем, которого и далеко не лучшим я являюсь сам, давно уже не секрет даже читающему только эту статью.

Это как раз мне пришлось в очередной раз его ошарашить и загрузить года через два после окончания школы. Он шёл ничего не подозревая мне навстречу погружённый в свои глубокие размышления, когда я, занятый уже несколько дней своими, обрадовано сказал ему, что я размышлял и – ну, спросил он, понимая, что так не отделается,– и я понял, сказал я (он смотрел на меня не мигая), что у меня незаурядный интеллект. После нескольких секунд напряжённого на меня глядения он удовлетворённо кивнул и пошёл дальше по своим делам, а я по своим. Так мы и общались.

И надо же вдруг он пишет о какой-то своей великой будущности. Понять не могу, то ли он от меня, наконец, с облегчением избавился, то ли с Гелей познакомился и это от счастья и надежд, что может быть, что-то изменится так, как это по идее быть должно. Я тоже жил с ощущением, что как-то нужно ведь окружающим, чтобы пироги пирожник пёк, а сапоги сапожник тачал. Но оказалось, что это индуцированный окружающими бред, а им, в самом деле, нужно что-то иное, что они и сформулировать не могут, а только своими действиями, иногда скрытными, демонстрируют.

То, что отсутствие моего постоянного присутствия могло ему принести облегчение, это не шутка. Как-то после какой-то очередной вечеринки, происходившей у Онусайтиса, куда я случайно попал, поскольку почти никогда никуда не попадал, так как кому я такой хороший с такими мыслями на вечеринке нужен, недели через две Онусайтис, увидев меня, выпалил в свойственной ему манере как не впопад без здрасьте и упёршись снизу вверх мне в глаза взглядом, для чего ему пришлось даже голову слегка скособочить: «Опять приходил Тойбер и сидел упрёком мировой совести на бардаке». Ещё через неделю встретив Аксинина, я сказал, что видел Онусайтиса и выслушал от него удивительно глубокую для него мысль, которую воспроизвёл, на что Аксинин обиженно выдавил: «Ну, тоже мне. Разве он может. Это я сказал».

К самому Владимиру Онусайтису у меня собственно претензий никаких нет. Если бы он ещё не пытался меня обнимать, то я бы не вырывался из его рук и не перебегал бы на другую сторону улицы от его преследования. Я прекрасно знаю, что это у него от переизбытка чувств, а не от чего-либо другого, и могу сказать ему в утешение, что мне очень симпатичны женщины, которым он нравится. Но зачем создавать психологический пробой, которым столько народу не против тут же воспользоваться. У меня в Москве была точно такая же история с сыном тоже очень влиятельного человека, который меня каждый раз при встрече с радостными возгласами и с обожанием в глазах пытался обнимать и тискать. Из-за это пришлось больше не ходить туда, куда на самом деле может и было нужно. Были, конечно, и иные причины, но эта не последняя.

Подкидываю эти мелкие штрихи львовского бытия, так как обратил внимание, что им, оказывается, тоже интересуются. Видимо неслучайно нам так затыкали раньше рот и не позволяли на это обращать внимание и обсуждать это. Что-то особое варилось в этой задраенной кастрюле, из которой можно было уехать в отпуск, но так непросто было сбежать навсегда. Я коротко воспроизведу ещё одну историю, в которой мы с Аксининым ликовали над задачками по теории вероятности, которые я в семь утра обычного буднего зимнего дня ещё естественно до рассвета ему принёс. Точнее ликовал всю эту бессонную ночь не он, а я, читая учебник по теории вероятности с элементами теории множеств в обоснованиях. А вместе мы минут 10 смеялись, будучи не в состоянии остановится, после того как родители ушли на работу, оставив меня сидящим на табуретке посреди кухни в пальто и с шапкой в руках, с которых стекал тающий снег. Началось же это с того, что после того, как Аксинин сел напротив и спросил, что случилось, глядя мне в глаза, я сунул руку во внутренний карман, вытащил конспект с условиями задач и сказав: «Ты только послушай»,­­– прочёл начало первой: «Две пушки стреляют по одной мишени». И когда я, боясь, как и он, даже пошевелиться, чтобы смех не начался снова, сказал, ты что не видишь, я, кажется, сошёл с ума, он ответил, не знаю, очень смешно было.

Но тут я думаю, что его ликование в исследуемом фрагменте связано всё-таки не со мной, а с тем, что он попал в среду, о которой был наслышан и мечтал. Оправдала ли эта среда его надежды? Он, конечно, оказался в богемной не связанной предрассудками среде, существованием в которой он сдержанно упивался, отдавая ей столько же. Я к этой среде был не приспособлен. Но потом Геля заболела. Да и до этого только очень понимающие ценители покупали у него работы, а выбора у него не было. 300 офортов за 10 лет, не говоря уже об остальном, это ювелирная работа за 10 дней. В такой ситуации делать ещё что-нибудь просто невозможно. Хорошо хоть работать никто не мешал и всё остальное не мешал осуществлять, что ему было нужно для психологического комфорта, тоже. Болезнь всё утяжелила. Но тогда до этого было ещё далеко.

Когда происходит смена эвристической парадигмы, то это, как правило, вселяет оптимизм. Кажется, что задачи поддадутся и будут решены. Нужны лишь время и усилия. Художникам казалось, что они станут властителями дум, а затем и преображённого ими мира. Но их убивали наслаждения, страсть, конкуренты, психопаты, стоящие у власти и рвущиеся к ней идиоты и карьеристы, болезни сорванного иммунитета, случайности, которые на этом фоне переставали таковыми выглядеть. В нашей стране к власти на улице прорвались в какой-то момент просто преступники, которых и в нашей юности хватало, что входило в наш опыт. Кто пришёл их потеснить и обуздать, это тема вообще отдельная и мало для кого приятная. Но мы же ведь не об этом.

 

Я не стану дальше анализировать оставшиеся крупные фрагменты, так как устал и не могу найти ещё какой-то интерес расшифровывать подробности, а это верный признак, что и терпеливый читатель заскучает тоже. Я думаю, что и так было сказано достаточно, чтобы решить, имеет ли такая расшифровка вообще смысл и нужно ли это хоть кому-то. У меня самого до этого момента такой вопрос не возникал. Если понадобится и мой анализ вызовет интерес, то я готов ответить хоть письменно, хоть устно, но желательно всё же не на такую громоздкую проблему, как пришлось решать здесь. Я, решая её, акцентировал внимание в первую очередь на основаниях, без которых анализировать претендующий на философское обобщение материал полноценно невозможно, а также на подробностях и деталях, который не могли быть никому, кроме нас двоих известны. Сомневаюсь, что кто-то ещё мог знать о наших дискуссиях на ступеньках кинотеатра «Мир», и что вообще до моего подробного объяснения, в связи с тем, что ситуация, наконец, созрела, кто-то мог догадаться, что это имеет отношение к мыслям и офортам Аксиниа. По крайней мере, хотя бы открывает возможность в его внутренний мир в этом ракурсе заглянуть.

Но совсем ничего не сказать об остальном, было бы тоже, на мой взгляд, неверно. Начну я с его ассоциаций в отношении Фуко. Собственно, в первую очередь, необходимо отметить исключительно профессиональный уровень автора, подготовившего подборку и комментарий и отметившего, что, «читая Фуко, А.А. выбирает те фрагменты, которые отвечали его собственным размышлениям и задачам». О задачах же пишет Петрушенко, которому Аксинин честно сказал, что он не философ, а художник. То есть он выбирает то, что может послужить сюжетом изображения или на это натолкнуть. Ну, может, поскольку это связано со спецификой мистических интеллектуальных медитаций, побудить процесс мышления. Вспомним его фразу, что ему нужно что-нибудь для толчка к творчеству. Надо сказать, он в этом не оригинален, но это вопрос вкуса, от чего отталкиваться. Проблему эту развивать не буду, но здесь есть о чём поговорить.

Можно, конечно, предположить, что он собирал такие цитаты для возможности в дальнейшем пуститься во все тяжкие на пути действительно философского развития. Я не стану сейчас открывать дискуссию на тему, возможно ли таким путём что-то путное в философии создать, а о моём отрицательном мнении можно, я думаю, догадаться. У меня здесь в Дортмунде есть знакомый, который собирает старые газеты, так как кто-то из ещё времён коммунистической идеологии в отечественной философии сообщил не сведущим в философии читателям, что таким образом можно прийти к философским обобщениям. Я могу посоветовать собирать повсюду цифры, которые попадаются. Может так можно придти к математическим открытиям. Чем чёрт не шутит.

Хотя шпынять друг друга такими цитатами было в моде в том кругу мыслителей, в котором ему приходилось находиться. Вообще эволюция Аксинина от Гегеля к Гуссерлю, а затем Фуко и так далее связана с тем, что Гегель уже связывался с марксизмом и был не моден, и нужно было следить, о чём теперь говорят. Иначе можно потерять заказчика. К науке и философии всё это не имеет отношения, хотя оба эти слова в таких случаях, как правило, произносят. Мрачные критически настроенные идиоты вроде меня ни у кого не вызывают энтузиазма, и их совершенно правильно на вечеринки не приглашают. Весь кайф испортят. А что они делают, чтобы с ума в глухой изоляции не свихнуться, так это не интересно. Станьте попроще и подставляйтесь всем, так вас будут все хотеть, пока не удовлетворятся.

Ещё немного дёгтя в эту же бочку, чтобы осознать, что выбор Фуко вызван только модой. Ну, может, ещё интригующим такого художника как Аксинин названием, так как слова и вещи, кроме линий фигур и пятен, это то, что его интересует. Прочитав не один раз хвалебные и восторженные отзывы об искомой работе и ни одного вразумительного изложения, почему это так, я, наконец, решил в своё время познакомиться, поскольку эта тема лежит также в сфере моих интересов. Обнаружив на первой странице кроме никак не осмысляемых, хотя грамматически правильно оформленных фраз, ещё несколько ошибок содержательного характера, заметных только специалисту, я то же самое обнаружил на следующей. После того, как, начав читать третью страницу, я не обнаружил изменений в этом отношении, я открыл книгу наугад в нескольких местах, не поленившись заглянуть в конец. Но ничего нового в этом отношении не смог найти. Если кто-то там нашёл хоть что-то, на чём можно остановить взгляд и внимание, кроме иногда попадающихся в тексте чудовищным образом сформулированных банальностей, которые должны, по-видимому, удерживать интерес читателя, надеющегося стать причастным к откровению, поделитесь и просветите. Но только не фразами в стиле Фуко. Для простоты можно воспользоваться тем материалом конспектирования, который выбрал Аксинин.

Ума не приложу, чем деривация этимологии (Фуко), если даже и попытаться найти смысл, осознаёшь, что натыкаешься на закамуфлированную ошибку, лучше сертификации эпистемологии (это я, а не Фуко) или самоосуществления потенции у Гегеля, и всё это лучше присевающих в скипидаре мазуков у Станислава Лема. И самое интересное, что с высокой вероятностью вместо ожидаемых вами от оппонентов презрения за непонимание, возражений, которые мне здесь кажутся более чем сомнительными, или обиды, вас начнут с радостью тискать, как человека, который поднялся на освоенные ими высоты духа. И как человеку, который не может этим оппонентам, одаряющим тебя благосклонностью и обожанием за то, что у тебя язык может такое выговорить, отдаться или воспользоваться тем, что они тебе готовы отдаться, на всё это смотреть? Остаётся только, как говорил Аксинин в школьные годы, постричься налысо и уйти в монастырь. Так, может быть, они этого и хотят? Или всё это им действительно помогает отдаваться друг другу без алкоголя и иного допинга? Ну, тогда я ещё могу это понять. Но зачем это философией называть?

 

В отношении остальных кратких фрагментов, я надеюсь, теперь становится яснее, что они собой представляют, и что с ними вполне и без моей помощи, судя по качеству подготовки материалов для публикации, можно разобраться. Мне кажется, что основную проблему составляло здесь непонимание коммуникативных ситуаций, с которыми были связаны те или иные фрагменты. Эта проблема не нова. Её острота связана со спецификой понимания философских текстов с самого начала появления этого вида деятельности. И вообще с культово-ритуальным характером нашей неутилитарной практики. Что я смог, я попытался прояснить, и надеюсь во всём остальном на чутьё комментаторов. Оно их в значительной части проделанной работы, на мой взгляд, не обмануло. Не нужно только видеть глубокую философию там, где её нет. Вполне достаточно глубины проникновения художника в особенности нашего восприятия мира, которое само по себе задаёт вопросы интерпретаторам, пытающимся мышление этого художника понять. А вот здесь и нужно понимание всего, что он читал, обсуждал, переживал, осмыслял.

Не могу удержаться от желания, чтобы пройтись по некоторым распространённым способам словесного философского и художественного творчества, которые за таковые почитают. Так ли это судите сами. Моё дело пройтись гребешком, а уж по шерсти или против неё, так это, как шерсть растёт. Практика показала, что просто сочетания терминов философского характера с туманным значением, как у Гегеля, окружающих в наше время вдохновляют не очень. Им хочется видеть и чувствовать. Что это эпифеномен эвристики нашего времени, не читав моей «Истории сознания», они догадаться не могут, и уверены, что находятся на острие мышления эпохи, которая на самом деле их волочит головой по своим ступенькам, поскольку они не сопротивляются, чтобы понять. Окружающие, если им удалось хоть смутно представить на основе своего опыта предлагаемую абракадабру, считают, что этого достаточно чтобы понять, а заодно и поверить в то, что таких усилий уже стоило. Уплачено ведь. В кои то веки мозги поработали. Хотя саму необходимость представлять не отменяли и очень часто она необходима.

На этой необходимости строить видимый образ строится поэтика очень известных и даже просто знаменитых авторов. Я даже пару нобелевских лауреатов среди них нашёл. То, что кроме видимого образа и некоторой возвышенности чувства там больше ничего нет, как-то не подумали. Ну, один раз, для эксперимента это может быть интересно. Но как это читать для удовольствия или чего-нибудь ещё, видя всё это в бог знает какой раз методично воспроизводимым? Проблема здесь, на мой взгляд, заключается в том, что игнорируется коммуникативная природа речи, что я не хотел бы абсолютизировать, так как это не первичная, хотя и необходимая её функция. Образная привязка и особенности эмоционального фона также являются только частными компонентами, которые помогают передать содержание, если оно вообще есть. И если оно есть, то иногда оно выражается и нефигуративно. Как почти всегда в музыке, иногда в изобразительном искусстве и крайне редко, но не без этого в словесном творчестве. А если его нет, то зачем огород городить с помощью зримых образов и настроений?

Другое дело, что содержание может быть из-за отсутствия необходимого опыта для нас запредельно или вызвать антипатию в связи с нашим опытом. Возможно, я до этой возвышенной скуки, пользуясь выражением Маяковского, не дорос и не научился есть и переваривать солому. Нет в желудке необходимых микроорганизмов. Один мой знакомый по поводу известного автора и исполнителя, которого он обожает, а я никак, сказал, ты просто не пьёшь, что он. Я действительно не могу пить вообще. Даже кефир. И образность этого автора меня не воодушевляет.

Вот и Фуко нагоняет всевозможные предметные реалии в своё творение. Только с содержательностью почему-то беда. Но это далеко ещё не все хитрости жанра. Чаще это, правда, применяют в художественных текстах и в основе этого греха лежат установки неокантианства, где как раз наоборот от предметности бегут. Это связано с тем, что для неокантианцев важен не предмет, который вторичен и конструируется универсальными внутренними механизмами сознания, а функции его, которые в этой модели определяются практически врождёнными формами. Что здесь неправильно разбирать не буду, но как результат в установке художника мы получаем размытость предметной компоненты, что наметилось уже у импрессионистов, но на основании добивавшейся того же иной теории. В словесных видах творчества в рамках эстетики неокантианства также больше внимание уделяется тому, что предметы вызывают, их функции, а не им самим. Чтобы к подобным представлениям придти, кого-то читать нет необходимости. Достаточно поучаствовать в разговорах на эту тему и желательно без философской подготовки. Или копировать, как эти произведения сделаны.

В мою бытность авторы и исполнители пошли ещё дальше. Знакомый режиссер, актёр и чтец жаловался на коллег. Читать они не умеют. Они давят на прилагательные и глаголы, не задумываясь о том, что читают. Слушателя это охмуряет, но пропадает всё, что актёр должен донести. Прекрасная иллюстрация логико-философских представлений неокантианцев, у которых предикативные характеристики в высказывании оказывались важнее, чем терминологическое наполнение, что должно было демонстрировать аналогию функции и предмета соответственно в воспринимаемой реальности. Пытаясь копировать поэтическую технику Блока и других символистов, будучи уверены, что они правильно эту технику поняли и что это прекрасно, специально выделяя лингвистические формы предикативности, а именно прилагательные и глаголы, творили некоторые мои знакомые и незнакомые поэты. От косной предметности они, конечно, бежали, но всё это было до боли знакомо, и с интересом это слушать было напряжённо. В изобразительном искусстве в наше время всё это оказалось ещё наглядней. Там стали просто плохо рисовать, выдавая это за высокохудожественную небрежность и глубокую незримую содержательность. Не в ответ ли на это за зримую образность с тем же художественным успехом стали цепляться как авторы, так и теоретики из обоих лагерей, и модернисты, и консерваторы?

 

Немалую лепту в триумф постмодернистского философского и художественного мышления внёс Хайдеггер и своей образно-чувственной манерой витийствовать вопреки необразной манере Гегеля, но столь же малопонятно, а нам только пример покажи, какими отвороты на штанах должны быть. И к этому же предложивший красивое решение для трудно определимых слов, особенно того, что получило название категорий. Хайдеггер сказал, что их вообще можно не определять, раз Кассирер показал, что их определить невозможно. Что у речи может быть отнюдь не формально-логическая природа, но всё же требующая выполнений норм логического контроля, об этом вопрос как-то не стоял. И если мы не будем прояснять, что мы имеем в виду в рассуждении, то всегда ли поймём, о чём ведём речь?

Если такой авторитет говорит, что можно не определять, то можно тогда пуститься во все тяжкие. В литературе слова не так, как надо применять, что создаёт авангардный привкус, который дадаистам не снился. Всё это можно назвать несколько неблагозвучно звучащим по-русски словом стёб. В философии это вообще даёт неограниченное раздолье говорить о чём заблагорассудится и как хочешь. А определять о чём речь идёт глубоко субъективно, и вообще говорить в большей степени не о чём, а «от сердца к сердцу», как это выразил в «В ожидании Годо» Беккет, где он продемонстрировал образец не только варианта подобных рассуждений, но и образец подобной поэзии. Шуру понесло, как мог бы выразиться Остап Бендер. Схожую проблему в «Золотых плодах» описывает Натали Саррот с позиции возникающих при этом коммуникативных проблем недоговорённости.

Особенно отсутствие необходимости определять, о чём мы говорим, способствует философствованию в так называемой герменевтике. Одно слово понимать, чего стоит. Мы можем говорить о понимании, подпонимании, предпонимании и т.д. Недопонимание смысловых факторов ассоциативных нюансов социально неразрешённых противоречий ведёт нас к деструктивной предикации амбивалентного противодействия. Угадайте, со смыслом или без я высказал предыдущую фразу. А предыдущую этой? Я уверен, что у вас получится разобраться. Но как головы собственной во всём этом жаль, как высказалась в одном стихотворении Марина Цветаева. Правда, у неё самой речь идёт скорее о ситуации, о которой мне пришли в голову строчки: Шёл разговор в палате номер шесть, почём сегодня на базаре шерсть.

Чтобы читателю было трудно контролировать содержание кроме проблемы того, что такое понимание, удивительно удачными являются проблемы соотношения знаков, вещей и содержания, хотя сам внутренний план это также бескрайнее поле для подобного словотворчества, даже если не трогать его эмоциональный срез. На худой конец можно взять проблемы оснований математики или  логики или их вместе, если боитесь нарваться на специалиста в какой-то из этих областей. Неплохой темой являются также проблемы современной математической физики. Здесь можно также с успехом использовать разные формулы и графики. Но и биология и искусство сгодятся тоже. А что собственно не подойдёт?

Избегайте, естественно, не только бранных слов и выражений, но всего, что может перевести разговор на банальную тему, в которой читатель может разбираться. Он этого вам не простит. Не потому, что уличит, а потому, что кайф перебьёте, и мало кто любит, чтобы ему пришлось мозги напрягать, разбираясь. Другое дело, если ваши труды можно будет, как томики Гадамера, прижимать к груди и говорить, что это вас просветляет, куда-то в высь влечёт. Есть ещё немало авторов, которые также славятся этим удивительным психотерапевтическим эффектом, их можно практикующим врачам взять на заметку, если задача у них успокоить, а не вернуть к ориентировке в теоретической области, если у них складывается мнение, что это в конкретном случае невозможно. И вообще, если вы хотите нечто подобное сочинить, то предлагайте не скупясь оптимизма и установок на счастье, любовь, здоровье, удачу, благополучие.

Структурализм освободил авторов и от необходимости какой-либо содержательной связности, соотношения с известным знанием и открытым смыслом текста. Вы можете быть последовательными только в ограниченной части текста. Поскольку о чём речь понять невозможно, то и о потере темы обсуждения речи нет. Сначала об одних вещах поговорили, которые названия имеют, а затем можете о других говорить, если они как-то называются. Поскольку всё приобретает вид коллажа из различных фотографий и рисунков без определённого содержания, то и не нужно как раньше следить, чтобы платье и туфельки были в одном стиле. Раньше вас ещё могли на этом поймать, и необходимо было следить, чтобы термины подсознание, либидо, архетип и подобные не соседствовали со словами дихотомия, бинарная оппозиция, структура, а в свою очередь эти со словами рецепт, блюдо, посолить и такими же из этого ряда. Так отличались друг друга приверженцы различных школ и направлений науки.

Возможно, что структурный психоанализ это просто разрешение, по крайней мере, часть из этих слов друг с другом употреблять. Глубокий научный ход. Могу допустить, что весь этот высокотехнологичный пиар разработан, чтобы выбить у государства деньги на научные исследования и, в первую очередь, на зарплаты тех, кто будет исследованиями заниматься. И велики ли их достижения? Сочувствую тем, кто вынужден эти достижения в этих работах отыскивать. С интересом читал, как они это делают. Преклоняюсь. Между прочим даже кое-что полезное для себя выудил. Меня бы самого всё же огорчило, если бы содержание моих работ свели к бесконечному склонению и художественной игре слов приспособительная практика, гносеогенез и неутилитарное коллективное взаимодействие.

Так что беритесь за любые темы, привлекая для этого всё, что знаете, предлагая читателю свободу представлять. Сочиняйте неологизмы. Так как любой элемент значим, то и заботится о каком-то ином значении нет необходимости. На худой конец достаточно поэтической ассоциации. Наука превращается в искусство, а искусство в науку. Рисуем парашют и прыгаем с ним с небоскрёба. Двигатели заправляем батонами, а жажду утоляем тормозной жидкостью. Плюрализм мнений без горизонта и либерализм к своим приятелям и не только, чтобы они не натворили, особенно, и это в первую очередь, если с этого можно хоть что-то получить. И больше джазового драйва. Читатель за это многое простит. Но если мусор отделить, то что в остатке?

А в остатке реальная жизнь и реальные переживания раздёрганного в современной коммуникативной следе человека, случайные и неслучайные его мысли и произведения и черновики действительно великого художника, которые не стыдно, как советовал один из его педагогов, положить рядом с черновиками и набросками, например, Леонардо да Винчи. А из какого сора сами знаете что. Цветы и не на таком растут. Ещё одна проблема. Почему они всё же так нам нравятся? Я уже обращал внимание на линию, которой он владел. Ши-тао, монах Горькая тыква в 18-м веке целый трактат написал, посвящённый линии в китайской графике. С тех пор пытаюсь понять ещё и его вчувствования, но, видимо, мы ещё полноценно не созрели понять это.

 

 

Моё внутреннее ощущение говорит, что в целом на этом обзоре можно было бы поставить точку. Само главное и даже не очень я сформулировал, а к остальному я не чувствую готовности. Ни своей, ни окружающих, как я их чувствую. У них у самих может быть иное мнение и реальное состояние готовности. Но я пообещал посмотреть несколько ссылок на попытки различных авторов обсуждать философскую компоненту в литературе и шире в искусстве. Не могу сказать, что я читал с маркером на мониторе, но просмотрел, насколько хватило терпения. Не могу сказать, что всё там совершенно плохо. Но сил на сколько-нибудь полноценную критику уже нет. И терпения тоже, что хуже. Нового мне эти работы почти ничего не дают, поскольку время хочется тратить на продуктивные решения, создающие творческое приспособительное переосмысление. Если бы, конечно, совсем не было что почитать долгое время, то можно было бы освежить воспоминания о когда-то читаном или изучавшемся с помощью этих работ. Вот и всё.

Когда первый раз просматривал автореферат диссертации об обэриутах, почему-то развеселился. Автор диссертации, видимо, очень весёлый человек. Отыгрался на глупости системы защиты диссертаций, если только он не всерьёз шпиговал свой труд терминами по методам, которые я чуть выше излагал. Мы когда-то так вынуждены были набивать всё цитатами и ссылками на классиков марксизма-ленинизма. Изложение взглядов обэриутов на время, конечно, небезынтересно в свете поисков того времени, но всё уже давно ушло вперёд. Мне было бы интересно не слово коммунитарность, а реальные коммуникативные отношения в этой группе. А иначе я и сам всё это могу прочесть по первоисточникам. И насладиться самим творчеством этих авторов, а не частично научной абракадаброй о них. Единственная мысль, если не копать глубже после чтения работы, а что собственно после чтения в тебе содержательно осталось. И находишь только, что что-то о времени было. И вообще возможно ли получить новое знание аффиксацией и сочинением новых слов и словосочетаний? Это что за наука такая? И что за требования к научности?

Ещё раз хочу вернуться к снобизму историков философии. К сожалению, как я их кухню знаю изнутри, далеко не все из них хватают звёзды с небес. Да там их не очень-то схватишь, так как эта работа предполагает скрупулезный анализ текстов и всего, что с этими текстами связано. Но меня вот что удивляет в позиции многих филологов. Когда их коллеги работают в средней школе, эти их коллеги негодуют, если нерадивые школьники не удосуживаются ознакомиться с заданными на проработку текстами и определяют без труда, что текст не прочитан. И без этого почему-то изучение литературы разумным не считают. Но когда дело заходит о чтении действительно философских текстов, без чего не представляется возможным серьёзное изучение философии, они считают возможным для себя знакомство с этим предметом по учебникам авторов, имена которых уйдут в небытие из-за их научной посредственности и несметного количества открывающихся при анализе ошибок, не смотря на достоинства и простоту стиля их изложения.

Вот полемика самих обэриутов по-своему интересна. Хоть происходило всё вроде не так давно, а сколько воды утекло и поменялось в наших представлениях. Но ведь кроме цитат самих исследуемых авторов там же никакого анализа. Только ссылки на философов, которые сами критично не рассмотрены. Да я таких работ, если мне за это заплатят, как следует, могу столько страниц написать, сколько за день на клавишах нащёлкать удастся. Но не платят ведь. Да и мозги собственные жаль. За публикацию источников участников вторичной полемики о полемике благодарю. Если это и было целью работы, могу многое простить. Но если это научный анализ, что он прояснил? Чем такой анализ, не лучше ли дать окружающим образование, чтобы они могли сами источники читать и в первом приближении понимать? Если у них такая потребность вообще разбужена. Вот это и есть то, о чём поговорить следует с теми, кто соображает.

С Давыдовым ещё сложней. Всё выглядит очень начитано и интеллигентно. Наш мир и литература с позиции Акакия Акакиевича. Гораздо лучше, чем оценивать, могла бы Наташа Ростова пойти в декабристы, в террористы, в публичный дом или в политическую партию. Какую-нибудь. Какая актуальна будет на этот момент и будет конституционна. Я не знаком лично с этим автором. Но меня учили литературе такие же одержимые люди, культрегеры, жертвовавшие многим ради своего призвания. Некоторые из них готовили меня к поступлению в ВУЗ. С некоторыми я лично знаком и поддерживал много лет дружеские отношения. Это люди, которые во главу угла ставят нравственность, а потом уже всё остальное. Как складывалась у них жизнь мне тоже известно, но я об этом не буду. Если коротко, то самая большая проблема при подобном подходе, это отсутствие понимания природы философской деятельности, её природы, размазывание представления о том, что такое философия и подмена этого представления иными, нравственностью той же, например.

А если мы размазываем представление о философии, то, как это уже было не раз, появляются работы на тему философия геологии. Идут разговоры о философии восточных единоборств, хотя при создании их на определённые идеи авторы этих открытий в области боевых искусств опирались, или разговоры о философии танца, хотя современная техника танца предполагает идеологию, лежащую в основе хореографического движения. Также мне встречались вполне убедительные представления о философии ещё бог знает чего, поскольку понимание, что такое философия в таких случаях сомнительно. Если геологии можно, то почему нашей профессии это заказано. Это же дискриминация. Но с таким же успехом можно говорить о философии секса. А почему нет? И о философии проституции, которая на современном этапе не лишена идеологии. Во-первых, всё продаётся. Во-вторых, все этим занимаются. В-третьих, в институте брака финансовый вопрос стоит не на последнем месте. В-четвёртых, всегда так было. В-пятых, что естественно, то не безобразно. И так далее, если кто-то хочет продолжить. А отсюда близко и до философии секса орального и секса анального. Почему нет, если это делать с глубокой подосновой?

Хотели как лучше, боролись за нравственность, а получили что? Мы как проблемы философские от нефилософских отличать будем? Нравственными критериями? А может быть лучше классовым чутьём? Мне попалась информация в Интернете, что около 10% российских студенток занимается проституцией. Без ссылок на источник. Поэтому не могу быть в цифрах уверен, хотя проблема давно известна и даже попала в литературу. Некоторые из них говорят, что так подрабатывают для оплаты обучения. Это и раньше было, но только называлось по-другому. Не буду уточнять. Почему философов из этого списка исключать не вижу причин. Не воспринимайте то, что сообщаю, как осуждение с нравственной позиции. В некоторых из них, наверное, влюбиться бы мог, если не сказать, что нечто такое ощущал, когда помоложе был. Но что-то мешало. И денег свободных не было никогда. А если появлялись, то какую-нибудь книжку хотел купить. Сейчас больше смотрю, как компьютеру что-нибудь прикупить, так как он мне теперь всё заменяет. Одно только плохо, что с этой железякой спать нельзя.

 

В Германии проституция не только легализована, но основные работницы имеют профсоюз, им положена пенсия. Поскольку всё узаконено, то деятельность эта осуждению не подлежит, как и иная сексуальная ориентация. Я как получатель социальной помощи живу также на средства и этих налогоплательщиков. Поэтому чья бы корова мычала. Это о литературном творчестве я имел возможность слышать, что нормальные люди романов не пишут. Это после моего вопроса, что такое нормальный человек. Философские книги и подавно, я думаю. Где вы видели нормального человека, который пишет философский трактат? Но я к этой очевидной дискриминации притерпелся. Всю ведь жизнь приходится терпеть, что ты философ по призванию. И пожаловаться невозможно. Но почему-то, когда речь о своих потомках идёт, как-то окружающие в массе основной не мечтают, чтобы их чадо или внучка карьеру себе такую избрала. Исключения есть, но их немного. И тех, кто об этом вообще не думает, тоже немало.

Некоторым женщинам такая работа почему-то тоже не нравится. Удивительно. Был тихий, как обычно в Германии, скандал несколько лет тому назад. Одну даму вызвали на биржу труда, где мы все безработные числимся. Ей предложили рабочее место по заявке руководителя борделя. Можно отказаться, но у неё был уже один отказ. В таком случае биржа труда может урезать пособие на треть. Она подписала согласие, но по возвращению домой тут же написала два письма, одно руководителю биржи труда, а второе в суд. В суде, другом, уже был за пол года до этого прецедент. Тогда биржа труда судилась с руководителем борделя по его иску за нежелание принимать у него заявку. Он ведь по закону такой же предприниматель, как и любой другой. Судья взял сторону биржи труда, указав на специфичность деятельности учреждения. На этой основе в иске дамы судья был на её стороне и освободил её от необходимости идти отдаваться по закону. Разум как будто восторжествовал, хотя нервы даме помотали. Это как в армию по призыву. Закон есть закон.

Это вполне нормальная ситуация, но не в обществе коммунистических иллюзий, где по изначальной теории женщины вообще должны были быть общими, а в рыночном социальном обществе, которое по теории строится в Германии. Но сам закон принимался из фискальных соображений в первую очередь. Да и контролировать этот бизнес теперь государству проще и за порядком следить. В прессе попалась статья, о том, как работники дюссельдорфского борделя, а Дюссельдорф это столица нашей земли, отмечал в ресторане какое-то событие. Журналистка с восторгом излагала, как всё было мило, по-домашнему, весело и непринуждённо. Охотно верю. Особенно, если образовательный ценз работников высок. Директор, молодой человек, интеллигентной приятной внешности в больших очках с тонкой оправой, симпатичные девушки с открытыми лицами на фото. К сожалению, меня туда не пригласили. Просто время провести, поговорить о недостатках трансцензуса. Расслабиться в приятной компании. А, впрочем, получи такое приглашение и, зная состав, скорее всего, нашёл бы предлог отказаться с перепугу. Хотя и не в таких компаниях был и жил.

Я вот о чём уже давно подумал. А как вызовет, к примеру, меня биржа труда. Вот заявка скажут на сервис-директора в бордель. Это де не основным сотрудником быть. Всё равно ведь бездельничаете, а так будете честно зарабатывать и платить налоги. Нужно для клиентов создать прекрасную атмосферу. Общаться с ними. Загружать им мозги нельзя. Вы должны оттенять работу основных сотрудниц, поддерживать их. Им ведь тоже нужно расслабиться. Образование то у них зашкаливает. Это ведь не открытые гаражи и не кабак в порту с пьянью в качестве клиентов, где за занавеской всё делать надо. И помогать вам будут раньше безработные психологи и прочие гуманитарии. Девочкам поможете. Часть психологической нагрузки снимете. А там гляди, и доходы учреждения увеличатся, так как понимающая финансово состоятельная публика валом повалит. Окажись я на этом месте, а вы в качестве моих подчинённых, возможно, что-то похожее бы сам вам говорил.

И вспоминая, как всю жизнь существовал, то что-то похожее ощущал достаточно регулярно. И думаю, что не один я. Известный львовский художник как-то мне рассказал, как его знакомый пригласил поехать в Карпаты пожить в колыбе. Но, как выяснилось, всё это предполагало, что он должен будет целый день развлекать даму знакомого разговорами об искусстве. Этим его приятель соблазнил её поехать вместе спать с ним ночью. Плата моему знакомому за это, кроме возможности дышать воздухом гор и озирать живописные окрестности не предполагалась. И всё это его очень напрягло. Вот если бы биржа труда надавила на основании закона, и тариф услуг был определён?

Когда начал понемногу разбираться что и как вокруг и выяснять возможности себя реализовать, мне сказали, что культуру в Германии финансируют из-под спорта. Звучит это по-немецки точно также слово в слово. Если у вас, как и у меня проблемы с образно-лингвистическими ассоциациями, то, пожалуйста, не валите всё на меня. Я себя и так из-за этого раньше казнил, пока не смирился, сообразив, что это не я виноват. Художники из местных, которых я знаю, себя тоже чувствуют не ахти как и ругаются, когда получают от биржи труда приглашения на собеседование, ругаются там, сам был свидетелем, глаза на лоб от ужаса лезли, думал, что полицию вызовут, но сотрудники биржи стояли бледные и только головой на этот рёв кивали что-то вяло отвечая. Как я в эту компанию безработных деятелей науки и искусства попал, будучи в этой компании единственным иностранцем, ума не приложу. Зато посмотрел, как местная интеллигенция с государством воюет. Хотя биржа труда по местным представлениям не является государственным органом. Вроде все понимают, что что-то с точки разумных доводов не так, но ничего сделать не могут.

Я долго взвешивал, начинать ли эту тему вообще, зная, к чему это всё приведёт. От кое-чего, что намечал, пока обдумывал, куда меня занести может, сейчас воздержусь. Хотя уже давно горячо и созрело. Но поскольку речь шла об Аксинине, то не удержусь воспроизвести его слова, которые, не помню уже ситуацию, он как-то глубокомысленно и преодолевая что-то внутри из себя выдавил. За порядок слов не ручаюсь, но суть была в том, что, когда думаешь, то кровь к мозгам приливает. А когда сами догадываетесь что, то к другому месту от головы отливает. Медицинская же литература указывает, что если, когда нужно, туда не прильёт, то у мужчин ничего не получится. А если кто так устроен, что у него вторая сигнальная система доминирует, то хочу обратить внимание, что она для своей деятельности требует в основном мозговой активности. Поэтому нужно быть очень умелым, чтобы не переусердствовать в её эксплуатации и быть внимательным, так как у окружающих активность в этот момент и, скорее всего, может быть в других местах.

 

Александр Тойбер.                                                                      11.10.09